– «Когда заканчиваются проливные дожди, небо напоминает капризного ребенка, еще не переставшего вредничать: по малейшему пустяку он может разреветься, а большие серые тучи с белыми верхушками готовы в любую минуту пролить слезы…»
– Ну разве что на капризного ребенка гора [154], – фыркнула Савита, – вы‑то у меня послушные.
Оставшись одна, она вспомнила, как раздувался живот, с каким благоговением носила она в себе новую жизнь, и ужасно захотелось вновь забеременеть. Хоть они с Джагиндером уже много лет не были близки, Савита осушила стакан возбуждающего молока с шафраном и в ту же ночь, по возвращении мужа от Тетки Рози, совратила его. На третий день муссонов у Джагинде‑ра настолько поднялось настроение, что он повез всю семью ужинать в ресторан «Рандеву», что в отеле «Тадж», и купил Савите изумрудное ожерелье у семейного ювелира. Савита была в восторге.
А на четвертую ночь, едва сумерки сменились темнотой, Джагиндер променял соблазнительные Розины снадобья на колдовское зелье своей жены. В первые годы супружеской жизни Джа‑гиндеру нравилось представлять себя первопроходцем (хоть он ни разу и не выезжал за пределы страны), следуя традиции, освященной парнями из Ост‑Индской компании, что разведали путь в Индию и заложили основы Империи. Разумеется, он не завоевывал земель, ведь завоевывать уже было нечего – даже ни одного дальнего княжества. Но пред ним простирался девственный, сладостный и загадочный пейзаж, столь же экзотичный и еще не тронутый цивилизацией, – его жена в манящем красном белье. С какой радостью увидел он на горизонте ее голые берега и затем высадился на них с орудийным салютом, пролив кровь и пометив территорию! После этого в бухте возвели ворота для спокойного входа, и страна безропотно, хоть и горестно смирилась с его присутствием.
Словом, чары развеялись. А Джагиндер, идя по стопам краснолицых бриттов, пристрастился к выпивке. Гибель дочери, конечно, ускорила процесс, но порой казалось, что Джагиндер уже давно свернул в эту сторону и на полном ходу мчался навстречу смерти. В те невыносимые времена оставалось лишь заливать горе «отверткой» да вспоминать блаженные деньки беззакатного солнца. Но теперь, когда уже закатилось столько солнц и Джагиндер заплутал в холодном, по‑лондонски промозглом тумане на пару с единственным приятелем – «Джонни Уокером», он затосковал по неотвратимому жару жениного тела, его хмельной загорелой сумятице, толчее цветов и вкусов, диким мангровым лесам. Как глупо было полагать, что он проживет без нее, ведь он не стоил ни гроша без своей главной жемчужины – Савиты.
Сейчас, когда они лежали рядышком на кровати, в Джагиндере проснулась незнакомая, поразительная нежность. С непривычной теплотой ласкал он пышные бедра жены, гладил ее мягкие губы, вглядывался в сияющие глаза, а затем медленно, почти болезненно испытывал оргазм.
– Лишь об этом я всегда и мечтал, – тихо мурлыкал он, жадно вдыхая вкусный ореховый запах ее волос.
– Джагги, – прошептала Савита, пылая страстью, от которой давно отказалась в скуке совместной жизни, – прошу тебя, не дай это разрушить.
– Обещаю, – серьезно ответил он. Про себя Джагиндер поклялся, что больше никто не отнимет у него Савиту – ни его собственные страхи, ни их общее прошлое. Полностью растворившись в этой нежданной близости, он уже не представлял себе ничего другого.
– Джагги, пожалуйста, – сказала Савита еще мягче, – больше не пей. Ради меня.
– Не буду, – пообещал он. Ведь любовь Савиты – это пьянящий эликсир, что придает сил и энергии, а главное – вселяет надежду.
Их ноги переплелись, и Джагиндер провел руками по тонкой шее Савиты, тонким ключицам, легкому подъему грудной клетки. Спустившись ниже, он стиснул ее груди и ласкал их восхитительную полноту. Слизнул йот в ложбинке и, передвинувшись, обхватил губами сосок. Но едва начал нежно его посасывать, как призрак младенца, паривший над ними в мокрой нижней юбке, наконец отомстил за себя.
Груди Савиты брызнули молоком.
Захлебнувшись, Джагиндер отшатнулся. Сладкое, густое, сырое молоко застряло в горле, быстро замерзая и застывая. Он не мог его выхаркнуть. Не мог даже вздохнуть.
Савита подскочила, скрестив руки на груди, и в смущении качнулась. На ощупь груди были холодные как лед.
Джагиндер стоял на четвереньках и шатался, весь посинев.
– Джагги! – вскрикнула Савита и заколотила его по спине.
Молоко одновременно выплеснулось из носа и рта. Джагиндер рухнул на пол и брызнул слюной:
– Что с тобой такое?
Савита потупилась и замкнулась. Ее душа вновь захлопнулась. За долю секунды она уловила упрек в словах Джагиндера и поняла, что их недавняя нежность друг к другу оказалась слишком хрупкой.
– Не со мной, а с тобой! – огрызнулась она, натягивая на себя одеяло. – Это ты во всем виноват!
– Я? – Джагиндер с трудом встал на ноги, точно лев, почуявший добычу. – Но это ж твои груди.
– Не останавливается! – в ужасе завопила Савита. Молоко выстрелило из сосков, словно в отместку за тринадцатилетний простой. Ей было холодно, одиноко, страшно.
Джагиндер уставился на нее в панике.
– Разбужу Маджи, – сказал он, вытирая остатки молока, вылившегося из ноздрей.
Даже средь ночи Маджи сохранила спокойствие и поняла: случилось что‑то из ряда вон.
– Врача не вызывать. Ни один посторонний не должен знать, – приказала она.
– Что же нам делать?
– Уйти из моей комнаты! – взвыла Савита.
– Молиться, – ответила Маджи.
В памяти Джагиндера всплыл образ Иисуса и Девы Марии из адды Тетки Рози.
– Я помолюсь, – сказал он, и тревогу как рукой сняло. Мать по старинке позаботится обо всем. А Джагиндер сможет улизнуть.
Маджи недоверчиво подняла бровь и взглянула на сына, а затем переключилась на невестку.
Савита свернулась клубочком, отвергая любую помощь, и ревела, пока не уснула от изнеможения.
В то время как родители извивались в страстных объятьях, Нимиш прокрался на улицу через боковую дверь. Последние три ночи Милочка не отваживалась выходить в дождь под тамаринд. Однако несломленный Нимиш решил испытать судьбу еще раз. Его обуяло необъяснимое желание – настойчивая потребность наконец‑то подойти к Милочке и объясниться в любви.
«Объясниться или умереть», – прошептал он про себя, словно кто‑то произнес эту фразу ему на ухо во сне. На дворе хлестал сильный, безжалостный ливень. Шум дождя сопровождал Нимиша, и размеренная барабанная дробь вторила его решительным шагам.
Окно Милочки тускло светилось, тамаринд качался и размахивал ветвями, словно предостерегая. Не успел Нимиш опомниться, как уже оказался в дальнем конце сада – у лаза в стене. Побеги жасмина задевали лицо, разливая в воздухе тяжелый аромат. Взгляду открылся Милочкин двор – гобелен смутной тоски, спрятанный в буйной зелени.
А затем, точно ангел, явилась и сама Милочка: она шла на цыпочках по грязи и лужам, но не к тамаринду, а к боковым воротам, и грудь ее перетягивал ремень ранца. У Нимиша сердце зашлось, и он едва удержался, чтобы не ринуться ей навстречу.
– Милочка!
Она остановилась, испугавшись фигуры на лужайке.
– Это я, Нимиш!
– Нимиш?
Она направилась к нему под свирепые завывания муссонной арии, и они встретились под деревом. Нимиш робко схватил Милочку за предплечье. Лицо у него потемнело от страстного желания. Дождь забрызгал очки, и пользы от них было мало. Нимиш снял их и засунул в карман. Казалось, будто его карие глаза с мокрыми длинными ресницами плачут.
– Все в порядке? – спросила Милочка, глядя ему в лицо.
– Да‑да‑да. – Нимиш почти задыхался. «Объясниться или умереть». Сколько раз он придумывал, что скажет Милочке, записывал на бумаге, менял слова и фразы, а потом заучивал все назубок и съедал листок, чтобы не осталось улик! Будь Нимиш киногероем, с его губ слетело бы правильное объяснение, затем он с песнями закружил бы Милочку в танце и, наконец, шикарно рванул с места на мотороллере, а возлюбленная, затаив дыхание, обхватила бы его за талию. Но сейчас все тщательно подобранные слова вылетели из головы, едва он взял Милочку за предплечье; конец ее рукава был вышит прозрачным бисером, который заключал запястье в нежное объятие.
Дождь лупил Нимиша по лицу и капал на курту, призрачно белевшую в кромешной тьме. Слова, поступки и мысли, запрещенные днем, когда старшие поглядывали неодобрительно, строго соблюдая общественные правила, теперь вырвались на волю под тамариндом. Неожиданно Милочка вытерла капли с лица Нимиша краем своей золотистой дупатты, и шелковая ткань, прилегавшая к ее груди, наконец коснулась его щеки.
Онемев, он опустил взгляд.
– Нимиш? Что случилось?
Он схватил Милочку за руку, и жар его ладони обжег ей кожу.
– Мы росли, как брат и сестра, но я никогда не считал тебя сестрой.
– Да?
– Да. – Нимиш решительно посмотрел ей в лицо. – Только прошу, не говори, что видишь во мне брата. Прибереги эти слова для кого‑нибудь другого. Только не для меня.
– Ах, Нимиш, – сказала Милочка, и глаза ее заблестели. Сколько раз играли они вдвоем в детстве, бегали по заднему двору и даже сидели под этим самым деревом, пока взрослые отдыхали! Нимиш рассказывал с жаром о прочитанной книге, а она качала золотые цветы на ладонях, представляя себя где‑то вдали от семьи, мечтая о другой жизни, иной эпохе. Но теперь Милочка поняла, что Нимиш в этих грезах всегда был рядом. Он неизменно присутствовал в ее фантазиях – стоял с книгой в руке, с румянцем на щеках и плел небылицы. Повзрослев, они стали видеться реже. Тем не менее Нимиш изредка зачитывал отрывки из книг – лишь так мог он с ней общаться, соединяя вместе нелепые цитатки. Его рассказы переносили ее в иные миры, давали ей то, чего больше никто дать не мог. Почему же она не понимала этого до сих пор?
– Расскажи, что ты прочитал, – попросила Милочка. – Что угодно.
Нимиш глубоко вздохнул: на ум пришло одно из любимых стихотворений:
– Как лотосы на глади хладных вод,
Твои ладони бледные плывут –
Уж лучше пусть задушат, пусть убьют,
Чем зреть прощальных взмахов смертный лед! –
негромко продекламировал он строки из «Бледных рук, что я любил» Лоренса Хоупа[155].
Милочка всмотрелась в его симпатичное лицо словно впервые.
– Нет, Нимиш, – наконец сказала она, – не брата.
Он в удивлении сглотнул, по небу прокатился гром. Бешеный ливень наполнил Нимиша страстным желанием, стук капель по мокрой земле отдался пылким галопом в груди.
– Милочка, – начал он, надеясь добиться еще одного обещания, – прошу тебя, не принимай тех предложений, что тетя Вимла обсуждает с Маджи.
– Не буду, – искренне сказала она, невольно взглянув на боковые ворота бунгало, словно прямо за ними ее кто‑то ждал. – Я даже не собиралась.
Ей совсем не хотелось выходить за того, кого выберет мать или брат, ведь оба не обращали внимания на гнев отца, даже если он их бил. Милочка решила сама, собственными силами найти свою любовь. Возможно, она и вовсе не выйдет замуж. Как раз сегодня у нее возник план, вероятно еще непродуманный, но в глубине души Милочка понимала, что время ее истекло. Она тронула ранец на боку. Сердце екнуло.
Она поднесла руки к лицу, потом закрыла глаза, подалась вперед, и их лбы соприкоснулись. Так они и стояли под тамариндом, кишащим духами, которые наблюдали, как юные сердца распускаются, словно цветы на рассвете. «Пусть даже не теперь, но когда‑нибудь наверняка», – молча помолилась Милочка.
Нимиш запрокинул ее голову и поцеловал в губы.
Вдруг по лицу Милочки хлестнула ветка, оставив тонкий порез, похожий на выбившуюся прядь.
– Мне пора, – сказала Милочка, отпрянув точно ужаленная. Она натянула на плечи дупат‑ту и потрогала расцветающую красную линию на щеке. Кончик пальца окрасился кровью, а все тело напряглось в безжалостной темноте.
– Пожалуйста, не уходи, – взмолился Нимиш. – Извини, я нечаянно…
Но Милочка отвернулась и растерянно побежала не к воротам, а обратно в бунгало. Нимиш попытался ухватиться за край дупатты, но шелковая ткань вырвалась из ладони, лишь скользнув по ней изумрудными листьями узора.
В ту ночь другие домочадцы в семействе Митталов тоже неожиданно проснулись. Гулу. разумеется, терпеливо выгнал из гаража «амбассадор» для ночного бегства Джагиндера и сонно переоделся в сухое дхоти. Кандж и Парвати, разбуженные шумом двигателя, еще раз вяло овладели друг другом под металлическую дробь дождя о крышу гаража, ставшего их домом.
Тем временем призрак бесшумно передвигался по бельевым веревкам: вначале отметился над спящими Мизинчиком и Кунтал, а затем пробрался в комнату мальчиков. Дхир прерывисто храпел, а Туфан метался в постели, точно припадочный. Нимиш вернулся с раскрасневшимися щеками, переоделся в сухую пижаму, а затем лег в постель и уставился в потолок, словно молясь. Призрак почти с тоской смотрел сверху на трех своих почти что братьев, разглядывая их с жадным любопытством. Улыбнувшись, он спрятался в висящей накрахмаленной рубашке. В комнате посвежело. Нимиш потянулся за своей сорочкой.
Дхир с упоением храпел на всю комнату. Вдруг его рот захлопнулся, а ноздри раздулись. Он проснулся, подтянул колени к груди и принюхался к простыням – они отдавали орехами. «Миндаль и кипяченое молоко», – подумал Дхир, и ему сразу захотелось есть. «И тростниковый сахар», – вздохнул он в предвкушении. Но потом примешался еще один запах. Он подогнал его пальцами ближе и смутно припомнил это сладковато‑горь‑кое сочетание. Копаясь под подушкой, он так усердно обнюхивал простыни, что даже запыхался. Пижама задралась кверху, обнажив пухлые ягодицы, блестящие от пота. Запах усилился. Ноздри Дхира расширились, губы задвигались, ладони сжались, и в мозгу промелькнуло: «Пажитник».
Туфан резко проснулся. Он лежал на спине и тяжело дышал. Вглядевшись в темноту, он услышал непривычное пыхтенье брата и шорох простыней. Туфан тоже почуял запах, но не тот, что выискивал брат. Пахло тело самого Туфана. Глаза его расширились, он ощупал простыни – пусть и не столь дотошно, как Дхир, и рука наткнулась на влагу между бедрами. Со странным удовлетворением Туфан быстро проверил свою пипиську: она сморщилась крохотной гусеничкой от внезапного холода намокшей пижамы. Туфан родился последним из близнецов и был младшим из братьев, так что ему отчаянно хотелось вырасти – стать настоящим мужчиной, чтобы его принимали всерьез, как Нимиша. Поэтому он ощутил прилив энергии: его час наконец настал. Больше не нужно просыпаться и тормошить свою штучку – она справилась сама. Туфан самодовольно поднес палец к носу. Но, вдохнув поглубже, он с ужасом понял, что аромат вовсе не указывает на обретение мужественности, а напоминает о детском кошмаре недержания. Это невероятно: он обмочился в постели!
Дхир задышал с трудом, едва горький запах пажитника набился в нос, вызвав удушливый приступ тошноты. Он помнил эту горьковато‑сладкую смесь ароматов по одному давно забытому случаю в ванной: тогда Дхир не сумел отвести взгляд от нежных грудок Мизинчика, проступавших сквозь сорочку, и почуял запах пудры у нее на коже. В тот миг ему стало стыдно, он разозлился, даже возбудился и в отместку совсем перестал общаться с сестрой. Но теперь, хватая ртом воздух и яростно растирая нос, Дхир понял, что ошибся. «О господи, это что‑то другое!»
– Дхир? – Нимиш вышел из задумчивости. Он привык, что братья неестественно шумят во сне, Дхир даже порой бродил лунатиком, но сейчас его одышка встревожила Нимиша. – Все в порядке?
Туфан не шелохнулся, перепугавшись, что братья могут узнать о его «аварии». Едкая вонь уже поднималась вдоль по хребту.
– Не‑ет, не‑ет, – застонал Дхир и разревелся.
Нимиш выпрыгнул из постели и включил свет. С веревок на пол косым проливным дождем хлестала вода, хотя белье тщательно отжали и повесили еще утром.
– Что случилось?
– Я… за… задыхаюсь.
– Туфан! Утхо! Мигом за мамой и папой!
Но даже настойчивый голос Нимиша и мысль о том, что Дхир может погибнуть, не вытолкали Туфана из постели. Он крепко зажмурился, надеясь, что Нимиш каким‑то чудом оставит его в покое.
– Туфан, вставай, охламон! – Нимиш запустил книгой, и та глухо стукнулась в Туфана.
– Чертов… – Туфан рывком сел.
– Ой, как… х‑холодно, – застонал Дхир.
– Наверно, кондиционер заклинило! – закричал Нимиш, выпустив клуб пара изо рта, вырубил прибор и закутал Дхира в одеяло. – Успокойся! Дыши медленно.
Дхир вновь застонал. Запах был невыносимый, плотный, молочный, горький. Дхир закатил глаза.
– МАРШ! – заорал Нимиш на младшего брата.
Решив, что теперь‑то Нимиш ничего не заметит, Туфан выпрыгнул из постели и помчался к шкафу, а потом на ходу натянул свежую курту.
Он со всех ног побежал к спальне матери, громыхая через столовую, и шаги его отдавались эхом от восточного коридора до самой комнаты для пуджи, куда Маджи удалилась, после того как Савита отвергла ее помощь.
– Ой! – воскликнула Маджи, в изумлении выйдя из молитвенного транса. – Кто там?
– Мама! Мама! Мама! – Туфан ворвался в спальню и закричал с порога: – Что‑то случилось с Дхиром!
Савита открыла глаза, надеясь, что события сегодняшнего вечера были всего лишь кошмаром. Затем она обнаружила, что перед блузки намок: молоко больше не брызгало, но еще сочилось. В глазах у нее потемнело.
– Мама!
Из последних сил Савита сосредоточилась на сыне.
– Ну, что опять? – отозвалась она, не желая открывать дверь.
– Мама, пошли! Дхир задыхается!
Савита тотчас встрепенулась, точно ее окатили холодной водой. «Нечисть из ванной, – подумала она, – уже и до нас добралась». Крепко прижимая руку к груди, она распахнула дверь и побежала в спальню мальчиков – мимо Маджи и недавно проснувшейся Кунтал.
Дхир посинел. Нимиш стучал его по спине, будто он чем‑то подавился.
– Дхир! – вскрикнула Савита. Мгновенно забыв о сочащейся груди, она схватила сына и затрясла его.
Туфан оцепенел в углу, в страхе поглядывая на свою кровать. В комнату примчались Кандж и Парвати, разбуженные Кунтал.
– Да сделайте же что‑нибудь! – запричитала Савита.
– Переверните его вверх тормашками! Быстро! – приказала Маджи, наконец приковыляв в спальню.
Дхира подняли за ноги втроем. Нимиш стучал его по спине.
Нестерпимый запах вареного пажитника, который слышал только Дхир, проник за его скулы, просверлил виски, и кровь в голове застучала так сильно, что мальчика в конце концов вырвало. Изо рта хлынули целые литры рвоты, воняющей горьким пажитником и простоквашей. Всех затошнило, и они заткнули носы.
Призрак скользнул к вентилятору на потолке и слился с медленно гудящей лопастью. Серебристые волосы блеснули за его спиной, точно солнечный свет сквозь туман.
Пару минут спустя Дхир переоделся в чистую пижаму, бухнулся обратно в постель и вскоре захрапел. Кунтал прибрала за ним. На кухне повар Кандж уже заваривал целую кастрюлю чаи масала. Маджи внезапно плюхнулась на кровать Туфана.
Вот тогда‑то, в желтоватом свете комнаты мальчиков, и раскрылись три тщательно скрываемых секрета.
Придя в себя, Савита опустила взгляд на грудь и вдруг увидела там большие мокрые круги. Она тотчас обхватила себя руками и выбежала из комнаты, но от домочадцев ничего не ускользнуло.
– Кунтал, сходи к ней, – приказала Маджи с деланным спокойствием. – Спроси, чем помочь.
– Я хочу спать, – проскулил Туфан, тщетно пытаясь согнать Маджи с постели.
– Маджи, что с мамой? – Нимиш пошарил на столе, пока не нашел очки. Зацепив дужки за уши, он осмотрелся. В углу валялась груда простыней. Мокрое белье безвольно свисало с веревки, натянутой по диагонали через всю комнат}'. Воняло рвотой и потом.
– Как это случилось? – спросила Маджи, показав на Дхира, чья грудь теперь шумно вздымалась во сне.
– Не знаю. – Нимиш виновато поправил очки на переносице. – Наверно, подавился чем‑нибудь…
Вошел Кандж с подносом чая. Потянувшись за чашкой, Маджи почувствовала под собой сырость и передвинулась:
– Что это?..
Туфан стрелой выскочил из комнаты и помчался по коридору, пока не открылся второй секрет.
Парвати засунула ладонь под необъятный зад Маджи и пощупала постель:
– Мокро.
Все посмотрели на висящее белье. Нимиш глянул на груду промокшей от дождя одежды в углу, и у него сжалось сердце.
Парвати убрала руку и скривилась:
– Чхи! [156]Это не дождь, а су‑су!
– Туфан обмочился? – Маджи глубоко вдохнула. – Ой, забери меня отсюда и переодень в свежее сари.
Кандж собирал чашки, пока Парвати стаскивала Маджи с кровати. Все молчали, но каждый прокручивал в голове странные события этого вечера, пытаясь сложить их, как головоломку: рвота Дхира, намокшая блузка Савиты, мокрая постель Туфана – три стихийных телесных выделения.
– А теперь всем спать, – скомандовала Маджи, словно по ее приказу все должно прийти в норму, и тяжело оперлась о плечи Парвати.
Но тут в комнату вошла Мизинчик – так тихо, что никто поначалу не обратил внимания. Она сразу увидела то, чего не заметила остальная родня, – на лопасти вентилятора мотыльком светился призрак младенца.
– Мизинчик, деточка, иди спать. – Голос Маджи смягчился.
Мизинчик не двинулась с места, лишь покачнулась.
– Неужели никто из вас не видит? – прошептала она, ткнув в вентилятор на потолке.
Призрак оторвался от лопасти, словно в удивлении. Мизинчик поймала взгляд младенца. На краткий миг они заглянули друг другу в глаза.
– Что? – спросила Парвати, задрав голову. – Снова течь?
– Мизинчик, детка, иди‑ка ты спать.
Маджи была непреклонна. Но даже Нимиш, отодвинув влажное белье, чтобы лучше видеть вентилятор, заметил, что на долю секунды бабкин голос дрогнул. Кандж с резким звоном поставил поднос и выгнул тощую шею кверху.
– Неужели вы не видите? – повторила Мизинчик. Она побледнела и осунулась, но глаза горели решимостью.
– Ничего не вижу, – ответил Нимиш.
– Мизинчик – спать! – настойчиво приказала Маджи.
– Она там, прямо на панкхе.
– Кто?! – спросила Парвати, прогнувшись под весом Маджи.
– Мертвая девочка, – медленно проговорила Мизинчик, раскрыв третий и последний секрет той ночи. – Она вернулась.
Молния у зеленых ворот
На миг Маджи, Парвати, Кандж и Нимиш всмотрелись. Но потом Маджи так рассвирепела, что весь дом затрясся от ее гнева.
– Снова эти бредни о призраках! – загудела она, ее гигантские челюсти задрожали, а волосы взметнулись за спиной.
– Призрак? – Нимиш всплеснул руками. Уж этого‑то он точно не мог ни увидеть, ни понять, несмотря даже на странные события того вечера.
Повар Кандж покачал головой.
– Перегадить всю ночь из‑за такого… – пробормотал он и рассек воздух ладонью, будто ножом, а другой рукой ловко подхватил чайный поднос.
– Она там! Там! – кричала Мизинчик, не собираясь отступать, – только не теперь, когда семья в опасности.
– Видишь, что бывает, если дитю во всем потакать, – прошептал жене Кандж.
– Нимиш, отведи Мизинчика в мою комнату. СЕЙЧАС ЖЕ! – скомандовала Маджи. – Пошли, Парвати.
Но Парвати не шелохнулась.
– Я вижу его, – твердо сказала она, вглядываясь в вентилятор на потолке.
Повар Кандж уронил поднос. Полдюжины стальных чашек взлетели в воздух, заплескав сладкой пеной висящее белье. Нимиш отпустил руку Мизинчика и принялся срывать влажную одежду с джутовых веревок. Маджи часто задышала. Призрак теперь собрался темной тучей, и она громыхнула над вентилятором. Винт закрутился по нарастающей, разбрызгивая студеную воду, и желтую лампочку в центре закоротило.
– Прочь отсюда! – приказала Маджи.
Не зная, кому она кричит – привидению или им, Нимиш схватил Мизинчика и побежал по коридору. Кандж и Парвати помчались следом, волоча за собой Маджи. Нимиш бесстрашно вернулся за Дхиром, который все так же дрых, словно Кумбхакарна[157]. Его не разбудил даже внезапный ливень. Все собрались в гостиной – единственном месте, не считая комнаты для пуджи, где не было импровизированных бельевых веревок. В полной тишине они ждали, гадали и искали объяснения.
– Парвати, принеси Мизинчику одеяло, – сказала Маджи, прошаркав в комнату в сухом сари. – А ты, Кандж, – чая.
Повар боязливо заглянул в коридор, где на темной стене смутно белел прямоугольник – свет из кухни.
Кандж робко вздохнул. Но его жена уже отправилась по коридору за одеялом, виляя бедрами и словно бросая вызов непрошеным гостям. Тогда повар подтянул лунги, выпятил грудь колесом и зашагал на кухню.
– Маджи? – окликнул Нимиш, обнимая Мизинчика. Тяжесть его тела успокоила девочку, и ей хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно.
– Нимиш, – тихо сказала Маджи, – всему есть логическое объяснение. Нам нельзя расстраивать твою мать.
Нимиш кивнул, вспомнив намокшую блузку матери. Она же в таком щекотливом положении. Но почему? Он отгонял от себя этот вопрос, но в душе поднималась злость на отца. «Ну где же, в самом деле, этот пьяница?» Нимиш еще помнил то время, когда между родителями все было хорошо: отец внушал уважение и трепет, а мать была счастлива – точь‑в‑точь как последние пару дней. Какой же он идиот – решил, что все каким‑то чудом изменилось! Что‑то действительно стало другим. Но теперь он с растущим страхом понимал, что вовсе не на это надеялся. По всему дому расползалась тьма – нечто совершенно непостижимое.
– Что происходит?
Лицо у Маджи обрюзгло, кожа на руках бессильно обвисла складками. После долгой паузы, глядя на Мизинчика, она призналась:
– Не знаю, бэта [158], не знаю.
Парвати вернулась с одеялом и помогла Маджи привести себя в порядок.
– Я знаю, это ее призрак, – сказала Мизинчик Нимишу, радуясь, что все наконец вышло наружу.
Нимиш стиснул ее плечо и впал в задумчивость, пытаясь мыслить разумно и выбрать оптимальный план действий. Бунгало погрузилось в тревожную тишину – лишь покашливала Мизинчик да глухо гремел посудой на кухне Кандж.
К счастью, Савита пропустила кульминацию драмы, что произошла в комнате мальчиков. Еще раньше Кунтал перевязала ей дупаттой грудь, чтобы не разбухала от молока. Сейчас Савита лежала ничком и плакала спросонья, а Кунтал сидела рядом и ласково растирала ей голову и шею.
– Я должна выбраться отсюда, – прошептала Савита, – пока еще не поздно!
– Не говорите так, – успокаивала хозяйку Кунтал.
– Мальчики мои. – Савита потянулась к ее руке, и по лицу вновь потекли слезы. – Я должна их спасти!
Бтза ее свирепо блеснули.
– Это отродье, Мизинчик, – вот кто во всем виноват! Это ведь она отперла ванную – разве не так сказала Парвати? Он там, я знаю!
– Кто?
– Злой дух, погубивший мою доченьку!
Кунтал разинула рот.
– Мы должны выбраться отсюда. Причем сегодня же!
– Давайте дождемся Джагиндер‑сохмба, – предложила Кунтал. – Он решит, что делать.
Имя супруга разозлило Савиту:
– Да ему плевать на все, кроме «Джонни Уокера»!
– Все мужчины пьют, Савита‑du, – сказала Кунтал, вспомнив мрачное предостережение Парвати, хотя повар Кандж был трезвенником.
– Бас! – крикнула Савита и сорвала с пальца изысканное золотое кольцо с брильянтом. – С меня хватит!
Призрак грациозно развернулся на джутовой веревке в комнате мальчиков и повис вверх ногами, покачивая волосами и любуясь своей работой. В комнате творился кавардак. Мокрая одежда, сорванная с веревки, валялась по углам, пол и мебель блестели после недавнего ливня с потолка, постель Туфана тошнотворно благоухала. Призрак не хотел заходить в ту ночь так далеко, не хотел столь скоро открываться. Он сделал это только из‑за Мизинчика.
Мизинчик ткнула в него указующим перстом и показала всей семье, когда он еще не был готов. Привидение передвинулось по веревке, подтянулось, влезло на шкафчик, куда натекла лужица пыльной воды, и задумалось над их хрупким союзом. Все изменилось в одночасье, едва Мизинчик выбежала из ванной, не захотев видеть того, что призрак целую вечность мечтал раскрыть: конец кинопленки, последние минуты жизни младенца, правду о его смерти. Привидение, брошенное в ванной, внезапно решило действовать самостоятельно. И когда Мизинчик вернулась из Махаба‑лешвара другой, снова твердо встав на сторону живых, когда она сказала: «Я тебе не верю», призрак убедился, что решение было правильным.
Удивляясь переполоху в доме, шофер Гулу стоял навытяжку у зеленых ворот и потягивал биди. словно вдыхаемый дым мог согреть его до возвращения «амбассадора». Раньше, чем ожидал, он расслышал сквозь шум дождя урчание двигателя и быстро распахнул ворота. На краткий миг его осветили фары, и машина плавно остановилась в брызгах воды. Промокший насквозь Гулу открыл дверцу и, заботливо поддерживая зонт над Джа‑гиндером, проводил его до веранды.
– Эх, Гулу, – весело сказал Джагиндер, – а что делать? Сегодня я раненько – долг велел.
Этой ночью Джагиндер так и не доехал до Тетки Рози, а развернулся и на обратном пути утолил жажду из бутылки, припрятанной в багажнике. Но домой Джагиндера позвал вовсе не долг, а томительный страх. Ведь в ту ночь он бросил жену точно так же, как и после гибели дочери.