– И заруби уже себе на носу: не болтать лишнего.
– Я и так никогда не болтаю лишнего.
– А помнишь, на вечере у Нараяна? – фыркнула Савита. – Ты сказал моей подруге Мам‑те, что Нимиш не интересуется судоразделкой?
– Но это же чистая правда! – выкрикнул Джагиндер. Кровь прилила к голове, как у дикого зверя, пойманного в сеть.
– Правда? – вскинулась Савита на отражение мужа в зеркале. – С каких пор это стало так важно? Что скажут люди, если узнают, что Нимиша не волнует семейный бизнес?
Она представила, как Мумта радостно пересказывает пикантную новость подругам, досочиняя нелепые подробности, чтобы опустить Савиту в еженедельном рейтинге «самой первоклассной жизни».
– Ну и что с того? Рано или поздно ему придется смириться с судьбой. А мы ему вправим мозги.
– Ты не понимаешь, – сказала Савита, задетая его словами. Она знала по горькому опыту, что победить в этой схватке нельзя: Джагиндер нападал на нее, а она лишь дрожала, обливаясь слезами. Защититься можно только одним способом – отказать мужу в садистском удовольствии. – Я все сказала. И нечего тут больше обсуждать.
– А по‑моему, есть! – заорал Джагиндер, который только входил во вкус. Муж потянулся всем телом, и шея хрустнула в трех местах. Стресс уже прошел, в паху запульсировала кровь.
Савита молчала и сосредоточенно приклеивала на лоб бинди с драгоценным камнем.
– Мне начхать, что себе думают эти твои долбаные подружки! – Джагиндер вернулся к началу. – Тебе что, заняться больше нечем?
Савита полюбовалась бинди, но затем передумала и приклеила его среди россыпи красных кружочков, экземой усеявших зеркало.
– Отвечай!
Но Савита молчала. В этом раунде она, черт возьми, победила.
Джагиндер направился к «мерседесу», который Тулу любовно отполировал и загнал обратно в гараж, чтобы не нагревался на солнце. Из багажника Джагиндер достал бутылку выдержанного «Джонни Уокера» и перед уходом ужаснулся, в каком убожестве живет шофер. Джутовая койка, бельевая веревка да рекламный плакат обувного крема «вишневый цвет»: два котенка, желтый и голубоватый, удобно расположились в паре блестящих черных ботинок. Внизу слоган: «Комфорт для обуви».
Джагиндер с минуту разглядывал плакат и заинтересовался, где же Гулу проводит выходной, который регулярно берет раз в две недели. Возвращаясь поздно вечером, шофер напевал мелодию из какого‑нибудь фильма и с важным видом открывал калитку. «Алкаш из низшей касты, – подумал Джагиндер и скривился в отвращении. – Небось снимает шлюх на Фолкленд‑роуд».
– Сахиб?
– Ой, Гулу! – Джагиндер обернулся и увидел в дверях шофера. – Выпьешь?
– Нет, сахиб, не велено, – почтительно произнес Гулу.
Джагиндер быстро глянул на него, глотнул и проворно засунул бутылку обратно в багажник.
«Как же все изменилось», – думай он, расхаживая по аллее и поджидая семью. Обед по случаю помолвки устроили в «Тадже» – самом роскошном отеле Бомбея. Он был построен в 1903 году, постояльцам предлагались турецкие бани, электрическая прачечная и даже штатный врач. Много лет назад Джагиндер с Савитой отпраздновали здесь и свою помолвку – в номере с видом на Врата Индии[110].
Когда он впервые увидел ее, она была прекрасна и беззащитна, словно крошечная нектарница. Она порхала между людьми, лучезарное оперение сверкало, а в драгоценностях отсвечивало солнце. В тот день Джагиндер поклялся: что бы ни случилось, он будет всегда ее оберегать.
И в кого они теперь превратились?
Он стал для нее самым свирепым тираном.
«Когда же это произошло?» – спрашивал себя Джагиндер, хотя прекрасно знал ответ. После смерти дочери в их отношения вкрался стыд: как в американском кино, где длинные диалоги нагнетают напряженность. Оба бездумно следовали сценарию и, позабыв обо всем, жестоко обижали друг друга. Наконец мизансцена поменялась, первоначальное возбуждение прошло, и они неожиданно оказались совсем в другом кинотеатре… Джагиндер вздохнул.
Савита вышла в аллею, щелкая вечерним ридикюлем.
– Хорошо… выглядишь, – выдавил из себя Джагиндер.
На долю секунды Савита замедлила шаг и потупилась.
Остальная родня уже собралась в тени, и каждый погрузился в свои мысли. Маджи беспокоила головная боль Мизинчика, что началась вскоре после поноса, и бабка решила все же вызвать доктора М. М. Айера – пусть пропишет таблетки в обертке из фольги. Туфан стоял у дверцы автомобиля, воинственно скрестив руки: Парвати в конце концов пришла к нему в комнату и, грозно завязав дупатту сзади, чтобы освободить руки, силой его одела. Дхир куксился в своей кремовой курте и коричневой жилетке, а Нимиш углубился в книжку «Снова об Индии».
– А где Мизинчик? – спросил Туфан.
– Нездоровится ей, – ответила Маджи. – Пусть посидит дома.
Во взорах всех четверых вспыхнуло возмущение.
«Так нечестно!» Близнецы понимающе переглянулись. Маджи всегда обходилась с Мизинчиком по‑особому.
«Что она затевает?» – холодно подумала Савита, подкрашивая губы.
«Как я сам не додумался?» Джагиндер разозлился, что племянница его объегорила.
– М‑м‑м, – вдруг сказал он, вынашивая планы побега, – чуть не забыл – мне же надо заскочить на завод.
– Не смей так со мной… – начала Савита дрогнувшим голосом.
– Это ведь в двух шагах от «Таджа», – парировал Джагиндер, – там и встретимся. Какие, на хрен, проблемы?
– Дети, чало [111], садитесь в машину, – велела Маджи.
– Они же тебя ждут, – сказала Савита, и взгляд ее посуровел.
– Аккурат к обеду поспею. А ты пока заболтаешь их…
– Ну и проваливай! – сорвалась на визг Савита.
Потемнев от злости на отца, Нимиш быстро подошел к матери и бережно усадил ее в машину.
Джагиндер наблюдал, как они загружаются в «мерседес»: первой на заднее сиденье – Маджи, за ней – Савита. Дхир и Туфан втиснулись посередке, а Гулу и Нимиш разместились спереди.
Он выиграл. Джагиндер победно потянулся и громко зевнул, прогоняя внезапную слабость. «Черт, черт, черт, – думал он. – Опять напортачил». Как ни старался он быть добрее к Савите, злость все равно пересилила и превратила его в скота.
Джагиндер тихонько взял ключи от «амбассадора» и поехал на завод в Рэти‑Бандер вдоль восточного берега, где когда‑то черпали из моря песок для строительства.
Его сверкающий автомобиль остановился, кругом вовсю кипела работа. Джагиндеру предложили стул, парасоль и прохладительный напиток. Он с радостью сел, окинул взглядом свою империю. Он унаследовал ее от отца и еще больше укрепил – деловым чутьем и финансовой сметкой.
Вдали виднелся массивный остов списанного корабля: полная грузоподъемность – более пяти тысяч тонн, двадцать пять лет в открытом море, ремонту не подлежит. Целый рой монтеров и слесарей разбирал судно, снимая раскалившиеся на солнце стальные пластины с асбестовым покрытием. На каждую пластину – по работяге, из инструментов – лишь газовая горелка да голые руки.
Носильщики, в одних дхоти [112]да тюрбанах от палящего солнца, таскали на спинах металлолом. Они напоминали муравьев, ползающих по мертвой туше, их босые ноги ступали в такт с ритмичными призывами запевалы. Грузчики складывали железяки в грязные грузовики, ярко разрисованные красным и оранжевым. Металл шел на перепродажу – его переплавят и отольют из него водопроводные трубы, а то и кузов нового «амбассадора».
Многие неквалифицированные работяги жили на окраине завода в шатких лачугах на сваях, среди протекающих бочек, костров и грозных пустырей, что тянулись вдоль берега.
– Все тхик‑тхак [113], босс‑сахиб?
Джагиндер одобрительно буркнул.
Ну хоть на работе все чин чинарем.
Ведро в ванной
А Мизинчик тем временем мирно спала. Родня уехала, и прислуга вскоре ушла на рынок. Недовольный Кандж поставил на столик тарелку из нержавейки с мунг далом [114]маринованным в лаймовом уксусе, суп с ярко‑зелеными ломтиками кабачка джиа и дымящиеся роти. Вернувшись на кухню, он расстелил циновку, чтобы наконец‑то вздремнуть. Кандж подсчитал, что до возвращения шумного семейства осталось еще целых три знойных часа в окружении назойливых мух.
Мизинчик проснулась чуть позже и вяло поклевала еду. Затем пересекла зал и остановилась: пальцы ног утонули в густом ковре. Как странно – в комнате, что обычно гудела от шума и гама, царила полная тишина. Мизинчик шагнула в коридор и услыхала хриплый, режущий ухо храп Канджа.
Дверь в ванную была открыта, и Мизинчик долго простояла на пороге, уставившись на латунное ведро с зацепленной за край лотой. Девочка впервые заметила мокрые пятна вдоль трубы, опоясывавшей комнату, словно змея, и стену, побеленную лоскутами. Ванная, выложенная зеленым кафелем, казалась древней. На трубе лежал треснувший деревянный валек – покоробившийся и давно пришедший в негодность. На стыке стены и пола струился тонкий ручеек склизкой жидкости, омывая пятнышки липкой плесени. Хотя Кунтал ежедневно драила ванную, та не сияла чистотой, как остальные комнаты: никакими порошками нельзя было смыть въевшуюся печать запустения и память о давно минувших событиях.
Мизинчик притащила из зала резной столик ручной работы и подперла открытую дверь.
– Жалко, что ты умерла, – сказала она, робко шагнув в ванную.
Мизинчик вспомнила фото. Стоило ей увидеть ребенка, и неосязаемый призрак вдруг облекся зримой плотью – стал реальнее, обрел человеческие черты.
– Я знаю, как ты выглядишь, – продолжала она, подбираясь ближе к ведру. – Гулу говорит, духи возвращаются, чтобы исправить свои ошибки…
Мизинчик обернулась, но тотчас успокоилась: дверь оставалась открытой.
– Или чтобы предостеречь других. Это все тетя Савита? От тебя заставляет?
Девочка заглянула в ведро, не касаясь его.
Совершенно пусто.
– Но почему я? – прошептала Мизинчик.
Внезапно кто‑то засунул в ведро ее голову.
И оно стало наполняться водой.
Девочка заметалась, не в силах разогнуть шею. Дыхание ледяное. Вода подбиралась все ближе к ноздрям. Мизинчик брыкалась и дергала головой, хватая ртом воздух. В ужасе она поняла, что в доме никого нет и ей никто не поможет – разве что спящий повар.
– Кандж!
В ответ только свист, шелест и журчание в трубах.
Инстинктивно она принялась читать мритьюн‑джая‑мантру – животворящую молитву, которой научила ее Маджи: «Она превозмогает саму Смерть»[115].
– Ом триямбакам яджаамахе… – Девочка закашлялась: в нос попала вода.
Ведро закачалось, и Мизинчик отпихнула его.
– Сугандхим пушти вардханам.
Внезапно ведро перевернулось и с грохотом повалилось на пол. Вода хлынула мощным потоком.
Мизинчик отпрыгнула к открытой двери, затем – через зал и, наконец, юркнула под одеяла на бабкиной кровати. Девочка лежала и тряслась до тех пор, пока не услышала спасительный шум мотора: в ворота въехал «мерседес».
Разомлевшие родственники поднялись на веранду. Обед по случаю помолвки прошел успешно. Все одобрили брак между сестрой Савиты Солнышком и ее женихом. Даже Джагиндеру понравился будущий свояк, и он был непривычно весел. Измученные долгим общением и нестерпимым зноем, Митталы с радостью устремились к обеденному столу, где отлично выспавшийся повар Кандж накрыл ужин из риса и дала.
Он вернулся с полной тарелкой горячих пападов – нряных сухих лепешек с черным перцем и асафетидой. Их сначала поджаривают на открытом пламени, а уж затем подают на стол. Папады [116]компании «Лиджджат», которые готовит горстка женщин в бомбейских трущобах, – одно из редких блюд, которые Кандж покупал, а не стряпал сам, неохотно признавая, что они вкуснее.
– Баап рэ! Бахут гарми хай! Господи, как душно! – воскликнула после ужина Савита и включила вентиляторы на полную.
Мизинчик неслышно вошла и села.
Туфан замахал руками, проветривая подмышки, но тальк давно превратился в мокрую кашицу.
– Кукушки еще не прилетели из Африки, – сообщил Нимиш, просматривая газету. – Едва они прибудут, как скоро подуют муссоны.
– Включите радио, – приказал Джагиндер. – Послушаем, что там наврет чертов синоптик.
– Мизинчик, бэти, ты поспала? – спросила Маджи, когда любовные песни Латы Мангеш‑кар сменились столь же чувственным прогнозом погоды.
Мизинчик кивнула.
Туфан зыркнул на нее, но воздержался от грубостей. После обеда слишком долго пришлось строить из себя пай‑мальчика в колючей, перекрахмаленной курте, и теперь это сказывалось. Он хотел побыстрее раздеться и рухнуть в постель.
– Хорошо, – сказала Маджи, с тревогой отметив бледность внучки, – тогда помоги Канджу внести чай.
Мизинчик отправилась на кухню, где на чугунной плите закипал котелок молока, благоухая свежим имбирем. Девочка взяла коробку «Брук Бонда» с красной этикеткой и залюбовалась очаровательной семейкой на крышке: мать, отец, брат и сестра навеки блаженно застыли со стаканами молочно‑белого дымящегося чая. Мизинчик дотронулась до матери и вспомнила древнюю легенду о Савитри, которая своей великой любовью вырвала мужа Сатьявана из безжалостных лап смерти. «Одной любви маловато», – подытожила девочка.
Кандж насыпал в пенное молоко черных листьев, добавил молотого кардамона, гвоздики, щепоть корицы, много сахара и все перемешал. Затем принялся переливать жидкость из одной кастрюли в другую, поднимая на целый метр, пока светло‑коричневый чай не вспенился. Наконец повар разлил его по стеклянным стаканчикам, расставленным на подносе.
К стаканам протянулось сразу семь рук. Едва горячая жидкость потекла в глотки, все обмякли и стали громко вздыхать. Нимиш забрал стакан к себе в комнату, пробурчав через плечо, что у него куча работы.
– Чало, шабаш, – сказал Джагиндер и, расстегнув верхнюю пуговицу, энергично почесал густую шерсть на груди.
– Так, значит, тебе понравился Солнышкин жених? – осторожно спросила Савита.
– Ага, – ответил Джагиндер: чай поднял ему настроение. – Хорошо иметь юриста в семье. Кстати, продувной малый.
– А по мне, так зану‑уда, – добавил Туфан, жалея о потраченном времени.
Савита испепелила его взгядом:
– Иди к себе, пока не стукнула.
Туфан закинул в рот пригоршню жареных семян фенхеля и охотно удалился.
– Самое главное, что мальчик из хорошей семьи, – сказала Маджи и, осушив стакан, с помощью Кунтал медленно отправилась в спальню. – Зайди потом, Мизинчик, я помассирую тебе голову перед сном.
– Уже иду, Маджи.
Джагиндер громко рыгнул и столь же звучно выпустил газы.
– Чало, думаю, нам всем надо лечь пораньше.
Они с Савитой встали из‑за стола. Из кухни вышел Кандж, собрал посуду.
– Чем ты тут занималась, пока нас не было? – спросил Дхир. Его кремовую курту усеивали зеленоватые пятна. В отличие от прочих мужчин в семействе Митталов, он обожал светские приемы. Волнующий ассортимент блюд, в основном жареных, – пакор, самос, алу тик‑ка [117], которые можно приправлять мятной чатни и объедаться от пуза. Дхиру не терпелось пересказать Мизинчику обширное меню, ведь он, как всегда, выучил его назубок, педантично все перепробовав.
– Спала – чем же еще? – ответила Мизинчик, с деланным безразличием пожав плечами. Затем, удостоверившись, что никто не подслушивает, она перестала притворяться, и на глаза навернулись слезы. – Мне нужна твоя помощь, Кимосаби.
– Моя? – переспросил Дхир, загребая со стола горсть леденцов.
– Идем, – сказала она, потащив Дхира за руку, – пошли со мной.
– Сюда? – Дхир недоверчиво окинул взглядом ванную, и глаза у него забегали: если они с Мизинчиком здесь запрутся, можно нарваться на большие неприятности.
Вдруг ему в голову пришла тревожная мысль, от которой даже защемило под ложечкой. «Господи, что это она хочет мне показать?»
– А ты… ну, – заикался он, стараясь не смотреть на ее блузку, но все равно взглянул мельком на едва заметные округлости. – По‑моему, это плохая затея.
– Я больше не могу! – Мизинчик тихо всхлипнула.
Дхир побагровел и прижался спиной к двери, обливаясь потом.
– Ладно, – успокоил он, – только не кричи.
– Не хочу быть одна козлом отпущения, – сказала Мизинчик. – Хочу, чтобы ты тоже увидел.
Убедившись, что речь идет уж никак не о новой марке шоколада, Дхир бешено замотал головой и вмиг отпер засов.
– Ну пожалуйста! – Мизинчик показала на ведро: – Всего разок! Загляни один раз внутрь, и сам все поймешь.
При этих словах Дхир так раскашлялся, что изо рта у него полетело разноцветное леденцовое крошево, облепляя блузку Мизинчика.
Она постучала его по спине.
Дхир вдохнул запах кокосового масла в ее волосах, пудры на шее и пряный гвоздичный аромат кожи. Ему сделалось дурно.
А затем в нос неожиданно ударил другой аромат. Дхир распахнул глаза:
– Пажитник!
– Пряность? – Мизинчик принюхалась, но ничего не услышала.
– Терпеть не могу этот запах, – признался Дхир, радуясь, что отвлек ее внимание.
– Но почему?
Он пожал плечами, к горлу внезапно подступил комок. Нахлынуло смутное воспоминание, как он еще ребенком весело играл рядом с матерью на джайпурском покрывале. Савита держала в руке стеклянный стакан с желтоватой жидкостью – горячим отваром из семян пажитника. Дхир потянулся за ним и ошпарил себе руку. После этого кожа еще несколько недель воняла чем‑то очень горьким и едким.
– Кипяченое молоко, – сказал он. – Вот сейчас запахло кипяченым молоком. И сахаром.
– Может, просто чаем с кухни?
– А теперь миндалем.
– Что ты все выдумаешь?
– Я? – Дхир взглянул на Мизинчика, отпер засов и вышел за дверь; в глазах у него стояли слезы. – Пожалуйста, не надо так делать. Это… неправильно.
– Ты о чем? – крикнула она вдогонку, но он уже мчался к своей комнате.
«Я совсем одна, – горестно подумала Мизинчик, стоя в коридоре. – Одна‑одинешенька».
Восемь смертей
Мизинчику снилось, что она тонет. Ее толкали в воду – глубже и глубже, пока легкие не распирало от воды. Единственный способ вынырнуть – сунуть голову еще дальше, перестать барахтаться и поверить, что не умрешь. Но всякий раз она пугалась и барахталась. И всякий раз резко просыпалась, так и не потеряв сознание.
Мизинчик осторожно вышла из дома и прокралась мимо гаража Гулу в темный сад. Почти в тот же миг она уперлась в душную стену воздуха. Волосы липли к лицу и шее, пот застывал, точно клей. Страшные тучи теперь полностью заслоняли месяц. Изредка вспыхивала молния, пронизывая небо электрическим разрядом, и тут же пугающе грохотал гром.
Мизинчик знала: гроза может разразиться в любую секунду. Она вытерла влагу с лица. Пот выступил в каждой впадинке, пропитал пижаму. Перед самым носом кружились большие кровожадные москиты – даже не боялись, что она их прихлопнет. Густая листва погружала сад во мрак. Колючие кусты впивались в спину, вьющийся плющ хлестал по лицу, впереди колыхались тени, но Мизинчик кралась все дальше, и сад смыкался вокруг плотной стеной. На ощупь она упорно двигалась к проходу в ограде.
Девочка подождала, укрывшись в душной зелени. Молния рассекла небеса, и Мизинчик приметила Милочку, сидевшую под тамариндом.
Мизинчик знала, почему она приходит сюда по ночам, сбегая от брата Харшала. Он запрещает ей ходить в гости к подругам, смотреть кино и даже слушать радио – блюдет ее целомудрие. А в будни даже звонит с работы – проверить, вернулась ли она домой из женского университета ШНДТ[118]. Вимла не решалась заступаться за Милочку. А жена Харшала, Химани, заботилась лишь о себе. Милочка выжидала момент, безропотно подчиняясь жестокому брату.
Именно Харшал, а вовсе не наивная мать выберет ей жениха – слабовольного, падкого на деньги парня, которым можно помыкать. Когда это случится, Милочка должна быть готова к решительному шагу. Сбегая по ночам под тамаринд, она собиралась с духом и мечтала об иной жизни.
– Милочка‑диди! – окликнула Мизинчик и бросилась к ней.
Ее возглас заглушили раскаты грома, а затем наступила мертвая тишина. Минуту спустя вновь застрекотали сверчки, зажужжали жуки, зашелестели листья.
– Диди?
– Кто там? – донесся испуганный голос Милочки.
– Это я. Мизинчик.
– Мизинчик? Что ты здесь делаешь?
– Мне нужно поговорить с тобой наедине, – ответила она, неуклонно продвигаясь во мраке. Пальцы онемели. Она шла на Милочкин голос, словно тот мог ее защитить. Тонкие волоски на руке встали дыбом.
Снова вспыхнула молния, и девушки ринулись друг к другу.
– Что‑то случилось? – спросила Милочка, прижимая к себе Мизинчика.
Мизинчик расплакалась, вдыхая сладкий аромат ее кожи, одежды, волос.
– Я знаю про ребенка, диди. Знаю, что девочка умерла. Она утонула в ванной – в латунном ведре!
Милочка напряглась, глубоко в груди кольнуло:
– Ах, Мизинчик…
Милочка села на землю и за обе руки притянула Мизинчика:
– Айю кто‑то отвлек, а когда она вернулась, ребенок уже захлебнулся. Все случилось так быстро.
– А что потом?
– Айю прогнали, и сразу же позвали Пандит‑ джи, чтобы он совершил очистительный обряд. Мама забрала нас – меня и Харшала. Она принесла еды, и повар Кандж перетащил всю свою утварь в нашу кухню.
Хоть ей было всего четыре года, она помнила, что Савита рухнула на пол рядом с ребенком и безутешно причитала. Милочка и Харшал сидели на диване в гостиной, обнимая испуганных близняшек, и молча смотрели, как Парвати злорадно вышвыривает на улицу постель, одежду и скудные пожитки айи. Затем служанка развела в аллее костер и сожгла все, что могло сгореть. Джагиндер упал подле Савиты, умоляя ее не плакать.
– Маджи все взяла на себя. Набрала номер, хоть сама бледная как полотно и рука трясется. Но она обо всем договорилась.
Мизинчик представила эту душераздирающую сцену. Грянул гром, потом еще – уже ближе. Она задрожала, хотелось куда‑то спрятаться. Листва зашелестела под порывом ветра, и деревья затрепетали.
– Не помню, сколько я там просидела…
Милочка умолкла.
«Я расскажу, – прошептала она на ухо брату, пока они держали вырывающихся близняшек. – Расскажу им, что ты сделал сегодня утром».
Харшал рассмеялся:
«Думаешь, папа тебе поверит? Да он выпорет тебя за вранье! А мама расплачется, и он ее тоже отлупит. И все из‑за тебя!»
Милочка поняла, что он прав.
– Через пару часов Маджи, тетя с дядей и Пандит‑джи положили ребенка в машину и уехали. Вот и все. Мама говорит, что Маджи после этого изменилась. Ей так сильно хотелось внучку. Она перестала общаться с чужими, с тех пор встречается только с мамой.
– Какой ужас.
– Даже не знаю, – очень тихо сказала Милочка. – Она, конечно, утонула, но зато теперь свободна.
Притаившись в проходе, Нимиш увидел при вспышке молнии, как Милочка и Мизинчик прижались друг к дружке под тамариндом. Его невольно пронзила ревность. Будь он девчонкой.
как просто было бы разговаривать с Милочкой, держать ее за руку, лежать рядом и вместе смотреть на небо!
Детьми они обычно играли вдвоем в саду, и он зачитывал ей целые отрывки из книг, найденных в домашней библиотеке.
«В зараженных местах мужчине следует жевать ревень, – категоричным тоном прочитал он однажды из «Набобов» – монографии о нравах британских колонизаторов Индии[119], – и дышать через платок, смоченный в уксусе…»
«…А при первых признаках простуды срыгнуть», – продолжила Милочка и выхватила у него книжку. Потом они повалились на землю, обнялись и дурашливо рассмеялись.
Тогда‑то их и застукала Вимла. Впредь она запретила им играть вместе.
Повзрослев, Нимиш начал выискивать в тех же книгах многозначительные строки или фразы, которые можно прочесть Милочке, когда она придет в гости. Так он втайне объяснялся ей в любви.
Мизинчик не сумела скрыть возмущения:
– Как ты можешь так говорить, диди?
Милочка сдавленно усмехнулась и стиснула ее руку.
– Уже ничего не исправишь. Мизинчик. Дело давнее.
– Но… – Мизинчик запнулась: нельзя же рассказывать Милочке о том, что происходит в ванной, – вдруг она тоже не поверит? – А как люди умирают? И что случается потом?
– Когда умирал папа, он был сначала живой, а потом вдруг – бах! – и умер, – ответила Милочка. – Моя подружка Бодхи, буддистка, пришла меня утешить. Села со мной и принялась рассказывать, что на самом‑то деле человек умирает восемь раз: тело переходит из земли в воду, из воды в огонь, из огня в ветер, из ветра в космос, а четыре последних раза – это вспышки света.
– Вспышки света?
Милочка кивнула.
– В пятый раз наши мысли вспыхивают серебристым светом, нисходящим из разума в сердце. Потом от копчика к сердцу поднимается раскаленная капля росы. А в седьмой, предпоследний раз обе сливаются в черной вспышке. Потом загорается белый свет, который возвещает истинную зарю смерти.
У Мизинчика к горлу подступила тошнота. Девочка резко встала. Воздух так наэлектризовался, что стало трудно дышать.
– Все хорошо?
– Мне пора, – решительно сказала Мизинчик.
Она уже видела этот яркий свет и цветные вспышки. Точь‑в‑точь как их описала Милочка.
Только в обратном порядке.
Мизинчик бежала наобум.
Она не помнила точно, где выход, но все равно мчалась, выставив руки вперед и приминая босыми ногами траву. Девочка влетела точно в пролом и, выхваченная вспышкой молнии, врезалась в Нимиша, за долю секунды заметив его перепуганное лицо. Он опрокинулся навзничь, а она распласталась на нем сверху. Раскатистый грохот заглушил их вскрики. Руки запутались в лозах, острые края листьев рассекали кожу, а шипы протыкали ее до самого мяса. Нимиш отпихнул Мизинчика, пытаясь сбросить ее с себя, но проход был слишком тесным и узким – особо не развернешься. Сквозь тонкую влажную пижаму девочка ощутила его потную плоть, тяжелые ноги Нимиша переплелись с ее ногами. Сладостный аромат пурпурных флоксов дурманил.
– Мизинчик! – настойчиво зашептал Нимиш. – Перестань брыкаться!
Он отполз от нее и стал ощупью искать отлетевшие очки.
Мизинчик выпрямилась, сердце бешено колотилось.
– Там призрак! – выпалила она.
– Чего?! – Нимиш крепко схватил ее за руки, быстро и тяжело дыша. – Что ты несешь? Совсем сбрендила?
Мизинчик расплакалась.
– Мизинчик, ну прости, – смягчившись, сказал Нимиш и попятился.
Они сидели, молча слушая сверчков и громыханье небес.
– Нимиш ‑бхаия, – наконец прошептала Мизинчик. – Как заговорить с кем‑нибудь, если боишься?
Он вздохнул: его сердце осталось там, в темноте под тамариндом, где сидела одинокая Милочка.
– Расскажи ему какую‑нибудь историю.
Призрак
Едва забрезжил рассвет, Мизинчик пришла на кухню к повару Канджу. Старую кухоньку и судомойню заменили новой, и просторную светлую комнату оснастили современной техникой – газовой плитой и холодильником «Электролюкс». На полках выстроились кастрюли и котелки из нержавейки, а латунное ведро со свежими фруктами подвесили к потолку – чтобы муравьи не добрались. Два окна выходили в аллею, одно – в сад за домом, и все три забрали сеткой от палящих лучей послеполуденного солнца.
На тхали из нержавейки – кучка зеленой бамии, ее кончики повар обрезал еще на Кроу‑фордском рынке. Наструганные огурцы дожидаются на тарелке, пока их не посыплют каменной солью; верхним ломтиком натирают остальные, чтобы с пеной вышла горечь. Лук, имбирь и чеснок высятся соблазнительными горками, только что нашинкованные и натертые. На плите закипает кастрюля растительного масла, черные горчичные зерна бьются о стенки с отрывистым стуком. Измельченная куркума и чили устилают столешницу желтым, оранжевым и красным бархатистыми ковриками. Сам Кандж сидит на корточках с тхали розовой чечевицы и проворно просеивает ее сквозь пальцы, вынимая камешки, палочки и прочий мусор, пристально их рассматривает, а затем складывает в кучку на полу.
Мизинчик внимательно наблюдала, с ужасом думая о том, что когда‑нибудь ей тоже придется познать азы кулинарии.
«Самое главное в замужестве – уметь вкусно готовить», – всегда подчеркивала Маджи, хотя сама не заглядывала на кухню уже лет двадцать. В подтверждение своих слов она притащила туда Мизинчика и решила показать, что такое «глубокое прожаривание», но все закончилось катастрофой.
«Ничего страшного, – сказала Маджи, снимая заляпанное маслом сари. – Сходи пока понаблюдай за Канджем, а я научу тебя готовить самосы потом».
Учиться у Канджа было сложновато, но не потому, что он не следовал правилам и рецептам, просто ему лень было учить. Легкими взмахами рук, изредка покряхтывая, он превращал груду овощей и специй в сущее объедение, но ровным счетом ничего не рассказывал Мизинчику. Он считал ее всего‑навсего зрительницей и представлял, будто споро орудует ножом в огромной кухне, мастерски подсыпая пряности на глазах у благоговейно застывших поварят.
В молодости он мечтал хотя бы денек поработать в шикарном ресторане – в «Бомбелли» на пути между Чёрчгейт‑стэйшн и Марин‑драйв или в «Наполи» с его ультрасовременным музыкальным автоматом. Но у Маджи ему жилось так вольготно, что он всегда гнал от себя эти неясные мечты о будущем. Ну а после появления Парвати в 1943 году Кандж и думать о них забыл, блаженно запекаясь в тандуре супружеской жизни. Митталы досыта набивали желудки, оглашая столовую благодарными отрыжками, однако повару все же казалось, что его таланты не оцениваются по достоинству. Поэтому Кандж ожесточался и наполнялся горечью, как твердые бугристые тыквы, которые он фаршировал чили, а потом усердно тушил на сковороде.