Декарт искал покоя в стремлении к тому, чтобы ничего извне его не возмущало и чтобы иметь внутреннюю свободу, т. е. свою волю. Поэтому он покинул Францию, поселился в Голландии, и за двадцать лет много раз меня свое местопребывание. И еще, выше мы говорили о великодушии Декарта, о присущей ему способности принимать даже то, что ему совершенно не по нарву. Он покидал то окружение, которое его угнетало, угрожало его воле, внутренне присущей ему свободе, но он никогда не осуждал окружающий его мир, не занимался разоблачением, так сказать, срыванием всяческих масок, вызываемых ожесточением, злобой и мстительным изначально мышлением. Вспомним один из рассказов смерти Иуды, согласно которому он не умер, когда пытался повеситься, потому что веревка оборвалась, и он, будучи надутый злобой, упал на землю и лопнул, и все его внутренности излились наружу и все вокруг отравило, и там образовалась пустошь, где ничего не растет, где не летают птицы и где нет даже мух и комаров. Мстительное мышление, которое до сих пор оказывается господствующим в нашем столетии, так или иначе есть, все вокруг себя опустошающее. Это мышление внутренне всегда питается завистью, поэтому оно изначально есть завистливое мышление.
Будучи благодарным Бекману, Декарт подарил ему свои трактаты по музыке и алгебре, которое, писал он Бекману, «Вы можете целиком объявить своими». Но когда Бекман в своем хвастливом и бестактном тщеславии стал всюду говорить, что Декарт живет его идеями и является его учеником, тогда Декарт, сохраняя превыше всего свою внутреннюю свободу и независимость своего ума, отвечал ему так в письме от 17 октября 1630 г. «…Ведь я никак не мог подозревать, что тебя охватит такая тупость и такое незнание самого себя, что ты в самом деле поверишь, будто я научусь чему-то иному, чем то, чему я могу, по своей привычке, учиться у всех прочих творений природы – даже у муравьев и червей – и когда-либо у них научился» [155].
Здесь сказывается тоже ожесточение. Но ожесточение не в силу того, что его мысль лишают всякой оригинальности; а в силу того, что само его исследовательское предприятие, т. е. весь проект его новой науки, подвергался полному искажению. Не в честолюбии и не в тщеславии было дело, а в рыцарской чести и достоинстве. Поэтому Декарт гневно писал: «Припоминаешь ли ты – когда я усердствовал в тех занятиях, к которым ты сам признал себя неспособным, и ты хотел узнать от меня также другие вещи, кои я давно забросил, как школьные упражнения, – какой ты стал для меня помехой? Ты не казал мне ни малейшей помощи, а потому я сейчас не выкажу тебе никакой благодарности…»[156]. Декарт далее пишет, что ныне любые мнения и взгляды уже «не усваиваются немедленно с чьих-либо слов».
Другими словами, уже не имеет преобладающего значения понимание бытия как слова. На первый план выходит понимание бытия как сознания, т. е. всегда осознающего себя разума, наделенного волей отдавать себе отчет как в самих по себе мыслях, так и в любого рода поступках. Именно в этой связи Декарт говорит следующее: «Что же касается мнений и взглядов, принадлежащих философам, то они не усваиваются немедленно с чьих-либо слов. Платон говорит одно, Аристотель – другое, третье говорят Эпикур, Телезио, Кампанелла, Бруно, Бассо, Ванини, и все новаторы – каждый свое. Кто же из них научает – не говорю меня, но любого любителя мудрости?»[157]. И снова обращение к Бекману: «Если ты внимательно отнесешься к моим словам, то без труда постигнешь, что я не больше когда-либо извлек знаний из твоей бредовой математико-физики, чем из «Батрахомиомахии»[158]. Так что же, на меня повлиял твой авторитет? Или меня убедили твои доказательства?..»[159]. Относительно обвинений в заимствовании Декарт пишет: «… я признаю, что ты заслуживаешь хвалы, если у тебя есть что-то значительное, что ты сумел придумать исключительно благодаря силе своего ума и водительству разума; но я отрицаю, что это дает повод страшиться воров»[160]. В отличие от материальных вещей идеи невозможно воровать. «Ты пишешь, – говорит он Бекману, – что многому у меня научился, – я это отрицаю; если я и знаю о чем-то из этого, то лишь о весьма немногом; но что бы это ни было – можешь воспользоваться и приписать все это себе, я тебе разрешаю. Я не записал этого ни на каких скрижалях, не проставил даты изобретения»[161].
В Бреде, как и ранее в Париже Декарт живет только своими идеями. Его мало заботят происходящие вокруг него события, разного рода распри церковного и политического характера. В Лейденском университете разгорелся теологический спор между Яковом Арминием, защищающим тезис свободы человеческой воли и Францем Гомарусом, который в духе строго кальвинизма говорил о безусловности божественного предопределения. Протестантизм в духе гегелевской диалектики разъединился на сторонников непримиримых партий арминиан и гомаристов. Принц Оранский выступает на стороне строго кальвинизма, арминиане подвергаются осуждению. В этой атмосфере явной вражды и нетерпимости Декарт понял, что его безмятежному существованию приходит конец. Он переезжает в Германию, где открывается новый театр военных действий, связанных волнениями в Богемии, которые положили начало опустошительной 30-летней войне. Бавария с Герцогом Максимилианом была во главе католической лиги против Богемии и протестантской унии. Зимнюю кампанию 1619-1620 г.г. Декарт провел в Нейбурге на Дунае, когда царил мир благодаря дипломатическим переговорам. Он имел полный досуг для размышлений в благостном для него спокойствии и одиночестве. Затем в июне 1620 г. он едет в Ульм, где несколько месяцев занимается научными изучениями, общается со своими соотечественниками, затем возвращается в баварскую армию незадолго до битвы при Праге. До конца года он остается в Праге, а в начале 1621 г. он поступает в императорскую армию. Говорят, что он отличился в походах этой армии. Но вовсе не в битвах и походах Декарт пережил и продумал самое важное, а на зимних квартирах, когда он был всецело предоставлен самому себе. Постоянно настигающие сомнения не дают ему покоя. Его привлекает достоверность математического знания, но сама по себе математика не способна раскрыть природу всего сущего. Философия, с другой стороны, есть хаос разного рода мнений и воззрений, лишенных строго обоснованной достоверности.
Как в темный хаос мнений, присущих философии и совершенно между собой несовместимых, можно внести ясность и порядок, характеризующих математическое мышление? Декарт чувствует, что он уже вплотную приблизится к разрешению этой задачи, которая по сути дела есть преобразование всей философии. Требуется еще одно усилие, он молит о просветлении свыше, обещает совершить паломничество в Лоретто. Но нет разрешения этой задачи. Быть может разгадка скрыта где-то подобно философскому камню? Среди сомнений пробуждается стремление приобщиться к таинственному и магическому. Он слышит о наличии «братства розенкрейцеров», которое, будучи посвящено в истинное познание вещей, призвано освободить науку от заблуждений и просветить весь мир в целом. Но члены этого тайного «братства» ничем не должны себя выдавать. Декарт старается познакомиться хотя бы с одним из посвященных в это «братство». Но все его старания оказались напрасными. О розенкрейцерах написал вымышленную историю швабский теолог Валентин Андреа (1586-1654), чтобы устранить стремление к магии, поскольку необходимое миру преобразования можно осуществить только с помощью подлинного христианства, а не магическими средствами. Но его сатира оказалась неудачной. Он хотел высмеять глупость и предрассудки времени, но затем он убедился, что он не устранил, а скорее способствовал их распространению. Сатира оказалась такой правдоподобной мистификацией, что все и всюду стали искать членов тайного ордена, имеющих в своих руках сокровенные ключи к получению могущественного и истинного знания. Благодаря развитию новой науки о природе, призванной производить знание, которое должно способствовать возрастанию человеческого могущества, расширялось и набирало силу утопическое сознание; по самой своей природе и своему назначению оно имеет магический характер. Поэтому мистификация В. Андреа обрела настолько благодатную почву, что уже Андреа стали считать основателем этого ордена, Декарт оказался его «членом», а Лейбниц был убежден в существовании этого братства и готов был вступить в него, если бы была такая возможность.
Несмотря на все сомнения и увлечение поиском оккультного знания, именно Декарт, как никто больше в период Нового времени, способствовал устранению влияния магии и оккультного знания в целом.
Когда Декарт решил оставить военную службу, он отправился из Венгрии во Францию, но там разразилась война с гугенотами и начала свирепствовать эпидемия чумы, которая продолжалась в течение целого года. Он едет через Моравию и Силезию в Померанию, затем в Гольштинию. Он не торопится во Францию. Однажды против разбойников обнажает шпагу, спасает себя и слугу. В Гааге посещает двор принца Оранского, а в Брюсселе – двор инфанты Изабелль. Власть имущие в то время весьма примечали мыслителей. Весной 1622 г. он возвращается во Францию, получает часть наследства матери, едет в Париж, где оказывается в центре внимания. Интересовались войной в Германии и тайным обществом розенкрейцеров. Декарта причисляли к этому ордену «невидимых». Роберт Флудд защищает могущество этого ордена в деле познания истины и всех тайн мироздания. П. Гассенди, провозглашающий себя сторонником древней концепции атомизма и претендующий на ранг первого философа Франции, высмеивает притязания этого ордена. Все внимают рассказам Декарта о событиях в Германии. Он через несколько месяцев пребывания в Париже навещает родных в Бретани, продает свои имения в Пуату, затем путешествует по Италии, Швейцарии, отправляется на богомолье в Лоретто, чтобы дать обет за те откровения «естественного света» разума, которые он воспринял пять лет назад в Нейбурге. Во Флоренции он посещает герцога Фердинанда II, но не Галилея, самого известного в ученых кругах того времени человека. Судьба Галилея имела роковое, можно сказать, влияние на жизнь и труды самого Декарта. В письме М. Мерсенну в конце ноября 1633 г. Декарт писал, что хотел послать ему свой трактат «Мир» «в качестве подарка к Новому году». Но он узнал, что книга Галилея «Система мира», имеется в виду «Диалог о двух главнейших системах мира – Птолемеевой и Коперниковой», которая была опубликована на итальянском языке в 1632 г., была сожжена, а в Риме на самого Галилея была наложена епитимия. Так это меня поразило, писал Декарт, «что я чуть не решился сжечь все мои рукописи или по крайней мере их никому не показывать». И далее: «Я не мог себе представить, что он, итальянец, человек, насколько я слыхал, пользующийся расположением папы, мог быть осужден за что-либо иное, кроме как за то, что он, без сомнения, пожелал установить движение Земли, некогда подвергавшееся … критике иных кардиналов. Но мне казалось, будто я слышал, как говорили, что после не допускалось публичное преподавание этого учения даже в Риме; и я признаюсь, что если учение это ложно, то ложны и все основоположения моей философии, ибо они явно его доказывают. Оно настолько тесно связано со всеми частями моего трактата, что я не мог бы его убрать, не приведя в негодность всего остального. Но так как ни за что на свете я не хотел бы, чтобы из-под моего пера вышло рассуждение, содержащее хоть словечко, вызывающее неодобрение церкви, я предпочитаю его скорее уничтожить, чем выпустить в свет в искалеченном виде»[162]. Наконец, еще одно рассуждение: «В философии существует уже столько мнений, имеющих видимость правдоподобия и достаточно дискуссионных, что если мои воззрения не содержат ничего более достоверного и не могут получить одобрения без спора, я ни за что не хочу их публиковать»[163].
Ясно из этого письма, что Декарт никогда лично не встречался с Галилеем. Летом 1625 г. он возвращается во Францию и почти три года он проводит в основном в Париже. В кругу ученых друзей и знакомых он уже пользуется славой одного из лучших математиков и философов своего времени. Он изучает оптику и занимается искусством шлифования стекол. Его друзей поражают новизна и глубина его мыслей. Они торопят его поведать миру свои идеи. Но Декарт не торопится с публикациями. Снова тягостным становится для него общение и снова он уединяется. Основное время проводит в постели, нежится, размышляет и пишет. Полновластным правителем в это время становится кардинал Ришелье. Он не терпел никакого прекословия королевской власти и в связи с этим приступил к разоружению протестантов. Их самым укрепленным пунктом была Ла Рошель. Осада города требовала особого военного искусства с использованием инженерной изобретательности. Множество любопытных устремилось туда и Декарт в их числе. Его друг Дезарг работал с осадными машинами. Он познакомил Декарта с Ришелье, и в свите короля он входит в добровольно сдавшийся город. На этом закончился период его походов (1619-1628), но не период его странствий.
Свобода в ее негативном измерении выражается, прежде всего, в способности абсолютного отстранения от внешней зависимости и непосредственно прилегающих к нам обстоятельств, а тем самым и «отстранения» всего этого. Вот почему Декарт постоянно покидал Францию и постоянно менял свое местопребывание в Голландии. Есть глубинная структура нашего сознания и его опыта, онтология сознания, которая инициирует «возрождение» ли «обновление» с позиции абсолютного отстранения, которую Платон описывал как «поворот глаз души». Можно быть свободным только тогда, когда все родственные и социальные связи, определяющие характер и направленность моего мышления, просто-напросто прерываются. И вот Декарт, вместо того, чтобы жить в своей прекрасной Турени, где его все знали, где мягкий, можно сказать, нежный климат, где неописуемый красоты природный ландшафт, где всюду родное и родственное окружение, он все это покидает и живет в Голландии, где у него нет никаких внутренних связей, где он вне социальной ткани как таковой. Он сам создает такого рода связи и отношения. В письме к Мерсенну от 15.04.1630 г. он пишет так: «Я не столь нелюдим, чтобы не радоваться, когда обо мне думают и когда в отношении меня придерживаются хорошего мнения. Но предпочел бы, чтобы обо мне не думали совсем. Я скорее боюсь репутации, чем не желаю ее, ибо… для приобретающих ее это всегда чревато определенным уменьшением свободы и досуга – двух вещей, которых ни одному монарху в мире не купить у меня ни за какие деньги». И тут же характерное замечание: «Это не помешает закончить начатый мною маленький трактат. Но я не желаю, чтобы о нем знали, дабы всегда иметь возможность от него отказаться»[164].
Речь идет о творческой свободе, которая не просто раскрывает, но скорее созидает истину. Методическое сомнение оказывается как бы моделью свободного акта мышления. С методического сомнения начинаются «Размышления о первой философии», первый набросок которых Декарт написал в 1629 г. во Франекере, где в альбом университета Декарт вписал свое имя: Renatus Decartes Gallus philosophus. Но закончил он их лишь спустя десять лет. Здесь он поселился в уединенном замке, отделенном от города рвом. Зимой 1635-36 г.г. появились его «Опыты», т. е. «Рассуждение о методе». Это было первое изданное им самим сочинение. В Эгмонде он закончил «Первоначала философии» (1641-43 г.г.). В период жизни в Голландии (1629-49) он совершил три поездки во Францию в 1644, 1647, 1648 годах. Вслед за наброском «Размышлений» Декарт стал разрабатывать свой трактат «Мир», чтобы издать его ранее всех других своих сочинений. Узнав об осуждении Галилея, он принял решение не издавать свой трактат. В Голландии он в полной мере обрел свободный досуг, и своему другу Бальзаку, бывшему в чести у Ришелье как историограф и писатель, он в письме от 15 апреля 1631 г. сообщает: «Я сплю здесь по 10 часов каждую ночь, и никогда никакая забота меня не будит. После того как сон в течение долгого времени прогуливает мой дух среди букс, садов и сказочных дворцов, где я испытываю все сказочные удовольствия, я смешиваю незаметно мои мечтания дня с мечтаниями ночи. И если я узреваю себя проснувшимся, то единственно вследствие того, что мое удовлетворение более совершенно и в нем участвуют мои чувства, потому что не столько суров, чтобы отказывать чувствам в какой-либо вещи, которую философ может им позволить без того, чтобы оскорблять свою совесть…». Здесь же он писал: «Я стал настолько философом, что презираю большинство тех вещей, которые обычно почитаются, и почитаю другие, которым многие приучены не придавать совершенно никакого значения»[165]. Немного позднее он писал Бальзаку: «… в большом городе, где я нахожусь и где, кроме меня, все занимаются торговлей, каждый настолько погружен в извлечение прибыли, что я всю свою жизнь могу никого не видеть. Ежедневно я прогуливаюсь среди толпы народа с такой же свободой и безмятежностью, с какой Вы гуляете по своим аллеям, причем попадающихся мне навстречу людей я воспринимаю так же, как Вы – деревья Вашего леса или пробегающих там животных. Даже их шумная суета нарушает мои грезы не больше, чем журчанье ручья»[166].
Голландия для Декарта – это как пейзаж, т. е. такой ландшафт, по словам М. Мамардашвили, свободной жизни, в которой у него нет никаких внутренних зависимостей и связей, т. е. той социальной ткани, которая человека формирует и в то же время его ограничивает и даже, причем неизбежно, сковывает. Декарт предпринимает как бы редукцию мира, чтобы обрести такую свободу, в которой возможно подлинное и окончательное становление себя, своей собственной «самости». В Голландии, пишет Декарт в ответ на письмо к нему Бальзаку, доступны «все раритеты Европы». И далее он подчеркивает через вопрошание: «Можно ли найти другое место в мире, где все жизненные удобства и все желанные достопримечательности было бы так легко отыскать, как здесь? В какой другой стране можно пользоваться такой полнотой свободы, спать без ощущения беспокойства и располагать всегда готовой к вашей защите армией? Где меньше, чем здесь, известны отправления, предательства, клеветы, где более сохранились невинные нравы»[167].
После опубликования первого трактата распространился слух, что Ришелье хочет пригласить Декарта в Париж. Декарт усомнился: вряд ли кардинал мог снизойти до него. В письме к Марсенну он писал, что его планы несовместимы с атмосферой Парижа, поскольку там неизбежны бесчисленные развлечения, тогда как он желает жить уединенно и вдали от всякой суеты. Во Франции распространился янсенизм, который отчасти сближается с учением Декарта. В Гааге проживала в изгнании семья курфюрста Фридриха V Пфальцского, который в битве при горе Белой близ Праги 8 ноября 1620 г. лишился богемской короны и потерял свои немецкие владения. Его старшая дочь Елизавета (1618–1680) дружески относилась к Декарту и была его прилежной ученицей. В посвящении ей своего трактата Principia Philosophia Декарт писал: «Всякий, кто располагает твердой и действенной волей к постоянному и правильному использованию своего разума – насколько он ему присущ – и к следованию всему тому, что он познает как наилучшее, поистине мудр настолько, насколько ему дано от природы; в силу одного этого он обладает справедливостью, мужеством, умеренностью и всеми прочими добродетелями…». Для такого рода мудрости «требуются два момента, а именно восприимчивость ума и склонность воли…». В силу этих моментов «нет такого человека, который бы не был на это способен, особенно же те, кто имеет более проницательный ум, чем другие»[168]. И в заключении своего посвящения, обращаясь прямо к Елизавете, он пишет, «что ни требования придворной жизни, ни привычное воспитание, обыкновенно обрекающее девушек на невежество, не смогли воспрепятствовать твоим занятиям всеми благородными науками и искусствами. Далее, высокая и несравненная проницательность твоего ума очевидна из того, что ты глубоко заглянула в тайны этих наук и в кратчайший срок тщательно во всем этом разобралась. У меня есть и еще более верный, особый аргумент в пользу сказанного, а именно что до сих пор ты была единственной, в совершенстве понявшей все опубликованные мной раньше трактаты. Ведь они показались весьма темными многим другим, даже очень одаренным и ученым людям; почти общепринято, что те, кто занимается метафизикой, далеки от геометрии, если же они разрабатывают геометрию, они не постигают, что могли бы они написать о первой философии; я признаю твой ум уникальным, таким, коему все одинаково доступно, и потому по заслугам именую его несравненным»[169].
Карл Людвиг (1617–1685), брат принцессы Елизаветы, приглашал на университетскую кафедру в Гейдельберг Б. Спинозу. Младшая сестра София (1630–1714) и ее дочь избрали Лейбница в качестве доверенного советника. А Петр I приглашал Лейбница возглавить Российскую Академию Наук. Великая Екатерина имела дружескую переписку с Вольтером и Дидро. Королева Швеции Кристина, молодая женщина, которую народ любил и возлагал на нее свои надежды, однажды углубилась в учение Декарта о страстях и возымела намерение основательно изучить все его философские трактаты. Декарт с удивлением узнает, что при шведском дворе читают его сочинения и упражняют свой разум в его философии даже по время охоты и других развлечений. Он рекомендует королеве читать вместо «Размышлений» первую книгу «Принципов». И вскоре Кристина находит, что трудности учения Декарта лучше всего разрешать с его же помощью, поэтому она желает настоятельно лично общаться с ним. В письме Шаню от 4 апреля 1649 г. он пишет, что Улисс покинул райские острова Калипсо и Цирцеи, где любые мыслимые наслаждения были к его услугам, чтобы жить в каменистой стране, которая была его родиной. Сравнивая себя с Одиссеем, Декарт, иронизируя и в то же время с потаенной тревогой, отмечает, что ему, родившемуся среди садов Турени, живущему теперь в стране, где течет если не больше меда, то, вероятно, больше молока, чем в земле обетованной, трудно прийти к решению оставить такое местопребывание, чтобы ехать в страну медведей, в страну скал и льдов. Его пугает не только суровый климат Швеции, но и королевский двор с присущими ему неизбежно разного рода интригами. К тому же критикуют саму королеву, которая собирает вокруг себя ученых, поэтому Швецией скоро будут править одни лишь педанты и грамматики. Его все-таки уговорили, и в октябре он прибыл в Стокгольм. Королева желала, чтобы он был не только ее учителем и собеседником, но и призван был основать Академию наук и будучи во главе ее завершать под защитой королевы все свои исследования. Королева решила наделить его наследственным владением в южной Швеции, чтобы оставить его в Стокгольме как можно дольше. Занятия начались в ноябре, причем королева выбрала самый ранний утренний час, когда она была свободна от государственных дел, разумеется после сна и завтрака. В январе 1650 г. его друг Шаню заболел воспалением легких. Декарт ухаживал за ним ночами, и каждый раз в 5 часов утра ожидал в библиотеке свою царственную ученицу. Но и днем у него не было никакой возможности забыться хотя бы не надолго во сне, чтобы хоть как-то отдохнуть. В послеобеденные часы он должен был совещаться с королевой по поводу проектируемой Академии. В конце января он составил устав Академии и представил королеве 1 февраля. Это была его последняя встреча с королевой. Она готовила ему должность президента Академии, но уже в первых статьях устава Декарт лишал всякого иностранца права занимать эту должность. Он был болен уже при последней беседе с королевой, но пересиливал себя. Потом в течение недели лежал без сознанья, т. е. оказался вне сферы понимания бытия-как-сознания. Когда прекратился лихорадочный бред, он осознал конец своего земного пребывания и последние свои мысли направил уже на вечность. Почил он на 54-м году жизни в четыре часа утра 11 февраля 1650 г.
Весьма во многом смерть Декарта перекликается со смертью Сократа. И М. Мамардашвили, отметивший это обстоятельство, несомненно прав, когда он говорит, что Декарта действительно убили так же, как убили Сократа. Но если Сократа убили неприятием и даже ненавистью, чтобы избавиться от него, как от чумы, то Декарта убили от любви, удушили, так сказать, в объятьях, распяли на кресте такого его образа мыслителя и чуть ли ни спасителя, на который возлагались все надежды и ожидания. Вот он оказался в качестве наставника королевы Кристины. Он написал, кстати, ей прекрасное письмо о природе любви. Она повелела начинать с ней занятия в пять часов утра, в стране длительных зимних ночей, медведей и волков, скал и льдов. И это Декарту, привыкшему размышлять в постели до обеда, гулять затем при ярком свете дня и непрестанно думать и обдумывать. А тут нужно было ранним зимним холодом вставать в полной темноте и разъяснять сложные вещи молодой женщине, разъяснять истины ей ничем после сна не озабоченной, т. е. «на свежую королевскую голову» (М. Мамардашвили). Декарт, согласившись отправиться в Швецию, причем зимой, говорил, что летом он возвратится в Голландию, чтобы в любимом уединении продвигаться далее в изучении истины, поскольку только в этом заключается основная цель его жизни. Но почему он все же променял уединение на публичную жизнь при дворе королевы? М. Мамардашвили разъясняет: «желание королевы – закон для дворянина». Блестящее разъяснение, если бы все было бы так просто. Тогда можно было бы сказать, что Б. Спиноза отказался от приглашения короля Карла Людвига в силу того, что он не был дворянином и поэтому имел возможность сохранить свою свободу. Однако, все гораздо сложнее и требует последующих надлежащих размышлений.
Из сказанного ясно одно: мысль – это всегда событие, которое является отражением не только внутреннего, так сказать, духовного строя человеческой личности, но и она требует надлежащего зазора для своего простирания и осуществления, сопряженного с реализацией бытия человека в актах ответственного поступающего действия. Вот почему важно, через обстоятельства жизни философа, понять особенности и оригинальность его мысли. И биография Р. Декарта блестяще это демонстрирует.
Лекция № 8. Принцип cogito как выражение свободы познания (Р.Декарт).
Мануфактурная технология и математическое естествознание органически связаны с метафизикой Нового времени. Предвосхищающее мышление получает свое выражение как в экспериментально-математическом естествознании, так и в метафизических системах. Мы знаем, что каждый новый тип мышления оказывается выполнением и следствием исторически определенного способа человеческого бытия, следствием практического отношения человека к миру, ко всему сущему, а тем самым и отношения к тому, что мы считаем истинным. Важно здесь выяснить, какая именно позиция познающего субъекта демонстрирует себя в том обстоятельстве, что после Кеплера и Галилея на первый план выдвигается математическое естествознание. Почему математический компонент оказывается решающим в естественнонаучном познании мира? С другой стороны, важно выяснить, каким образом предвосхищающее мышление с присущей ему ориентацией на экспериментирование и математическую идеализацию, каким образом оно в силу своей внутренней структуры восходит на уровень метафизического выражения новой позиции познающего субъекта? То есть каким образом человек начинает осознавать себя в процессе познания в статусе автономного и независимого субъекта? И вот этот последний вопрос является более важным, чем первый.
Для средневековой scientia авторитетной истиной считалась «истина» Церкви, канонизированная догматика веры, «священный» текст, который признавался божественным Откровением. Источником средств познания всего сущего считалась истолкование авторитетных мнений, истолкование «Писания», традиционной догматики. Все то, что выходило за рамки толкования, за пределы должной или допустимой интерпретации, все то, что относилось к опыту или иной форме познания, все это должно было получить согласование с каноническим словом. Вот почему средневековая scientia исключала автономное мышление. Она не могла иметь такого естествознания, которое так или иначе не соотносилось бы с «Откровением», так называемая «натуральная философия» не имела своей собственной формы интеллигибельности, она не имела своих собственных оснований. Поэтому решающим для истории философии и науки является вовсе не то обстоятельство, что любая истина естествознания измерялась сверхъестественным и Откровением. Более решающим является то, что естествознание не имело своих собственных оснований, оно не имело своих внутренних тенденций развития. Ибо принятие и использование аристотелевской силлогистики в качестве основного средства получения демонстративного знания ни в коей мере не свидетельствовало об автономном статусе естествознания. Предвосхищающее мышление вынуждено было использовать гипотезы, математические принципы развертывания допущений, поскольку оно имеет проективный характер. В этом мышлении получала свое особе выражение воля к такой новой форме познания, которая могла бы иметь характер самообоснования и которая была бы самооснованием. Отказ от Откровения как основного источника истины, отвержение традиции как авторитетного средства познания – все это суть лишь негативные следствия, связанные с завоевыванием позиции суверенности мышления, с завоевыванием права на предвосхищение в познавательном процессе. Предвосхищающее мышление является проектирующим, оно оказывается активностью проектирования, поэтому познающий субъект оказывается основанием всех своих проектов, он помещает себя в центр своих проектов. Такого рода мышление не только себя освобождает от всего того, что навязывается ему извне. Оно само по себе есть уже утверждение свободы познания, и оно неизбежно связано с образованием нового опыта познания[170]. Образование самой свободы познания предполагает выполнение каких-то обязанностей и обязательств, которые проистекают из внутренней структуры предвосхищающего мышления, а не накладываются на мышление откуда-то со стороны и извне. Коль скоро это мышление имеет проективный характер, оно в самом себе заключает требования следовать определенным положениям, поскольку оно само их выдвигает и из них исходит. В нем самом заложено внутренне стремление выдвигать те или иные положения, чтобы исходить из этих положений и чтобы обосновывать эти положения. Математические доказательства и построения оказываются самой очевидной моделью предвосхищающего мышления. Последнее освобождает себя от всякого Откровения и осуществляет себя в такой свободе, в коей ему самому приходится определять свою сущность в качестве своей собственной основы и, тем самым, основы объективного познания. Важно понять, почему математическое, понимаемое в широком смысле, оказывается наиболее подходящей моделью предвосхищающего мышления? Вспомним, что, выдвигая те или иные аксиоматические положения, мы тем самым выступаем в качестве проектировщиков, задающих определенный универсум рассуждения. Тем самым мы помещаем себя в основу своих познавательных действий или операций, поскольку через аксиомы мы заранее планируем и определяем путь и сам характер последующих рассуждений или построений. Здесь принцип свободы определяется таким обстоятельством, что мы сами связываем себя с теми иными допущениями и мы сами стремимся реализовать эти допущения. Мы сами налагаем на себя обязанности осуществлять принятые нами положения. И вот здесь мы подходим к следующему вопросу, а именно: каким образом предвосхищающее мышление в силу своего внутреннего стремления возвышается до уровня метафизического мышления, возвышается до своего метафизического определения? Каким образом из стремления к предвосхищению возникают те или иные метафизические системы? Как из духа экспериментально-математического естествознания возникает метафизическое мышление? Если взять математику в качестве модели предвосхищающего мышления, то все равно сама по себе математика не могла стать образцом для философского мышления. Т.е. не верно представлять дело так, что если бы математические методы были бы обобщены надлежащим образом, то тогда они привели бы нас к определенной философии. Скорее, дело обстояло так, что и экспериментальное естествознание, и математика, и метафизика – все они появились из одного источника, из предвосхищающего мышления, которое само было производно от исторически определенных форм человеческого бытия. Из всех этих трех дисциплин метафизика достигает самого удаленного, самого потаенного в тотальности всего сущего; она достигает самого глубочайшего в бытии всего сущего, поэтому она вынуждена была обосновывать необходимость и истину предвосхищающего мышления, которое заключает в себе основу для математического, понимаемого в широком смысле.