Перед Западной железнодорожной веткой, обрамлявшей прибрежную сторону Дхарави, Кандж затормозил и остановился у Махимского вокзала.
– Я поворачиваю обратно, – сказал он и вцепился в руль, словно собираясь резко тронуться с места. – Нас тут прибьют.
– Здесь живут целые лакхи [175]народа, и никто их не убивает.
– Мы чужие, Парвати. Это не наш дом.
– Но мы обязаны найти тантриста.
– Почему это мы должны рисковать из‑за них?
– Потому что Маджи взяла меня, когда никто другой не брал.
– Ну и что с того? – зашипел Кандж. – Ты до сих пор обычная служанка. Малейший промах – и она избавится от тебя так же, как от Авни.
Впереди был Махимский разъезд, ведущий мимо железнодорожных путей к главной улице Дхарави – ухабистой тропе, которую проложили жители трущоб, завалив камнями болотистую жижу. Сейчас дорога превратилась в вязкую топь, провонявшую мочой и испражнениями. Но это еще чепуха по сравнению со смрадом кожевенного завода, что приютился за вокзалом и пропитывал воздух едким запахом серы и гниющего мяса. Путь усеивали призрачные шарики шерсти, заметные лишь в свете фонаря Парвати.
Впереди простирались трухцобы – компактное скопление лачуг из рифленого железа с бамбуковыми циновками вместо стен. Каждая хижина защищалась брезентом от муссонных дождей. В поселке не было электричества, и Парвати с Канджем окунулись в кромешную тьму, если не считать тусклого света в жилищах. Хибарки строились как попало, спереди из них торчали голые джутовые веревки. У одной лачуги, рядом с опрокинутым ведром и выцветшей рекламой моторного масла «Бритиш петролеум», валялся раздутый мешок с надписью «53‑й градус». На второй этаж вела лестница с кривыми ступенями, опасно установленная на стальных прутьях и упиравшаяся одной стороной в кирпичную стенку со свисающими проводами. Один провод приспособили в качестве бельевой веревки, на нем висели забытые желтые шортики. На крышу второго этажа, покрытую синим рваным брезентом, забросили резиновую шину – авось пригодится.
– Мы живем припеваючи: в лучшем районе города, едим досыта, у нас есть крыша над головой и собственный туалет, – сказала Парвати. – И ты хочешь всего этого лишиться, просто отказав Маджи?
– А ты, надо думать, хочешь, чтобы эти гунды [176]насадили тебя на вертел, как сикх‑кебаб?
– Вон там, – Парвати показала на низкий забор вокруг старинного креста. – Пошли туда.
– Хатао! [177]
К ним приблизилась компания мужчин, прикрывавшихся шерстяными шалями и пластиковыми мешками. Все были одеты в свободные спортивные штаны, рубашки и курили биди «Шиваджи». Один явно страдал слоновостью: нога у него сильно распухла, кожа стала на вид шагреневой, а ступня вообще потеряла форму.
– Что вы тут забыли?
– Хари Бхаи, – резко ответила Парвати, а Кандж взглянул на кинжал, мелькнувший в руках главаря. «Для шинковки не годится, – решил он, похолодев, – а вот кишки выпустить – в самый раз».
Коренастый главарь, с жестоким взглядом и белыми пятнами застарелого витилиго на лице, сделал шаг назад. При упоминании Хари Бхаи у него мороз побежал по спине.
– А какие у вас с ним дела?
– Скажи ему, что нас прислал Гулу с Виктории.
Мужчина с витилиго выковырял кусок жареного лука из зубов и сплюнул на землю, словно пытаясь напугать гостей своей кошмарной гигиеной.
– Мы скоро вернемся.
Они оставили дрожащих Парвати и Канджа у сломанной раскладушки. Издали за ними присматривал человек‑слон, водрузив на кирпич распухший ком складчатой плоти, в который превратилась его ступня.
– Это и есть твой грандиозный план? – прошептал Кандж, присев для удобства на корточки. – В машине ты все твердила: «Положись на меня, положись на меня», и вот нас со всех сторон окружают уголовники. Что ты на это скажешь?
– Хари Бхаи и Гулу – друзья детства, – тихо ответила Парвати, украдкой вытерев лоб краем сари. – Они вместе чистили обувь на вокзале Виктория. Много лет назад он помог Гулу найти тантриста. Разве ты не помнишь?
– Я помню лишь то мерзкое пойло, которое он состряпал и заставил тебя выпить, чхи!
Хари Бхаи и Гулу действительно были старыми приятелями, но Хари Бхаи появился здесь еще раньше. Он был потомком коли, населявших Дхарави, когда это были еще не разрастающиеся трущобы, а рыбацкий поселок на берегу реки Митхи и ее притока Махим, впадающих в Аравийское море. Из семи детей в семье Хари Бхаи был младшим, и потому его не заставляли работать на дамбе, где в прилив заманивали в ловушки крабов и моллюсков, а в отлив ловили рыбу сетями. Со временем реку и приток сильно загрязнил кожевенный завод и другие промышленные предприятия, что возникли на территории Дхарави, и рыба стала отдавать керосином. Из‑за непрерывной государственной мелиорации болотистые земли вдоль участка Махим‑Баидра стали непригодными для жилья, и под конец море отступило, лишив целый поселок исконного промысла.
Хари Бхаи – тогда еще просто Хари – целыми днями бродил без присмотра по железнодорожным путям, пока не нашел подходящую работу на вокзале Виктория. Он сошелся с другими беспризорниками, в том числе с Гулу, и начал чистить обувь под наставничеством Большого Дяди. Когда Большого Дядю убил его конкурент Красный Зуб, Гулу пригорюнился и убежал, а Хари с легкостью присягнул на верность новому хозяину и даже стал правой рукой Красного Зуба. Впоследствии Хари убил Красного Зуба из‑за денег и тоже ударился в бега, но скрывался не от правосудия, а от людей Красного Зуба, поклявшихся ему отомстить. Трущобы Дхарави привлекли Хари как идеальное укрытие – то был непроходимый лабиринт из хибар, с плотностью населения пятнадцать тысяч человек на квадратный акр. Так Хари вернулся в свой родной зопадпатти [178]– район Коливада с его храмом Ганеши Мандира и двухсотлетним святилищем Кхамба Дэо, – дабы изменить свою судьбу к лучшему.
– Пошли.
Люди Хари Бхаи вернулись, настроенные куда гостеприимнее.
– Куда вы нас ведете? – отважилась спросить Парвати.
– Никаких вопросов, – предупредил главарь, потрогав обесцвеченное пятнышко на подбородке, словно это приносило удачу. – Бхаия не любит лишних вопросов.
Их повели мимо ветхих лачуг, по дороге, затопленной нечистотами и дождевой водой. Растрепанная женщина с большим кольцом в носу сидела на корточках и что‑то бормотала, среди ночи начищая золой котел. Когда она наклонилась, из темного сари выпала обвислая грудь.
Парвати и Кандж шагали дальше. Тропа слегка расширялась, дома мало‑помалу улучшались, а вонь общественных туалетов ослабевала. Супруги проходили сейчас участок низких и тесных строений, каждое состояло из одиннадцати комнат, обращенных к дороге. Настоящие черепичные кровли, бетонные ступени крыльца и небольшие открытые водостоки. На одном здании красовалась нарисованная от руки вывеска «Лидж‑джат Папад» – белоснежная женская рука, украшенная двумя нефритовыми браслетами, держит цветок лотоса.
– Те самые вафли?! – изумленно воскликнул Кандж, хоть и трепетал от страха. – Тут – в Дхарави?
Мужчины рассмеялись:
– Жить ты здесь не живешь, зато со стола нашего жрешь.
Кандж возмущенно зыркнул на них.
– Вот‑вот, – гордо кивнул один мужчина, с густейшими усами. – Жена моя заправляет местной фирмой у нас дома – там, где вывеска. Бизнес пока малехонек – готовим для вас, людей, папады. Только в прошлом годе начали, ан уже и в барышах.
– Да она огребает деньжищ похлеще, чем он! – подколол приятеля другой мужик, в безрукавке, открывавшей огромные бицепсы.
– Вдвоем мы даже смогли снять настоящий дом, яр, – отмахнулся от него Усач.
– Но теперь‑то ты даже пальцем ее не трогаешь, бхаи! – съязвил Безрукавка, грозно растопырив ладонь над головой.
– Это моя жена, и я один над нею хозяин, – понемногу заводясь, ответил Усач, дабы двое незнакомцев не усомнились в его мужском достоинстве.
– Ладно, ладно, – примирительно сказал главарь, стараясь избежать стычки. – Хари Бхаи говорит, что катать папады – хорошая работа для наших жен и сестер.
– Моя жена, – продолжил Усач, гордо выпятив грудь после одобрения Хари Бхаи, – катает по три кило пападов каждое утро. Еще затемно ходит в Бандру за жидким тестом.
– А наш брат каждую ночь наведывается в Бандру со своим жидким грузом, – в сторону заметил Безрукавка.
Другие мужики заржали.
Они как раз добрались до внушительной двухэтажки напротив огороженного креста. Дом принадлежал христианской семье, которая неофициально управляла общиной Коливада на северо‑западе Дхарави. В их‑то жилище Хари Бхаи и устроил свою общественную приемную.
Парвати и Канджа провели в главную комнату, где попивал чай Хари Бхаи – красивый, с волевым подбородком, зализанными назад волосами и в защитных очках, хотя в помещении было темно.
– Проходите, проходите, – пригласил он, щелкнув пальцами слуге, чтобы принес еще чая. – Так вы друзья Гулу?
– Да, – в один голос ответили Парвати и Кандж, продолжая стоять.
– Он мне как брат родной, – успокоил Хари. – Садитесь, садитесь.
Они сели.
– Чем могу вам помочь?
– Нам нужен Тантрист Баба[179].
Хари Бхаи улыбнулся и, опустив очки, подался вперед, чтобы лучше разглядеть гостей. От века и до густой брови пролегал уродливый шрам.
На долю секунды Канджу показалось, что их с Парвати сейчас прикончат. «Я буду умолять, – решил он, – приготовлю им первоклассные алу тикки, лишь бы не убивали».
Но Хари лениво откинулся назад и щелкнул пальцами Усачу:
– Джао, уско булао [180].
Парвати благодарно кивнула. Кандж взял себя в руки, надеясь, что никто не заметил, как его трясет.
Хари Бхаи задержал взгляд на Парвати, одетой в облегающее сари цвета манго.
– Так, значит, сестрица, – проговорил он неторопливо, – тебе нужен тантрист…
Именно благодаря тантристу Хари сумел сказочным образом прийти к власти. С помощью колдуна он получил господство над Коливадой, посрамив даже такого бесчеловечного владельца трущоб, как Вардраджа Мудалиар, чья беспощадная тень ложилась на весь Дхарави, да еще и на 3‑й округ бомбейской полиции в придачу. Развивающийся бизнес Хари был связан с единственной древней традицией коли, выжившей после того, как Махим пересох, а община потеряла возможность ловить по старинке рыбу. Хари сам придумал знаменитый лозунг: «Нет океана? Зато есть алкоголь!»
Следуя древним обычаям, бомбейские общины коли всегда перегоняли спирт из различных плодов – джамболанов, гуав, апельсинов, яблок и сладких бурых чику [181], из стеблей которых также добывали молочный латекс для жевательной резинки. Знаменитый «Дхарави Коливада Кантри», что варили в самой Коливаде, был самым крепким из‑за особой примеси морской воды. Когда в 1954 году Главный министр штата Бомбей Морар‑джи Десаи[182]ввел сухой закон, винокурни коли вынужденно ушли в подполье. Хари обратился к своей общине, обвинив Десаи в том, что он ввел кантрибанди вместо дарубанди [183], запретив отечественный самогон, но в то же время продавая собственный легальный алкоголь в бутылках с надписью: «Иностранный напиток, сделанный в Индии».
Затем предприимчивый Хари прибрал к рукам свободные пространства Дхарави – неосушенные болота, нелегальные свалки – и закапывал там сотни бочонков бродящей сахаристой жидкости. Порой он складывал их в коллекторах соседних кварталов – например, Сиона, где школьники на спор поднимали тяжелые чугунные решетки канализации и заглядывали вниз. После перегонки спиртное хранили в автомобильных камерах, вмещавших до пятнадцати литров. Рабочие без труда носили их на шее и переходили болота вброд, помогая себе руками. Хари обзавелся целым парком огромных американских машин – черных «плимутов», «крайслеров», «доджей», которые развозили его самогон по всему городу. Лучший товар отправлялся в прибрежные адды, в частности к Тетке Рози в Бандру.
Коли считали Хари своим спасителем – неким Робин Гудом, что пренебрегает законом, но соблюдает некие моральные принципы, не участвуя в более сомнительных затеях (например, не добавляет в свой продукт электролит). Приятели прозвали Хари Бхаи – «старший брат», ведь он обеспечил каждого мужчину общины постоянным рабочим местом в своей коммерческой империи и ежемесячным окладом двести рупий. За это люди были беззаветно ему преданы и слепо повиновались, если он просил голосовать за конкретного политика или когда позже они стали пехотинцами Самьюкта Махараштра Самити.
В полутемной комнате, с чашкой чая в руке, Парвати поведала о гибели младенца и внезапном появлении призрака в бунгало. Мужчины мрачно кивали. Заколдованные улочки Дхарави всегда кишели вопящими призраками, мстительными духами и неприкаянными душами.
– Ага, – сказал Хари Бхаи, на удивление тронутый рассказом. – Тантрист Баба поможет.
Тантрист
Тантрист как раз медитировал, когда за ним пришел человек от Хари Бхаи. Рассвирепев, колдун велел своему любимцу, извращенному духу по имени Фрути, той же ночью наведаться к Усачу. Больше всего призраку нравилось незаметно запрыгивать в развязанную лунги и так сильно выкручивать причиндалы несчастной жертвы, что в них уже не поступала кровь.
У тантриста и Хари были непростые отношения, скрепленные нерушимой клятвой, но в конце концов ослабленные различными подходами к жизни. Тем не менее оба соблюдали торжественный обет, данный еще в детстве. Тантрист по‑прежнему обвязывал запястье Хари защитными амулетами, отпугивая возможных конкурентов и полицию. А Хари заботился о семье тантриста и даже, когда кожевенный завод переехал, через пару лет выбил ему квартиру на верхнем этаже «Брильянтовых апартаментов» – первого высотного дома в Дхарави, что возвышался над станцией Махим. И хотя тантрист всячески открещивался от продажной и преступной банды Хари, он не устоял перед подарком – транзисторным приемником. На досуге тантрист отчаянно пристрастился к государственной радиостанции «Акаашвани», непрерывно транслировавшей самую тоскливую классическую музыку Индостана.
Тантриста и Хари свела судьба. Из‑за огромной плотности населения Дхарави был огражден подлинной стеной от соседних районов на концах треугольника. Тантрист вырос близ Центральной железнодорожной ветки, служившей восточной границей трущоб, а Хари прочно обосновался на северо‑западной оконечности Дхарави. И если Хари вел свой род от исконных обитателей Бомбея – коли, тантрист происходил из кончикори – общины бродячих фокусников и актеров из Шолапура, славного своим текстилем и расположенного на окраине территории, еще недавно называвшейся штатом Бомбей.
Уникальные способности тантриста впервые проявились в четыре года, когда он вылечил от лихорадки сестру, положив ей ладонь на голову. Весть о чудесном исцелении разнеслась быстро, и с тех пор тантрист целыми днями сидел на койке, помогая всем больным и страждущим, что являлись к его порогу. Но вскоре мальчика заела злоба: ведь это время он бы мог весело провести с друзьями. Поэтому тантрист вдруг стал не исцелять просителей, а, наоборот, насылать на них сравнительно безобидные хвори – понос, импотенцию и сплошное оволосение.
«Держись лучше от соседа подальше, – предостерегал сосед, – а не то будешь бегать в нужник по двенадцать раз на дню и дристать с таким треском, что даже крысы забьются в щели».
«Эх, – говорил другой, – теперь бедняге Дхондье сроду не найти себе жену! Даже дешевые шлюхи с Фолкленд‑роуд не вернут ему мужскую силу».
«Гляньте на меня, – жаловался третий, у которого из ушей полезла львиная грива (много лет спустя он занял долгожданное место в Книге рекордов Гиннесса). – А я ведь просто попросил у него хорошее приданое для дочери!»
Родственники тантриста стали настоящими париями, но как родители ни таскали его за уши, сколько бы оплеух ни давали, им не удалось образумить сына. Лишь когда отец пригрозил сняться с насиженного места и снова вернуться к кочевой жизни уличных актеров, тантрист малость образумился и попробовал исцелять вновь.
На год он стал затворником и добросовестно совершал садхану [184]в темные ночные часы, допоздна читал мантры или посещал Матунгское кладбище, дабы научиться укрощать самых могущественных духов. Каждую ночь меж двенадцатью и двумя часами он выкапывал труп, похороненный меньше трех дней назад, рядом с которым еще пребывала душа, и омывал его в тринадцати литрах молока. Когда загрязненное молоко свертывалось при нагревании, он скатывал из подслащенного творога, масла гхи и пшеничной муки шарики и клал их у головы и ступней покойника. Наконец, с помощью особой мантры уговаривал душу вернуться в тело и затем полностью подчинял ее себе.
Днем тантрист отказывался от всякой еды и пил лишь немного лимонада нимбу пани – чтобы не помереть с голоду. Соседи стали вновь подходить к его лачуге, взволнованно следили за его успехами и даже заключали пари на десять пайс: вынесет он этот изнурительный режим или нет? Но тантрист все‑таки выжил и вернулся из добровольного изгнания еще сильнее, чем прежде. С тех пор его прозвали Тантристом Бабой из Дхарави.
Пока Хари расширял свою империю за пределами города, заманивая в хмельные сети политиков, полицию и элиту, тантрист в основном обслуживал население самого сердца Бомбея – трущоб.
На рассвете тантрист ступил на переднюю веранду Маджи, но остановился, чтобы сорвать бутон жасмина и насладиться его божественным благоуханием, не смешанным с тошнотворными запахами, которые обычно атаковали его обоняние в Дхарави. Затем, будто не желая расставаться с ароматом, он съел всю веточку целиком.
Маджи и Савита отпрянули от жутковатого человека, с головы до ног посыпанного белой золой и совершенно голого, не считая узкой набедренной повязки и латунных колокольчиков на лодыжках. Спутанные волосы были собраны огромным, слегка покосившимся пучком на макушке. Густая борода доходила до середины груди, украшенной четками из ста восьми ракушек. Тело могучее, глаза горят багровым пламенем. В руках – веер из павлиньих перьев и кнут.
Тантрист прибыл с сыном, который разложил все необходимое для пуджи: рис, творог, сандаловую пасту, масло гхи, ладан и воду для омовения ног тантриста.
– В этом доме нарушен естественный порядок вещей, – возвестил тантрист, когда приготовления завершились. Его голос напоминал низкий, гулкий стон и словно доносился из подземной гробницы. – В вашем доме никогда не воцарится покой, если не восстановить путь, предначертанный природой.
Тантрист вдруг встал, вошел в бунгало и принялся обстукивать стены, энергично махать веером и вопрошать:
– Откуда ты явился?
Домочадцы, чуть поотстав, проследовали за ним из залы в столовую, по восточному коридору, где располагались комнаты Джагиндера и Маджи, и обратно по западному, мимо спальни мальчиков. Тантрист остановился у ванной и мысленно посетовал. Слишком часто отчаявшиеся либо алчные люди вызывали его, дабы кому‑то отомстить. В этих случаях он разыгрывал спектакль: щелкал кнутом и душераздирающе вопил. Наконец заставлял дух вещать устами доверчивого человека о том, что он якобы пришел с самого кладбища чинить неприятности. Это зрелище обычно настолько пугало виновного, что тот признавался в краже товаров или любом другом преступлении. Но иногда тантристу приходилось пересоздавать вселенную, восстанавливать естественный порядок, нарушенный по неведению, из‑за желания, привязанности или алчности. Тогда‑то он и обращался к космическим силам.
Войдя в дом, тантрист тотчас почуял призрака. Его боль, гнев и немые упреки сочились из щелей в кровле и бурлили за плинтусами.
Тантрист шагнул в ванную.
Призрак спустился с потолка, видимый лишь тантристу и Парвати. Девочка уже обрела почти человеческий облик и была сильна как никогда. Она поклялась, что вся семья поплатится за свои злодеяния – за то, что позволила ей умереть.
– Откуда ты явился? – с горячностью повторил тантрист, глядя прямо на нее.
– Где она? – вскрикнула Савита и вздрогнула. – Где?
– Там! – показала Парвати.
Повар Кандж грозно занес над головой сковородку.
Призрак заговорил на тайном языке, который бился в уши тантриста океанскими волнами. С потолка закапало, словно в комнате пошел дождь.
Тантрист запел, взывая к мужской и женской силам вселенной:
– Шива‑Шакти, Шива‑Шакти …[185]
Он вспотел, по лицу стекали струйки намокшей золы. Призрак подошел к нему – прозрачная серебристая грива неистово развевалась за спиной. Черные трубы, опоясывавшие ванную, затряслись, вода в них хаотично загудела.
Савита вцепилась в своих мальчиков, Маджи тяжело навалилась на плечи Кунтал. Все застыли в коридоре, и сырое белье хлестало их, будто раздуваемое сильным ветром.
Сын тантриста загадочно прошептал:
– Тантрист Баба стремится воссоединить космические противоположности – сознание и энергию. Лишь тогда наступит просветление.
Нимиш раскрыл было рот, чтобы возразить, но Савита быстро ущипнула его за руку.
Призрак закружился вокруг головы тантриста; бестелесные руки двигались медленно, точно шелковая ткань под водой. Тантрист стойко оборонялся, меряясь силами с привидением. В комнате барабанил дождь, голая лампочка бешено раскачивалась. Нагое тело тантриста заиндевело и очень медленно покрывалось льдом.
– Это очень сильный дух, – выдохнул он, отступая. – Она не уйдет.
– Я так и знала! – выпалила Савита. – Она вернулась ко мне!
– Она была здесь всегда, – возразил тантрист, – но проявилась только после астральной наводки.
– Какой еще наводки? – спросила Маджи.
– Какая‑то девочка нарушила границу… или право собственности…
– Мизинчик! – ахнула Савита. – Я так и знала!
– В переходном возрасте девочки обладают неосознанными способностями и могут общаться с потусторонним миром…
– С богами или с демонами? – вмешалась Парвати.
– С теми и другими. – Тантрист устремил на нее огненный взор. – Она безвременно ушла из жизни, и потому она в ярости.
– Но что можно сделать? – спросил Нимиш.
Каждый из них страдал после гибели младенца: Савита спустилась во мрак суеверий и страха, Джагиндер ударился в пьянство, да и у самого Нимиша совесть была неспокойна.
– Шива‑Шакти, – нараспев произнес тантрист. – Вселенную нужно привести в равновесие. То, что ты дал, будет дано. То, что ты взял, будет взято.
– Но как же моя лунная пташечка? – простонала Савита, в груди у нее вновь проснулась темная боль. – Неужели никак нельзя прекратить ее страдания?
– Есть два способа, – тантрист поднял вверх расправленные ладони. – Позволить ей остаться здесь, заглушить боль ее космической противоположностью. И когда‑нибудь она уйдет сама.
– Как духи наших родителей, – шепнула Парвати Кунтал.
– А второй? – спросил Нимиш.
Тантрист опустил одну руку, а на второй сильно растопырил пальцы – символы пяти стихий видимого мира: земли, воды, огня, неба и ветра.
– Невидимки состоят лишь из огня, неба и ветра. Они ищут воду и землю, чтобы жить на свете так же, как мы.
Тантрист помахал большим пальцем:
– То, что однажды ее убило, теперь поддерживает призрака. Он заточен в стенах бунгало. Его жизнь и смерть – снова в ваших руках.
Тантрист впал в медитативный транс.
Представление окончилось.
Без жизни и без наследства
Сквозь тучи пробился лучик утреннего солнца.
Джагиндер взял такси из отеля близ «Азиати‑ки» до Дарукханы – песчаного промышленного района, где располагалась его контора. Обычно он приезжал туда лишь поздно утром. К тому времени территория уже кишела рабочими, которые сортировали части судов, разобранных на заводе, а его помощники сновали у конторы, заключали сделки и записывали счета в гроссбухах. Но сегодня в гоудауне [186], где хранились товары, было пугающе тихо. В грязи ржавели два холодильника, большие стальные трубы блестели от дождя, лившего всю ночь.
Джагиндер взобрался по ступенькам на открытое возвышение и вошел в контору В одном ее конце размещалось складское помещение с круглыми валиками под спину и толстыми матами, которые разворачивал на полу служащий компании в начале каждого дня. Открыв дверь склада, Джагиндер выудил один тяжелый мат, разложил его на виниловом полу и покрыл белой простыней.
Обливаясь потом, он выдвинул свой деревянный письменный столик и поставил его, как обычно, у входа, рядом с черным телефоном – его оставалось лишь включить в розетку. Рубиновые гроссбухи лежали аккуратной стопкой в шкафчике. Усевшись «по‑турецки» на пол перед столом, Джагиндер раскрыл верхний гроссбух. Обложка внизу покоробилась, тонкие страницы развернулись гармошкой. Он тупо уставился на отчеты, записанные секретным «ландеевским» шрифтом, которым в их семье протоколировали финансовые операции.
Джагиндер неторопливо откупорил чернильницу на горизонтальном бортике наклонного стола и окунул перо в ее темную глубину. Обычно он пользовался импортной ручкой «шэффер», торчавшей из кармана рубашки. Но ручки при себе не было, а искать другую в шкафчиках лень. Джагиндеру захотелось горячего чаи масала, и он посмотрел на часы. Слуга опаздывал уже на пятнадцать минут. «Так вот что здесь творится в мое отсутствие».
Он перевернул пустую страницу, занес над ней перо и неуверенно нарисовал Ганешу – благоприятный символ, который помещал в начале каждого нового отчета или операции. Ничего благого он делать не собирался, но по привычке дорисовал символ и отложил перо. Снаружи послышалось шарканье подошв. Служащий компании в белой майке, хлопчатобумажной лунги и шерстяном платке скакал по ступенькам, громко насвистывая мелодию «Прэм Джоган кэ Сундари Пио Чали» [187]и вращая бедрами, будто могольский принц, к ногам которого падают толпы куртизанок.
– Сахиб! – взвизгнул он, поспешно сложив руки в приветствии и чуть не выронив чашку чая.
– Опаздываешь. – Джагиндер скривился от досады.
– Сахиб‑джи, – залопотал служащий, и на его лысине выступили капли пота. – Автобус опоздал… Дорогу развезло от дождей…
– Чаю принеси.
Служитель стремглав побежал искать штатного чаивалу, в подобострастном рвении забыв собственный чай, да и мелодию из фильма.
Джагиндер выглянул во двор. Внизу рабочие уже прибывали в гоудаун и перетаскивали железные обломки с печальным, гулким, ритмичным стуком: тхока‑пгхаки. В детстве он часто ходил сюда с отцом, Оманандлалом, доезжая поездом от бунгало до ближайшей станции Риэй‑роуд. Самым любимым временем были Дивали[188]и Новый год, когда гуджаратские бизнесмены весело выкрикивали: «Сал Мубарак!» [189]– и Оманандлал предлагал всем гостям стальные подносы с фисташками, миндалем, кешью, стручками кардамона и золотым изюмом.
Джагиндер часами просиживал рядом с отцом, наблюдая, как он проверяет конторские книги, ведет дела, обращается с подчиненными и взаимодействует с клиентами. Джагиндер представлял себя на месте отца, и, что бы тот ни делал, мальчик глубоко сознавал, что когда‑нибудь сможет его заменить. Порой Джагиндер оставался до конца рабочего дня и возвращался домой вместе с отцом, который, даже не помыв руки, сбрасывал с плеч сюртук и отдавал сыну тяжелую хлопчатобумажную жилетку с большими карманами спереди, набитыми рупиями. Жилетку запирали в одном из металлических шкафчиков Маджи.
Оманандлал был человеком бесхитростным, всегда элегантно одевался и чисто брился, оставляя лишь аккуратные усики, олицетворявшие честь и мужское достоинство его класса. Он никогда не выходил из себя, не торопился, не отчитывал рабочих и не прогонял с порога бедняков с пустыми руками. Терпеливо выучился читать и писать по‑английски, вечно держал под рукой хинди‑английский словарь и старательно подписывал чеки, наполняя тушью свой «паркер» с широким пером. Джагиндер всегда мечтал быть похожим на отца, но зенит индийской чести и рыцарства быстро миновал, сменившись новой эпохой бюрократии, насилия и коррупции. Что ему еще оставалось, кроме как идти в ногу со временем?
В непривычном сентиментальном порыве Джагиндер сохранил контору после смерти отца в том же виде, а не осовременил ее, подобно многим своим коллегам, которые установили капитальные стены, письменные столы со стульями и так далее. Сидя «по‑турецки» на толстом матрасе перед старым столом, Джагиндер ощущал приятное бремя отцовского наследия. Хотя Нимиш не проявлял никакого интереса к разделке судов, Джагиндер всегда рассчитывал, что после колледжа сын займется этим же ремеслом. Джагиндер представил, как они сидят вместе и он обучает Нимиша азам бизнеса, готовясь уйти на покой.
Затем он подумал, что каждое утро все равно будет заходить в контору пообщаться, а после обеда – гулять по роскошному пляжу Джуху. То, что затевает Маджи, – это надругательство над природой. Как его, Джагиндера, можно обойти? Да еще и ради какого‑то мальчишки!
Служащий вернулся с чашкой обжигающего чаи масала и поставил ее на столик возле Джагиндера, а на закуску принес печенье «иарле‑джи». Затем он улепетнул в хранилище, вытащил оттуда маты, простыни и валики и подготовил контору к рабочему дню, стараясь не сильно шуметь. Но Джагиндер все равно не мог сосредоточиться. Он написал: «Довожу до всеобщего сведения данное завещание, составленное 14 июня 1960 года г‑ном Джагиндером Оманандлалом Митталом…» и отложил перо. Он невольно вспомнил тот первый и единственный раз, когда взял на руки младенца Нимиша. Мальчик был такой крохотный, пушистая головка пыхала жаром, точно печь. «Не урони его! Ай, ты ж ему шею свернешь!» – всполошилась Савита. Джагиндер так испугался и почувствовал себя таким неуклюжим, что больше никогда не брал сына, пока тот уже не встал крепко на ноги. Но даже тогда Нимиш нервно вырывался из больших рук Джагиндера и бросался в нежные объятия матери. «Нет, – подумал Джагиндер, – никогда он меня по‑настоящему не любил». А потом взял перо и макнул его в чернила.