Мизинчик окропила атласные оранжевые лепестки перед богом Кришной и его возлюбленной Радхой[32]. Девочке нравилось ходить вместе с бабкой в святилище. Казалось, они ограждены здесь от всех житейских забот. После молитв обе отведывали халвы, густой и маслянистой от миндаля, и Маджи пересказывала какую‑нибудь историю из великого эпоса. Бабка откидывалась назад, и глаза ее затуманивались.
– Жил‑был когда‑то на свете великий царь, и очень ему хотелось ребенка. Он молился долгие годы, и вот однажды родилась у него дочь. И превратилась она в красивую, умную женщину, но ни один мужчина не смел попросить ее руки. Тогда отец отправил дочь в путешествие, наказав отыскать мужа, достойного ее чар.
Мизинчик знала эту историю о Савитри из Махабхараты. Принцесса встречает благородного принца, который умрет через год. Она влюбляется и выходит за него замуж. В последний день его жизни они приходят в лес, где Яма, бог смерти, вынимает из тела мужа его душу. Не в силах расстаться с любимым, принцесса решительно преследует Яму по густым зарослям куманики и безлюдным местам. Наконец, уже на границе царства. Яма берется исполнить любое ее желание, но отказывается вернуть мужа к жизни. «Тогда подари мне много детей, – просит она, – и пусть отцом их будет мой супруг».
– Господь Яма усмехнулся: все‑таки его перехитрили, – закончила Маджи. – «Ступай, – сказал он, – ты воскресила его». Она побежала обратно в лес и нашла там своего мужа: он словно очнулся от долгого сна. Они возвратились в его царство и правили вдвоем всю оставшуюся жизнь.
Мизинчик смущенно улыбнулась.
– Вот видишь, – добавила Маджи, подводя разговор к замужеству, – жена должна быть отважной, особенно если дело касается жизни мужа.
Мизинчик вспомнила свое признание Нимишу: ночью она думала не о нем, а о собственном счастье. И даже запретную дверь отперла с горя.
– Маджи, – неожиданно спросила она, – а почему ту дверь запирают на ночь?
Маджи горестно посмотрела на нее:
– Есть вещи, о которых лучше молчать.
Мизинчик потупилась. Видеть, как печалится бабка, было нестерпимо, и она больше не стала настаивать. Потому‑то Мизинчик редко расспрашивала бабку о своей матери, хотя вопросов хватило бы на целую жизнь.
Маджи дотронулась до ее щеки:
– А теперь ступай – скоро придет дарзи [33]с твоими новыми нарядами. Возьми ключи и достань деньги из комода.
Из‑за пояса у Маджи обычно торчала тяжелая связка из разукрашенного серебра, на нее были плотно нанизаны две дюжины ключей, похожих на орудия пытки. Все ценные вещи, даже одежда и древние беспошлинные товары из‑за границы, хранились в бунгало под замком – на случай грабежа, ну и чтоб не вводить в соблазн прислугу. В каждой комнате было по несколько шкафчиков, каждый со своим ключом, и Маджи почти всегда носила связку с собой, если, конечно, не посылала Мизинчика с поручением. Даже во сне Маджи надежно прятала ключи под подушкой.
Китайские шкафчики скрипели, не желая открываться. Там хранились старые штаны из «Рэймонде Шопа»; коробка с глиняными лампадками, слегка пахнущими горчичным маслом; пожелтевшие письма, перевязанные бечевкой; лосьон после бритья; японский транзистор, так и не вынутый из кожаного футляра; стопка ярких териленовых рубашек и целый набор фигурок бога Ганеши в коробке из прозрачной пластмассы – чтобы не потускнели.
Элегантное кремовое пальто, слишком теплое для тропического климата, было обернуто просвечивающей тканью и слабо пахло тальком «ярдли». Спереди и на манжетах – серебряные пуговицы с выгравированным гербом: двумя императорскими львами. Пальто одиноко висело на крючке и казалось пустым, бесплотным. Мизинчик подумала, что его носила еще мама, и представила, как Ямуна просовывает тонкие руки в рукава, посмеивается в новом лахорском доме над непривычным зимним морозцем и думает, что впереди уйма времени – еще успеет свыкнуться.
Мизинчик погладила пальто и потрогала пуговицы, которых, возможно, касалась мать.
– Пошли, бэти [34], – сказала Маджи, войдя в комнату: к бедру она прижимала поднос со смесью орехов, – идем завтракать.
Маджи заметила пальто, и в груди проснулась застарелая, неизбывная боль. Его подарила дочь – вскоре после свадьбы. «Приезжай к нам в гости зимой», – написала Ямуна в письме, которое Джагиндеру пришлось читать вслух: Маджи так и не научилась ни читать, ни писать. Но она так и не поехала – не хотелось гостить у дочкиной свекрови, ведь та оказалась мелочной и бессердечной. «Приезжайте лучше вы к нам, в отпуск», – велела отписать Маджи. Однако эти планы не сбылись: начались стычки между индуистами и мусульманами. «Выбирайтесь, пока еще не поздно, – настойчиво советовала Маджи. – переселитесь в какой‑нибудь безопасный район, с индуистским большинством».
«Но это же наша родина», – упрямился муж Ямуны.
А потом случилось невообразимое: Индия разделилась на три географические области, индуистов и мусульман принудительно размежевали. Неожиданно Ямуна оказалась беженкой – одной из многих, слишком многих, кто так и не успел пересечь границу.
В гостиной мелодичный голос Латы Мангешкар[35], искажаясь, доносился из новенькой «виктролы».
– Эй, – степенно отрыгнув, сказала Маджи прибывшему портному, – раз уж вы здесь, снимите с меня мерку для новой кофты и нижней юбки. На свою лучшую белую кофту я капнула чатни из самосы [36]на махаджановской свадьбе.
Портной обошел Маджи кругом, примеряясь так и сяк. Это был долговязый человечек с густыми черными волосами в носу и тоненькими руками. Своей обтрепанной мерной лентой он едва ли мог обхватить столь внушительные бедра.
Джагиндер приковылял в курте, обтягивающей солидное брюшко. Он являлся в контору значительно позже завтрака и все утро просиживал за угловым столиком в гостиной, разговаривая по трем телефонам одновременно. Попугно Джагиндер умудрялся пить обжигающий чай. Руки, рот и подбородок беспрестанно двигались, словно он был современной аватарой [37]бога Шивы.
– Ну и что с того, что грузовик перевернулся? – говорил он в первую трубку. – Платеж нужно произвести сегодня…
Во вторую:
– Разве я плачу тебе для того, чтобы ты разбазаривал мои деньги?
Ну и потом крысенышу Лалу – управляющему судоразделочного завода:
– Идиот! Тебе что, в башку напекло?
Если позже Джагиндеру требовалось что‑ни‑будь из дарукханской конторы у восточных доков – юридические документы, забытый портфель или коробка конфет из Гхаситарамовой лавки, – он тотчас отправлял шофера. Сделав домашнее задание, Мизинчик и близнецы иногда садились прокатиться вместе с Гулу. На заднем сиденье они слушали затейливые байки шофера, что поразительно напоминали новейшие фильмы на хинди, – вот только главным героем‑любов‑ником в них выступал сам Гулу. На прошлой неделе он разыгрывал из себя Раджендру Кумара по прозвищу Юбилей из «Кануна» [38]и преследовал собственного тестя за убийство.
В комнату влетела Савита, на руках – пара ярдов гранатового кандживарамского шелка.
– Я передумала. Это нужно сшить за два дня, – сказала она портному.
Тот приковылял к ней и потрогал дорогой материал, замирая от удовольствия.
– Мерки, – пропищал дарзи, лукаво отводя взгляд от пышных форм Савиты.
– Тьфу ты, – возмутилась она, оправляя на себе сари. – Ты же в прошлый раз снял.
Долго и медлительно прижимал он мерную ленту к ее стройной талии, изящной шее, голым плечам. А затем с довольным видом достал изо рта карандашный огрызок и нацарапал на бумажном клочке пару неразборчивых цифр.
В тот же день после обеда пришла семнадцатилетняя Милочка Лавате, соседка. Она была в сапфирном шальвар камизе [39]с золотистой накидкой, дупаттой, которую носила почти с каждым нарядом, набрасывая на плечи и грудь; накидка трепетала, словно крылья апсары [40]– небесной богини.
Поначалу Савита дразнила ее: «Милочка, дорогуша, что ж ты все время носишь одну и ту же дупатту!» Но Милочка лишь улыбалась да туже натягивала накидку. Она присмотрела ее, когда ходила с матерью за покупками на Колаба‑козуэй. В витрине блеснул замысловатый узор с плакучей листвой, вышитый от руки: на темной позолоте – великолепная миниатюрная птичка п хулчаки с огненной грудкой: в жизни она размером с палец. Неугомонный цветосос, самая маленькая пташка Индии, заблудился в плотном лабиринте изумрудных лепестков, угодил в ловушку и звал самца с малиновым сердечком: чик‑чирик.
Милочка стала упрашивать мать купить ей дупатту. «Я доложу ее в твое приданое, – пообещала Вимла. – Такая диковина годится лишь для новобрачной». Но Милочка настаивала, и отзывчивая Вимла уступила. С тех пор Милочку редко можно было увидеть без накидки.
– Намаете [41], тетя ‑джи Маджи, – скромно улыбнулась Милочка, входя в дом, и протянула коробку со сладостями. – Мама утром сходила в Гхаситарамову лавку.
– Он готовит вкуснячие паквааны – выпалил Дхир и вспомнил хрустящие жареные скорлупки, посыпанные дымящейся чечевицей. Он всегда покупал их, когда отец водил его в гости к своему другу, что живет на Нараян‑Дхурусгрит – всего в двух кварталах от лавки. Еще через один переулок, на Калбадеви‑роуд, рабочие расплющивают серебряные слиточки и делают тончайшую фольгу для конфет.
– Сегодня я купила только ладду, – призналась Милочка, откинув крышку.
Дхир тотчас завился вокруг нее ужом, хватая пухлыми пальцами липкие желтые шарики, испеченные из сладкой нутовой муки.
– Это тоже тебе, – сказала Милочка и протянула ему шоколадку «Кэдберри».
– Спасибо, диди\ – поблагодарил Дхир, уважительно назвав ее старшей сестрой, спрятал шоколадку в карман и скрылся в своей комнате.
– А мне? А мне? – нетерпеливо завопил Туфан.
– Сегодня ничего, – Милочка погладила его по голове. – Но как только выйдет новый «Моряк Попай»[42], обязательно принесу.
Туфан схватил один сладкий шарик и потащился прочь.
– Когда ешь, не думай ни о ком плохо, – крикнула Савита ему вдогонку, – а то живот разболится.
Нимиш стоял в отдалении, со стопкой книг в руке.
– Что ты сегодня читаешь? – спросила Милочка, повернувшись к нему.
Нимиш опустил взгляд, разбирая название, но сердце так и выпрыгивало из груди. Он влюбился в Милочку, когда она еще носила детские платьица до колен. Он полюбил ее так сильно, что каждую ночь прокрадывался к отверстию в стене и любовался тамариндом на соседском дворе. Дерево посадили еще в начале века, когда бунгало Лавате на Малабарском холме[43]владел сэр Райфус Пайтон. Согласно местному преданию, сэр Райфус приехал по делам в португальский колониальный порт Гоа, к югу от Бомбея, и какой‑то дерзкий мальчишка оскорбил его прямо в лицо, а затем стремглав убежал.
«Тамариндовая башка, сэр, – перевел проводник и замахнулся кулаком, искусанным москитами. – Этот чертов кули обозвал вас тамариндовой башкой!»
Райфус вскоре выяснил, что жители колонии, забредая в квартал туземцев, вставляли себе в уши тамариндовые стручки. «Проклятые туземцы верят, что в стручках обитают злые духи, – объяснил проводник и расхохотался. – Вот мы и пошли на хитрость: засовываем стручок в ухо, и они к нам больше не цепляются».
Возвратившись на Малабарский холм, Райфус немедленно приказал посадить тамаринд: его особые свойства должны были подействовать и в Бомбее. И они впрямь подействовали – наверное, даже чересчур, так что Райфус вернулся в Англию намного раньше своих соотечественников.
Меж тем маленький тамаринд спокойно рос, покрываясь легкой перистой листвой и небольшими желто‑красными соцветиями. Каждую зиму дерево приносило кислые плоды, ими лечили язву, запоры и лихорадку, а также добавляли в разные блюда – для кислинки. Милочка обожала длинные тамариндовые стручки с коричневой съедобной мякотью, сладкой и в то же время кисловатой.
«Держись подальше от дерева, – наставляла ее мама Вимла с самого детства. – Оно опасное. По ночам в нем живут злые‑презлые духи. Погляди, даже листочки свернулись от страха».
Но Милочка ее не слушала. Тамаринд стал ее отрадой – единственной отдушиной в слишком уж безопасной жизни. По ночам, пока все спали, Милочка частенько забиралась на дерево через окно и лежала на прохладном сером стволе.
А Нимиш следил за ней каждую ночь: подкрадывался к небольшому отверстию в дальнем конце стены и подглядывал. Он заставлял себя подойти к ней, но его сковывала нерешительность, и он всегда возвращался в постель – безутешный и полный сомнений.
Разумеется, Нимиш никому не рассказывал о своих чувствах и ночных вылазках. Романтическая любовь – она ведь только в кино, а в приличной индуистской семье для нее нет места. Так же, как предки, он должен жениться на той, чей гороскоп соответствует его натальной карте. Его семья была родом из Пенджаба – северо‑западного района Индии, а семья Милочки – махараштрийская, из самого Бомбея. Хотя оба семейства тесно общались, не могло быть и речи о браке с членом другой региональной общины. Но когда дело касалось Милочки, привычный здравый смысл Нимишу изменял.
«Ними, имя твоей будущей жены начертано на небесах», – всегда говорила мать.
Но едва Нимиш начал себя осознавать, он решил нарушить эту древнюю традицию и во что бы то ни стало жениться на Милочке. Сейчас он покрутил в руках книги, пытаясь скрыть волнение, а затем протер краем рубашки очки.
– Ответь ей, Ними, на? – встряла Савита и ткнула в книгу «Синд, или Злосчастная долина», которую написал знаменитый путешественник Ричард Бёртон[44]. – На вид занятная.
– «Как милы восточные ночи, – послушно прочитал Нимиш на заложенной странице. – Особенно если сравнивать их с немилосерднейшими восточными днями!»
«Как милы… Милочка», – подумала Мизинчик, и у нее защемило в груди.
Савита фыркнула:
– И что уж такого милого‑премилого в английском‑то небе? Оно ведь цвета гнилого риса, да еще такое холодное, что у всех англичан носы вечно синие!
Милочка прикрыла рукой улыбку и скромно отвела взор от Нимиша.
Затем, поправив гирлянду из возбуждающих цветов могра на своих блестящих волосах, она повернулась к Мизинчику:
– Маджи сказала, тебе нужно проветриться. Пойдем в парк?
Мизинчик кивнула, но заметила покрасневшие щеки Нимиша, и ее кольнула ревность.
Едва они ушли, Маджи решила обсудить с матерью Милочки, Вимлой, последние брачные предложения, которые передала миссис Гйрг. Эта навязчивая женщина с орлиным носом жила чуть дальше по улице и считала себя главной местной свахой, хоть за ней и тянулся длинный шлейф неудач. Первое предложение Милочке сделали в четырнадцать, а теперь она девушка на выданье, и тонкий ручеек разлился полноводной рекой.
Матери всей махараштрийской общины прочили семнадцатилетнюю Милочку в жены своим сыновьям, учитывая не только ее сногсшибательную внешность, но и практическую выгоду: семья ведь богатая, да и дочь воспитывали в строгости. У современных девушек, сетовали Маджи с Вимлой, совсем нет достоинства, они красятся и расхаживают по городу после занятий, словно бесстыжие кинозвезды. «Эти пади‑ликхи [45]едва научились читать да писать, а уже считают себя королевами», – сурово осуждала их Маджи.
– Моя Милочка не такая, – сказала Вимла.
– Да‑да, она славная девушка.
– И приданое уже почти готово. Намедни ювелир принес последние комплекты. Все наволочки вышили и даже заказали холодильник.
– А машинку «зингер‑швингер»?
– И ее тоже. Правда, без швейных ножниц.
– Правильно, ничего острого – чтоб не поранила молодого мужа!
Обе женщины захихикали и продолжили поиски жениха, степенно попивая чай.
– Но она бывает такая переборчивая, – пожаловалась Вимла и раскрыла вишневую матерчатую сумочку, куда складывала все предложения, обвязывая их золоченой нитью из храма. – На нее не угодишь.
– В наши‑то времена девушкам выбирать не приходилось, – сказала Маджи, рассматривая черно‑белый снимок молодого человека с густыми напомаженными усами.
– Что‑уж‑тут‑поделаешь! Дети больше не следуют старым обычаям. – печально пробормотала Вимла и вспомнила, как безжалостно бил ее муж – кулаком в живот, по лицу, по спине…
– Милочка сделает, как вы попросите, – сказала Маджи, погладив Вимлу по коленке.
– У меня дурное предчувствие, – вдруг призналась Вимла, и на глаза ей навернулись слезы. – Словно случится что‑то страшное, и я не выдам ее замуж.
– Вам просто не хочется с ней расставаться. Но это же так естественно, ведь дети – не наша собственность.
Вимла кивнула и вытерла лицо вышитым носовым платком. Но предчувствие не покидало, надвигаясь, словно тень. Вимла пролистала пачку и наткнулась на самое последнее предложение: молодой врач с лицом пшеничного цвета, коллекционирует американские автомобили и бабочек.
– А как вам этот?
– Нет, – сказала Маджи, прищелкнув языком. – Взгляните на его глаза. Жесткие, как камень. Он будет обижать вашу Милочку.
Вимла еще раз посмотрела на красивое лицо юноши: нос с горбинкой, аккуратно подстриженные усы, и лишь потом – на глаза. Взгляд и впрямь жесткий, изумилась она. И жутко похож на взор ее покойного мужа.
Густые грозовые тучи заволокли все небо, но солнце по‑прежнему палило. Мизинчик и Милочка отыскали тенистое место и расстелили покрывало. Они немного посидели молча, каждая погрузилась в собственные мысли – так, словно листья унесло ветром. Над мусорным ящиком париком повисло облако мух. Неподалеку детишки визжали от восторга, играя в «башмак ста‑рухи‑великанши». Юноши открыто пялились на Милочку и, прохаживаясь мимо, старались поймать ее взгляд. А старики украдкой бросали тоскливые взоры, за что жены лупили их ридикюлями и тягали за дубленые уши.
Милочка не обращала внимания, будто и не догадывалась, какая она красивая. Ну а Мизинчик заглушала в себе ревность и подозрительность. «Она тоже его любит?» Раньше Милочка делилась с Мизинчиком секретами: давала советы перед первыми месячными, рекомендовала есть «небесный фрукт» и кору ашоки, чтобы грудь лучше росла. Но хотя они были так близки и полностью доверяли друг другу, порой Милочка умолкала и задумывалась, а лицо ее становилось непроницаемым. Догадываясь, что она не расскажет о ночных событиях в саду, Мизинчик решила обсудить другую животрепещущую тему.
– Ты знаешь, диди, – начала она, – что дверь одной нашей ванной запирают на ночь?
Сначала Милочка смутилась, а затем вдруг поняла. Она поднесла изящную руку к губам:
– Правда?
– Ты ведь знаешь об этом?
Милочка покачала головой.
– Нет, знаешь! – воскликнула Мизинчик и схватила Милочку за руку. – Расскажи мне!
Милочка вздохнула, вспоминая тот день. Ей было всего четыре года, но утром она взобралась на тамаринд, пока родители спали, и выследила старшего брата – тогда еще мальчонку. Он перешел двор и шмыгнул в проход к соседнему бунгало. Брат проник через боковую дверь – ее отпирали на рассвете, чтобы слуги могли свободно входить и выходить. Немного спустя он вернулся с печеньем, которое украл из чулана Маджи, и уже успел набить им рот. Она не рассказала родителям – особенно после всего случившегося. Долгие годы Милочка мучилась от этого, но теперь уже незачем раскрывать тайну.
Она снова вздохнула:
– Это тетушка Савита ввела такое правило – запирать дверь. Ты же знаешь эти ее суеверия и пережитки.
В самом деле, Савита всегда боролась с призраками и злобными духами, оберегая свое счастье, которое они норовили разрушить. Потрясая черным карандашом для подводки, точно мечом, она защищала сыновей от нечисти, затаившейся поблизости, и рисовала черные точки у них за ушами – от сглаза.
– Но ее‑то ванная ночью открыта, – сказала Мизинчик.
– Больше я ничего не знаю, – быстро ответила Милочка и отвернулась от подруги. Золотистая накидка соскользнула с плеч, и мужчины, проходившие мимо, замерли от восторга при виде покатых бедер, которые открывал разрез на камазе.
Ведьма
Кондиционер гудел, а в ночном небе грохотал гром. Душный воздух наваливался, словно груда кирпичей, и Мизинчику мерещилось, будто спадает плотная драпировка, под которой что‑то скрывается.
Девочка встала и зашагала по комнате, дожидаясь, пока Маджи впадет в забытье: во сне она обычно разговаривала, шептала и даже порой молилась, перебирая пальцами невидимые четки. В голове у Мизинчика все так и зудело: мысли опережали одна другую, но каждая приводила к запертой двери. Вчера девочка спросила о ней Дхира и даже попыталась подкупить Туфана, но ни один из близнецов так и не смог ответить. Мизинчику оставалось лишь отправиться прямиком к тетке.
Савита была единственной дочерью во влиятельной семье из Брич‑Кэнди – старинного, закрытого британского анклава. Она хорошо усвоила женскую науку: как подбирать комплекты сверкающих драгоценностей, умасливать деловых партнеров мужа и облачать свое великолепное тело в непомерно дорогой шифон. Но лучше всего научилась она вызывать зависть у подруг за чашкой огненного пряного чая. «Нимиш – такой славный мальчик! Отец обязательно передаст ему бизнес… Одну или две ложки сахара?.. У Дхира просто феноменальная память. Помнит все, что ел за обедом неделю назад!.. А малыш Туфан – такая умничка. Первый в классе по математике!.. Печенья? Нет, ты просто обязана попробовать, это же импортное».
Соревнование с подругами за «самую первосортную и самую первоклассную жизнь» превратилось в особый вид спорта, и суммарный счет подводился в умах соперниц каждую неделю. На одной первое место заняла Зарина: ее кузина объявила о помолвке с молодым человеком из влиятельной семьи автопромышленников. На следующей – Анджали, что записалась в класс живописи, хотя мужнина родня и возражала. Мамта выбилась в лидеры, как только наняла второго шофера, жутко похожего на кинозвезду Дэва Ананда[46]. А Зарина с ее моложавым лицом еще долго не сходила с дистанции – даже после того, как сбежала с тощим иностранцем, приехавшим в Бомбей по программе Фулбрайта[47].
Савита всегда в жизни стремилась побеждать. Еще в прошлом месяце она не приняла соседку в члены своего закрытого обеденного кружка. Савита предусмотрительно обзвонила кучу сплетниц, сочинив историю о том, как соседка средь бела дня втирает себе в грудь настоянный на розах творог. Для бедняжки не только закрылась дорога в кружок, но ее также внесли в черные списки всей приморской части города. Словно для того, чтобы унизить женщину еще больше, пару месяцев компания хорошо воспитанных молодых людей собиралась перед воротами ее дома; парни смотрели в бинокль, выставляя напоказ неприличные выпуклости.
Да уж, Савита была грозным врагом, и ее гнев чаще всего выливался на Мизинчика.
Кондиционер громко затрещал и заглох. Мизинчик подошла, щелкнула выключателем, но не послышалось ни звука – даже скрипа. Она вздохнула: опять сломался.
Маджи забормотала во сне, ворочаясь на кровати.
Мизинчик живо распахнула оба окна в аллею, и девушку тотчас окутал душный ночной воздух. Снаружи все было тихо. Умолкли даже сверчки. Ночная рубашка промокла от пота. В горле пересохло от жажды. Мизинчик включила старинный вентилятор, тот постепенно ожил и стал гонять густой воздух, но это не приносило облегчения.
Маджи вдруг застонала и лязгнула зубами. Потом распахнула глаза и села в кровати – бабке давно уже не удавалось этого сделать, пока она бодрствовала.
Мизинчик открыла в изумлении рот.
– Я знаю, Савита, все знаю, – сказала Маджи глухим голосом, уставившись в противоположную стену немигающим взором; изо рта потекла слюна.
Затем Маджи снова откинулась на кровать и захрапела. Ее сон нарушил лишь «хороший дядя» премьер‑министр Неру, что склонился, будто собираясь куснуть ее за ухо, и вкрадчиво напевал: «О, моя дорогая матушка Индия».
Мизинчик стояла рядом, сердце колотилось в груди. На кровати лежала Маджи – она говорила во сне и шептала что‑то бессвязное.
В небе сверкнула молния.
– Сказали, что она ведьма, – с жаром зашептала Маджи. Дышала она тяжело и быстро, будто в панике. – Она – ведьма! Ведьма! Ведьма!
Мизинчик выбежала за дверь, и тут же пророкотал гром.
Пока Мизинчик ждала в темноте, переводя дыхание, ее обнял душный воздух коридора. Пару минут спустя Джагиндер распахнул дверь спальни и прошмыгнул в прихожую. Его рубаха сверкнула в лунном свете. Вскоре послышался приглушенный щелчок зажигания, а затем – шум двигателя и скрип ворот. Джагиндер уезжал из бунгало чуть ли не каждую ночь. Мизинчик понятия не имела, куда он отправляется, но знала, что эти полуночные отлучки очень тревожат Маджи.
Мизинчик подкралась к дверям спальни и заглянула внутрь.
Тусклый свет слабо озарял комнату, что была обставлена шикарной белой мебелью с защитной металлической окантовкой. Мебель входила в приданое Савиты, которое доставили прямо перед свадьбой.
«Увезите это обратно», – сказала Маджи, в ужасе уставившись на блестящие серебристые стулья. Она содрогнулась от мысли, что белый – цвет траура – столь некстати проник в ее дом. Не говоря уж о том, что этот суперсовременный гарнитур плохо сочетался с величавыми цветами бунгало – ее бунгало. Джагиндер промолчал, но скрытая демонстрация силы будущей жены его заинтриговала: ведь она уже побывала в доме после помолвки и прекрасно знала его стиль и колорит.
На помощь пришла дочь Маджи, Ямуна, которая тогда еще была не замужем.
«Да нет, мамочка, – сказала она, – она же не белая, а голубоватая – как та керамическая ваза «сэйдзякудзи» из Японии. Почти молочная».
«Белый – он и есть белый», – проворчала Маджи, но под конец уступила, тем более что жуткий гарнитур все равно должен был стоять в спальне Джагиндера и Савиты.
Савита уселась перед изящным трюмо, зажгла свечу, и серебристую обшивку усеяли мириады светляков. Зеркало на стене завесили тончайшей тканью. В жилище Митталов зеркала были редкостью: Савита полагала, что в них прячутся злые духи, которые любят красивых детей и норовят сглазить ее мальчиков. Когда Савита не смотрелась в свое зеркало, она покрывала его тонкой хлопчатобумажной простынкой, а овальное зеркальце с блестящей латунной подставкой прятала у Маджи на комоде.
Савита провела рукой по хрустальным флакончикам с аттарами [48], коснувшись каждого, – будто совершала ритуал. Потом переставила набор цветных стеклянных баночек из Уттар‑Прадеша, что отсвечивали в мерцании свечи, раскрыла обшитую серебром пудреницу и поднесла к носу пуховку.
На краткий миг Мизинчик с тоской вспомнила мать.
Савита взяла полированную серебряную шкатулочку с бинди [49]для лба и поставила перед собой. Погладила, придерживая крышку рукой, словно боялась, что нечаянно снимет ее с петель. Неторопливо открыла шкатулку и стала рыться внутри. Она достала квадратный клочок бумаги и уставилась на него. Нежно потрогала бумагу и расплакалась.
Мизинчика бросило в жар от стыда, она попятилась из комнаты и случайно задела гирлянду из крохотных птичек с серебристыми клювиками, висевшую в дверном проеме.
Савита подняла глаза: в зеркале отразилось ее жутковатое перекошенное лицо.
Мизинчик стремглав понеслась по коридору. Темнота кухни поглотила ее, и девушка вмиг распласталась на полу.
Несколько минут спустя она увидела странно освещенную полу халата, волочившуюся по земле. Изысканные ступни с бриллиантовыми кольцами на пальцах медленно прошагали по западному коридору, мимо спальни мальчиков, и остановились.
Мизинчик приподняла лицо.
Это была Савита.
В руке она высоко держала свечу и пристально смотрела на засов ванной.
Раздумывать было некогда. Мизинчик помчалась по коридору к спальне Савиты и одним махом раскрыла серебряную шкатулку с бинди на туалетном столике. Мизинчик знала, что Дхир однажды залез туда и в восторге рассортировал украшения по цвету, форме и назначению. «Для храма, – пересказывал он потом, – для обеда, для магазинов, для ссор с папой…» Савита неожиданно вернулась к себе после завтрака и отвесила ему такую оплеуху, что он отлетел через всю комнату. «Не смей больше никогда ее трогать», – прошипела Савита и лишь с трудом успокоилась. Дхир свернулся калачиком на полу и остаток дня провалялся в соплях и слезах, не реагируя даже на Мизинчика, предлагавшую батончик «перк».
В шкатулке для бинди лежал тот самый квадратный клочок бумаги, над которым Савита расплакалась. Это была черно‑белая фотография. Вверху – размытая рука с тонкими браслетами на запястье. Рядом погремушка, а прямо под ней туго запеленатый младенец. На обратной стороне нацарапано одно слово: «Чакори» – и дата: 1947 год.
Младенец.
У Мизинчика екнуло в груди и зашумело в ушах. Она уронила снимок и обернулась к выходу.
В дверях стояла Савита, белая от ярости.
Она спокойно закрыла дверь, прошагала к Мизинчику и дала ей пощечину.
Мизинчик отшатнулась.
– Как ты посмела?! – прошипела Савита. – Прокрасться в мою спальню, как воровка!
Мизинчик что‑то залепетала, схватившись за щеку. Гул в голове перерос в какофонию голосов. Девочка заткнула уши, но навязчивые, заглушавшие друг друга голоса не смолкали.
Савита выдернула пальцы Мизинчика из ушей.
– Хочешь знать, из‑за чего я тебя ненавижу? – Она резко схватила фото со стола и ткнула Мизинчику в лицо: – Ты здесь потому, что она умерла!