Жила была вдовица пашниця,
Как у той вдовы было семь сынов.
Было семь сынов да единая дочь.
Единую дочь стал сватать за синё море,
За сине море да за глубокое,
За того купЦа да за богатаго.
Еще эдумала да е повыдала.
Уж я год да в уме не было,
Другой жила да в разум не пришло,
В третей год стосковалоси.
Я у свекрушка да подаваласи,
А у свекровушки да доложиласи.
Уж свекрушко да отпущает,
Свекровушка да снаряжает.
Есть-то сели с мужом да поехали.
Из-за лесу лесу темнаго,
Из-за гор да [з]-за высокиих
Наставала туча темная,
Туча темная да весьма грозная.
Как наехало да семь розбойничков,
Как убили моего мужа,
Как бросили в синё море да моего сына,
Е повывезли меня младу на гору.
Это вси-то есть да семь розбойничков
Они сели хлеба соли кушати.
Бела лебедя розрушати.
Что ль один един розбойничек
Не кушает, на молодую поглядыват,
Что молодая проплакиват.
Что ль спрашиват молодую:
— Ты скажи скажи, молодая,
Ты коёй орды, коёй земли,
Ты чьего отца да чьёй-то матери?
Как спроговорит молодая:
— Я вдовици есть-то пашници.
Как у той вдовы пашници
Было семь сынов да единая дочь,
Эти семь сынов да во розбой пошли,
А меня младу да за муж выдала;
Тут спроговорит один един розбойничек:
— А же братцы вы мои розбойнички!
Мы убили своего зятя,
Обесчестили да своюю сестру,
Своюю сестру да свою родную.
Как скочили ль тут розбойнички:
— Что ль сошьемте мы шелков невёд,
Мы повыловим да своего зятя,
Мы достанем своего племника со синя моря...
(Конца не помнила).
Записано там же, 14 июля.
ПЕТУХ И ЛИСИЦА
Как сидел петушёйла духовное дитя во березоньке,
Как пришла тут лисиця ко берёзоньке.
Стала она петуха есть оманывати,
|
|
А и оманывати да подговаривати:
- Ай же петушейло е духовное дитя!
Опустись теперь на землю.
Стал петушок опущатися,
С ивинки на ивинку да перепурхивати,
А с пруточка на пруточик перескакивати.
Поймала лисиця петуха в когти,
Стала держать ёго плотно.
Как спроговорит петушейло духовное дитяти (так):
— Аи спусти петуха меня, духовная мати!
Будешь ты в Даниловом монастыри просвиров печи.
Тут у лисици отслабли негти,
Отпустила она петуха.
Тут-то пошла лисица ко боярину на двор,
Думала себи она куру изловить.
Тут-то петух запел зарычал,
Тут-то лисиця перепала есть.
Побежали на лисицю девки с кокотамы,
Бабы с помяламы,
Тут-то едва меня лисици не убили.
Тут-то думает лисица: уловлю я петуха.
Тут поднялся, петух е на седало.
Надо той лисици петуха изловить,
Изловить, уморить петуха, его жизни решить.
Как пришла тут лисица опять,
Опять стала петуха оманывати,
А обманывати да подговаривати:
— Ай ты петушейла духовное дитя!
Опустись теперь на землю.
Смотрит петушёйла на лисины слова,
Отвечат он лисици:
—Ты оманешь теперь, задавишь петуха.
— Ты не бойся теперь, духовной сын,
Не оману теперь, не задавлю.
Тут-то лисица обаяла да обсоветовала.
Опустился петух на сыру землю.
Згребла петуха она в когти,
Стала держать его плотно:
—Ай же ты есть духовная мати лисиця,
Спусти ты петуха.
—Не отпущу я от себя петуха:
Ты жил был у господина на двори,
Захотелось мне курицу уловить,
Ты затрёснул, запел, зарычал.
Налетели тут девки с кокотамы,
Бабы с помяламы,
Так едва меня лисицы не убили в ты поры.
Вы блудники, беззаконники,
|
|
По девяти, по десяти жон держите,
А на улицу сходите да деретесь,
Не над малою корыстью напрасную резвую кровь проливаете.
Крылушка обломала,
Перышка общипала,
Стала с бочка теребить, -
Только и жив был петюшка.
Записано там же, 14 июля.
НАСТАСЬЯ ПОПОВА
Настасья Афанасьевна Попова, молодуха-крестьянка лет 25-ти, на Масельге, слыхала былины от своей матери, удержала в памяти только одну про Василия Буслаева да старинку про двух любовников. Кроме того она пела хором с Абрамом Евтихиевым старину про девять братьев разбойников и сестру ими полоненную.
ВАСИЛИЙ БУСЛАЕВИЧ
Жил Буслав девяносто лет,
С каменной Москвой состарелся,
С Новым-городом спору не было.
Одно у Буслава было отплодьице
Молодой Василий сын Буславьевиц.
Стало ему быть пятнадцать лет,
Стал он на улици похаживать,
С робятмы шутки пошучивать:
Кого за ногу — нога-та прочь,
Кого за руку — рука-та прочь.
Стали приходить мужики да новгородскии
К его матушке честной вдовы Омельфы Тимофеевной:
— Ай же ты матушка честна вдова Омельфа Тимофеевна!
Ты уйми-тко свое чадо единакое,
Молода Василия Буслаевича,
Не оставит-то людей на симена!
А во ту-то пору во то время
Выбирал себе княгину хоробрую,
Поставил эту чару полтора ведра:
Кто подыне эту чару единой рукой
Кто выпьет эту чару единым духом —
Биться, драться, ратиться;
Кто кого побьёт, с того брать пошлина:
Со девок брать повенчальное,
Со стариц брать постригальное,
С гостей торговых посуконное.
Взяла Василия Буслаевича,
Взяла родна матушка Омельфа Тимофеевна,
Взяла его за белы руки,
|
|
Приводила его на широкой двор,
Бросила Василия во глубок погреб,
Пеньем колодьем заворочала,
Белодубовыма дверми парезаперла,
Булатнима замочками перезамнула:
—Ай ты спи Василий, высыпайся там!
А выходит поварная девушка
А чернавушка с вёдром по воду,
Коромыселком убила тридцать душ,
А приходит да ко погребу,
Ко широкому да ко глубокому
И спроговорит она да таково слово:
—А ты спишь, Василей, высыпаешься,
Над собою незгоды не ведаешь,
А твоя княгина в крови бьется,
Булавамы у ей голова поломана,
Кушакамы у ей голова оверчена.
А выскакивал Василей со погреба,
А со погреба со широкаго,
Со широкаго со глубокаго,—
Не подержали Василья Буславьевича
Ни пенья, ни колодья, ни двери белодубовы,
Ни замочки булатнии,
Подержала Василия Буслаевича сляга сарайная,
Сляга сарайная восьми сажен.
А он стал слягой помахивать,
Куды махнет—туды улица,
Переулками народ валится.
Стали приходить мужики да новгородскии
К его матушке к честной вдовы Омельфы Тимофеевной:
—-Ты уйми-тко свое чадо единакое,
Млада молода Василия Буславьевича,
Не оставит и людей на семена!
—Ай же вы, мужики да новгородскии,
Вы какую же надо мною беду знаете,
А вы как же надо мной надсмехаетесь?
Ради вас я Василия потребила,
Во глубок погреб я Василья бросила,
Пеньем колодьем заворочала,
Белодубовыма дверма перезаперла,
Булатнима замочкам перезамнула.
А выходит его матушка,
Честна вдова Омельфа Тимофеевна,
А выходит она да на широкий двор,
Приходит она ко погребу широкому,
Широкому да глубокому,-
Нет Василия во погребу,
Пенья, колодья все розворочены,
А булатнии замочки порозломаны,
Белодубовы двери поростворены.
Запрягала она в однуколочку,
Выезжала она по Нову-городу,
Его матушка едё а рукой машёт,
А рукой машет да головой качат:
—Ай же Василий Буслаевич,
Ты уйми-тко свое сердце богатырское,
Не оставишь и людей на семена!
Он бросил слягу, плюнул, прочь прошел.
Записано на Маткозере, 14 июля.
ДВА ЛЮБОВНИКА
Жило-то было девять дочерей,
Все оне ходили во божью церкву,
Все оне молились по лестовочке,
Все оне сказали, что «господи свет».
Васильюшка скажет Салфеюшке: «Подвинься сюды».
Взял он Салфею за белы руки,
Повел Салфею во божью церкву,
Принял с Салфеей золоты венцы.
А Васильева матушка по городу идет,
Во правой руки зелена вина несет,
А во левой зелено ярово.
А со правой руки Василью поднесла,
С левой руки да Салфее поднесла:
—Васильюшка пей да Салфее не давай,
Салфеюшка пей да Василью не давай.
Васильюшко пил да Салфеюшке поднес,
Салфеюшка пила, Василью поднесла.
Васильюшка скажет: «Головушка болит»;
Салфеюшка скажет: «Сердечушко щемит».
Оны к утру ко свету преставилиси.
Васильюшка крутили в голевую во парчу,
Салфеюшку крутили во толстую простину.
Васильюшка несли на белых на руках,
Салфеюшку несли на буйных на головах.
Васильюшка ложили по праву сторону,
Салфеюшку ложили на леву сторону.
На Васильюшке повырос част ракитов куст,
На Салфеюшке повыросло кипарисно древо.
Уже во-место древа совивалися,
А цветочки с цветочками соплеталися,
Малыи идут — набалуются,
Молодыи идут — надивуются,
А старыи идут — они наплачутся
Записано там же, 14 июля.
ИВАН ГРИШИН
Иван Артемьевич Гришин, 75-летний старик, крестьянин из дер. Загубья у Толвуи, знал в прежнее время очень много былин, по старости лет позабыл некоторые, а в других мог припомнить только начало. На вопрос, от кого он заимствовал свои былины, Гришин отвечал, что «старики певали в их месте» и он от них перенял.
ВОЛЬГА И МИКУЛА
Молода Волью Всеславьевича
Жаловал крестовый его батюшко
Как двум городами его лучшима:
Еще Курцовцом его, Ореховцем,
Забирал тут молодой Волья Всеславьевич
Дружину он хоробрую,
Забирал себе во дружину тридцать человек,
Еще сам Волья во тридцатых был.
И брали они жеребчиков молодыих,
Молодыих жеребчиков бухарскиих,
Бухарскиих жеребчиков темнокариих,
Темнокариих жеребчиков нелегченых.
Садились они на добрых коней,
Поехали по далечу-далечу по чисту полю.
Услыхали они в чистом поли пахаря,
Пахаря-пахарюшка.
Они по день ехали в чистом поли,
Пахаря не наехали,
И по другой день ехали с утра до вечера,
Пахаря не наехали,
И по третий день ехали с утра до вечера.
Пахаря и наехали.
Этот пахарь пашенку попахивает,
У ратая сошенка его поскрипливает,
А у ратая омешики прокырскивают.
Да у этого пахаря у пахарюшка
Сошка та была у его волжная,
А во сошки были плотики кленовыи,
А на плотиках рогачих был дорог рыбий зуб,
Омешики на сошки были булатние
А присошечик на омешичках был красна золота.
А у этого у пахаря у пахарюшка
Впряжена была кобылушка соловая;
У этой у кобылы-то у соловой
Хвост-от до земли росстилается,
А грива-то колесом у ей завивается.
Тут возговорит молодой Волья ему Всеславьевич:
—Надоть ли тебе божья помочь, пахарь е пахарюшко?
Тут возговорит пахарь ему пахарюшко:
- Надоть-то божья помочь, молодой Волья-то е Всеславьевич.
Тут возговорит молодой Волья-то е Всеславьевич:
—Ай же ты пахарь е пахарюшко!
Ты скажи-ко мне да испотай себя,
Как тебя зовут е по имени,
Как звеличают е по отечеству?
Тут возговорит пахарь ему пахарюшко:
—Знать-то молодца е по выезду,
Сильнаго могучаго богатыря по храбрости.
Тут возговорит молодой Волья ему Всеславьевич:
— Ай же ты пахарь е пахарюшко!
Ты же скажи-ко мне да испотай себя,
Как тебя зовут е по имени,
Как звеличают е по отечеству?
Тут возговорит пахарь ему пахарюшко:
— Ай же ты молодый Волья Всеславьевич!
Я как драни-то надеру и жита-то насею,
Жито выростает, я и домой выволочу,
Домой выволочу, я дома выколочу.
Я как пива наварю да гостей как заберу,
Гости станут они пить да станут кушати,
И станут они да меня здравствовати:
Ах ты здравствуешь, Викула е Селянинович!
Тут возговорит молодой Волья ему Всеславьевич:
—Ай же ты Викула е Селянинович!
Как жаловал крестовый меня батюшко
А как двумы городами меня он лучшима,
Еще Курцовцом да он Ореховцем.
Тут возговорит Викула-то Селянинович:
—Ай же ты молодой ты Волья е Всеславьевич!
Я недавно был ведь я во Курцовце,
Я недавно был ведь я в Ореховце,
Был-то ведь я там третьего дни,
Закупил я соли ровно три меха,
В котором же меху было по сту пуд,
Этой соли будет ровно триста пуд.
Положил я на кобылу е на соловую
Да сам-то молодец я садился ровно сорок пуд,
Поехал я по Курцовцу да по Ореховцу.
Тут стали мужики меня захватывать,
Еще Курцовцы да Ореховцы,
И стали с меня тут они грошов просить,
Я зачал им тут кулаком грозить,
Положил я мужиков тут больше тысящи.
Тот возговорит молодой Волья ему Всеславьевич:
— Ай же ты Викула е Селянинович!
Пойдем отводить да мне-ка вотчины.
Тут обружился-то Викула Селянинович
На эту кобылу он на соловую
И поехали по далечу-далёчу по чисту полю.
Викулы-то Селяниновича кобыла как ступком идет,
А Вольин-то конь во всю меть бежать.
Тут возговорит Викула-то Селянинович:
- Ай же молодой Волья-то е Всеславьевич!
И забыл-то сошку закинуть во ракитов куст:
Не ради вора, не ради розбойника,
А ради пропою я кабацкаго.
Тут молодой Волья-то е Всеславьевич
Воротил свою дружину он хоробрую,
Воротил он дружины ровно тридцать человек.
Ездили к этой сошки они к волжаныя
И не могли сошки с земли они подняти;
Приезжали оттуль удалы добры молодцы,
Сами говорят да таково слово:
—Мы не могли-то сошки с земли подняти.
Тут воротился сам Викула-то Селянинович,
Подъезжал он к этой сошке он ко волжаные,
Подхватил он сошку е на плётовищо
Да махнул-то эту сошку он в ракитов куст.
Записано в Чолмужах, 19 июля
ДОБРЫНЯ И АЛЕША
Как Добрьшюшка матушке говаривал:
— Ах ты свет моя родна матушка,
Ты честна вдова Афимья Олександровна!
Начто же ты матушка спородила,
Зачем ты меня на белый свет попустила.
Ты бы лучше матушка меня спородила
Катучим валучим белым камешком,
Брала бы ты валучий камешок
Во свои во белыИ рученки, —
Я лежал бы Добрьшюшка век по веку в синем мори.
Тут возговорит ему родна матушка,
Честна вдова Офимья Олександровна:
—Ай ты мой есть чадо милое,
Ты Добрьшюшка Микитинец!
Я бы рада была тебя спородити
Во казаку Илью Муромца,
Я бы рада была тебя спородити
Силою во Собора во богатыря,
Смелостью спородить в смелаго Олешу во Поповича,
Еще бог-то дитятко мне надал тебя спородити.
Тут пошел он по конюшням по стоялыим
Выбрал себе коня добраго
На своих-то на конюшнях на стоялыих,
Стал-то он тут латиться да стал кольчужиться.
На этого-то он коня на добраго
Потницки-то он кладет на потнички
И на потнички покладывает все войлочки,
На войлочки накладывает он седелышко,
А седелышко накладывает он е черкальское,
Он подтягивает, подлаживает тугих двенадцать подпругов.
Садился тут удалый добрый молодец
На это седелышко черкальское.
Выходит его да родна матушка,
Честна вдова Офимья Олександровна,
Выходит она да на широкий белый двор,
Приходит к ему стремену она булатному,
Еще ко его ножке богатырскоей.
Сама она горюшиця поросплакалась,
Сама говорит она таково слово:
—Ай же ты мой есть любимой сын,
Еще молодой Добрынюшка Микитинец!
Куда же ты Добрынюшка сряжаешься,
Куда же ты есть Добрынюшка отправляешься,
Когда-то мне горюшице обжидать домой?
Тут возговорит ей Добрынюшка Микитинец:
—Ай же ты моя есть родна матушка,
Честна вдова Офимья Олександровна!
Посылает меня князь Владимир стольне-киевской
Съездить-то за море мне есть за Киево
Ко тому-то королю да ко Бухардову,
Свезти туды дани выходы за двенадцать лет.
Выходит тут его есть молода семья,
Еще молода Настасьюшка Микулична,
Приходит ко его ко стремену булатнему,
Еще ко его к ножке богатырския,
Сама она горюшиця поросплакалась,
Сама-то говорит таково слово:
—Ай ты мой ведь есть законный молодой,
Еще молодой Добрынюшка е Микитинец!
Когда-то мне горюшице обжидать домой?
Тут возговорит Добрынюшка ей Микитинец:
— Ай же ты есть моя любима семья,
Еще молода Настасьюшка Микулична!
Прожди-ко ты мужа шесть лет назад.
Если Добрынюшка в шесть лет да не отворотится,
Больше век не жди Добрынюшки, век не памятуй,
То что поди хоть за князя, хоть за боярина,
Хоть за русскаго поди ты, за татарина,
Стольки не ходи за смелаго за Олешу за Поповица,
Как за моего за братца за крестоваго,
Еще за того за женскаго насмешника.
Они видли тут молодца-то сядучись,
А не видли его молодца поедучись.
Он не воротами поехал, сам через стену,
А через стену махнул да городовую,
Лише столько во чистом поли пыль пошла.
3 горы на гору он ведь перескакивал,
С холмы на холму он ли перепрядывал,
Так реки-ты озера промеж ног спускал.
Куды падали копыта лошадиныя,
Туды ставились колодецы глубокия,
А глубокии колодецы е кипячия.
Как денечик за деничком как дождь идет,
А неделька за неделькою быв трава ростет,
А как годышек за годышком как сокол летит.
Прошло тому времечки шесть лет назад,
Нету от Добрынюшки геи вести, нет ни повести.
Тут приходит князь Владимир стольне-киевской
Ко той к Настасьюшке Микуличной,
И стал-то Настасьюшку подговаривать
За того за смелаго Олешенку Поповица,
Еще за его за братца за крестоваго,
За того за женского насмешника.
Тут возговорит Настасьюшка Микулична:
- Ай же ты князь Владимир стольне-киевской!
Я мужнюю-ту заповедь повыполнила,
Прождала-то я мужа шесть лет назад.
Положу я теперько свою заповедь,
Прожду я мужа друго шесть лет;
Ежели Добрынюшка в двенадцать лет да не отворотится,
То что я пойду хошь за князя, хошь за боярина,
Хошь за русскаго пойду я, за татарина,
А хошь за того за смелаго Олешу за Поповича,
Еще за его за братца за крестоваго.
Как деничок за денечком как дождь идет,
Неделька за неделькой быв трава ростет,
А как годышек за годышком как сокол летит.
Прошло-то тому времечки двенадцать лет,
Нету от Добрынюшки ни вести ни повести.
Стал-то тут князь Владимир стольне-киевской,
Стал-то он к Настасьюшке подхаживать
И стал-то Настасьюшку он подговаривать
За того за смелаго Олешу за Поповича,
За его за братца за крестоваго.
Пошла тут она сама да во божью церковь
С тым-то она с Олешей со Поповичем,
Принимать они пошли да по злату венцу.
Посли этой поры да этой времечки
Честна вдова Офимья Олександровна
Садиласи в своих полатах белокаменных,
Садилась она под окошечко косевчатоё
И сама она горюша поросплакалась,
И сама-то она говорит таково слово:
— Ах двенадцать-то годышков назад закатилось у меня-то красно солнышко,
Теперь повыкатился у меня да е светёл месяц!
Из далеча-далеча из чиста поля
Не белая пороша снежку выпала,
По этой пороше по белу снежку
Не бел заюшко ли он проскакивал,
Не белая куропаточка там напурхивала,
Наезжал удалый добрый молодец.
Прямо он едет на Добрынин двор,
Привязал-то коня он ко столбику,
Ко тому столбу он точеному,
К эхтому колецку рн золоченому,
Привязал-то он коня своего тут добраго
И сам идё в полаты белокамены,
Крест-то он кладёт по писаному,
Поклоны все ведет по ученому
На все ли на четыре он е на стороны,
Честной вдовы Офимьи Олександровной он е в особину:
—Приказал-то тебе, Офимья Олександровна,
Добрынюшка приказал тебе низко кланяться.
Оставлялся твой Добрынюшка во чистом поли
И оставлялся твой Добрынюшка во живности;
Да еще-то мне твой Добрынюшка понаказал, —
Велел-то взять гуселышка его яровчатыя,
Да еще-то мне Добрынюшка понаказал, —
Велел-то взять его кунью его шубоньку,
Кунью шубоньку велел он взять соболиную.
Тут брала-то честна вдова Офимья Олександрозна,
Брала-то она тут золоты ключи
И сходила-то она во глубок погрёб,
Приносила ему кунью шубоньку,
Кунью шубоньку его соболиную,
Приносила ему гуселышка она яровчатые.
Снарядился тут удалый добрый молодец
И во эту кунью он шубоньку,
И брал-то он эти гуселышка яровчатые,
Сам говорит он таково слово:
—Ай же ты честна вдова Офимья Олександровна!
Где ж его есть любима семья,
Еще молода Настасьюшка Микулична?
Тут возговорит честна вдова Офимья Олександровна:
—А ушла-то Настасьюшка Микулична,
Ушла-то она да во божью церковь,
Принимать оны со Олешей со Поповичем,
Принимать ушли по злату венцу.
Пошол тут удалой доброй молодец
К Олеше ко Поповичу на пированьицо.
Крест он кладет по писаному
Поклоны все ведет по ученому
На все ли на четыре он е на стороны,
Князю-то Владимиру он в особину.
Сам говорит тут таково слово:
—Ай же ты князь Владимир стольне-киевской!
Дай ко упалому добру молодцу заезжему
Местечко мне-ка скромноё.
Отводили они местечко ему скромное
На этой на печке на муравленой.
Садился тут удалый добрый молодец
На эту на печку на муравленую,
Играл он во гуселышка тут яровчатые,
А все наигрища приводит он Добрынины.
Тут стоит княгиня за дубовыим столом,
А стоит она, сама подумливаёт:
—Ай же ты князь Владимир стольне-киевской!
Прикличь-ко ты удала добра молодца ко дубову столу,
Выпить-то чару ему позволь ты зелена вина.
Прикликали его удала добра молодца к дубову столу:
—Выпивай-ко ты чару зелена вина!
Наливали ему чару зелена вина полтора ведра,
И брал-то он как чару одной рукой,
Выпивал ту чару единым духом,
Положил в ту чару свой злачен перстень,
Сам говорит таково слово:
—Ай же ты Настасьюшка е Микулична!
Наливай-ко эту чару зелена вина,
Выпивай-ко эту чару единым духом:
То что ты увидишь в этой чары себи добра.
Налила эту чару полтора ведра,
Подымала как эту чару одной рукой,
Выпивала эту чару единым духом
И увидла в этой чаре свой злачен перстень,
Которым перстнем с им да обручавши была.
Тут возговорит Настасьюшка Микулична:
—Ай же ты князь Владимир стольне-киевской!
Не то мне-ка муж, который подли меня,
А то мне-ка муж, который супротив меня.
Тут возговорит Настасьюшка Микулична:
—Ай же ты Добрынюшка Микитинич!
У жонки е волос долог да ум короток.
Тут возговорит Добрынюшка Микитинец:
—Я не дивую женскому глупому розуму;
Точно у жонки волос долог да ум короток,—
Я дивую вашему царскому розуму,
Что от живаго мужа вы берете за другаго.
А ты смелый Олешенка Попович е,
А ты братец мой крестовыи,
Не дал я тебе яичка о Христове дне,
Теперько дам тебе яичко о Петрове дне!
Хватил тут Олешенку он за белы груди,
Да вытащил Олешенку он через дубов стол,
Да как начал он Олешенку потаскивати,
Шалыгой подорожною зачал пощалкивати.
И тут вси князи, вси бояра
С этого пиру да забросалися,
И все-то по домам они розъезжалися.
Записано в Толвуи, 12 июля.
ДУНАЙ
Заберал себи дружины он хоробрыя
Князь Владимир стольне-киевской.
И вси на пиру-то наедалися,
И вси на пиру-то напивалися,
И все-то на пиру оны поросхвастались,
Тот хвастат тым, да иной-то иным,
Иной-от похвастал золотой казной,
Иной-от похвастал своей силою,
Иной-от похвастал своей смелостью,
Разумный-от похвастал отцем матушкой,
А безумный-от похвастал молодой женой.
Сам государь он свещён радощён,
И сам-то он по гриденке похаживает,
И башмачикамы-то он сам ведь поскрипливает:
— Ай же вы князи, вси мои бояра,
Ай же вы поляници вси мои удалыя!
И вси-то у меня во Киеве вы поженены,
И все-то девушки боярушки замуж даны,
А один у вас во Киеви я холост, не женат
Еще князь Владимир стольне-киевской.
Не знаете-ль где мне взять супротивная?
Выходит тут Дунай-тот сын Иванович,
Супротив-то государя становился он:
—Ты свет-то государь наш батюшко!
Я знаю, где тебе взять бы супротивная:
И есть как во той земли во лячкия
У того-то есть короля у ляховинскаго,
Есте у него там дви дочери:
Первая дочь е Марья королевична,
Тою тебе государь не владати;
И другая е дочь Опраксея королевична, —
Было бы кому нам поклонятися
Всим городом нам да всим Киевом.
Тут возговорит государь ему батюшко:
— Ай же ты Дунай сын Иванович!
Ты бери-тко ты моей казны е бессчетныя,
Бери-тко моей силы е бессметныя,
Поезжай-то ты во землю во лячкую,
Ко тому ли королю да ляховинскому,
О доброем деле есть о сватовстве
На молодой Опраксии королевичной.
Тут возговорит Дунай-тот сын Иванович:
—Ай же ты государь и наш батюшко!
Не надоть мне казны твоей е бессчетныя,
Не надоть мне-ка силы твоей е бессметныя,
Только дай-ка мне-ка смела Олешенку Поповица,—
Смелыя Олешенка Попович он на ножку хром да на походку скор,—
Да в других дай Добрынюшку Микитича.
Видели они молодцев тут сядучись
И их они видели на добрых коней поедучись.
Не воротами они поехали, через стену,
А через стену они махнули городовую,
А стольки во чистом поле пыль пошла.
Приезжают они в землю есть во лячкую,
Ко тому-то королю они к ляховинскому,
О доброем деле они о сватовстве.
Заехали они без слова на на широкий двор.
Привязали тут оны коней ко столбику,
Ко этому ко столбику оны точеному,
Ко этому колечку оны золоченому.
Тут возговорит Дунай-тот сын Иванович:
—Ай же ты братец мой названыя,
Еще смелыя Олешенька Попович ты!
Еще стой-ко ты, Олеша, на широком на дворе,
Еще стой-кось ты, Олешенька, сам подогадывайся.
Сам иде в полаты в белокаменны,
Выста на крылечко на перёное,
Сам говорит он таково слово:
— Ай же ты братец мой названыя,
Еще молодой Добрынюшка Микитиниц!
Еще стой-ко, Добрынюшка, на широкиих сенях,
Еще стой-кось ты, Добрынюшка, сам подогадывайся.
И сам иде в полаты белокаменны,
Крест-то кладет он по писаному,
Поклоны все ведет он по ученому,
На все ли на четыре он на стороны,
Самому-то королю да ли в особину:
—Ты здравствуешь, король е ляховинския!
Мы приехали к тебе о добром деле, о сватовстве.
На молодой Опраксии королевичной,
За ласкова князя за Владимира.
Тут возговорит ему король тот ляховинския:
—Ай же ты Дунай да сын Иванович!
Таки ли ты про дело есть не ведаешь,
А таки ль надо мною насмехаешься.
Еще есть у меня Опраксия е просватана
Во ту есть она во Золоту орду,
За того-то короля да и за Каина.
Тут возговорит Дунай ему Иванович:
— Ай же ты король е ляховинския!
Не бывать твоей Опраксии в Золотой орды,
А быть твоей Опраксии в нашом Киеви,
За ласковым за князем за Владимиром.
Этое-то слово ему не в любовь пришло,
Он ударил тут Дуная по белу лицу,
Обвернулся тут Дунай сын Иванович,
Ударил короля-то он по черну лицу, —
Упал тут король е о кирпичен пол.
Брал-то короля он за резвы ноги,
Зачал королем-то он помахивати,
Панов-то уланов стал поукивати.
Там услышал е Добрынюшка Микитинец,
Есть-то во полатах пошел шум-то велик,
Прискочит тут Добрынюшка к ободверенке,
Вырвал тут Добрынюшка он ободверенку,
Зачал тут Добрынюшка похаживати,
Зачал ободверенкой помахивати,
Панов-то уланов стал поукивати.
Услышал там на широком на дворе
Смелыя Олешенька е Поповиц там,
Есть-то во полатах пошел шум-то велик,
Прискочит тут Олеша ко телеги ко ордынския,
Вырвал он осище тележное,
Тележное осище окованое,
Окованое осище ровно сорок пуд;
Начал тут Олешенка похаживати,
Зачал осищем он помахивати,
Панов-то уланов стал поукивати.
Выбрались три братца названыя,
Выбрались оны да на широкий белый двор.
Тут возговорит Дунай-тот сын Иванович:
—Ай же вы братцы вы мои товарища!
Попало мне Дунаю есть побивало добро, —
А плотен король на жилья есть, сам не порвется.
Выходит-то Опраксия королевична
Она на широкий белый двор,
Захватила Дуная за могучии плеча,
Еще говорит она таково слово:
— Ай же ты Дунай сын Иванович,
Оставь-кось ты татар хоть и на семена!
Еду я ко городу ко Киеву
За ласкова князя за Владимира.
Садились оны тут на добрых коней
И брали они Опраксию королевичну,
И поехали по далечу-далечу по чисту полю.
Ехали по далечу-далечу по чисту полю,
Во чистом поле наехала Марья королевична,
Она сшибла-то Дуная и с добра коня,
Скакала-то ему она да на белы груди,
Выдернула она ножищо е кинжалищо,
Хотела ему пороть и белу грудь,
Сама-то говорит она да таково слово:
—Ай же ты есть Дунай да сын Иванович!
Таки ль есть про дело есть не ведаешь,
Не знаешь ты пошибок наших женскиих?
— А что есть по шибки ваши женския?
— А ты бы правою рукой да по лелькам бил,
А левою ногою бы под гузно пихнул.
Он правою рукою ю по лелькам бил,
А левою ногою ю под гузно пихнул.
И слетела эта Марья за три поприща.
Тут скакал-то ей Дунай на белы груди,
Хотел он ей пороть-то белу грудь.
Тут смолиласи Марья королевична:
— Ай же ты Дунай да сын Иванович,
Не пори-ко ты моей да е белой груди!
Еду я ко городу ко Киеву,
Отдавать своей сестрицы я родимыя
За того за князя за Владимира…
(Далее не помнит).
Записано в Толвуи, 12 июля.
ЧУРИЛА
Ездил-то Чурилушка он Плёнкович,
Ездил он по далечу-далечу по чисту полю,
На своем-то ездил на добром коне,
Во своем он ездил кованом седле.
Седелышко было его черкальское,
Подстенуто было двенадцать тугих подпругов.
Подпруги были да все шелковые,
Пряжечки были да золоченыя,
А шпенёчики были булатния,
Еще шелк не рвется, как булат не гнется,
Красно золото с земли оно не ржавеёт,
Не ради красы не ради бодрости,
А ради крепости богатырския,
Добрый конь чтобы с под него не выпрянул.
Ехал он по городу по Киеву,
Забирать себе дружину на почестен пир,
И заехал он к Пермяту ко Васильевичу
Под тое окошечко косевчато.
Бьется-то он тут колотится
Сквозь тую блезну да сквозь хрустальную.
Отворяет тут окошечко косевчатое,
Выскакает оттуль девушка поваренная
И сама-то говорит да таково слово:
— Еще нет у нас в доми-то хозяина,
Он уехал во божью церковь
Богу там он е молитися,
Чудным образам он да поклоняется.
Услышала Катерина тут Микулична,
Она бьет-то девку по леву лицу,
Сама-то говорит ей таково слово:
— Ай же ты девка е страдница!
Только знала бы ты, девка, шти-кашу варить,
Шти-кашу варить, работников кормить,
Не твое бы дело гостей отказывать.
Тут выходит она на синечки на белыя
И на ты переходечки на частыя,
Сама выходит она Катерина Микулична,
Выходит она на широкий двор
И встречает удала добра молодца,
Еще Чурилушку е Пленковича,
И берет его за ручки за белыя,
За его перстни да за злаченыя,
И целовала в уста его сахарние,
Провела его коня добраго
На свою конюшню на стоялую,
И провела его в свою белую во ковнату.
Садились оны играть-то с ей во шахматы:
Еще раз-то он играл да ю поиграл,
Еще другой-тот играл да ю поиграл,
А третий-тот раз ей и ступить не дал.
Тут возговорит Катерина-та Микулична:
— Ай же ты упавый добрый молодец,
Еще молодой Чурилушка ты Плёнкович!
А знать-то мне с тобой играть во шахматы,
А знать-то мне да на тебя смотреть,
А как белое-то тело у меня ходуном ходит,
А к белому-то телу да рубашка льнет!
А как делал бы ты дело есть повелёное,
Скидывал бы ты шапочку, клал на стопочку,
Однорядочку снял бы, клал на грядочку,
А зелен сафьян сапожки снял бы, клал под лавочку,
Да ложился спать бы на кроваточку,
На тую кроваточку на кисовую,
Да на эту он перину на пуховую,
Да на тое на круто складно на зголовьицо
Да под тое теплое ты одеялышко под соболиное.
Скидывался тут Чурилушка он Пленкович:
Однорядочку снял да клал на грядочку,
А зелен сафьян сапожки клал под лавочку,
И ложился спать он на кроваточку,
На тую кроваточку на кисовую
Да на эту он перину на пуховую
Да на тое круто складно на зголовьицо
Да под тое одеялышко он соболиное.
Тут-то Катерина она Микулична
Скидываласи она в тонкую рубашечку без пояса,
Ложиласи тут же на кроваточку,
На тую кроватку на кисовую
И на тую перинку на пуховую,
На тое на круто складно зголовьицо
И под тое тепло одеялышко соболиноё.
Услыхала там девушка поваренна,
Поваренная девка все челядинна,
Выходит-то девка на белы сени,
Сама-то говорит да таково слово:
— Я пойду-то, девка, на божью церковь,
Скажу-то Пермяту сыну Васильевичу.
Услышал тут Чурилушка Плёнкович:
— Ай же ты девка е страдница!
Не ходи-ко ты, девка, во божью церковь,
Не сказывай Пермяту сыну Васильевичу,
А возьми-ко ты денег пятьдесят рублей,
А когда ты, девушка, замуж пойдешь,
Подарю я те косяк камки,
Еще дорогой камочки заморския.
Ничего того девушка не послушалась,
Пошла-то она да во божью церковь.
Пришла-то она да во божью церковь,
Крест-то кладет по писаному,
А поклоны-то ведет по ученому,
На все ли четыре на стороны,
Пермяту сыну Васильевичу в особину:
— Ай же ты Пермят сын Васильевич!
Ты стоишь-то здесь да богу молишься,
Чудным образам ты да поклоняешься,
Над собою сам незгоды ты не ведаешь!
Еще есть у тя в доме нелюбимый гость,
Еще молодой Чурилушка е Пленкович,
И гуляет он со Катериною Микуличной.
Это слово-то ему не в любовь пришло,
Сам он говорит да таково слово:
— Ай же ты, девка, если быль говоришь,
Я буду тебя, девушка, жаловать,
А если ты мне, девка, ложь говоришь,
Я не дам тебе сроку на малый час,
Срублю тебе, девка, буйну голову!
Выходит он на улицу на белую
И садился-то он на добра коня.
Приезжает к своим полатам белокаменным
И сам пришол в полаты белокаменны,
Сам он говорит да таково слово:
— Ай же ты Катерина е Микулична!
Что же ты не зашла е во божью церковь,
Богу-то там е молитися,
Чудным образам ты да поклоняться там?
Тут возговорит Катерина-та Микулична:
— Ай же ты Пермят сын Васильевич!
Ты не знаешь разве обрядов наших женскиих?
Еще нельзя-то мне итти да во божью церковь.
— Ай же ты девка е страдница,
Все-то ты мне, девка, е ложь говоришь.
Срублю я тебе, девка, буйну толову,
Не дам я тебе сроку на малый час!
Жалобнешенько девушка заплакала,
Сама-то говорит она таково слово:
— Ай же ты Пермят сын Васильевич!
Сходи-ко на свою конюшню на стоялую:
А как на твоей конюшне на стоялоей
Стоит-то там Чурилин добрый конь.
Сходил-то на конюшню на стоялую,
Увидел там коня добраго Чурилинаго
И приходит он в полаты в белокаменны.
Тут возговорит Катерина-та Микулична:
— Ай же Пермят сын Васильевич!
А ездил мой братец тот родимыя
И по далечу ездил он по чисту полю,
Со Чурилушкой оны да соезжалися
Да конямы-то оны там ведь е поменялися,
Да приехал-то братец ко мне родимыя,
Да на Чурилином приехал на добром коне.
Тут возговорит Пермят сын Васильевич:
— Ай же ты девка е страдница,
Все ты мне-ка, девка, ложь говоришь!
Я срублю тебе, девка, буйну голову.
Жалобнешенько девушка заплакала,
Сама-то говорит она таково слово:
— Ай же ты Пермят сын Васильевич!
Сходи-ко во свою во теплую во ложню-ту,
А спит-то там Чурилушка, он не прохватится.
Он сходил тут во теплую во ложню-ту,