Когда воссияло солнце красное
На тое на небо на ясное,
Тогда воцарился грозный царь Иван Васильевич.
Коею улицей ехал грозный царь Иван Васильевич, -
Тут кура не поет;
Коею улицей ехал Иванушко Иванович, —
Тут кура не поет;
Коею улицей ехал Малюта Скурнатович,—
Тут кура не поет;
Коею улицей ехал Федор Иванович, —
Сказывал он улицы казненыи,
А вси ты улицы не казненыи,
Становил он живых мертвыми.
Собирался тут почестен пир,
Вси на пиру наедалися,
Вси на пиру напивалися,
Вси на пиру росхвастались.
Грозный царь Иван Васильевич
Ходит по полате белокаменной,
Чешет бороду и голову,
Сам говорит таково слово:
— Вывел я измену изо Пскова,
Вывел я измену с каменной Москвы,
Вывел я измену из Низова!
Из-за того стола белодубова,
Из-за тыя скамейки кленовыя
Испроговорит Иванушко Иванович:
— Свет государь наш батюшко,
Грозный царь Иван Васильевич!
Не вывести измены с каменной Москвы.
Таперича измена за столом сидит.
Она с нами ест да пьет да кушает,
С нами белого лебедя рушает.
Его царское сердце возгорелося:
- Дай-ка измену мне на очи,
Отсеку я ему буйную голову!
Ему на друга сказать да на боярина,
Пролить да будет кровь понапрасному.
Пришло сказать на братца родимаго,
На того на Федора Ивановича:
- Коей улицей ехал Федор Иванович, -
Сказывал он улицы казненыи,
Вси ты улицы не казненыи,
Становил он живых мертвыма.
Тут его царско сердце возгорелося:
- Ай же вы палачи немилосливы!
Возьмите-тко вы Федора Ивановича
За его за ручки за белыи,
За его перстни за злаченыи,
Отсеките ему буйную голову!
Больший туляется за меньшаго,
Меньший туляется за средняго,
А от средняго и ответу нет.
Испроговорит Малюта Скурнатович:
|
|
- Делать нам дело повелёное,
Слухать нам слово говореное.
Взяли Федора царевича
За его за ручки за белыи.
За его за перстни за злаченыи.
Справилась тут Настасья Романовна
Ко своему братцу Никите Романовичу, —
У ней чоботы на ножках без чулочиков.
Испроговорит Никита Романович:
— Что это за чудо удивилоси —
Незваная та гостья пешо пришла?
— Федора царевича жива нету,
Твоего любимаго племянничка!
Тут Никита Романович
Взял коня себи неоседлана,
Неоседлана, необуздана,
Он шапкой машет и голосом крычит:
— Ай же палачи немилосливы!
Съедите вы этот кус и подавитесь.
Подьте-тко на царев кабак,
Прибирайте молодца лицё в лицё,
Лицё в лицё и плечо в плечо,
Отсеките ему буйную голову.
Тут палачи немилосливы
Прибрали молодца лицё в лицё,
Лицё в лицё и плечо в плечо,
Отсекли ему буйную голову.
Тут Микита Романович
Надевает платье что ни лучшее.
Приезжает к грозному царю Ивану Васильевичу
Бьет челом на все четыре на стороны,
Грозному царю Ивану Васильевичу в собину.
Испроговорит грозный царь Иван Васильевич:
— Уж ты старая собака седатый пес!
Али ты надо мной насмехаешься,
Аль не знаешь моей незгодушки великоей?
Я в медведно зашью и кобелям скормлю.
Испроговорит Никита Романович:
— Грозный царь Иван Васильевич!
Кака твоя незгодушка великая?
—Федора царевича жива нет,
Твоего любимаго племянничка.
Испроговорит Никита Романович:
— Грозный царь Иван Васильевич!
Федор царевич в зеленом саду гуляет
И бьет челом на все на четыре стороны
А грозному царю Ивану Васильевичу в собину.
|
|
Тут испроговорит грозный царь Иван Васильевич:
— Ай же ты Никита Романович!
Города ль возьмешь с пригородками,
Аль без счету возьмешь золотой казны?
Испроговорит Никита Романович:
— Не над мне-ка ни городов с пригородками,
И не над мне-ка золотой казны.
Напиши ты тое слово: кто в Микитину отчину ушел,
Того и бог унес!
Записано на Масельге, 14 июля.
МАРФА КОТОВА
Марфа Трофимовна Котова, крестьянка лет 50-ти, на Масельге. Научилась кое-каким былинам от стариков, поет их очень плавно. Кроме былин она поет тем же складом и побасенку про петуха и лисицу (см. № 29); эту побасенку она называла «старинкой».
ДОБРЫНЯ И АЛЕША
Во славноём во городе во Киеви,
У честной вдовы Офимьи Олександровны,
А был-то единый сын Добрынюшка Микитич.
А спроговорит своей матушке,
Молодой честной вдовы Офимьи Олександровны
А й да таковы слова:
— Уж ты матушка моя, честна вдова Офимья Олександровна!
Ты на что меня бесчастнаго спородила,
Ты на что меня да бесталаннаго отродила?
Ты бы силушкой спородила
Что во стараго казака Илью Муромца;
Ты бы могутушкой спородила
Во Самсона во богатыря;
Ты бы смелостью спородила
Во Олешенку Поповича,
Красотой меня спородила
Да во Осипа во прекрасного.
Как спроговорит да его матушка,
Молода честна вдова Офимья Олександровна
Таковы слова:
— Уж ты дитятко мое Добрынюшка Микитич!
Уж я была бы да пресвятою богородицей,
Я спородила бы тебя
Силушкой да во старого казака Илью Муромца,
Я могутушкой бы спородила
Во Самсона во богатыря,
И смелостью спородила бы во Олешенку Поповича,
Красотою бы спородила
|
|
Во Осипа бы во прекрасного.
Как спроговорит Добрынюшка Микитин своей матушке:
— Уж ты матушка моя,
Молода честна вдова Офимья Олександровна!
Уж ты [дай] мне-ка прощеньицё,
Прощеньицё да благословленьицо:
Есть повыехать мне-ка далеко,
Далече, далече во чисто поле,
Мне попробовать есть свой силушки,
Силушки есть теперенку богатырскоей.
И дашь ты прощеньице поеду,
Не дашь благословеньица поеду.
Услыхала молода его княгиня е Настасья Викулична.
— Ай же ты Добрынюшка Микитич есть!
Ты куды поезжаешь,
На кого меня молодую, несчастную,
Нынъче оставляешь?
Как спроговорит Добрынюшка Микитич таковы слова
— Ай же ты Настасья Викулична!
Жди-тко ты меня три году.
Через три году не буду — жди шесть лет,
Через шесть годов не буду — девять лет.
Как минуется девять лет,
Жди меня е двенадцать лет.
Через двенадцать лет не буду,
Хоть вдовой живи, хоть замуж поди,
За купца поди, за боярина поди,
За хрестьянина поди, за мещанина поди,
За Олешенку Поповича только не поди, —
Ведь Олешенка Попович мне крестовой брат.
Видли Добрынюшку сядучи,
А не видли Добрынюшки поедучи.
Первый скок нашли за стеной городовою,
Другой скок нашли через три вёрсты,
Третьего скоку что найти не могли.
Ждала Настасья Викулична,
Дожидала Добрынюшку ровно три году.
Миновалоси е Добрынюшки ровно шесть годов,
Все-то Добрынюшки Микитича нет.
Ждала она ровно девять лет.
Миновалоси е двенадцать лет,
Все-то Добрынюшки Микитича нет.
Стали-то киевски бабы подговаривать,
Подговарить стали, уманывать
Молоду Настасью Викуличну
А за этого да Олешенку Поповича,
За Олешенку да за Поповича.
В тую порушку да в тое времячко
А Добрынюшки Микитичу да стосковалоси.
И ставал-то Добрынюшка Микитич есть,
А он есть поутру ранёшенько,
Умывается Добрынюшка белешенько,
Утирался в тонко бело полотно.
Выходит-то Добрынюшка Микитич е
На шйроку на уличку,
Он глядел-то смотрел во вси стороны,
А одна сторона помилие всих.
Садился Добрынюшка Микитич на добра коня,
А й отправился Добрынюшка да в тую сторону.
Попадаё Добрынюшке Микитичу
Есть калика перехожая.
Как спроговорит Добрынюшка Микитич есть:
— Ай же ты калика перехожая!
Ты откуль идешь, откуль путь держишь?
Отвечат ему калика перехожая:
- Я иду-то со города со Киева.
Что ль еще того помилие Добрынюшке Микитичу?
Стал он спрашивать калику перехожую:
— Ай же ты калика перехожая!
Что добро деется во городе во Киеве?
Отвечат ему калика перехожая:
— Все добро деется во городе во Киеве.
Есть-то молодая Настасья Викулична а замуж пошла,
А замуж пошла а за Олешенку,
За Олешенку пошла за Поповича.
Как еще спросил есть Добрынюшка Микитич есть:
— Ай же ты калика перехожая!
Уж ты дай-ка мне-ка свое платьицо,
Платьицо черноё да дай каличьеё,
А й каличьеё да клюху железную.
— Я не дал бы тебе платьев каличьиих, н
Платьев каличьих, клюхи железноей,
Ты возьмешь у меня, да и бок набьешь.
Солезает Добрынюшка Микитич со добра коня,
Надевает на себя платья каличьии,
Берет в руки клюху железную.
И пошел тут Добрынюшка Микитич с горы на гору,
Он клюшенкой да подпирается,
С горы на гору да перескакиваёт.
Приходит ко городу ко Киеву,
А стучает под окошечко
У староей вдовы Офимьи Олександровны:
— Ай же ты вдова да Офимья Олександровна!
А наказывал Добрынюшка Микитич, низко кланялся,
А велел подать гуселышка,
Есть во темноем чуланчике на полочке.
Есть стряхнулась Офимья Олександровна да своей старостью,
Подавала гуселышка муравчаты (так).
Идет тут Добрынюшка Микитич есть на честной пир,
Он на честный пир идё на свадебку
Ко Олешенки да ко Поповичу.
Он не спрашиваёт ни у дверей ни придверничков,
Он не спрашиваёт ни у ворот ни приворотничков,
Он становился есть о липинку,
Он играет во муравчаты гуселышка.
Еще спрашиваёт е Олешенка Попович:
— Ты скажи есть чей да откулешной,
Ты коёй орды, ты коёй земли,
Ты чьего есть отца, чьей матери?
Что ль ответ-от держал есть Добрынюшка Микитич:
— Есть-то я теперь заводска скоморошина.
Тут спроговорит молода Настасья Викулична да таковы слова:
— И есть-то теперь не заводска скоморошина,
Есть-то теперенку Добрынюшка Микитич.
Наливаёт Олешенка Попович е ту чару зелена вина,
Весом чара полтора пуда,
Мерой чара полтора ведра,
Уж подносит ту чару е Добрынюшке Микитичу.
Он берет ту чару единым перстом,
Единым перстом берет мизёнышком.
Выпил он чару на единый здух.
Наливает Добрынюшка Микитич чару зелена вина,
Подносит молодой Настасьи Викуличной:
— Выпьешь до дна, увидишь добра.
Выпивала ту чару зелена вина.
Как поглядит — в чаре золотой перстень,
Что ль которым перстнем обручалиси е с Добрынюшкой Микитичем.
Как подходит Добрынюшка Микитич есть
Ко смирному ко Олешенке Поповичу,
Он берет-то правой рукой е Олешенку Поповича за желты кудри,
Бросил Олешенку да о кирпичный пол.
Тольки Олешенка жив бывал,
С молодой Настасьей Викуличной живал.
Брал-то он молоду Настасью Викуличну е за праву за рученку.
Проводил-то он во свои белокаменны полаты,
Ко своей-то родной матушке,
Ко староей вдове Офимье Олександровны.
Тут-то ёго матушка приросплакалась,
Приросплакалась е да й обрадовалась.
Записано на Масельге, 14 июля.
ЧУРИЛО
Во славноем городе во Киеве
Жил был Чурилушка Пленкович,
А не Пленкович Чурило, добрый молодец.
Справляется Чурило, снаряжается Чурило,
Наливает Чурило ключевой воды в таз,
Умывает Чурило личко беленькое,
Утирается Чурило в тонко бело полотно,
Надевает сапожки на ножки зеленаго сафьян,
Сапожки сафьяну были турецкаго,
Шитья немецкаго.
Под пяты, под пяты воробей пролетел,
Около носочка яичко прокатило.
На себя кафтан васинковаго сукна.,
На головушку шапочку ушисту, пушисту, завесисту;.
Пятьсот-то рублей серебром,
А седлат убират коня шахманка.
Были подложки шелковыи,
Пряжки застежки золоченыи,
Пряжки застежки что шелк-то тлеет,
Золото не трется, серебро не ржавеет.
Видли Чурилушку сядучи,
А не иидли Чурилушки поедучи.
Приезжает Чурила ко городу ко Киеву
Да ко славному царю ко Владимиру.
Увидала Катерина Викулична
Чурилушку Пленковича из косивчата окошечка.
Она по пояс кидалась в косивчато окно,
Поскорее того на широкий двор,
Отворяла широки ворота,
Еще звала Чурилушку Пленковича
Ко себе на широкий двор,
Убирала коня его шахманка,
Проводила коня во конюшеньку,
А во тую во конюшню во кониную,
А во эту во стойлу лошадиную.
Наливала коню ключевой воды в таз,
Насыпала коню белояровой пшены,
Пойдучи от коня да поклониласи:
— Уж пей мой конь да нечистой дух!
Я не ради тебя кланяюси,
Ради Чурилушки Пленковича,
А не Пленкович Чурила, добрый молодец.
Станем-ко, Чурила, в шашечки играть.
Раз-то играли проигрывались,
Другой раз играли проигрывались.
— Бросим-ка, Чурилушка, шашочну игру,
Сядем-ко, Чурилушка, на тисову кровать.
Пришла черная девчонка челяночка.
— Это кто у тя, Катерина Викулична,
Это кто в гостях, али брат родной,
Али брат родной, али муж грозной?
Ответ держит Катерина Викулична:
— Что не брат родной и не муж грозной.
Говорит Чурила-тот Пленкович:
— Замолчи-тко, девчоночка челяночка!
Во-вот я тебе теперь шапочку дарю,
Моя шапочка пятьсот рублей серебром,
А ушиста, пушиста, завесиста,
Спереди не видно личка беленькаго,
Сзади не видно желтых кудрей.
Ответ держит Катерина Викулична:
— Не давай-ка ей шапочки девчонке челяночке,
Лучше сам ты носи да Чурилушка Пленкович,
Лучше ей-то ты дай полтинку серебром.
Видит Чурила делати теперь нечего.
Поезжает Чурилушка ко городу,
Ко городу ко славному ко Киеву,
Ко тому-то царю ко Владимиру,
Крест-то ведет по писаному,
А поклон-то ведет по ученому,
Бьет-то челом царю Владимиру:
— Здравствуй царь Владимир есть грозно-киевский,
Грозно-киевский великии!
Еще спрашивает Владимир царь грозно-киевский:
— Скажи, чей ты да откулешной,
Ты коёй орды, ты коёй земли,
Ты чьего отца, чьей-то матери?
— Отца матери не помню теперь,
Есть молодец я Чурилушка Пленкович.
(Конца певица не помнила).
Записано там же, 14 июля