Мизинчик увидела пухлые щечки младенца и блестящие волосики – прилизанные, как у всех новорожденных. Его глазки, еще закрытые от мира, и толстые ресницы в капельках влаги. Сумбурные, бесплотные голоса продолжали стенать.
– Это ведь ты должна была умереть, ты! Когда Маджи привезла тебя, ты была такая квелая, такая мозглявая, вся кожа в прыщах. – Савита скривилась в отвращении. – Но ты выжила, а моя кровиночка умерла…
Она разрыдалась. Слезы текли по щекам, шее и собирались в ложбинке между грудями.
– Простите, – выдавила из себя Мизинчик. Голоса в голове оглушительно гремели.
Савита откинула волосы назад.
– Этот дом никогда не станет твоим, – сказала она. – Я отправлю тебя обратно. Клянусь!
Утопленница
На следующее утро Мизинчик неподвижно стояла в ванной, прислонившись к двери. Пол остался после мальчиков мокрым, а ведро с водой – наполовину пустым. «Умерла новорожденная, – печально размышляла Мизинчик, – и меня взяли вместо нее». Но все было не совсем так. Савита не хотела ее, Джагиндер – тоже. Это утаивали от Мизинчика, хотя в доме Митталов секреты строго возбранялись.
Если днем хотя бы ненадолго закрыть дверь, тебе делали замечание и дотошно расспрашивали: чем ты там занимаешься – может, чем‑то предосудительным? Единственный законный повод запереться – одно из трех ежедневных очищений: от внутренней, внешней или незримой скверны. Другими словами, для уединения отводились лишь туалет, ванная и комната для пуджи. Ну или уединяйся ночью.
Мизинчик с ужасом вспомнила, как вчера перепугалась. Но все трое кузенов уже благополучно помылись и вышли, раскрасневшиеся, обмотав бедра полотенцем. Тогда Мизинчик успокоилась и проворно закрепила косы на макушке.
В следующий миг она заметила, что с табурета исчезло квадратное коричневое мыло, которое там всегда лежало. Стараясь не впадать в панику, Мизинчик громко вздохнула, будто в раздражении, и решила, что Туфан просто забыл положить мыло на место. Но, отправившись по коридору в кладовку, она заволновалась: «А вдруг не забыл?»
В кладовке всегда было темно: когда в дом проводили электричество, решили, что здесь освещение не нужно. Дневного света, проникавшего сквозь узкий проход на кухню, едва хватало для того, чтобы различить мешки с рисом «басмати», что спокойно дозревал с одной стороны, и банки с закусками – пропаренным рисом в пятнах куркумы и соленой чевдой [50], которые аппетитно выстроились на полке. Здесь же стоял небольшой второй холодильник, списанный с корабля на судоразделочном заводе Джагиндера. Шкаф изредка погромыхивал, словно больной гриппом. В кладовке пахло старой бумагой, пылью и засохшим печеньем. Этот запах обычно казался таким уютным, но сегодня вывел Мизинчика из себя. В каком‑то безумии она ощупала угол верхней полки, где хранилось мыло, и вытащила брусок «люкс» с выдавленной надписью «только для кинозвезд», но им пользовалась лишь Савита. Пошарив еще немного. Мизинчик обнаружила коричневый брусок и помчалась в ванную, убегая от непривычной тишины.
– До сих пор не помылась, Мизинчик‑ды? – спросила Кунтал, подметая коридор.
– Мыла нету!
– Как это нету? Я же только вчера принесла новое. – Кунтал просунула голову в ванную. – Так вот же оно – прям на табуретке!
Мизинчик на миг застыла от ужаса, но тотчас вспомнила вчерашний смех Туфана.
– А я и не заметила.
– Серое на сером – где уж тут заметить, – добродушно сказала Кунтал.
Мизинчик отдала новый брусок и шагнула в ванную.
Девочка трижды открыла и закрыла дверь, проверяя, не застревает ли, и только потом заперлась на задвижку. Раздевшись, Мизинчик уселась на деревянный табурет и вылила на плечо лоту воды. Ополоснула лицо, намылилась и ополоснулась вновь.
В ванной похолодало.
Даже с закрытыми глазами Мизинчик увидела, как внезапно вспыхнул свет.
Латунное ведро ослепительно засветилось. Да так ярко и мощно, что девочка закрыла глаза руками.
Прижав ладонь к губам, чтобы не закричать, она кинулась к двери и навалилась на нее.
– Помогите! – завопила Мизинчик, жмурясь от нестерпимого блеска. Птза слезились из‑за слишком резкого света.
Дрожащими пальцами Мизинчик пыталась нащупать дверную ручку. Неожиданно девочка вспомнила, как Маджи сказала вчера в комнате для пуджи: «Бэти, бог Вишну[51]никогда не дремлет, и он всегда придет к тебе на помощь». Затем бабка быстро сунула горсть изюма ей в рот. Этот прасад [52]из миндаля и изюма, освященный богами, все еще был внутри. Мизинчик ощутила прилив сил. Сегодня у нее был запор – редкий случай, и, значит, бог Вишну, воплощение милосердия и доброты, пребывал с ней, в ее кишечнике.
– Никого я не заменяю! – закричала Мизинчик, повернувшись к свету, нащупала задвижку и открыла ее. – Маджи любит меня!
Вдруг все стемнело.
Мизинчик открыла глаза и с минуту привыкала к полумраку. Ванная казалась такой же будничной, унылой и пустой.
Девочка схватила полотенце и опрометью выскочила наружу.
Она опять спаслась.
В тихом и безопасном святилище для пуджи Мизинчик расплакалась и во всем созналась Маджи.
– В ванной что‑то есть!
– Что ж там может быть, девочка?
– Свет! Яркий‑преяркий. Я зажмурилась, но видела.
– Наверно, у тебя жар, – сказала Маджи и потрогала ее лоб. – Иногда от него ум за разум заходит и в глазах темнеет…
Мизинчик покачала головой. Всю жизнь она слышала рассказы о таинственных привидениях и злых духах, что насылают чары на беззащитных жертв. Даже ее любимая учительница из католической монастырской школы, сестра Прамила, которая носила в кармане сутаны статуэтку младенца Кришны, однажды рассказала, как их одноклассница нарвала цветов на душистом поле за школой, а потом у нее страшно разболелся живот. «Она была непослушная девочка, – сказала сестра Прамила замогильным голосом. – Плохие‑преплохие духи вошли к ней в живот, и бедным родителям пришлось везти дочку в Мехндипур – а это аж в самом Раджастхане! – дабы исцелить ее. Христе Боже, помилуй ее!»
– Да не жар это был, – не унималась Мизинчик. – Наоборот, я озябла, и было так страшно… будто призрака увидела…
– Сядь, – перебила ее Маджи, махнув рукой, и насупилась. Она помолчала, выбирая историю, а затем притянула внучку к себе: – Знаешь рассказ о рани Джханси?
Мизинчик потупилась.
– Она была царицей и сражалась с британцами во время Первой войны за независимость[53]. Когда напали на ее царство, она сбросила с себя покрывало и встала во главе войска. Царица не ведала страха.
Мизинчик подняла глаза.
– Она облачалась в воинские доспехи, но перед битвой всегда надевала золотые ножные браслеты.
– И что с ней случилось?
– Ее смертельно ранили, и земляки положили ее под манговым деревом.
– Она умерла?
– Да, но память о ней чтят по всей Индии. – Маджи пропела строчку из песни деревенских женщин: – «Имя ее столь священно – мы поем о ней лишь на рассвете».
Наступила долгая пауза.
– Когда люди боятся, им повсюду мерещатся темные, потусторонние силы. Если тебя что‑то пугает, ты должна с этим бороться, – сказала Маджи. – Помни о рани. У тебя тоже есть внутренний стержень.
– Но…
– Ты уже не ребенок, – сказала в завершение Маджи. – Отвыкай от сказок. Не желаю слышать все эти россказни о призраках. Так говорят лишь неучи да бродяги.
– Но в них верит тетя Савита…
Маджи нахмурилась:
– Она рассказала мне, что ты ночью заходила к ней в комнату. Зачем?
– Я увидела, что она плачет. Она держала фотографию… Мне захотелось взглянуть. Там был младенец. Девочка!
Маджи и вида не подала, что знает об этом снимке. Лишь обхватила голову и закрыла руками глаза:
– Кью? Кью? [54]К чему ворошить прошлое?
– Мне просто хочется знать, что случилось, – тихо сказала Мизинчик.
Маджи тяжело прислонилась спиной к стенке. В душу нахлынули воспоминания.
– Уходи! – вдруг крикнула она, прогоняя Мизинчика рукой. – Уходи же!
– Маджи? – испугалась Мизинчик.
Но Маджи не слышала: она уже окунулась в беспощадную тьму.
Маджи тонула в незабытом прошлом – возвращалась в то далекое утро, когда привычно обходила бунгало. «Никакие пороки не омрачат для нас Солнце – мировое око, – повторяла про себя Маджи строки четырехтысячелетних Упанишад[55], – так и единое Я, пребывающее во всем, не осквернят несовершенства этого мира».
Едва Маджи миновала библиотеку, Джагиндер потребовал молочную смесь – дымящуюся сладкую кашу, от которой набухнут порожние груди Савиты. Выскочив из детской ванной, молодая айя [56], помчалась на кухню; огненно‑красное сари она стянула на поясе, чтобы не замочилось. Через секунду нянечка выбежала с лакированным подносом и ринулась по коридору к комнате Савиты.
Маджи завершила полный круг и начала следующий, как вдруг услыхала судорожные всхлипы. В ванную вели следы мокрых ног. Переступив порог, она увидела, что айя трясет младенца, пытаясь оживить его крошечные легкие. Пшдя на ребенка, Маджи подумала лишь одно: «Синюшной родилась – такой и померла».
Когда стало ясно, что помочь уже нельзя, Маджи сама взяла бездыханное тельце, легкое, как полдюжины манго. Она молча вывела айю на переднюю веранду.
– Эй, Гулу, – позвала она семейного шофера низким, скрипучим голосом.
Он как раз сидел у себя в гараже и причесывался, но прибежал в мгновение ока. Одну половину волос он аккуратно, натерев маслом, уложил волной, а вторая стояла дыбом, словно уже услыхав страшную новость об увольнении айи. Шепнув ему на ухо приказание, Маджи достала из‑за пазухи свернутую пачку рупий – высоченные груди натягивали блузку – и вручила шоферу. Гулу не хотелось выполнять поручение, но айя без единого слова скользнула на заднее сиденье черного «амбассадора». Ее красное сари намокло, глаза распухли.
Маджи не стала дожидаться, пока он тронется, накрепко закрыла ржавые зеленые ворота, заросшие побегами жасмина, и заперлась в своей скорбной крепости. Она поспешно возвратилась в ванную, побаюкала на прощанье любимое дитятко с амулетом из золотых и черных бусин на шее и омыла тельце от грязи, приставшей, пока оно лежало на земле. Оторвав край своего домотканого сари. Маджи завернула младенца в эту бесцветную траурную ткань и прижала его к груди.
Она все же нашла в себе силы постучать в дверь. Савита полулежала с закрытыми глазами, откинувшись на большие вышитые подушки, и темные волосы ниспадали ей на плечи, точно пышные лозы бугенвиллеи. Джагиндер сидел рядом на кровати и заботливо кормил ее кашей с ложечки.
Стоя в дверях, Маджи наблюдала за этой трогательной сценой. На миг она вспомнила дочь Ямуну – еще живую, но уже беженку в другой части страны.
– Ma? – сказал Джагиндер и со стуком опустил ложку в миску. – Что‑то случилось?
Воздух стал вдруг прозрачным и светлым, переливаясь сотнями красок, словно Джагиндер и Савита уже ощутили всю важность момента – того краткого мига, когда их жизни висели на волоске.
Покачав головой, Маджи стиснула окоченевшего младенца – всего разок, совсем чуть‑чуть, но этого хватило.
Савита завизжала.
Маджи увидела широко распахнутые глаза сына и за долю секунды поняла, что смерть младенца – лишь первая весточка грядущего Джаггернаута[57]. Самое худшее – еще впереди.
Джагиндер попытался встать, но оступился. Стиснув зубы, он все же поднялся.
– Айя, – сказал он. Это был не вопрос, а утверждение.
– Несчастный случай, – прошептала Маджи.
Джагиндер уже выскочил из комнаты и понесся с грохотом, наклонив голову и грозно сжав кулаки.
Где‑то на другом конце бунгало захныкали близнецы.
– Отдайте ее мне! – закричала Савита и прижала младенца к груди. Спальня огласилась ее воплями.
Маджи стояла рядом, в душе у нее разрасталась бескрайняя чернота.
Она – глава семейства.
Ей плакать нельзя.
Нужно держать себя в руках.
Нектарницы
Мизинчик потрясла грубость Маджи, и девочка заперлась в туалете. «Уходи! Уходи же!» Раньше бабушка никогда не отталкивала ее. «Если Маджи меня разлюбит, – подумала Мизинчик, – у меня больше никого не останется». Кто бы ни прятался в ванной (а Мизинчик не сомневалась, что там таится нечто), он уже отдалил ее от бабки. Больше всего на свете девочке хотелось перекинуть мост через эту пропасть, чтобы все стало, как прежде. Но Маджи так себя повела, что Мизинчик больше не задаст ей подобных вопросов.
– Эй, Мизинчик, – послышался голос за дверью.
Она затаила дыхание. Двери в бунгало закрывались не только по расписанию, но и на время: двадцать минут на опорожнение кишечника, двенадцать – на мытье и десять – на прочие туалетные надобности. В общей сумме – сорок две минуты уединения в день, и ее лимит как раз исчерпался.
– Что ты там так долго делаешь? – закричала Маджи уже ласковым, усталым голосом.
– У меня расстройство, – отозвалась Мизинчик, обрадовавшись, что бабка все‑таки пришла за ней.
– Так и знала, что ты заболела, – громко сказала Маджи, мысленно прибавив еще тридцать минут к ее «задверному» времени. Ну, максимум сорок пять, если понос сильный. – Даже близко не подходи к пури [58]. И ничего жареного сегодня. Ладно?
– Никакого чили, лука, чеснока и приправ, – подхватила Савита из столовой, где она ставила галочки в списке продуктов, что притягивают злых духов. Савита заставляла повара Канджа готовить еду в двух вариантах: первый – для нее самой и сыновей, а второй, острый вариант – для остальных членов семьи. После свадьбы Савита пыталась перевести на пресный рацион и Джагиндера, но, несмотря на пылкую страсть к новобрачной, тот заупрямился.
«Чеснок вызывает скверные‑прескверные мысли», – не унималась жена.
«Их вовсе не чеснок вызывает», – лукаво подмигивал муж.
Поэтому Савите пришлось посадить на строгую диету детей, и они расслаблялись только на светских приемах, когда матери некогда было за ними следить. Нимиш с головой ушел в книги, и его не волновали подобные мелочи. Туфан же подкупал повара Канджа, чтобы он потихоньку давал ему лук, а не то грозился наябедничать Маджи, что у него жена нерадивая. Едва Савита вздремнет, Туфан тотчас съедал этот лук сырым. Во рту пекло, а по щекам катились слезы. Аскетическое меню больше всего изводило беднягу Дхира, но, как бы он ни скулил, мать была непреклонна. Впрочем, отчаянный взгляд сына мог разжалобить даже ее, и она каждую неделю исправно заказывала импортный шоколад.
При каждом удобном случае Мизинчик незаметно передавала Дхиру свои пряные блюда под столом. Но теперь о ее поносе растрезвонили по всему дому, так что овощи, манго, чатни и соленья сменились в ее рационе легкими рисово‑чечевичными кхичиди и разбавленными йогуртами ласси. Вызвали даже доктора М. М. Айера, семейного врача, и он прописал шипучие розовые таблетки, подсоленную воду с лаймом и чечевицу, приправленную асафетидой.
Затем Мизинчика, как и полагается, уложили в постель. Она беспокойно металась на матрасе. Столько еще тайн! Кто же та девочка? Ведь она безвременно погибла, а Мизинчик благодаря этому спаслась.
Тем же днем Вимла, мать Милочки, пришла к обеду через узкий пролом, который проделали в дальнем конце стены, пока оба соседних бунгало принадлежали одному владельцу, хоть и длилось это недолго. Затем почти полвека дыру плотно прикрывали заросли китайской розы, чаща бледно‑фиолетовых флоксов и нежно‑голубого барвинка. Но Вимла и Маджи овдовели, им больше не нужно было прислуживать мужьям, и потому кусты вырубили, чтобы можно было спокойно ходить в гости, – главные ворота уж больно гремели. Габариты Маджи не позволяли ей протиснуться в отверстие, и с ее молчаливого согласия приходила всегда Вимла.
Это была хрупкая женщина с худыми руками и большими оленьими глазами. Вимла всегда носила белые сари, как велел обычай, хоть и позволяла себе небольшие вольности: например, аккуратно вставляла в блестящие черные волосы розово‑фиолетовый цветок гибискуса. Пока был жив муж, Вимла наслаждалась своим роскошным гардеробом: пурпурными бенгальскими балучари, гуджаратскими гхарчолами с квадратным узором, бенаресской парчой в могольском стиле и керальскими нараянпетами с золоченой каймой[59]. Запираясь в спальне, она частенько мечтала о том, как управляла бы «Прелестной модой» или каким‑нибудь другим магазином праздничных сари на Колаба‑козуэй.
«Принеси майсорский креп», – приказывала бы она работнице, и та спешила бы через весь ярко освещенный зал, а затем по щелчку Вимлы разворачивала сари из тонкой дорогой ткани. Дамы в тяжелых украшениях вздыхали; под мышкой у них ридикюли, туго набитые банкнотами, а в руках – шипучая кока‑кола.
Когда муж умер на пятом десятке от сердечного приступа, Вимла оплакивала вовсе не его, а свои ослепительные сари. Обычай предписывал бесцветную одежду, но Вимла не хотела расставаться со своим гардеробом и заботливо спрятала самые дорогие платья под замок – в алмари [60]у себя в спальне. Когда детей не было дома, а прислуга спокойно дремала, Вимла открывала шкаф и расстилала перед собой ткани всех цветов радуги. Она подносила к лицу шелковые материи, набрасывала на грудь золотистые многоцветья и мысленно возвращалась в те дни, когда и на нее смотрели, затаив дыхание.
Муж Вимлы был богатым промышленником, дружил с британцами и вызывал страх у индийцев. Этот жестокий собственник растаптывал людские жизни на пути к благоденствию, и его не волновало даже счастье своей семьи, которую он всячески тиранил. Однажды на званом обеде в отеле «Тадж», что возвышается над Бомбейской бухтой, махараштрийцы завели разговор о многолетней борьбе с гуджаратскими соседями, которые хотели присоединить Бомбей и сделать его столицей собственного штата.
– Мы контролируем городской совет, – с жаром заявил муж Вимлы, – и весь Бомбей перейдет к нам – это лишь вопрос времени.
Группка мужчин радостно чокнулась охлажденными бокалами «Роял салют».
– Хорошо бы купить пушку у этих парсских бандуквал [61], – заключил один из них.
Словно по сигналу, вдалеке раздался небольшой взрыв. Хотя стрельба в городе была редким явлением, выстрел прогремел довольно далеко, и его почти заглушила громкая киношная музыка и гул нетрезвой беседы. Величавый отель «Тадж» надежно защищал их от уличного насилия и от пехотинцев из «Самьюкта Махараштра Самити»[62], что ютились в городских трущобах и отстаивали свои права грубой физической силой.
Вимла стеснялась вступать в разговор с более искушенными женами и потому расслышала выстрел. Не задумываясь она бросилась к мужу.
– Пули! – в страхе закричала она, пролив мандариновый «голд спот» на его элегантный белый костюм. – Там внизу кто‑то стреляет!
Настроение у всех вмиг испортилось, и гости поспешно разъехались по огороженным имениям в импортных автомобилях с надежно запертыми дверьми. По дороге домой Вимла чувствовала, как муж едва сдерживает ярость, и надеялась, что он хотя бы не станет распускаться перед шофером. Однако наедине в спальне он ударил ее кулаком по лицу, и бриллиантовый перстень рассек ей щеку.
После смерти мужа Вимла замкнулась в своем безопасном, благополучном мирке и целиком посвятила себя детям. К сожалению, сын Хар‑шал пошел в своего бессердечного отца. Он очень любил топить пурпурных нектарниц, свивавших гнезда в саду, давился от смеха, наблюдая, как они испуганно трепещут, и ощущая приятную предсмертную дрожь. Своими руками Харшал извел всех птиц в саду и стал иногда выходить на улицу, чтобы охотиться на жертв покрупнее.
Как‑то утром Милочка играла в аллее, а Харшал незаметно проник за ворота с силком. Пару минут спустя он вбежал обратно с заблудшим щенком и заперся в доме, прячась от его рассвирепевшей матери. Потрясенная Вимла наблюдала за всем из окна, не в силах пошевелиться, а сука бегала за Милочкой, пока двое слуг не прогнали ее метлой. Мать с дочерью тогда ни слова не сказали Харшалу, но в глазах у них вспыхнуло смутное отвращение. С тех пор Милочка не хотела называть Харшала бхаия, как ласково обращаются к старшему брату, и даже не явилась на церемонию Ракша‑бандхан, что освящает любовь между братьями и сестрами.
Вимла решила не вмешиваться в молчаливую вражду своих детей и пряталась, словно в коконе, у себя в спальне или коротала время у соседки Маджи. За долгие годы женщин связала тесная дружба, которая еще сильнее укрепилась, когда умер муж самой Маджи – Оманандлал[63]. Овдовели‑то они обе, но Маджи стала непререкаемой главой семейства, а вот Вимла отошла в тень – ее застращали сын с невесткой. В жизни у нее осталось лишь две заботы: найти хорошего жениха Милочке и уговорить Химани родить ей внука.
– Женаты уже два года, а ребенка нет как нет, – вновь пожаловалась она.
– А вы водили ее в храм Махалакшми, на? – спросила Маджи, не сомневаясь, что искренние молитвы этому божеству всегда вознаграждаются.
– Она и слышать не хочет. Что‑уж‑тут‑поде‑лаешь!
– А врачиху вызывали?
– Даже тут упрямится! – воскликнула Вимла, бессильно выкручивая кисти. – Намекает, мол, надо сыну провериться!
– Бэшарам! [64]Что она из себя строит?
– Ей будто и не хочется детей. Что‑уж‑тут‑поделаешь! Все кругом шушукаются. Даже говорят, из‑за тамаринда у Химани прокисла матка. Я хочу его выкорчевать, но сын не желает тратиться на такую ерунду.
– Дорогая моя Вимла, – сказала Маджи, подавшись вперед, – лишь Господь обладает властью давать и отнимать, а все прочее – злые духи, якобы живущие в дереве, – полнейшая ахинея.
Вошла Савита, недовольно щелкнув языком.
– Тетенька‑джи, – обратилась она к Вимле, – вы не слышали о женщине на седьмом месяце? Как она купила ласси близ кладбища Матунга.
– Да, в газетах сегодня писали, – ответила Вимла, и лицо ее исказил страх. – У нее тотчас случился выкидыш?
– Дурища, – фыркнула Савита перед уходом, – нельзя же пить молоко у мест погребения. В тело могут вселиться своенравные духи!
– Вимла, – серьезно сказала Маджи, – не поддавайся страху и верь, что Господь распорядится нашей участью, как должно.
Мизинчик подслушивала их беседу у двери в коридоре и поражалась твердой убежденности Маджи. Бабушка не терпела глупостей ни от кого – особенно от надоедливых духов с того света. Если бы даже все эти призраки, демоны, ракшасы [65]и прочая нечисть взобрались на чугунные ворота бунгало, она тотчас встала бы у них на пути.
Но боги и богини индуистского пантеона были посетителями совсем иного рода. Маджи принимала их как очень важных персон и обустраивала в доме, словно взыскательных гостей. Кришна играет на флейте у реки; у Ганеши – голова слона и хобот, полный изобилия; Сарасвати дарует мудрость, сидя на цветке лотоса, – все эти статуэтки кочевали из комнаты для молитв на угловые столики или в застекленные шкафчики и оттуда с восторженным вниманием наблюдали за жизнью Митталов.
Маджи не позволяла себе излишней фамильярности с богами и богинями, ведь они весьма злопамятны. Она всюду носила с собой сандаловые четки и успевала перебрать двенадцать бусин на долгом и мучительном пути в ванную или читала быструю молитву на одну бусину, едва в дверях показывался долговязый портной, уже собиравшийся обхватить пышные груди Савиты мерной лентой. Порой, когда Кунтал массировала ей ступни, Маджи молилась довольно долго: она перебирала четки от начала до конца целых три раза. «Продолжай, – говорила Маджи, вздыхая от удовольствия, а Кунтал втирала кунжутное масло между налившимися кровью пальцами, – я еще не закончила молиться».
После смерти мужа Маджи признавала только авторитет богов и богинь. Но благоговение вовсе не мешало ей изо дня в день добродушно шутить и торговаться с ними. «О бог Кришна, мой сын – такой дурачок, водится с этим мошенником Чатвани. Дай ему хоть немножко ума, на? Я попрошу Пандит[66]‑джи, чтобы он целый день совершал для тебя хаван [67]с лучшими сладостями из Гхаситара‑мовой лавки». Точно богиня Дурга[68], поддерживающая гармонию во вселенной, Маджи считала, что сохраняет равновесие в собственном мирке.
Мизинчик увидела, что близнецы забрались в спальню родителей, и решила проверить, чем они там занимаются. Дхир сидел на белом покрывале, с завязанными глазами, и читал наизусть «Кредо Одинокого рейнджера».
– Верую, – произнес он, – что все изменчиво, кроме истины, и лишь истина остается навеки.
– Ты как раз вовремя: Кимосаби [69]на арене, – сказал Туфан Мизинчику, откупорил пузырек одеколона, который отец купил в аптеке близ больницы «К. Э. М.», и помахал им перед носом брата.
У Дхира было потрясающее обоняние – он различал самые неуловимые запахи и тончайшие ароматы. На нюх определял состав любой косметики, которой мать тешила свое тщеславие, – от широкого ассортимента индийских аттаров в хрустальных флакончиках до мыла «Чистота лотоса».
– «Олд спайс»! – Завопил он, и Мизинчик в восторге зааплодировала.
– Настоящий импорт или местная подделка? – спросил Туфан, подозрительно разглядывая бутылочку.
Дхир поморщился.
– Бодяга, – сказал он, словно извиняясь. – Разлит, поди, в Кальяне или Улхаснагаре.
– А синдхи[70]в магазине уверял папу, что настоящий – контрабандный. – Туфан нахмурился и вспомнил, как лавочник дал Джагиндеру понюхать зубочистку с ваткой, пропитанной одеколоном.
– Если даже папа не отличил, – добавил Дхир, стараясь угодить, – никто наверняка не догадается.
– Папа не будет душиться черт‑те какой бурдой, которую беженец намешал! – Туфан защитил отцовскую честь.
Он осторожно засунул белый флакон под кур‑ту и решил обменять его на что‑нибудь у предприимчивого раддивалы [71], который доставит «олд спайс» туда, где его можно перепродать. Затем Туфан крикнул: «Эге‑гей!» – и быстро ушел, напоследок расстреляв невидимую банду грабителей и убийц.
Дхир виновато пожал плечами и повернулся к Мизинчику:
– Давай найдем Гулу. Он уже отвез папу на работу и вернулся.
Мальчик надеялся, что уговорит шофера подбросить их до «Бадшаха», где подают прохладительные напитки и можно освежиться лаймово‑апельсиновым соком с солью, сахаром и перцем.
– Маджи меня не отпустит, – сказала Мизинчик, – из‑за живота.
Дхир снова пожал плечами и поковылял вон из комнаты.
Маджи и Вимла еще сидели в гостиной, судача о ежегодном наплыве туристов из Саудовской Аравии и Персидского залива в период муссонов.
– Круглый год торчат в своей пустыне, а потом прутся сюда, чтобы нежиться под дождем, – возмущалась Маджи. – Моются только по пятницам, а несвежий запах перебивают арабской парфюмерией…
– Но от муссонов же вся Индия расцветает, – мечтательно сказала Вимла. – Вместо черной земли – изумрудная зелень, а небо не белое, а нежно‑голубое.
– …Да еще и развлекаются с нашими девушками, – продолжала Маджи, грозно помахав тростью. – Теперь даже парсские девушки захаживают к арабам – копят денюжку на приданое.
– Хай Рам! – воскликнула Вимла, внезапно очнувшись. – Аж не верится! Своим‑то парсы не дадут умереть с голоду. Правда, все они потеряли работу после ухода британцев, что уж тут поделаешь!
«Потому‑то она так и следит за Милочкой‑ диди», – подумала Мизинчик. Вимла часто сетовала на перемены, произошедшие в Бомбее после обретения Независимости. Современные девушки стремятся получить образование и не торопятся замуж, а некоторые эгоистки даже делают карьеру. Дабы оградить дочь от дурного влияния, Вимла держала ее взаперти.
Маджи тоже присматривала за Мизинчиком, но – заботливо и ненавязчиво.
Просто Маджи уверена в себе, решила Мизинчик, а тетя Вимла – боится.
Чертовщина
В тот день Нимиш был непривычно возбужден: он уломал Гулу съездить в парсский книжный магазин «Тарапоревала», неподалеку от Хорнби‑роуд. Нимиш собирался накупить хрестоматий по английской литературе на следующий год в колледже св. Франциска Ксаверия – одном из старейших и наиболее почитаемых учебных заведений города.
– Я уехал, – крикнул с порога мальчик.
Нимиш едва сдерживал волнение, ведь скоро он обернет целую кучу новых книжек, с приятным хрустом загибая линейкой каждый упрямый лист оберточной бумаги.
«Амбассадор» Гулу выехал из аллеи. Шофер заранее обрызгал водой жасминовую гирлянду, которой он украсил миниатюрную статуэтку Ганеши, «устраняющего препятствия», над приборной панелью. Гулу купил цветы у торговца, проходящего мимо бунгало на рассвете, и положил такие же гирлянды для служанок на передней веранде – Парвати и Кунтал позже оставят ему пару монет. Раньше Гулу покупал каждый день по одной календуле, но это было давно.
– Можно? – спросила Мизинчик, открыв дверцу машины, и запрыгнула внутрь. – Маджи вздремнула, а мне нужна школьная тетрадка, ведь уже на следующей неделе начинаются занятия.
– Мне тоже! – завизжал Дхир и пустился за ними со всех ног.
– И мне! И мне! – заорал Туфан, тоже не желая оставаться в стороне.
– А что тебе задали? – спросил Нимиш, когда они тронулись.
Мизинчик замялась:
– Про привидения.
– Привидения?!
– Рам! Рам! – вскрикнул Гулу, выруливая из ворот, и пробормотал защитную мантру. – Каким только страстям не учат в школе…