«Она нас утопит! Мы погибнем!» – билось в ее мозгу. Но кто это плывет на каноэ им навстречу? Неужели сам бог смерти Яма, забирающий души?
– Что случилось? Зачем ты это делаешь? Скажи мне!
Милочка гребла все быстрее и быстрее. Мизинчик вдруг заметила темную струйку, стекавшую по ноге подруги.
– Что это?! Откуда это?
Милочка перестала грести и опустила взгляд. Затем медленно коснулась ноги.
– О боже! – взвизгнула Мизинчик. Ладонь Милочки была в крови. – Тебе нужно в больницу!
Она попыталась вырвать весла из рук Милочки, но та вцепилась в них мертвой хваткой. Какой бы кошмар ни случился с Милочкой, Мизинчик должна открыть ей глаза на то, что она собирается сделать. «Все еще можно исправить!»
Но Милочка неуклонно гребла дальше.
– Диди! Не делай этого! – закричала Мизинчик и, спасая ее и себя, добавила то, что еще могло обнадежить Милочку: – Нимиш любит тебя! Не меня или другую девушку, а только тебя! Понимаешь? Что бы ни случилось сегодня ночью, он женится на тебе! Он любит тебя!
Словно острая стрела страсти, пущенная богом Рамой, слова Мизинчика попали в цель. Ведь именно признание Нимиша впервые отомкнуло сердце Милочки, изумив ее и посулив счастье. И вот снова его имя, обещание его любви сотрясло ее душу, которую заманило в западню что‑то страшное, сильное, темное. Нет, не отменить того, что случилось после свидания под тамариндом, но любовь, зажженная Нимишем в ее сердце, еще способна вырвать девушку из лап жестокого, неживого, непреклонного существа. На какой‑то миг она застыла в нерешительности, лицо ее смягчилось, глаза прояснились.
– Скажи ему, чтобы пришел ко мне, – сдавленно проговорила она. – Я буду ждать, сколько хватит сил, но вернуться не смогу никогда.
А затем вдруг ее тело стало необычайно прозрачным. Со дна лодки донесся жуткий вой, и волны ударились в ее борта. Мизинчик вцепилась намертво – в любую секунду ее могло вышвырнуть в бурлящий океан. Она кричала, не желая погибать в безжалостной пучине, не желая расставаться с Маджи и Нимишем. Она призвала рыбу Матсью – исполинскую аватару бога Вишну, которая спасла Ману, прародителя новой человеческой расы, во время всемирного потопа, опустошившего землю. «Пошли и мне свою лодку из раковины!»
Вглядываясь в бескрайний океан, она вдруг вспомнила засуху, сделавшую сиротами Парвати и Кунтал. Вспомнила фото их изможденных родителей, газетный лист, бережно завернутый в желто‑красную ткань бандхани. «Чтобы помнить, – сказала Парвати в тот уже далекий день в ванной. – Нужно выживать любой ценой».
Взгляд Мизинчика упал на сломанное весло.
– Милочка‑дыдм, умоляю, давай вернемся! – взмолилась она, перекрикивая грохот волн.
– Хочешь узнать, кто утопил младенца? – крикнула в ответ Милочка. Ткань облепила ее стройное тело, подчеркнув упругие юные мышцы.
– Нет! Нет! Нет! Нет!
– Все это время я ждала и следила за тобой, – сказала Милочка. – Не бойся. Я отпущу тебя.
Милочка наклонилась, схватила Мизинчика за руку, а другую ладонь прижала к сердцу.
– Нет! – закричала Мизинчик.
Вода бурлила и заливала утлое суденышко, подбрасывая его, как щепку. В тело Мизинчика что‑то проникало, смертельно стискивая грудь. Из последних сил она ринулась к веслу и махнула им. С жутким воплем Милочка опрокинулась за борт, и тяжелый рюкзак тут же утянул ее вниз. В лодку ударилась волна, и Мизинчика отшвырнуло к другому борту.
Из темных вод вынырнула рука Милочки, хватая воздух.
Рискуя жизнью, Мизинчик потянулась к ней…
Кубок желания
Маджи сплюнула на пол – такого она себе раньше не позволяла. Но имя айи застряло комком в горле, сжавшемся от бешенства, и набухло ужасом. Маджи невольно вспомнила тот трагический день, как, дозором обходя бунгало, остановилась у двери ванной, где тогда стирали белье. «Ведьма!» – услышала она голос Парвати, и обвинение пронзило ее стрелой бога Рамы. В тот миг Маджи лишь нахмурилась над глупой, непочтительной болтовней прислуги. Но теперь проросли первые зерна сомнения.
– Ты ее видел? – Маджи ухватилась за диванный валик и прижалась к нему животом.
– Да! – Гулу, все еще лежа на полу, сбивчиво пересказал подробности: свет фар, ворота распахиваются сами по себе, встреча. – Она была похожа на духа! На демона из легенды о царе Викрамадитье!
– Демонов не бывает. – Это утверждение прозвучало почти как вопрос: Маджи уже не знала, во что верить, сами основы ее убеждений пошатнулись. Трагедия не давала ей покоя много лет. И вот айя вернулась.
Гулу потупился.
Лицо Маджи вдруг ожесточилось:
– Я не позволю ей отнять у меня внучку.
Ее раздумья прервал резкий автомобильный сигнал во дворе. Оба нетерпеливо взглянули на дверь.
– Джагиндер? – Савита вошла со стаканом теплой воды в руках, неохотно прихлебывая. Волосы у нее растрепались, вид потерянный.
Хоть Савита и злилась на мужа, его нескладная фигура могла бы ее успокоить в эту кошмарную ночь. Несмотря на слезные призывы Савиты, призрак так и не появился в комнате мальчиков, пока там убирались Парвати и Кунтал. «Прошу, приди ко мне, – умоляла она. – Дай мне на тебя взглянуть, обнять. Хоть разок». Ничего – никаких признаков узнавания. «Оставьте ее, – наконец сказала Парвати. – Привидение покажется, когда захочет».
– Нет, мама, – ответил Нимиш, вместе с братьями втаскивая в комнату толстый матрас. – Такси, наверное.
– Ступай, – Маджи показала Гулу на дверь. Она договорилась с Бомбейской больницей. – Там подлечат твой палец.
– Маджи, – Гулу чувствовал, как пульсирует уже вся рука, – я должен остаться. А то вдруг… она вернется?
– Кто? – спросила Савита.
Маджи глянула на невестку и тяжело вздохнула.
– Авни, – наконец ответила она еле слышно.
Савита уронила стакан:
– Она возвратилась?
– Да.
Кунтал открыла рот и чуть было не кинулась к дверям, чтобы убедиться самой. Она помнила последний разговор с Авни – в то утро Кунтал вызвалась искупать младенца. Они даже поссорились. Кунтал помнила злобный, скрипучий голос Авни, напоминавший песчаные пляжи ее молодости.
– Зачем она вернулась? – спросила Савита.
С улицы донесся еще один раздраженный сигнал.
– Иди же, – приказала Маджи, взмахом руки отсылая Гулу.
– Она хочет убить всех моих детей!
Савита уже рыдала, в памяти всплыло, как умело и терпеливо обращалась Авни со всеми тремя мальчиками, особенно с малышом Туфа‑ном, хотя его мучительные колики сводили ее с ума. Но потом Савита завела обычай: каждый месяц повязывала на руки мальчиков латунные амулеты, дабы защитить их от влияния Авни. «Если бы другая айя управлялась с мальчиками так же хорошо, как она, – пожаловалась Савита Кунтал, прикрыв дверь своей комнаты, – я взяла бы ее на работу не раздумывая. Вот бы найти такую же простую девчушку, как ты…»
Дхир и Туфан съежились под ватным одеялом. Нимиш обнял мать и подвел ее к стулу:
– Она больше не может нам навредить, мама.
– Она ведьма! – плакала Савита. – Разве ты не знаешь, что ведьмы забирают трупики младенцев? Ведь груднички не различают добро и зло. Она убила мою девочку и заставляет ее творить дурные дела!
– Перестань, мама! – Нимиш прижат к себе мать. – Прошу тебя!
– Все складывается.
– Айя вернулась, а моя дорогая деточка явилась привидением, – причитала Савита.
Ночную тишину вновь прорезал сигнал.
– Ну иди же! – снова распорядилась Маджи.
– Никакая она не ведьма, – тихо сказал Гулу в дверях, а затем скрылся за стеной дождя.
На миг все смолкли: эта злосчастная ночь уже выманила из дома троих. Оставшиеся домочадцы сгрудились, словно боясь тоже исчезнуть.
– Маджи, – наконец заговорил Нимиш, пытаясь скрыть волнение. – Скажи, что сталось с айей?
Маджи стиснула челюсти, не желая ворошить прошлое – тот день, когда утонул младенец.
– Расскажите нам! – подхватила Савита.
– Я прогнала ее.
– Прогнала? – недоверчиво переспросил Нимиш.
– Вы же сказали, что она в тюрьме! – завопила Савита.
– В тот день случилась ужасная беда, – ответила Маджи усталым, бесцветным голосом. – Но не могла же я отправить девушку за решетку.
– И вы сейчас так спокойно об этом говорите? – Савита дерзко наставила на Маджи палец, а затем принялась набирать номер на телефоне. – Если б она сидела в тюрьме, никто бы не забрал Мизинчика.
Удар угодил прямо в цель.
– Положи трубку! – 1олос Маджи дрогнул на последнем слове – единственный признак, что слова Савиты ее задели.
Но та не собиралась сдаваться.
– Инспектора Паскаля, пожалуйста, – произнесла она в трубку.
– Савита! – В бешенстве Маджи попыталась придвинуть к ней свое гигантское тело.
– Передайте ему, когда придет, – невозмутимо продолжила Савита ясным и четким голосом, – что имя злоумышленницы – Авни Чачар. Она родом из рыбацкой деревни Колаба и работала у нас айей тринадцать…
Маджи нажала белую пластмассовую кнопку, вырвала трубку из рук Савиты и так свирепо глянула на невестку, что той осталось только уступить.
– Ему нельзя доверять, – прошипела Маджи и принялась набирать номер жреца.
Когда из‑за боли Маджи не могла пойти в храм, она звонила жрецу по прямой линии: маленькое вознаграждение за многолетнее щедрое благочестие.
Пошли длинные гудки. Маджи молча считала: семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Она решила не класть трубку, пока не ответят. Наконец раздался щелчок, и сердитый голос проворчал:
– Пандит‑дяш.
Даже разбуженный среди ночи, жрец тотчас узнал низкий голос Маджи. Он обслуживал клиентуру, жившую на Малабарском холме – в самом престижном районе города. О благосостоянии жреца можно было судить по тройным жировым складкам, что свешивались через край дхоти, их сдерживала только священная нить, перетягивавшая грудь. Пандит‑дяш негромко выругался, а затем энергично почесал свободной рукой лысину – чтобы кровь прилила к голове и развязался язык.
– Маджи. – Голос в трубке зазвучал слаща‑во‑приторно. – Саб кунх тхик хай? [168]
– Нет, Пандит‑джи. Все очень плохо. Умоляю, приходите.
– Прямо сейчас? – Жрец сверился со своими швейцарскими наручными «фавр‑лейба» из нержавейки, подаренными другим богатым клиентом пару лет назад.
«Два часа ночи. Что она о себе возомнила, эта чокнутая, с ее вечными просьбами? Можно подумать, у меня нет клиентов поважнее! Да мне завтра с утра пораньше освящать «мерседес». Нужно быть в форме и хорошо отдохнуть. Я скажу этим Митталам‑Фитталам: нет. Решительное нет, нет и нет!» Он возмущенно выпятил раздувшееся пузо.
– Пандит‑джи, – напирала Маджи, – вы ведь приедете? Я сделаю очень щедрое приношение.
– Конечно, конечно, – неожиданно для себя сказал Пандит‑джи. – Я всегда к услугам моих самых благочестивых семей.
Маджи положила трубку и быстро окинула взглядом свои толстые пальцы, распухшие суставы, пожелтевшие ногти. Она и сама не верила в то, что собиралась сделать. Глянув на Савиту, Маджи замешкалась. Невестка сидела на стуле, приготовившись к наказанию. За долгие годы они нередко обменивались колкостями, но Савита никогда еще столь открыто не дерзила свекрови. Теперь она успокаивала себя тем, что Джагиндера нет дома и он не встанет на сторону матери.
– Помнишь… – начала Маджи, но осеклась.
Савита подняла глаза и прочла на лице Маджи не гнев, а отчаяние.
– Помнишь того тантриста, которого ты вызывала после трагедии?
– Тантриста? – Савита поднесла ладонь к губам, словно сдерживая ругательство. – Но… вы же так рассердились, когда он пришел, что даже не пустили его на порог.
Тогда Маджи не захотела осквернять свой дом черной магией. Но сейчас все изменилось. Сейчас Мизинчик в руках айи, обладающей сверхъестественными способностями. «Мизинчик, Мизинчик, Мизинчик», – мысленно твердила Маджи. Она готова на все, лишь бы вернуть внучку, – даже спуститься в мрачное подземное царство суеверий и бесовщины.
– То было тогда…
– Маджи! Тантрист? Ты уверена? – изумленно спросил Нимиш.
– Парвати знает, как его найти. – Савита поежилась от дурного предчувствия. Долгие годы добивалась она, чтобы Маджи признала законность ее суеверий, но теперь, когда свекровь наконец приняла их, словно обрушились сами основы их мира.
– Парвати! – загудела Маджи, запрокинув голову.
Парвати и Кунтал примчались из комнаты мальчиков с мокрыми тряпками в руках. Следом, словно стряслась новая беда, торопился повар Кандж, готовивший на кухне завтрак.
– Найди мне тантриста.
– Тантриста? – переспросила Парвати, чтобы убедиться, что не ослышалась.
– Да.
Парвати промолчала. Давным‑давно она ходила к одному – ее отвел Гулу, когда они с Канджем только поженились и не могли зачать ребенка. «Наступит год, когда ты оставишь всякую надежду. Год, когда дожди польют как из ведра и окончательно смоют прошлое. Лишь тогда ты зачнешь», – сказал тантрист и заставил ее выпить булькающую малиновую жидкость, от которой у нее потом несколько дней шла кровь. С тех пор столько воды утекло, что Парвати посчитала его мошенником. И все же – Парвати пощупала свой живот – у нее задержка уже пять дней. «Не может быть!»
– Найду.
– Приведи сейчас же.
– Я возьму машину. Кандж умеет водить.
Повар обомлел. Он с детства не водил машину. А сейчас его жена хочет, чтобы он отвез ее на задворки Бомбея к этой жуткой твари? Он вспомнил, как Гулу доставил туда Парвати. Кандж умолял ее не пить зелье из козлиной крови и еще чего‑то столь же гадкого. Когда у нее потом пошла кровь и она так ослабела, что целый месяц была прикована к постели, Кандж, потрясая кухонным ножом, пригрозил выпотрошить тантриста, словно рыбину. Но он так боялся возвращаться в узкие проулки, полные мерзости и отчаяния, что предпочел остаться за зелеными воротами, в роскошном и безопасном бунгало.
– Пар‑ва‑ти… – врастяжку проговорил Кандж, желая напомнить, что сотворил с ней этот тантрист.
Но она как ни в чем не бывало откинула косу на спину и пошла за зонтом. Вернувшись, Парвати загнала Кунтал в угол.
– Пообещай мне, – прошептала она, схватив сестру за плечи, – что бы ни случилось, ты ни в коем случае не выйдешь из бунгало.
– Она там, – сказала Кунтал, тяжело дыша. – Она вернулась!
– Не смей выходить!
– Маджи, – Кандж попытался ее уговорить, – не лучше ли пригласить Пандит‑джи?
– Он тоже придет. А сейчас мне нужно помолиться.
Кунтал помогла Маджи подняться и проводила ее в комнату для пуджи. Кандж принес халву, свежую воду и листья тулси.
А затем они с Парвати отправились на поиски тантриста в трущобы Дхарави.
Извинившись, Кунтал ушла в парадную гостиную, расположенную за столовой.
Когда они с Парвати впервые появились в бунгало, Маджи смогла поселить девочек лишь в этой гостиной. Кладовка и кухня не годились, а оба гаража во дворе уже были заняты: в одном стояла машина, а в другом жили Гулу и Кандж. Те же общественные условности, что угнетали сестер, внезапно раскрыли перед ними двери самой роскошной комнаты в доме, куда строго воспрещалось входить другим детям, – комнаты, которой пользовались так редко, что обе служанки считали ее своей.
Но, выйдя за Канджа, Парвати переехала в гараж, который Маджи превратила в жилое помещение с туалетом во дворе. При этом Парвати все равно пришлось приноравливаться, и она регулярно жаловалась. «Махарани Кунтал, – язвила она, – надеюсь, вам сладко спалось в ваших царских покоях, пока ваша бедная сестрица не смыкала глаз на скрипучей койке, а ее муж так громко храпел, что даже уличные псы не могли уснуть».
Изысканную комнату украшала зеленая и золоченая мебель с обильными парчовыми вышивками. Гигантские валики под стать мебели прислонялись к дальней стене, где на полу была туго натянута чистая белая простыня. Чуть дальше три покрытые ковром ступени вели к алькову с темными тиковыми стульями и низким столиком. Альков был великолепен: от пола до потолка расписан замысловатыми сценами с сапфировыми павлинами, янтарными слонами, мудрецами в изумрудных одеяниях и рубиновыми цветами жасмина на богатом серебристом фоне. В каждую панель были вставлены цветные слюдяные стекла с мелкой и частой резьбой, выполненной алмазным наконечником; они отсвечивали багрянцем.
Когда Кунтал стояла под величественным сводчатым потолком, вся в рассеянных отблесках, казалось, будто она во дворце. Здесь же, рядом с низким столиком, она каждую ночь расстилала матрас перед сном. Свои скудные пожитки – пару хлопчатобумажных сари, выброшенных за ненадобностью Савитой, серебряные украшения да игрушечный кухонный набор – Кунтал предусмотрительно запихивала в самый нижний ящик резного деревянного шкафчика.
Иногда по вечерам, если Кунтал не валилась от усталости на матрас и не засыпала без задних ног, она садилась на тиковый стул или откидывалась на плюшевый валик, и ее обволакивала темнота гостиной. Вытянув руку в браслетах, Кунтал и впрямь воображала себя махарани, слушающей музыкальный концерт: ситары, таблы и шэнаи[169]протяжно играли на заднем плане, а прекрасный вассал подносил манговый шербет в золотом инкрустированном кубке. «Приведите танцовщиц», – приказывала она, сверкнув брильянтовыми перстнями на пальцах. Эта неизменная фантазия была единственной отдушиной в ее четко очерченной жизни. Поэтому Кунтал даже в голову не приходило выйти за ворота бунгало – в страшный мир, напоминавший о тех днях, когда они с Парвати были беженками.
Но сегодня Кунтал не предавалась никаким фантазиям. Пока семья в зале ждала Пандит‑джи и тантриста, она заперлась в гостиной, и впервые за долгие годы на нее нахлынули мучительные воспоминания об Авни.
В тот утро, когда погиб младенец, Парвати проснулась в ярости на Авни.
– Она ведьма! Она встала между нами! – возмущалась сестра, с удвоенной силой выбивая белье. – Раньше ты мне все рассказывала, а теперь что‑то скрываешь. Признайся!
Кунтал невольно вспомнила жесткие волосы Авни, которые накрывали ей лицо шалью по утрам.
Вдруг заметив, что сестра застенчиво склонила лицо, Парвати затараторила:
– Она была с тобой? Ты была с ней?
Кунтал в изумлении покачала головой:
– Нет‑нет‑нет! Просто мне раньше было так одиноко. А с ней стало хорошо. Что здесь такого?
Парвати уставилась на нее – глаза вспыхнули ненавистью. Молчание затянулось. Парвати подобрала крошечный бурый обмылок, которым они стирали одежду, и буркнула:
– Схожу в кладовку за новым бруском.
После внезапного исчезновения Авни Кунтал безутешно горевала у себя в гостиной – за стеклянными дверьми с вычурной резьбой. Теперь же, едва запершись, она достала миниатюрный кухонный набор – единственный подарок Авни – и так сильно прижала к глазам уменьшенный тан‑дур, что в них даже запекло.
Однако она не унималась до тех пор, пока не‑называемое, невыразимое чувство, которое Авни зажгла в ее душе, не выгорело дотла.
В крошечной комнатке для пуджи даже без кондиционера всегда было свежо и прохладно, словно окно открывалось прямо на небеса. Маджи сидела на деревянной скамейке перед алтарем, уронив голову на руки в полном изнеможении, и ей больше всего на свете хотелось лечь и поспать. Лишь в этой клетушке могла она не следить за своей мимикой и расслабить мышцы.
В остальных комнатах она была верховной властью, здесь же – смиренной просительницей. Этот переход Маджи совершала ежедневно и с легкостью, ведь домашние заботы стали колесницей Джаггернаута, что медленно растаптывала остатки ее здоровья. Комната для пуджи была ее святилищем – единственным местом, которое она не беспокоила во время утренних обходов. Теперь, вдали от семейства, исчезновение Мизинчика обрушилось на нее всей тяжестью, страшной болью сжимая грудь. Внучка была где‑то там – замерзшая и напуганная. Глядя на алтарь перед собой, Маджи не допускала даже мысли, что Мизинчик мертва.
Серебряные фигурки бога Кришны с флейтой у губ и его возлюбленной Радхи чопорно стояли на резных серебряных качелях. Маджи взяла их, сняла шелковые наряды – золотистую лунги с Кришны и золотистое сари с Радхи – и окунула божеств в серебряную вазу с водой, где плавали три ароматных листика тулси. Маджи медленно омыла и вновь облачила богов, сосредоточившись на этом сакральном действе, а затем поместила их обратно на шелковую подушечку качелей. Обмакнув безымянный палец в чашечку с красной пастой, она поставила метки на лбах Кришны и Радхи. То же самое она проделала с цветными изображениями других богов в рамках: украсила тилаками Ганешу, Раму, Ситу, Лакшману, Ханумана[170], Шиву и Дургу – богиню‑воительницу, восседающую верхом на тигре и особенно чуткую к верующим.
В углу алтаря, на красной вышитой ткани, стояли две стеклянные банки. В одной – ватные шарики, а в другой – гхи. В желтом, похожем на воск масле утонула ложка. Маджи схватила один шарик и скрутила из нитки фитилек. Она вставила его по центру вогнутой серебряной лампы и прижала к выемке у края. Зачерпнув ложкой масло, Маджи взяла спичку и подожгла фитиль. В мерцающем сиянии божества заплясали. Из подставки торчало несколько палочек благовоний, развернутых павлиньим хвостом, и крошечные колечки дыма разносили аромат сандала. Маджи позвонила в серебряный колокольчик, привлекая внимание богов. Затем, схватив длинную ручку лампы правой рукой, а левую подставив под низ, она стала двигать сосуд кругами, рисуя в воздухе санскритскую букву Ом и распевая молитву: «Ом Джайе Джагдиш Харэ… Милость твоя прогоняет зло от молящихся…» Эта молитва неизменно приносила ей покой и утешение.
Затем Маджи расколола кокос и принесла его в жертву. Зачерпнув ладонью воду для омовения Кришны и Радхи, Маджи выпила ее, а оставшиеся капли стряхнула себе на голову – как божественное благословение. Она вновь протянула ладонь и положила в нее горстку пра‑сада: золотистый изюм, миндаль и халву. Все дожевав, сделала несколько движений ладонями, подгоняя к лицу жар от лампы, затем прижала пальцы к глазам – ритуал был окончен. Но Маджи продолжала молча сидеть перед алтарем.
– О всемилостивый Господь, – наконец заговорила она. – Я знаю, что прошлого не воротишь. Но почему именно сейчас? Почему забрали Мизинчика? Если в этом повинна я, умоляю, сжалься над старухой, сидящей перед тобою.
По обветренному лицу потекли слезы, капая на белое сари. Она опустила ладони с обеих сторон серебряных качелей и уставилась на Радху и Кришну. Их взгляды были все так же суровы, багряные тилаки на лбах рассекали серебряные лица кровоточащими ранами.
– Возьми все, что захочешь, даже отними у меня жизнь, – взмолилась Маджи, – но только прошу, верни Мизинчика целой и невредимой.
Пандит‑джи приехал в личной храмовой машине – роскошной «шевроле импала» с широкими крыльями, которую один верующий, что зарабатывал на жизнь киноафишами, выкрасил в шафрановый цвет. Этот верующий также нарисовал сзади бога Ганешу, полагая, что это изображение заставит других водителей‑индусов сохранять почтительную дистанцию. Однако таланты художника значительно превосходили его проницательность, и портрет Пшеши получился чересчур реалистичным: огромный живот наползал на стреловидные задние крылья, а слоновий хобот завивался вокруг запасного колеса с хромированным ободом, установленного сзади. Поэтому с полдюжины шоферов ежедневно норовили врезаться в машину, словно принося неплановые жертвы богу.
Помощник Пандит‑джи, молодой красавчик с густой копной волос, втащил в зал жреческий инвентарь: железный кунд [171]для священного огня, плоские деревянные палочки, стальную вазу с маслом гхи, камфарные шарики и самагри для пуджи – ароматическую смесь из семян лотоса, меда, сахара, куркумы, ярко‑красного порошка синдур [172], а также сухих цветочных лепестков и специй. Мальчик положил на пол толстую вишневую подушку. Пандит‑джи шлепнулся на нее и, скрестив ноги в позе лотоса, энергично закачался взад‑вперед, чтобы ягодицы раздвинулись на всю ширину подушки. Едва помощник установил кунд с дровами и камфарой, жрец закрыл глаза и задумался над тем, что волновало его всю дорогу: зачем понадобилось совершать среди ночи этот хаван! И сколько ему заплатят за вызов на дом?
Он быстро осушил стакан кипяченого буйволового молока, подслащенного большим куском нерафинированного сахара с мускусным привкусом.
– Эй, – окликнул он мальчика, отрыгнув, – все готово?
– Да, Пандит‑джи.
Жрец нехотя открыл глаза и увидел Маджи с семейством, что расселось вокруг железного кун‑да на белых простынях. Гораздо сильнее, чем это зрелище, воодушевило его тхали с кокосами, бананами и медом, стоявшее рядом. Из железного сосуда вырвался огонек и повалил дым.
– Ну, и что же у нас произошло? – спросил жрец своим высоким голосом, воздев очи горе, словно уже знал ответ.
– Похитили Мизинчика, – запинаясь, ответила Маджи.
– И Милочку, – добавил Нимиш.
– Это все айя, которая служила у нас много лет назад, – пояснила Савита. – Она ведьма!
– Ого, – безучастно отреагировал жрец. – Куда только катится Бомбей! Все эти невежды считают, что шантажом можно выбиться в люди.
– Шантаж? – переспросил Нимиш и почему‑то успокоился. «Ну конечно, это просто шантаж, – рассудил он про себя, – айя только на это и способна».
– Тут еще кое‑что, – скрепя сердце сказала Маджи.
– Да?
– Призрак.
– Призрак? – переспросил жрец надтреснутым голосом и нервно заерзал, теребя священный шнур на груди, словно лишь он мог его защитить.
– Ко мне вернулась моя доченька! – Савита крепко обхватила руками грудь, откуда по‑прежнему сочилось молоко.
– Прогоните ее! – пискнул Туфан, в отчаянии сжимая джутовый пистолет.
– Оставьте ее здесь! – Савита влепила Туфа‑ну оплеуху.
– Я выскажу необходимые просьбы, но на все воля Божья, – сказал Пандит‑джи, решив, что семейство Митталов разом сошло вдруг с ума, окончательно и бесповоротно.
Такое иногда случается. Внешне благополучные семьи разваливались от многолетних болезненных процессов, а затем обращались к нему за волшебным лекарством. Эти семейные тайны он прятал в своем животе – вместительном, как у Будды, глотая каждое лакомство, отрыгивая и наслаждаясь вновь его вкусом. Ведь любой секрет был сдобрен неоплатным долгом и приправлен деньгами и подарками, дабы жрец держал язык за зубами.
Пандит‑джи поправил священную нить на жирном брюхе и запел, подливая масло гхи в огонь, грубо обрывая лепестки и без разбора швыряя их туда же.
– Сваха! [173]– произнес он в конце фразы и величественно воздел раскрытую ладонь к небесам.
Словно по команде, все члены семейства бросили в огонь по горстке сухих цветочных лепестков и камфарной самагри, пламя затрещало и разгорелось.
Пандит‑джи больше часа бубнил мантры, изредка зевая и почесывая подмышки. Он мысленно вернулся в детство, когда его звали просто Чоту Моту – «толстячок», а отец совершал точно такие же ритуалы. Левое плечо отца было трижды обмотано белой ниткой, а на лбу, руках и груди красовались полосы, нарисованные белым пеплом, – символы «дважды рожденного»[174]. Затем Пандит‑джи с удовольствием сравнил груди Маджи и Савиты, прибавив очки Маджи за громадные размеры, но под конец выбрал все же пухлые и упругие Савитины. Жрец представил, как запускает ладонь в ложбинку, натирает соски красным рассыпчатым синдуром, а затем учтиво трубит в каждую грудь на прощанье.
– Сваха, – произнес он вновь.
Дхир и Туфан заснули, привалившись головами к дивану. Маджи заволновалась, как бы тантрист не явился еще до ухода Пандит‑джи, и дала знак Кунтал, чтобы та принесла завтрак, приготовленный Канджем. Заметив беспокойство Маджи, Пандит‑джи резко прервал свои молитвы и благословил пищу, взмахнув рукой над тхали вермишели, сваренной с миндалем в молоке. Отказавшись от приборов, жрец запихивал лапшу пригоршнями в рот, покачиваясь от удовольствия.
Маджи тайком подала знак помощнику Пандит‑ джи, что пора упаковывать инвентарь.
– К чему такая спешка? – спросил жрец. Ему хотелось еще посидеть перед кундом, в окружении своих верных слуг – принадлежностей для хавана.
По окончании трапезы Маджи сунула в руку Пандит‑джи толстый красный конверт. Жрец сначала отпихнул его от себя, точно скверну, но потом проверил его толщину. Маджи расщедрилась. Он удовлетворенно рыгнул.
– Ваше благочестие всегда угодно богам.
– А как же Мизинчик? – спросила Маджи, полагая, что одна лишь ее набожность вернет внучку целой и невредимой.
– Все в руках Божьих.
– А призрак? – встряла Савита.
– Призрак‑шмизрак, – ответил жрец, отмахнувшись, как от надоедливой мухи. – Я же вам сказал: куда катится Бомбей!
С этими словами Пандит‑дяш плюхнулся в шафрановую «импалу» и умчался восвояси.
Трущобы и миазмы
Парвати и Кандж ехали по страшной Махим‑Сион‑роуд – приблизительной границе верхней части треугольного района Дхарави, крупнейших бомбейских трущоб. Этот участок замусоренной дороги люди обычно преодолевали в переполненных одноэтажных автобусах. Люди согласны были ждать битый час или вообще объезжать опасную дорогу на поезде, опасаясь ходить по ней пешком, передвигаться на мотоцикле, мотороллере или даже автомобиле.