И с воплем проснулась.
– Что стряслось? – испуганно спросила Маджи, прижимая Мизинчика к груди.
– Это она, – простонала Мизинчик.
– Проснись, ты грезишь!
Мизинчик открыла глаза. С лица капал пот, сердце бешено колотилось. «Это айя, – поняла она, – та женщина на вокзале!»
– Выпей водички, – нежно сказала Маджи и поднесла чашку к ее губам.
Мизинчик крепко прижалась к бабке:
– Не хочу возвращаться! Никогда! Никогда!
– Тьфу, бэти, я же знала, что тебе здесь будет хорошо. Но муссоны начнутся со дня на день. Дома и коттеджи уже поросли кулум‑ травой. Не сегодня завтра всю область перекроют…
– Мне все равно!
– Ты взрослеешь прямо на глазах, скоро станешь юной барышней. Не мешало бы уже и о замужестве подумать. Нужно сдерживать свои эмоции.
– Да не хочу я замуж! – выпалила Мизинчик. – Не хочу от тебя уходить! Никогда!
– Так вот в чем дело. – Маджи тихо рассмеялась, словно до нее лишь сейчас дошло. – Я вышла замуж в четырнадцать, в самом начале муссонов. Едва твой дедушка надел мне на голову венок, в темечко забарабанили первые счастливые капли. Я поняла, что бог Ганеша благословил наш союз. А на свадьбе у твоей мамы…
Маджи умолкла.
– Все с тех пор изменилось, – сдавленно сказала она.
Мизинчик заплакала.
– Ну, будет, – успокоила Маджи и потянулась за бутылкой с горчичным маслом. – Наверное, ты простыла – ночью было зябко. Ну‑ка, ляг, я натру тебя маслицем.
Мизинчик высморкалась. Нужно как‑нибудь рассказать, что она видела на вокзале, – так, чтобы Маджи поверила.
– Тот младенец, что утонул, – расскажи о нем!
Маджи нахмурилась, усердно, широкими движениями умащивая Мизинчику шею и плечи.
– О таком мы не говорим.
– Но говорим же мы о моей маме, так почему про него нельзя?
– Зачем бередить рану? – вздохнула Маджи. – Прошлого не исправить, как бы нам ни хотелось.
– Но куда делась айя!
– ХВАТИТ! – заорала Маджи, вскочив с кровати, так что бутылка с грохотом повалилась на пол. – Не упоминай о ней при мне! Никогда! Ясно? Я сносила всю эту чушь о привидениях. Я даже привезла тебя сюда, но не потерплю, чтобы мой слух и мое жилище оскверняли упоминаниями о ней.
– Но я же видела…
– ТЕБЕ ЯСНО?
Слегка покачиваясь, Маджи побрела к двери, а затем остановилась и обернулась. В глазах у нее стояли слезы.
– Больше никогда не говори об этом, – сказала она. – Для меня важнее всего ты. Только ты. Неужели не понимаешь?
Мизинчик потупилась.
– Прости, – прошептала она. – Я больше не буду.
С большой неохотой Маджи ушла от Мизинчика в ночную тьму. Перед глазами у нее стояла другая внучка. Спустя столько лет боль в груди не прошла, там еще оставалась одна слабая, пугливая точка. Чернильная клякса, давным‑давно пометившая ей сердце, за последние четыре дня угрожающе растеклась.
Маджи вспомнила, как ехала к ветреному океану вместе с Джагиндером, жрецом Пандит‑джи и Савитой, сжимавшей мертвое тельце.
«Древние Веды[136]гласят, – пояснил Пандит‑ джи, – что душа младенца еще не обрела мирских привязанностей, которые необходимо сжигать на погребальном костре».
Поэтому они направились не в крематорий на склоне Малабарского холма, где ранее предали огню тело мужа самой Маджи, а к индуистским кладбищам на берегу Аравийского моря.
Встав тесным кружком у кладбища, они прочитали древнюю шлоку [137]: «Рам Нам Сатья Хай, Сатья Бол Гутъя Хай» – имя бога Рамы[138]есть истина, истина есть спасение.
Заключив младенца в треугольник из своих рук, они бережно положили ему на глаза бархатистые цветы календулы и шепотом с ним попрощались.
Муссоны и магия
Повар Кандж уверовал в Бога, когда готовил вечером чавал [139]. Жареные пакоры со шпинатом и луком плавали в шафрановом море нутовой муки, простокваши и подрумяненного аджваина [140]. От этого любимого семейного блюда мрачное лицо Канджа обычно слегка светлело. Но сегодня он лишь сильнее нахмурился и надул губы, словно случайно их обжег. Повар заглянул в кастрюлю и выругался. Карри получалось чересчур водянистое и, сколько бы он его ни нагревал, не густело. Даже досыпанная мука не помогла. Скоро обед, и у Канджа не оставалось выбора. Он был не шибко верующий, но в ту минуту все же помолился о чуде.
«Добавлю кучу сахара в завтрашнюю халву для пуджи, – поклялся он богам, разливая водянистое карри черпаком по стальным тарелкам. – Ладно, не хотите загустить карри, не надо. Но пусть они хотя бы не заметят, на?» – умолял он про себя, медленно ставя тарелку под нос Джа‑гиндеру.
Джагиндер на миг удивленно и недовольно поднял брови.
Но тут над бунгало прорвало муссонную тучу.
Туфан и Дхир выскочили в аллею и встали, раскинув руки. Пижамы вскоре промокли насквозь, пухлый живот Дхира облепило тканью, а на боку Туфана проступила целая армия марширующих родинок.
– Джантар Мантар, каам карантар, чху, чху, чху! [141]– затараторили близнецы заклинание, будто волшебники, что своими чарами прогнали солнце, жару и пот.
Джагиндер выбежал на веранду и выставил толстый палец под ливень.
– Не вздумайте войти в дом мокрые, а не то я каждому отвешу по паре крепких чант! [142]– пригрозил он, чтобы скрыть внезапную зависть к беспечному восторгу сыновей. Когда‑то и он так же протягивал руки к небу, думая, что ему принадлежит весь мир.
Земля и небо сцепились в свирепых любовных объятиях. Ветер стонал и хлестал, гремел ставнями, задувал в открытую дверь, кружил листья и мусор посреди аллеи в бешеном вальсе. Савита взглянула на Джагиндера – ее грудь непривычно затрепетала, а щеки слегка порозовели. Неужели ей снова захотелось этого мужчину – того, что сейчас строго расхаживает по веранде, отдает приказания и сыплет угрозами? Смущенная скорее этой мыслью, нежели своим внезапным возбуждением, Савита незаметно встала и бросилась к себе в комнату.
Нимиш тоже разгорячился. Раньше ему недоставало смелости, но теперь он наконец‑то собрался с духом. Разумеется, дожди неизбежно привнесли в город романтику. Закрытое окно Милочки Лавате, за которым порой виднелся неяркий свет, манило неодолимо, словно взгляд возлюбленной. Нимиш поправил очки, быстро пробормотал «спокойной ночи» над прибранным столом и поспешил в свою комнату.
– Гулу, «амбассадор»! – Голос Джагиндера донесся сквозь громыхание небес и барабанную дробь капель о кровлю.
– Сэр? – Гулу вышел под зонтом, который испуганно отшатнулся и затрясся на проволочном каркасе.
– «Амбассадор», – повторил Джагиндер, подгоняемый жаждой деятельности. – Не волнуйся, я сам поведу.
– Папа, ты куда? – пропищал Туфан, ослепленный фарами.
– Молиться, – кратко ответил Джагиндер, плюхнулся на переднее сиденье и газанул.
Гулу отпер зеленые ворота и неохотно распахнул их. Он с тоской посмотрел вслед «амбассадору», с трудом пробиравшемуся по затопленной улице, словно попрощался с дочерью перед брачной ночью.
Кандж и Парвати куда‑то пропали: позабыв о домашних обязанностях, они незаметно исчезли в соблазнительной муссонной темноте. Осталась лишь Кунтал с мокрыми полотенцами в руках. Нимиш улизнул через черный ход – ливень придал ему храбрости, а пасмурное небо укрыло от чужого любопытства. Робко, с волнением в груди пробрался он к стене, отделявшей их бунгало от дома Лавате. В ушах шумел дождь, в ногах пульсировала кровь, а сердце сжималось в отчаянии.
Пару дней назад он украдкой листал английский перевод «Ананга‑ранги» – древнего трактата о супружеском сексе[143]. Там говорилось, что плоды тамаринда усиливают сексуальное наслаждение у женщин. Прочитав об этом, Нимиш тотчас закрыл выцветшую страницу дрожащей рукой. Мать когда‑нибудь ела тамаринд? Нимиш порылся в памяти, но вспомнил, что Савита старательно избегала всего кислого, даже тамариндового чатни, утверждая, что это вредно для матки. А Маджи? Ее тучное, мужеподобное тело в белой вдовьей одежде не вызывало даже отдаленных мыслей о сексе, и Нимиш поежился, представив зачатие своего отца. Но Милочка… Милочка сидела под тамариндом и неспешно ела один стручок за другим в октябре и ноябре, когда они полностью созревают. Нимиш даже ощутил кисло‑сладкий вкус на ее губах, которые так вызывающе окрашивались красновато‑коричневым соком.
Едва Джагиндер потарахтел спасать душу, Савита уселась перед зеркалом и поискала ответ на свой вопрос. Сразу же нашлось два.
Глаза блестят, тушь растеклась синяками.
А блузка заметно натянулась.
Савита вытерла глаза, объяснив первое влажным воздухом. Правда, она не понимала, откуда взялся блеск. Дожди словно смыли с лица налет суровости и крошечные обиженные морщинки, что расходились лучиками от уголков глаз. Савита сдвинула с плеча паллу и сбросила ее на пол.
Блузка, безупречно сшитая всего пару дней назад, теперь врезалась в ребра. Рукава с серебряным шитьем туго облегали предплечья. Спереди вытянулись в ряд шесть металлических петелек. Запыхавшись, удивленная Савита осторожно расстегнула их и сняла блузку. Лифчик упал на пол, и она обхватила руками груди.
Торчащие соски тыкались прямо в зеркало. Голубоватые вены под кожей проступали контурной картой. На один миг Савита отчетливо услышала оглушительный шум прорвавшихся туч, неистовую дрожь бунгало под безжалостным потопом и ликующие возгласы сыновей. Вдруг она вспомнила о муже и мельком взглянула на дверь, надеясь, что та заперта на защелку.
За секунду до того, как вырубилось электричество, Савита увидела в зеркале кое‑что еще.
Можно сказать, Джагиндер сдержал слово. Промокнув до нитки, он сидел на деревянном стуле, уставившись в стену. Над каминной полкой, накрытой белой вязаной тканью, висела картина в рамке – Богородица и младенец Иисус в бесплотном ореоле от латунных подсвечников. Вверху на гвозде слегка накренилось грубое деревянное распятие.
– Тоже чанну и арахис, мужчина?
Джагиндер поднял голову. Над ним стояла упитанная баба в цветастом платье до колен. Короткая стрижка и никакого макияжа. Родинка на подбородке колыхнула тремя длинными волосками. Не дожидаясь ответа, баба шваркнула на стол полную бутылку дару [144], цветной стакан со льдом и «дьюкс соду».
– Да, – проворчал Джагиндер, протягивая деньги.
Расторопная хозяйка адды щелкнула мясистыми пальцами. Почти тотчас же хорошенькая девушка, ее молодая дочь, принесла тарелку поджаренной чанны и арахиса. Украдкой глянув на девчонку, Джагиндер положил на стол еще одну купюру. Через пару минут появились корзина жареной рыбы и сигареты.
Сжимая в руке стакан, Джагиндер припоминал, как вел «амбассадор» по промокшим улицам пригорода Бандра, вдоль грохочущего берега. Джагиндер едва различал сквозь ливень оштукатуренные дома с покатыми черепичными крышами. Пальмы, что приютились между жилищами, качались и встряхивались, будто свирепые сторожевые псы. Он проехал мимо кладбища с надгробиями и бетонными крестами. Один явно стоял над могилой известного христианина. На кресте остались только инициалы I. N. R. I., «Иисус из Назарета, Царь Иудейский» – надпись, которую римляне прибили над распятым Христом. Теперь она навеки осенила останки обычного селянина.
Джагиндер не помнил, как оказался в этой адде. «Амбассадор» словно сам туда его привез. Джагиндер не мог усидеть дома: его завораживало простонародье и эта освежающая бурда, которая снимала все проблемы как рукой. Он корил себя за то, что так низко пал, поступился честью и уважением, сбегал тайком среди ночи или под проливным муссонным дождем: стыдно было открыто признать свой порок.
Адда принадлежала бесстрашной христианке средних лет, которую местные прозвали Теткой Рози. Здесь не только подавали чистейший алкоголь, на чем и держалась ее репутация, но и царила праздничная семейная атмосфера – благодаря религиозному оформлению людям казалось, будто с ними веселится сам Господь.
– Ну, за муссоны! – сказал Джагиндер Иисусу и выпил все залпом.
Рози проворно принесла еще полпинты и молодцевато выпрямилась. Затем она грозно направилась к соседнему столику.
– Если нет денег, мужчина, пошел вон! – прикрикнула хозяйка на перепуганного посетителя.
Открылась дверь, и в проем неистово хлынул дождь. Толпа негромким разноголосьем приветствовала завсегдатая, который вошел, пошатываясь, выжал воду из шляпы и театрально поскользнулся в луже. Он был худой, с широкими завитыми усами и волнистой умащенной шевелюрой, чудом не растрепавшейся под дождем. Рози провела его к ближайшему столику, и он тотчас схватил карты, словно товарищи только и ждали его хода. Хозяйская дочка Мари внесла блюдо жареного арахиса. На ней было миленькое розовое платьице, а густые черные косы стягивал такого же цвета бант. Спокойные карие глаза оттенялись длинными ресницами, и взгляд был не таким уж невинным.
– Арахис? Бас? [145]– решил пофлиртовать с ней завсегдатай. – И больше ничего не предложишь?
Девушка ушла и вернулась с жареной рыбой и матерью.
Завсегдатай помрачнел и заказал выпивку на всех.
Крыша над столиком Джагиндера протекала. По ней хлестали пальмы. Вода на полу взблескивала змеей. Юная Мари сновала между столами, изящно удерживая поднос на бедре. Завсегдатай не на шутку разошелся и внезапно схватил ее за задницу. Девушка взвизгнула, и стулья с резким скрипом отодвинулись.
Джагиндер зачарованно наблюдал: «Везет же этому парню – свободно выражает эмоции, не сдерживает себя». А его‑то жизнь в бунгало такая пресная, регламентированная и пустая.
Рози растолкала бедрами стулья и ловко шлепнула дочку по голове:
– Бесстыжая!
Девушка выскочила из зала, в полумраке блеснул крошечный золотой крестик у нее на шее.
– Пардон! Пардон! Пардон! – лопотал завсегдатай, размахивая руками над головой, словно белыми флагами.
– Опять этот мистер Пардон? – заорала Рози. – Эй, Джонни! Иди‑ка сюда, слабоумный мой сыночек!
Джонни мгновенно появился из подсобки, где от нечего делать тягал цилиндры с бренди. Скорчив грозную рожу, он пересек зал, и на его бицепсе самодовольно выгнулось пурпурное распятие.
– Зачем нам дадагири [146]Джонни? – вмешался партнер завсегдатая по игре и выставил вперед руки, словно пытаясь отразить атаку.
– Не надо! Не надо! – попугаем завизжал завсегдатай. Хотя он и выглядел закоренелым рецидивистом, но накачанного сынка Рози явно испугался. Даже завитые усы съежились от страха под носом.
– ВОН! – прохрипел сынок, подражая Джеймсу Дину[147]. На нем была майка‑алкоголичка и треники. Худые ноги торчали спичками, и напоминал он вовсе не громилу, а шоколадное мороженое на палочке.
– Не надо! Не надо! – снова взмолился завсегдатай, защищаясь ладонью от невидимых ударов.
– Отправь его вместе с Шухером, – вынесла суровый приговор Тетка Рози и кивнула на дверь.
Шухер был штатным таксистом и аккуратно развозил посетителей по домам, если они засиживались допоздна. Сынок схватил завсегдатая за шкирку. Тот съежился и запричитал, хотя в адде Тетки Рози его ни разу пальцем не тронули. Как бы он ни изгалялся и ни напивался, хозяйка всегда принимала его обратно – просто он был выгодным клиентом. Прочие посетители наслаждались представлением, Джагиндер тоже. Одни подстрекали завсегдатая настоять на своем, другие уговаривали Джонни избить его до полусмерти. Парень дотащил охальника до двери, швырнул на мокрую землю и отряхнул руки, словно выкинул мусор.
Шухер затолкал завсегдатая в такси. Оказавшись в безопасности, тот широко ухмыльнулся посетителям, выглядывавшим в дверь. Тем временем публика оживилась.
– Ну и хитрец! – усмехнулись пьянчуги и заказали еще выпивки на всех. – Старая песня.
– У него просто планка упала, – сказал дружок завсегдатая и засунул карты в нагрудный карман. – Завтра же вернется, как пить дать.
Даже Рози не сдержала улыбки. Мари мигом принесла чанну, дерзко выгибая бедра. Джонни снова скрылся в подсобке и с излишними, выдуманными подробностями рассказал о своих подвигах младшему брату.
Джагиндер вздохнул с уже подзабытым чувством удовлетворения. Закинув в рот горсть сингданы [148], он храбро набился сыграть партийку.
Друзья завсегдатая переглянулись, но одобрительно крякнули. Джагиндер заказал выпивку на всех, искоса поглядывая на Мари. Она вся трепетала, резко отличаясь этим как от чопорной Савиты, так и от властной, сдержанной Маджи. «Моя дочка, – подумал он, – могла бы наполнить наш дом такой же теплотой и юным задором».
Ему страстно хотелось дотронуться до нее, вкусить беззаботной энергии этой лучезарной молодости.
Мари подошла к их столику, и рука Джагиндера невольно потянулась к ее стройной талии. Касаться другой женщины, да еще и незамужней девушки, – кощунство, но он обязательно это сделает. В глубине души что‑то его подстегнуло – желание наказать себя за гибель ребенка и разлад в семье.
Он жаждал спасения и в то же время возмездия.
Рози оттолкнула его руку.
– Совсем стыд потерял? – рявкнула она.
Публика затихла, осуждающие взгляды словно спрашивали: «Кто эта важная‑преважная шишка? Зачем он пришел сюда, нам мешать?»
Джагиндер отпрянул, будто его ударили по лицу: «Господи, что на меня нашло?»
Мари скромно улыбнулась, взволнованная тем, что привлекла внимание столь богатого сахиба.
Джонни схватил его за шкирку и вышвырнул на улицу.
– Салам, сахиб! – съязвил он и с гордым видом вошел обратно.
– Она ж тебе в дочки годится! – крикнула Рози в дверной проем.
Никаких комичных сцен, как с завсегдатаем, а лишь холодная, резкая отповедь. Ему здесь никто не рад. Не место здесь ему.
– Нет у меня дочери, нет, – выкрикнул Джагиндер, растянувшись на мокром тротуаре.
И он наконец оплакал свою утрату.
Во внезапной темноте Савита не поверила своим глазам: что же там было в зеркале? Она медленно подняла палец и потрогала влагу вокруг соска. Поднесла палец к носу и вдохнула хорошо знакомый приятный запах. Груди пронзила назойливая боль. Савита вновь обхватила их, изумленная их полнотой. Затем, приложив палец к губам, попробовала его на вкус. И тогда она поняла. С негромким вскриком Савита рухнула на трюмо. Невероятно: через тринадцать лет после рождения последнего ребенка ее груди вновь налились молоком.
Муссоны не только воскресили выжженную землю, но и наполнили чудесами жизнь ее истомившихся обитателей. В тот год, едва разверзлись хляби небесные, их посулы показались еще желаннее. Дхир и Туфан плясали под благодатным дождем, пока Кунтал не уложила их в постель, изрядно снабдив шоколадом. А Нимиш остался снаружи, у стены, и ждал появления Милочки.
Джагиндер прокладывал дорогу по стоячей воде, поднимая снопы брызг. «Дворники» лишь баламутили поток, обрушивавшийся на ветровое стекло. Вода просачивалась в машину сзади и через открытое окно, брюки и рубашка намокли. Черные тучи вдруг расступились, и показалась красноватая, усеянная прожилками луна, которая словно отражала его затуманенный взор. С нетерпением дожидаясь свой любимый «амбассадор», Гулу очнулся от беспокойного сна и вгляделся в ворота: не видно ли хорошо знакомых фар?
Спичечные головки размякли и отсырели, нечем было зажечь свечи, и дом погрузился во тьму. В гараже Кандж и Парвати сплелись на своей кровати, и вспышки молний озаряли их страстно извивавшиеся тела. Завтра утром повар добавит в халву для пуджи побольше сахара, как и обещал. Ведь ливень разразился в тот самый миг, когда он подавал ужин. Нетронутые тарелки и холодный рис так и остались на столе. Каким‑то чудом никто не заметил, что карри водянистое.
Незамеченным прошло и еще одно чудесное событие.
Из‑за грохочущей грозы и ливня не заперли вовремя засов. После захода солнца запретная дверь со скрипом отворилась и открылась брешь.
Призрак младенца впервые отважился выйти из ванной, и его серебристая грива оставила сверкающий влажный шлейф – прекрасный и фосфоресцирующий, как лунный свет.
Тамаринд под дождем
Маджи и Мизинчик вернулись в уже преображенный Бомбей.
С передней веранды Мизинчик наблюдала, как дожди обольщают город, точно лживый любовник: люди на улицах кричали от радости и внезапно пускались в пляс, хотя вокруг явственно воняло гниющей канализацией.
Утром начался новый учебный год, и девочки пришли в розовых плащах, а мальчики – в плащах цвета хаки, причем те и другие в британских резиновых сапогах. Дождь приятно стучал по опаленной земле, девушки пели на улице и бешено кружились, взявшись за руки, и длинные косы со свистом рассекали сырой воздух.
Маджи с благодарностью вспоминала любимого мужа, как он возил ее смотреть кино, которое всю жизнь упорно называл «биоскопом», и как они вдвоем ехали в закрытом конном экипаже. Тогда они были молоды. Оманандлал щеголял в шелковой рубашке с четырьмя золотыми пуговицами, а рядом гордо сидела она, покрыв голову паллу, и в носу у нее поблескивал бриллиантовый гвоздик. Маджи и Оманандлал были очень красивой парой, когда в самый разгар муссонов подкатывали к кинотеатру в своих лучших нарядах.
Стук дождя неизбежно навевал эти бесценные воспоминания, по которым она тосковала весь остаток года. Маджи на краткий миг возвращалась в ту полноценную эпоху, когда были живы Оманандлал, Ямуна и младенец.
Выжженный город облегченно вздыхал, а бурная влага проникала во все жилища без разбора – от рогожных лачуг в трущобах до богато украшенных бунгало элиты, например в «Улей» и «Чащу», которые были первыми построены на Малабар‑ском холме в 1825 году и позже критиковались за абсолютное несоответствие местному климату. Так и «Джунгли», бунгало Маджи, совсем не подходили для тропиков с их гнетущей влажностью, нестерпимым зноем, буйной зеленью и малярийными комарами. Хоть дом и оснастили современными кондиционерами, электричеством и новой черепичной крышей, он все равно покорился воле природы.
Едва подули яростные ветра, нескончаемые вереницы гладких муравьев стали переползать толстую полосу куркумы, насыпанную по всему периметру бунгало, хотя обычно она их отпугивала. Тараканы спасались из туалета бегством. Вентиляторы на потолке крутились без остановки, тщетно пытаясь высушить утреннее белье, висевшее теперь по всем комнатам и коридорам на импровизированных веревках. Настенные панкхи [149]замыкало, когда в проводку попадала вода. Туфан постоянно бегал в пижаме, тайком выскакивал под ливень и прыгал по лужам, пока Парвати не затаскивала его за ухо в дом. Дхир рыскал по «Джунглям», точно охотник, отыскивая сухие места, где можно спрятать плесневеющий шоколад. Нимиш разгуливал по коридорам с отсыревшей «Ярмаркой тщеславия» Теккерея и читал, перекрикивая грохот:
– «Эй, Доббин, кто еще так побеждал, как в битве при Саламанке?[150]Но где же он обучился этому искусству? В Индии, мальчик мой. Джунгли – школа для генералов, попомни мои слова».
Савита каждый день часами просиживала взаперти у себя в комнате и, раздевшись до пояса, любовалась набухшей грудью. Джагиндер зачастил к Тетке Рози, а «незапылившийся» завсегдатай предложил ему сыграть партийку и проворно опустошил его бумажник. Повар Кандж вступил в неравный бой с полчищами вредных козявок, проникавших в кухню сквозь каждую кривую щелку или трещинку. Кунтал предусмотрительно расставляла стальные миски в местах, где протекал потолок, и число их росло с каждым часом. Парвати натянула джутовые бельевые веревки в помещении, поскольку на улице одежда уже не успевала сохнуть. Гулу выметал постоянно прибывавшую воду из гаража короткой метлой. Тем временем Маджи, как обычно, переносила все стоически: пол вытирали ежечасно, а туалет два раза в день чистил бханги [151]– бунгало должно было пережить еще один бурный сезон дождей.
– Как съездили? – спросил Дхир Мизинчика, набивая ранец печеньем «глюко». Шла первая неделя учебы, и он кропотливо подсчитывал, сколько взять еды, чтобы хватило на весь день.
Мизинчик кивнула и протянула ему пачки кунжутных чикки [152]в сахарной глазури, привезенные с горного курорта.
Дхир минуту помедлил, а затем с благодарностью принял гостинец. Брат открыл рот и тут же закрыл, словно хотел что‑то добавить, но передумал. Закинув ранец за плечо, он поковылял прочь. По настоянию Маджи Мизинчик осталась дома. В то знаменательное утро она наблюдала, как дождь хлещет в окна, и лакомилась жареными мучными матти, щедро обмакивая их в манговый рассол.
Позже в тот же день, по‑прежнему оттягивая купание, она удалилась в комнату Маджи. Вверху рядами висела мокрая одежда, упорно не желавшая сохнуть. Задумчиво посмотрев на нее, Мизинчик услышала шорох. Вентилятор на потолке был выключен, окна законопачены, но белье над головой колыхнулось. Она села в постели и вновь ощутила странную нежность в груди – любовь к своей призрачной двоюродной сестренке.
Шафрановое сари на веревке вздрогнуло.
«Не может быть!» Привидение раньше не выходило из ванной – оно обитало только в водной среде. Блуждало по трубам или занимало ведро, но никогда не выбиралось в другие помещения. Однако сейчас Мизинчик вдруг с ужасом поняла, что в каждой комнате натянуты джутовые веревки и на каждой висит мокрое белье, – да это же готовый водный маршрут!
Лицо обдал холодный сквозняк.
Мизинчик встала на кровати и тряхнула сари свободной рукой. Оно с шелестом слетело. Синий шалъвар тетки Савиты закачался, жесткие манжеты блеснули россыпью пайеток. Мизинчик перекинула ноги через край кровати, на глаз оценив расстояние до двери.
И побежала.
Одежда хлестала, заслоняла обзор, задерживала. Полотенце обмоталось вокруг лица – липло, душило. Мизинчик попыталась его стянуть. Упала на пол. За спиной вновь качнулся шаль‑вар. Комната наполнилась грохотом, биением, светом.
Впереди заплясали брюки: штанины извивались и злорадно тянулись к ней.
Мизинчик оттолкнула их, но они обвились вокруг нее змеей, затягиваясь все туже и туже.
А затем так же поспешно ее отпустили.
Внезапно из них выпала серебряная грива.
Штаны по‑прежнему качались. Вдоль края медленно сжались два крошечных кулачка, в одной штанине сверкнули два перевернутых яростных глаза. Злоба заволокла комнату, как туман.
– Эй, ты! – выдохнула Мизинчик.
Привидение уставилось на нее, не шевелясь.
Казалось, оно пришло для того, чтобы забрать ее, спланировать возвращение, выработать новую стратегию.
– Теперь я все знаю, – сказала Мизинчик, с трудом отдышавшись. – Та девушка – твоя айя, так ведь?
Призрак насторожился, волосы окутали его голову дождевой тучей.
– Но это же была случайность, да? Зачем ей тебя топить? Та рука, без лица, что ты показала мне, – обычное недоразумение, и больше ничего. Я тебе не верю.
Глаза призрака помутились. Джутовые веревки затряслись, одежда хлестала во все стороны, брызгаясь водой при каждом рывке. Привидение протянуло руку ладонью кверху и коснулось щеки Мизинчика.
Но то была не ласка, а ледяное, студеное прикосновение, обжигающее холодом.
Потом, дерзко встряхнув ниспадающими волосами, призрак юркнул обратно в штаны и исчез.
Щека Мизинчика распухла от синяка, смутно похожего на отпечаток руки. Девочка неудержимо тряслась и кашляла, ее уложили в постель. Из комнаты Маджи убрали джутовые веревки и установили там на полу обогреватель, чтобы прогнать сырость. Но в комнате по‑прежнему было зябко.
Вызвали доктора Айера.
– Возможно, простуда, а может, и начало пневмонии, – как всегда, очень веско заявил врач. – Единственное средство – покой.
Правда, чтобы визит как следует окупился, он вручил заждавшейся Маджи рецепт.
– Снимите веревки во всем доме, – слабым голоском умоляла Мизинчик бабку.
– Чушь какая! Как же белье сохнуть‑то будет? Не переживай, что здесь сыро, я включу обогреватель.
Мизинчику показалось, что ее дурачат, и от этого стало совсем тошно. Благодаря ее истории о Ратнавали зыбкое привидение обрело фигуру и черты лица. Но теперь призрак набрался сил и сам искал себе пропитание, передвигаясь по бельевым веревкам и пристально наблюдая за будничной жизнью семейства, точно голодный ребенок.
Мир привидения больше ванной, больше Мизинчика. Страшно даже представить, насколько он велик, с растущим ужасом думала девочка.
Дождь ненадолго унялся, и бунгало оказалось на осадном положении, словно его заволокла непроглядная туча. За строгой дисциплиной, которую ввела Маджи, проглянуло беспокойство, что пронизывало сырые стены и портило настроение. Привидение шныряло повсюду, целеустремленно сжимая во влажных тисках весь дом и охватывая всех обитателей волной вины, словно каждый приложил руку к гибели младенца. Изначальная радость, принесенная ливнем, теперь извращалась, искажалась, омрачалась набиравшим силу призраком.
Савита первой испытала последствия – ровно через четыре дня после того, как она с изумлением обнаружила, что груди налились молоком. Сначала она втайне наслаждалась их пробуждением. Бесцельность и ничтожность, которые она так остро ощущала долгие годы после смерти дочери, внезапно сменились давно забытой полнотой, второй молодостью, торжеством материнства. Она окружала сыновей такой заботой, от которой они давно отвыкли, нежно ерошила им волосы и даже садилась послушать, как Нимиш зачитывает целый раздел из книги леди Фолкленд «Чау‑чау: дневник, который я вела в Индии, Египте и Сирии»[153]: