– Так нечестно! – взвизгнул Туфан. – Мы этого не проходили.
– Но мы же смотрели «Бен‑Гур»[72], – сказал Дхир, словно это одно и то же.
– Истории о привидениях, народные сказки – ну, все такое. – Мизинчик наигранно пожала плечами.
– Ясно. – Нимиш поджал губы и поправил пальцем очки на носу. – Народные сказки – полная белиберда, если, конечно, они не запротоколированы.
– В каком смысле?
– А вот в таком, – Нимиш приподнял «Рассказ о паломничестве в Медину и Мекку» сэра Ричарда Ф. Бёртона и постучал по обложке. – Он прибыл в Индию вместе с Ост‑Индской компанией больше ста лет назад.
– Скучи‑и‑ища, – проскулил Туфан.
– А какая связь с привидениями? – спросил Гулу. – Хотя этот болван и сам на призрака смахивает…
Ему хотелось пресечь ученый разговор в зародыше. Нимиш любил углубляться в дебри и водить слушателей за нос. А Гулу нравились более увлекательные, хоть и приземленные темы. Например, последний фильм «Мугхал‑э‑Азам» [73]с роскошными танцовщицами‑куртизанками или новая соседка, падкая на мужиков с широкими задами в тугих синтетических штанах.
– А по‑моему, он милашка, – сказала Мизинчик и больно ткнула Туфана локтем.
Нимиш наградил ее улыбкой.
– Он величайший британский путешественник. И он не просто писал о жизни людей в колониях, но пытался понять ее, объяснить для остального мира. Нашу, кстати, тоже.
– Ну и как, он нас понял? – спросил Гулу, подняв брови, и ткнул почерневшим ногтем в свою кричаще‑пеструю рубашку.
– Я родился слишком поздно для подобных открытий, – продолжал Нимиш. – Обо всех народах, к сожалению, уже написано. Но я тоже хочу путешествовать, переодевшись арабом или даже англичанином. Хочу раскрыть темную изнанку цивилизации, нащупать ее тайный пульс. Понять, чем живет общество, каковы его коллективные мечты и страстные чаяния.
На слове «страстные» Мизинчик слегка покраснела.
– Хочешь прикинуться англичанином? – спросил Гулу.
– Запросто.
– Бледный – еще не белый, – повторил Туфан любимую мамину фразу.
– Ишь ты, запросто‑напросто! – воскликнул Гулу. – Едва ступишь на землю ее величества, фат‑а‑фат [74]поймешь, что ты черен, как трубочист.
– А что с привидениями? – перебила Мизинчик.
– Бёртон написал книгу «Индусские сказки о чертях», – невозмутимо ответил Нимиш.
– Индусские черти? – переспросила Мизинчик и задумалась, знает ли о подобной жути Пандит‑джи.
Этот жрец с сальными волосами и глазами‑бусинками приходил каждый понедельник. Он благословлял и давал бесполезные советы, не спуская глаз с пачки рупий, топорщившей ткань над неохватной бабкиной грудью. Мизинчик была глубоко уверена, что жрецы регулярно общаются с призраками и прочими духами, но сомневалась, что Пандит‑джи интересуется чем‑нибудь еще, кроме липких сладких ладду, которые он скрупулезно пересчитает перед каждой церемонией.
– Ну и бредятина! – Гулу отмел все слова Нимиша, надменно махнув рукой. – Христиане типа его – вот кто настоящие черти.
– На самом деле там говорится не о чертях, – в раздражении сказал Нимиш. – Это перевод мистических историй о царе Викрамадитье[75].
– A‑a, – сказал Гулу. – Тогда я их знаю.
– Ты читал эту книгу? – поинтересовалась Мизинчик.
– Когда‑то давно, – ответил Нимиш. – Однажды царь нес труп, висевший на мимозе, до гхапгы [76], но в труп вселился демон Бетаал. Он загадывал царю загадки, и в каждой заключалась человеческая мудрость.
– Мудрость‑шмудрость! Для этого книжек читать не надо. – Гулу неодобрительно щелкнул языком. – Я все на свете узнал в детстве на вокзале.
Мизинчик хотела продолжить разговор, но Гулу уже пустился в свои обычные россказни:
– Я начинал чистить обувь на вокзале Виктория совсем мальцом – лет шести‑семи. Виктория стучит, как сердце: ди‑дом, ди‑дом, ди‑дом. Ее можно услышать, на! Там бьется пульс Индии. Сто лет назад построили самую первую железную дорогу, и отходила она от Виктории.
– Скучи‑и‑ища, – заныл Туфан.
– Я уже это слышала, – сказала Мизинчик. Обычно она с удовольствием слушала побасенки Гулу, но сегодня ее волновали насущные проблемы.
– С корешами Хари и Бамбаркаром я вкалывал на Большого Дядю, – продолжал Гулу, словно пересказывая приключенческий роман. – Он был толстенный, потому что проглотил целиком тигра, когда служил в армии. Едва разинет пасть, как оттуда рев слышится! Но он платил по паре ан[77]в день, их хватало на роти и дал, а то и на жареную чанну [78]в пакетике из газетной бумаги – от нее даже пар еще шел! Тогда мы были самыми счастливыми людьми на свете…
– Скучи‑и‑ища.
«Амбассадор» с визгом затормозил на перекрестке, и тотчас на машину накинулась стая торговцев, которые навязчиво стучали в окна своими товарами.
– Джао! Джао! – завопил Гулу, вымещая на них злобу: его рассердил Туфан. – Я заработал на собственную банку ваксы «вишневый цвет» всего за два месяца. – Он презрительно глянул на уличных оборванцев, будто они попрошайничали исключительно из‑за лени. – Как мне нравилось гладить ее блестящую крышку с ярко‑красными вишенками! По утрам я даже натирал ваксой нос – чтобы скорей проснуться.
При этой душистой подробности Дхир встрепенулся.
– Но однажды Большого Дядю убили, – Гулу помчался наперерез мотороллеру, куда взгромоздилась целая семейка из пяти человек, – и его место занял человек с красными зубами – красными от паана [79]. Мои кореша Хари и Бамбаркар фат‑а‑фат нанялись к этому Красному Зубу – даже глазом не моргнули, но я остался верен Большому Дяде. Ведь он, как‑никак, был моим благодетелем. Короче. Красный Зуб избил меня до полусмерти – я чуть не отдал концы прямо на перроне. – Гулу театрально вздохнул и представил, как шумно опускается темно‑бордовый занавес, под каблуками хрустит ароматный перченый попкорн, а благодарная публика восторженными криками поддерживает юного героя, что встает на ноги после стычки с Красным Зубом.
Нимиш поморщился:
– Как последний фильм в кинотеатре «Метро».
– Думаешь, я сочиняю? – Тулу возмущенно обернулся к Нимишу: – А ты видал этот шрам над бровью?
Трое мальчиков всмотрелись в лицо шофера, но увидели только оспину от прыща.
– А как демон вселился в труп на мимозе? – спросила Мизинчик.
– Ну, на свете еще и не такое бывает, – отмахнулся Гулу. – Обычное дело.
– Чепуха, – сказал Нимиш. – Все это суеверия. Говорят даже, ваш доблестный царь Викрамадитья родился от осла.
– У тебя есть хоть капля уважения? У бога Ганеши – голова слона, а царь Викрамадитья появился на свет в необычных условиях. Ну и что из этого?
– А как же демон?
– Мизинчик‑dud», – подчеркнуто терпеливо сказал Гулу, – демоны – это блуждающие духи, которые ищут, куда бы вселиться. Тут что угодно подойдет: труп, уличные животные и даже никуда не годный мотор этой машины.
Нимиш покачал головой и вновь погрузился в «Рассказ» Бёртона.
Мизинчик совсем пала духом. Делясь познаниями, Гулу импровизировал так же, как и при вождении. Что бы он ни говорил – правду, ложь или какой‑то вздор, – шофер отстаивал свои слова с пеной у рта, словно священный стих из своей потрепанной Бхагавад‑гиты[80]. Хотя Гулу был неграмотный, он повсюду таскал книгу с собой и цитировал отрывки нищим, что лупили в окна автомобиля. «Лучше плохо исполнять свой долг, нежели хорошо – чужой», – зачитал он однажды парикмахеру на углу, когда тот нечаянно выстриг висок у клиента.
– Не бойся, – сказал Гулу, неверно поняв, почему она приуныла. – Некоторые очень дружелюбные.
– А призраки? – спросила Мизинчик.
– С ними все иначе. Призраки не хотят никуда вселяться. Это души людей, умерших насильственно, – ну, знаешь, самоубийство, убийство и все такое. Например, один попал под грузовик с бамбуком, а другого размазало деревом, когда он высунулся из вагона в час пик. Кого‑то не кремировали по всем правилам: у родственников не хватило денег на дрова. И души возвращаются на этот свет, чтобы улучшить свое положение, а иногда – чтобы предостеречь других.
– Но как понять, чего они хотят?
– Нужно прислушаться.
Мизинчик вжалась в сиденье – не такого ответа она ожидала.
– Но ты не бойся, – успокоил Гулу. – Некоторые очень дружелюбные… Да вы же скоро будете проходить все это в школе, на?
На обратном пути дети решили заглянуть в кафе «Эмпресс» на Колаба‑козуэй – выпить чего‑нибудь освежающего и прихватить полдюжины знаменитых сдобных лепешек, любимого лакомства Савиты.
– «Дьюкс сода», «мангола», кока‑кола, – монотонно перечислил лысый официант в красной куртке, не подходившей ему по размеру. Он старательно имитировал британский акцент, как требовал владелец кафе – англофил.
Мизинчик выбрала «голд спот» со свежим соком лайма и изрядной щепотью каменной соли, от которой газировка начинала яростно бурлить, переливаясь через край. Дхир заказал подрумяненные оладьи в сладком молоке, а Нимиш – кофе. Туфан взял себе кока‑колу и обхватил потной ладонью соблазнительную бутылку, похожую на песочные часы. Она напоминала американскую кинозвезду Мэрилин Монро, а напиток приятно щекотал горло.
Сжимая узкую талию бутылки, Туфан спросил:
– А помните торговый автомат у кинотеатра «Метро»?
Дхир с готовностью кивнул, набивая рот размокшими оладьями:
– Когда школьные падре водили нас на «Бен‑Гур», мы его опробовали. Вставляешь в щель монетку, и он ка‑ак затарахтит! Потом открываешь заслонку посередке, а там – вах! – холоднющая кока‑кола!
К ближайшей остановке с грохотом подкатил автобус. Казалось, ему хочется раздеться и отдохнуть, а не тащиться дальше по жаре. Он кашлял, задыхался и плевался вредными газами, а спереди из радиатора валил густой дым. Автобус был точной копией тех двухэтажных, что с лязгом курсируют по улицам Лондона, вот только на обоих боках нижнего этажа по трафарету написали аббревиатуру БЭСТ – «Бомбейское электроснабжение и транспорт». Автобус опасно кренился на осях, весь покрытый вмятинами, а его красный цвет едва проглядывал под слоем сажи и пыли. Махараштрийцы и гуджаратцы ожесточенно боролись между собой за присоединение города, поэтому автобус обтянули проволочной сеткой, и он напоминал передвижную тюрьму. Кроме того, у двери стоял вооруженный полицейский, который следил за тем, чтобы никто не швырялся камнями или не нарушал порядок как‑ни‑будь еще.
Из задней двери выпрыгнул кондуктор, потрясая алюминиевой коробочкой с билетами, точно оружием. Толпа мигом ринулась вперед, причем каждый энергично отпихивал соседа, стараясь его опередить.
– Терпеть не могу автобусы, – сказал Туфан, – там воняет.
– Не так уж и сильно, – возразил Нимиш, – все окна выбиты, и продувает насквозь.
– Там полно «озабоченных», – выпалила Мизинчик, вспомнив недавний четырехдюймовый заголовок в «Ивнинг ньюс»: «АРЕСТОВАН «ОЗАБОЧЕННЫЙ»!» Ниже в короткой статье описывалось, как поймали мужчину, который терся о девушку в переполненном «БЭСТЕ».
«Чертов придурок, – выругался тогда Джагиндер. – Сперва этого Ромео поколотили пассажиры, потом – полиция, а теперь ему еще светит полгода тюрьмы».
«Если только он не из хорошей семьи?» – сказала Савита, желая удостовериться, что богатство и положение спасут ее младшеньких от унижения, если они вдруг собьются с пути.
«Ну да, – ответил Джагиндер, – судье вполне хватит того, что хорошую семью опозорили во всех газетах».
«Если едешь на автобусе, – вставила Парвати, – в сумочку надо класть вязальную спицу. Быстренько уколешь Ромео в его хозяйство – и он тебя пальцем не тронет!»
– А по‑моему, тетки еще опасней, – сказал Дхир. – Когда мы ездили на «Бен‑Iyp», одна баба спихнула меня с сиденья!
Он рассказал, как она качнула необъятными бедрами и вытолкнула его прямо в проход, а когда он возмутился, огрела туго набитым ридикюлем. У женщины были густые усы и волосы в ушах, но она плюхнулась прямо среди класса мальчиков. «Вечно домогаетесь к нам», – сокрушалась она, словно это они к ней приставали, а затем, расстегнув ридикюль, кокетливо вынула носовой платок и зеркальце и жеманно подкрасила усатую верхнюю губу.
Нимиш, Мизинчик и Туфан покатились со смеху.
В эту минуту двухэтажный автобус, благоухая несвежей мочой и неусвоенной едой, окончательно заглох перед кафе «Эмпресс», и разъяренный водитель принялся тормошить его, энергично поколачивая ржавой трубой. Как только двигатель завелся, шофер громко посигналил грушей и вырулил на дорогу, затем обогнал целый выводок «фиатов» и чуть не врезался в трех обедавших коров.
– Мне больше нравятся трамваи, особенно зеленые, – добавил Нимиш. – Садишься у «Дхоби‑Талао» и едешь аж до «Кингс‑Сёркл», а там рабочие разворачивают его на шариковых опорах в обратную сторону. Больше часа пути!
– Так долго! – проскулил Туфан и лизнул свою фигуристую колу.
– Зато я там читаю, – пожал плечами Нимиш, – а по выходным встречаюсь с друзьями, и мы идем на дневной английский спектакль.
– Как тебе удается сосредоточиться? – изумилась Мизинчик. – Ведь трамвай идет через Калбадеви‑роуд – самую многолюдную улицу города!
– Даже легче, чем дома, где меня… отвлекают, – неопределенно сказал Нимиш, а затем вдруг позвал официанта и заказал еще кофе.
Мизинчик напряглась, вспомнив Милочку.
Внезапно они услышали громкий барабанный бой и пронзительные голоса.
– Хиджры! [81]
Кучка танцующих гермафродитов – высоких, с мужскими чертами, но в ниспадающих складками сари – двигалась в их сторону, один стучал в дхолак [82]. Прохожие в основном сторонились хид‑жров, но некоторые смельчаки глумились над ними в раскрытые окна.
– Арэ, чхакки! [83]– выкрикивали они слово, означающее шестой день недели, когда хиджры обычно выходят в люди, но так еще обзывают трусливых или изнеженных мужчин.
– Пошли прочь в Коливаду! – завопил кто‑то, имея в виду их поселение в трущобах близ Сиона.
Некоторые хиджры пригрозили задрать сари и показать, что у них нет гениталий, а один даже выставил засушенный мужской орган в закатанной стеклянной банке.
– Может, пойдем? – сказал Дхир и поглубже втиснулся в расшатанный стул, стараясь казаться невидимым.
– Они погонятся за тобой, – предупредил Туфан, – и оторвут тебе яйца.
– Ничего не оторвут!
– И то правда, – согласился Туфан, демонстративно схватив гульфик его штанов. – У тебя же их все равно нет.
Дхира аж передернуло:
– Они такими рождаются?
– Не все, – ответил Нимиш. – Некоторых кастрируют в юности с помощью грязного ножа и кипящего масла. Или каждый день затягивают узел из конского волоса, пока их причиндалы не почернеют и не отвалятся.
Дхир скрестил ноги, а Туфан прикрыл пах бутылкой колы.
– Во времена Моголов, – шепотом продолжал Нимиш, – они охраняли императорские гаремы и занимали привилегированное положение. Многим жаловали даже земельные участки. Но после того, как в 1884 году британцы составили Индийский уголовный кодекс, их объявили вне закона.
– Они всегда приходят на свадьбы, – сказала Мизинчик.
– Они спекулируют на страхах и суевериях, которые внушают другим, особенно – в торжественных случаях. Даже полиция обычно их не трогает – из‑за их сверхъестественных способностей. Ведь они одновременно мужчины и женщины, но при этом – ни то ни другое.
Процессия поющих хиджров приближалась, они громко хлопали в ладоши, привлекая всеобщее внимание. Остановившись перед кафе «Эмпресс», где сидели дети, они позвали владельца – толстяка Джолли.
– У них договоренность с местными роддомами, – пояснил Нимиш. – Хиджры платят за фамилии семей, у которых есть пополнение. Благословляют здоровых и требуют себе несчастных, что появились на свет увечными или без половых органов.
– Тогда, наверное, у Джолли недавно родился ребенок, – сказала Мизинчик.
– Вот бы он оказался уродцем, – с надеждой добавил Туфан.
Хиджры танцевали все неистовее, и гам стоял оглушительный. Они пели и попутно дразнили местных мужчин из‑под паллу.
«Ой, мамочки, у нас никогда не будет деток, – распевали они, – вот мы и пришли благословить вашего ребеночка».
В этот миг появился Джолли. Казалось, у него какая‑то жуткая кожная болезнь, но стоило приглядеться получше, и язвы на лице превращались в комки варенья. Просто он дремал на кухне, под полкой с приправами, и тут вдруг сверху упала банка с повидлом, которая и разбилась у него на лице. Сейчас он стоял, злобно поглядывая на гермафродитов, и грозил им метлой. Его жена – крохотная женщина с серой мучнистой кожей – вышла и встала рядом, с новорожденным сыном на руках. Хиджры танцевали, их руки и тела непристойно извивались, а вожак требовал тысячу рупий. Это был откровенный грабеж, но жена засияла от радости, ведь хиджры пришли, дабы возвестить о рождении ее ребенка всему свету. Она весьма искусно торговалась.
Вожак скинул цену до пятисот рупий.
– Проваливайте! – заорал Джолли. – Сукины дети!
– Арэ, идиот! – выбранила его жена. – Хочешь оскорбить хиджров в такой счастливый день и навлечь на наши головы их проклятья?
Джолли с трудом подавил ярость.
Довольный столь суровым выговором, вожак умерил аппетит и тотчас снизил сумму до сотни. Жена вытащила деньги из‑за пазухи и протянула ему.
– Покажите нам мальчика! – потребовал вожак.
Женщина развязала треугольный подгузник на бедрах младенца и обнажила идеальные гениталии, которые тотчас выпустили тугую желтую струйку. Хиджры весело захлопали в ладоши, нахваливая детскую пипиську, и стали передавать младенца из рук в руки.
Нимиш, Мизинчик, Дхир и Туфан непроизвольно вытянули шеи, и Туфан пал духом, убедившись, что хиджры не могут претендовать на младенца.
– Он станет большим человеком, – благословил первый хиджра.
– Он будет богатым, – добавил второй.
– Как вам повезло – такой красивый сыночек! – проворковал третий.
– Матушка, – сказал предводитель и повязал на запястье ребенка черную нитку от сглаза, дайка нам еще сари.
– Джолли! – крикнула жена, растаяв от всех этих благословений. – Принеси‑ка одно сари из приданого.
Хиджры еще громче застучали в барабан, напевая, приплясывая и поддразнивая. Наконец появился Джолли. Выругавшись вполголоса, он швырнул им дорогое свадебное сари. Хиджры улыбнулись хозяину, любезно поблагодарили его жену и побрели прочь колышущейся волной.
– Зачем они рассматривают ребенка? – спросила Мизинчик.
– Не поверишь, пока не проверишь, – ответил Нимиш, пожав плечами, словно это и так ясно. – Иначе навсегда останутся сомнения.
Дхир громко отрыгнул, Туфан заказал еще одну колу, а Нимиш оплатил счет.
Гулу подкатил на машине.
– Раз я видел, как хиджры утащили ненормального ребеночка, – сказал он, когда они сели. – Дело было в трущобах Дхарави. Несчастные родители так убивались! Ведь закон не запрещает хиджрсш забирать уродцев. Хотя, с другой стороны, им только там и место.
Пьющая лунный свет
Сидя перед трюмо в ночной тиши, Савита всматривалась в снимок дочери и вдруг вспомнила, что не видела ребенка после родов. Она даже не знала, мальчик это или девочка. Не наблюдала, как перерезали пуповину. Не слышала первого крика. Не прижимала окровавленное, трепещущее тельце к груди. С последней схваткой она потеряла сознание и очнулась лишь много часов спустя, когда Маджи внесла младенца, уже обмытого и туго запеленатого, для кормления.
«Я не видела, как она явилась на свет, – подумала Савита и расплакалась, – и не видела, как она покинула его».
Савита замерла, услышав приближающийся грохот в небесах. Промежутки между ударами грома становились все короче, молнии исчеркивали небосклон сверкающими зигзагами, но дождь все никак не начинался. Эта задержка раздражала, обессиливала. Савита вытерла слезы и бережно положила фото в серебряную шкатулку для бинди.
Джагиндер был таким ласковым во время беременности: он не сомневался, что после троих сыновей жена родит наконец дочку.
«Рака моя, – дразнил он ее «лунной ночью',» как предписывали священные тексты для будущих мам, – у нашей дочки самое роскошное приданое во всем Бомбее: современная мебель, брильянты, импортные холодильники – саб кучх!»
«Прелестно!» – улыбнулась Савита, счастливая и довольная жизнью.
«А назовем мы ее Чакори».
«Чакори? – Савиту удивил столь непривычный выбор. – Сказочная птица?»
«Да, – задумчиво сказал Джагиндер, нежно глядя на нее. – Райская…»
«Пьющая лунный свет», – добавила Савита, вспомнив легенду. В тот миг она окончательно полюбила своего мужа.
Их отношения ее вполне устраивали. Джагиндер был светлокожим красавцем, довольно высоким, с небольшим представительным брюшком. К тому же человек ответственный: он уверенно занялся семейным судоразделочным бизнесом, когда умер его отец Оманандлал, давал Савите вдоволь денег на украшения и трижды в неделю делал все для того, чтобы сыновья рождались один за другим. Она страшно боялась, что придется когда‑нибудь надеть белое вдовье сари, – так же, как ее свекрови Маджи. Но пока Джагиндер жив, она всегда заткнет подруг за пояс в конкурсе на «самую первоклассную жизнь».
По крайней мере, так ей казалось. Когда бог смерти Яма унес новорожденную, Савиту потрясла не сама смерть дочки, а то, что эта непоправимая трагедия случилась именно с ней, Савитой, – в безопасном мире денег и связей. Траур она провела в одиночестве, а в голове пышно расцвели древние суеверия. Савита позвала тантриста, который подтвердил, что их дом – под дурным влиянием, и дал семечки куркумы, чтобы развесить их над детскими кроватками.
Она даже решила отправиться в паломничество в Мехндипур, полагая, что ребенка сглазила ведьма. «Помнишь ту нищенку, что подходила к нашим воротам? – кричала она Джагиндеру. – Я тогда была на шестом месяце, а Гулу никак не мог ее прогнать, пока твоя мать не отдала ей мое старое сари? Парвати еще замела и опалила ее следы, а ты сидел и смеялся. Это была ведьма, клянусь тебе! Она наложила проклятие на мое сари и сжила со свету моего ребеночка!»
Джагиндер пытался ее урезонить: мол, то был несчастный случай – обычная халатность, а Маджи объясняла все злым роком. Но Савита не унималась и убеждала, что во всем виновата айя. «Она ведьма! Ведьма!» – выкрикивала она, все дальше погружаясь в мир тайных чар и чудодейственных снадобий. Наконец закадычные подруги стали вежливо ее избегать: «Тебе нужно время, на? «Скажешь, когда оправишься, ладно?»
А затем произошла странная метаморфоза и с Джагиндером, который из бабочки превратился в жука. Всю жизнь он был строгим вегетарианцем и трезвенником – даже не лакомился шоколадками с алкогольной начинкой, что привозили из‑за границы его разноплеменные друзья. Как и отец, он был благородным человеком – подлинным джентльменом: грубого слова сроду не услышишь. Заботливый, добрый, довольный жизнью, и ему страшно хотелось дочку.
Когда же она появилась на свет, родители даже не успели совершить церемонию и окрестить ее: девочка так и умерла безымянной. Однако в сердцах Джагиндера и Савиты она навсегда осталась Чакори – неуловимой лунной пташкой. После ее гибели Савита прочла в глазах мужа не скорбь, а смятение. Словно сама краткость младенческой жизни подорвала его авторитет – лишила его поразительной способности все делать по‑своему. Джагиндер нашел утешение в бутылке «Джонни Уокер Блю», которую запирал в металлическом шкафчике; он обронил свои крылья и, словно куколка, спрятался в коконе стыда, раскаяния и вины.
Он больше не хотел спать с Савитой, как будто боялся зачать еще одну кроху, которую можно так же внезапно потерять. Он засматривался на вездесущие рекламные щиты, что призывали «пользоваться спиралью», и приучал Сави‑ту к этому противозачаточному средству. «Разве ты не слышал, – издевалась она над мужем, – что спираль бьет мужей током?»
Парвати советовала каменную соль, пропитанную растительным маслом, или семена саршапы [84], вымоченные в белой воде из‑под риса. Когда сын отчаялся и попросил мать о помощи, Маджи повела Савиту к специалисту по аюрведе, и тот прописал отвар из цветов джапы и кореньев тандулияки [85], вызывающий бесплодие. Савита отказывалась от всего. «Не хочешь, чтобы я забеременела? – набросилась она на Джагиндера. – Тогда сам пей каждое утро харидру [86]с козлиной мочой. Говорят, отличная контрацепция для мужчин».
Убитый горем Джагиндер совсем отдалился от Савиты и смотрел на нее в ужасе, словно это она виновата в случившемся. Он предавался одиноким раздумьям в спальне, и речь его становилась сердитой и злобной. Рюмочки вскоре сменились стаканами, а стаканы – целыми бутылками. Целые ночи проводил он вдали от жены, наедине с бутылкой.
Савите хотелось растоптать его.
Даже ее мать, приехавшая в гости из Гоа, ничуть не развеяла тяжелую атмосферу, что установилась в доме Митталов, словно июньский зной.
«Не вешай носа, лапушка, – успокаивала мать, с деликатным чмоканием попивая чай. – Тебе просто нужно с этим смириться».
Но Савита не унаследовала от нее эту капризную черствость, а потому замкнулась в своем мрачном мирке, поклявшись больше оттуда не выходить. Но затем ее золовка Ямуна погибла где‑то на индийско‑пакистанской границе, и в семье вновь наступил траур. Пару недель спустя Маджи вернулась с малышкой Мизинчиком, и это бессрочное пополнение издевательски напомнило Савите о ее собственной утрате.
Наконец Савите обрыдла добровольная изоляция. Утерев слезы, она накупила сногсшибательных золотых украшений на целых двадцать два карата, с надменными эмалевыми павлинами, и пригласила на обед подруг. Улыбка не сходила у нее с лица. «Какое чудесное ожерелье!» Чмок‑чмок. «Джагиндер купил… Ой, девочки, он такой милашка». Как ни в чем не бывало. Десять – ноль в пользу Савиты.
Она загоняла страх глубоко в себя: Савита не верила в то, что смерть дочки – случайность.
Тут явно не обошлось без нечистой силы.
Поэтому она приказала запирать ванную по ночам на засов: Савита до смерти боялась, что злобный дух, сгубивший ее ребенка, по‑прежнему прячется там.
Гулу остановился перед забегаловкой, где подавали только чоле масала [87]нут с карри да поджаренный хлеб, – в народе ее называли «Везунчик Дхаба». Изнутри популярный кинодуэт Аши Бхосле и Кишора Кумара[88]горланил песню «Йе Раатэн, Йе Мосам». Запись то и дело прерывалась: душными предмуссонными ночами часто случались перебои с электричеством. Вначале Гулу подошел к тележке паанвалы [89]у закусочной, которую обступили мужчины. Одни ждали паан, другие прикуривали сигареты от тлеющей веревки на тележке, а большинство попросту гапшаппили, то бишь обменивались новостями. Все фамильярно закивали Гулу.
– Ну и ну, – сказал один, с пучком волос на бритой голове – признаком высшей касты. – Во всем городе отключили электричество, а на свадьбе у дочери министра от света ослепнуть можно.
– Эти негодяи обирают народ без зазрения совести.
– Даже позавтракать нельзя, пока они сами не нажрутся.
– По городу везде темно, как в твоей заднице, и ни один вентилятор не пашет, – произнес другой мужчина, похлопав Гулу по спине.
– А новобрачным устлали путь розами аж на десять километров! – добавил Гулу.
– Брешешь, сволочь, – со смехом выругались мужчины, возмущаясь такой расточительностью, и губы их зарделись от паана.
Паанвала – пухлый мужик с блестящей кожей, подведенными глазами и тилакой [90]от переносицы до самых корней волос – погладил ряд золотых пуговиц вверху курты. Его пальцы мелькали над влажной красной тканью в стальном блюде с листьями бетеля. Обрезав края листа, он намазал его соком лайма, а затем наполнил толченым супари [91], кардамоном и щепоткой табаку. Наконец, свернув паан в аккуратный пакетик, сколол его гвоздичкой.
Гулу засунул паан в рот и выдавил зубами первый кисло‑сладкий, едкий сок. С довольным видом он кивнул и побрел к «Везучнику Дхабе» – на встречу с другом детства Хари, что ославился на весь город как Хари Бхаи – «Браток Хари». Они сели за столиком на улице – прямо под черными тучами, заволокшими небо.
– Как дела в чавле [92], Бхаи? – спросил он, намекая на трущобы, где жил Хари и откуда он правил своей контрабандистской империей.
– Ты прикинь, этот бахэннод [93]Рену затащил в постель жену моего соседа. Пришлось позвать Тантриста Бабу. Он щелкнул кнутом и сказал, что нашлет на Рену духа – прямехонько в лунги [94], чтоб у него больше никогда не встал. Ха! Так этот бахэнчод брык на колени и ну канючить прощения!
Гулу смущенно усмехнулся и сплюнул на землю.
– Ты чего? – спросил Хари. – Сохнешь по той своей шлюшке Чинни?
Гулу щелкнул языком:
– Да нет, не по ней.
– Ну, значит, по второй, – ухмыльнулся Хари. – По рыбачке.
– В молодости я был очень красивый, брат. Все люди говорили: «Тебе в кино бы сниматься, Гулу». Вот так прямо и говорили. Если б я только попробовал, может, моя судьба сложилась бы иначе.