Гулу и Джагиндер выехали из бунгало одновременно, но на разных машинах и в различном настроении. В черном «мерседесе» Джагиндер сжался, точно лев перед прыжком. А Гулу в «амбассадоре» освежал в памяти свою мальчишескую решимость на вокзале Виктория, прижимая к груди забинтованную руку. Не сговариваясь, оба направились к главному полицейскому управлению, но Джагиндер просто проехал мимо, обдумывая предстоящее, а Гулу вошел внутрь, надеясь на удачу.
Джагиндер добрался первым и замедлил ход напротив высокой каменной арки и викторианских колонн, поддерживавших второй этаж. Все здание обветшало. Толстые каменные стены, скрепленные известью, заплесневели, на красной покатой крыше не хватало как минимум половины черепиц, а грязные окна бесстыдно прятались за треснувшими и покоробленными деревянными планками. Слева от строения рядами стояли металлические цилиндры, захваченные во время облав на нелегальные винокуренные заводы и брошенные здесь лишь для того, чтобы произвести впечатление на приезжих старших офицеров.
Справа – стоянка с множеством конфискованных машин. Развалюхи, которые слишком накладно было требовать обратно через суд, попросту сгнивали. Другие, возможно попавшие в аварию со смертельным исходом, владельцы оставляли здесь, не желая прикасаться к вещи, принесшей панавти – «неудачу». Эти‑то машины в конце концов продавались надежному перекупщику, что регулярно скупал в участке невостребованные товары, ворованные либо изъятые, и неплохие барыши оседали в карманах старших офицеров.
Джагиндер минуту помедлил, взглянув на табличку – белые буквы на синей доске, – что грохотала при каждом порыве ветра. В случае успеха, думал Джагиндер, он снова добьется расположения Маджи. Но если что‑то не заладится, остается лишь гадать, чем кончится для него игра в кошки‑мышки с инспектором. Встряхнув плечами, чтобы прогнать нарастающий страх, Джагиндер фыркнул. «Только представь, чтобы Нимиша попросили обтяпать дельце с инспектором полиции!» У него прибавилось уверенности, он нажал на газ и помчался к Чёрчгейт‑стэйшн. Джагиндеру хотелось прибыть на встречу в «Азиатику» заблаговременно.
Приехав в участок, Гулу какое‑то время посидел снаружи, на одной из деревянных скамей, расставленных вдоль веранды, и стал поглядывать на людей, дожидавшихся приема у инспектора. Женщина в бледно‑зеленом сари оплакивала погибшего ребенка, колотя кулаком себя в грудь. Другие смотрели на нее безучастно, Гулу прошиб страх – подзабытое детское чувство уязвимости, когда он жил на улице и его вечно во всем подозревали. Тогда он не раз натыкался на полицейских, но Большой Дядя брал все проблемы на себя. Разъезжая по улицам Бомбея, Гулу по‑прежнему сталкивался с полицией, но это были обычно скромные констебли, не смевшие придраться к человеку за баранкой внушительного «амбассадора».
Гулу встал, обошел причитавшую женщину, распахнул дверь и шагнул в здание цвета блеклой морской волны, что сотрясалось от телефонных звонков, топота и клацанья пишмашинок. Никто не обращал внимания на дикие крики из подсобки, где допрашивали подозреваемого. Тесный, но на удивление чистый вестибюль ломился от секретарей и офицеров, сидевших за разными столами. Участковый инспектор восседал в дальнем углу, за широким столом, застеленным бязевой скатертью. Перед ним, понурив голову, стоял оборванец, хотя рядом были свободны два деревянных стула. Справа – обезьянник, забитый мелким жульем, – все мужчины. Подросток‑карманник сидел на скамейке прямо за обезьянником, не спуская глаз с блестящих часов участкового и представляя, как ловко их стибрит. Древняя старуха, зажав сари между ног и орудуя джхару с короткой ручкой, безжалостно сметала все на своем пути. Быстрыми круговыми взмахами метлы она выгребала из‑под офицерских столов мусор, хлам, бесхозные чаппалы и складывала все это на мокрой земле за дверью.
Ввели женщину, причитавшую на веранде. Она бухнулась на колени и залепетала о том, что вчера ночью ее ребенка переехал пьяный подросток на импортной машине. Несовершеннолетний водитель угрюмо стоял пообок, а его богатый отец мял пачку рупий – залог за освобождение.
– Очень жаль, – мрачно сказал офицер обезумевшей женщине, пересчитывая купюры, – но закон есть закон.
– Простите, сэр! – воскликнула женщина. – Какой такой закон позволяет пьяницам давить детей и уходить безнаказанными?
– Очень старый, еще 1858 года, – авторитетно заявил полицейский, словно давность лет отчасти компенсировала его несправедливость. Он забыл добавить, что изначально эта статья должна была защищать британцев на конных экипажах, если они вдруг нечаянно переедут полуголых уличных ребятишек. Британцы давно уже не правили этой страной, а закон обслуживал зажиточных бомбейцев.
Женщина с криком бросилась к офицерскому столу, но ее перехватили два констебля, вооруженные латхи, и, оттащив к двери, вышвырнули наружу. Офицер досчитал деньги, смачивая большой палец красноватой слюной, чтобы разделить свеженькие банкноты.
Взгляд Гулу упал на шаткую деревянную лестницу, что вела к сырому коридору с грязными стенами. Наползающие друг на друга объявления, старые и выгоревшие, мозолили глаза с лестничной площадки, где узкое окошко, единственное не забранное ставнями, впускало прямоугольник яркого света. Лестница изгибалась прямо над Тулу, и вдоль нее тянулось несколько труб, выкрашенных в тошнотворно‑оливковый цвет. Гулу прошел мимо ступенек к тощему, хмурому человеку, что сгорбился над грудой бумаг за столом у серой стены. Человек был в бежевой форме и, судя по погонам, имел звание помощника младшего инспектора полиции. Верхний кончик его карандаша злобно колол воздух. Лысина блестела от масла и пота. За спиной его стоял металлический шкафчик, а на стене висел график с розовыми и серыми кривыми – помесячная статистика преступлений. На деревянном крючке – брезентовая хозяйственная сумка, которую обыскивала довольно жирная крыса.
Этот‑то человек Тулу и требовался.
– П. м. и. Бамбаркар! – воскликнул он, щелкнув каблуками и в шутку отдав честь забинтованной рукой.
– Да? – раздраженно буркнул Бамбаркар. Его карандаш завис в воздухе.
– Это же я, бхаи, Тулу.
Карандаш крутанулся в руке Бамбаркара. П. м. и. поднял глаза:
– Тулу с вокзала? С Виктории?
– Что, бхаи, не признаешь старых корешей? – весело сказал Гулу, подражая жестам чистильщика обуви.
– Все эти годы, – тихо проговорил Бамбаркар, – я думал, что Красный Зуб с тобой разделался.
– А я жив, как видишь.
– Вижу.
– Я вычислил всю нашу компанию. Ты – в полиции. Яш – на Фолкленд‑роуд. А Хари Бхаи – в Дхарави.
– Яш – сутенер! – захихикал Бамбаркар. – А ты?
– Первоклассный водила, – подмигнул Гулу.
– Легальная работа. – Бамбаркар куснул карандаш. – Я и не сомневался.
– Слушай, брат, – спокойно сказал Гулу, присаживаясь, – нужна твоя помощь.
– Слушаю.
– Семья, на которую я работаю… их дочка Мизинчик Миттал…
– Ты работаешь на Митталов? – поразился Бамбаркар. – Так это ж мое дело!
– Да? Ну, тогда ты сможешь мне рассказать, что же случилось с айей.
– Авни Чачар? Мы не знаем. Ее мать твердит, что она умерла. Покончила с собой. Но никаких доказательств нет.
– Я видел ее!
– Видел? – Бамбаркар подался вперед. – Уверен на сто и один процент?
Гулу порылся в памяти. Прошло время, и он уже сомневался, что женщина, которую он видел за воротами, действительно была Авни. Возможно, он просто нафантазировал. Гулу покачал головой.
– Понимаешь, – продолжал Бамбаркар, понизив голос, – меня заставили переписать рапорт, чтобы спасти репутацию Мизинчика Миттал. Другая девчонка, Милочка, наверное, сбежала с каким‑то парнем. А что касается Авни, вечером инспектор пошлет своих гундов прощупать ее семью. Надо их расколоть.
– Мне нужно увидеть мать Авни, бхаи. Прошу тебя, скажи, где она живет.
Бамбаркар покрутил карандаш и встряхнул стопку бумаг с переписанным протоколом. Выдавать такую информацию – против полицейских правил. Но Гулу – старый друг, и он работает водителем в очень богатой семье. Если оказать ему услугу, возможно, она окупится. Бамбаркар – большой спец по обналичке оказанных услуг. Это стало его своеобразным хобби: брать на учет всех, кто ему чем‑нибудь обязан, и на всю катушку этим пользоваться – вплоть до бесплатного чая, который утром наливал чаивала, или бессрочного доступа к промежности симпатичной молодой соседки. О да, неоплаченные услуги равносильны власти – пьянящей, пробирающей до спинного мозга. Перебрав груду на столе, Бамбаркар тайком передал Гулу листок.
На просушку у земли была всего пара часов, а уже после полудня набежала муссонная мгла. Едва небо потемнело, а тени удлинились, тучи наконец прорвало с ужасным грохотом, и на заболоченный город обрушился страшный ливень, загоняя людей в укрытия и заслоняя дневной свет.
Стемнело быстро. Семейство Миттал, помывшись и насытившись ранним ужином, собралось в зале и нервно наблюдало, как углы комнат погружаются во мрак. Савита заперлась в спальне и ждала последнего момента, когда еще можно опорожнить мочевой пузырь в европейском туалете, пока Парвати не обвязала трубу черной веревочкой, чтобы сделать ее бесполезной.
Не желая встречаться с родителями во время пани‑хатао, или «обезвоживания», Савита позвонила им после их возвращения из Гоа и сказала, что приедет в гости на следующих выходных. «Да ты хоть понимаешь, с кем мы провели отпуск? – рассердилась мать. – С Бипином и Мону! На прошлых выходных их принимал премьер‑министр – сам мистер Неру! А теперь ты мне говоришь, что твоя Мизинчик нашлась и нам можно не приезжать?»
Савита ответила просто: «Мизинчик – не моя».
– Мама, пошли, – тихо позвал Нимиш из‑за двери.
– Иду.
Сидя у трюмо, Савита любовалась своей богатой коллекцией индийских аттаров: крутила хрустальные флакончики в руках, подносила их к свету, наклоняла так и сяк, восхищаясь то ослепительным блеском, то ровными гранями. Вынув пробку, она поднесла флакончик к носу. Сандаловый аромат выдохся, а жидкость стала неприглядной, желтовато‑бурой. Савита вспомнила, что получила этот подарок наутро после свадьбы. Джагиндер повез ее обедать на Колаба‑козуэй. Савита чопорно сидела на переднем сиденье, а Джагиндер переключал передачи и, положив ладонь ей на ногу, впервые дотронулся до жены. Она хихикнула над этим ласковым жестом. Затем, уже после обеда, Джагиндер преподнес ей хрустальный флакончик в шелковом мешочке. «Мой любимый аромат, – мурлыкнул он. – Хочу, чтобы ты сегодня им пахла».
Савита осторожно поставила флакончик на место – первое в ряду бесценных воспоминаний, возможностей, кирпичиков ее «самой первосортной и самой первоклассной жизни», выстроившихся на трюмо. Она пробегала глазами флакончики, бегло их касаясь, и ароматы окутывали ее чарами ностальгии. Медовый месяц проплыл облачком розового масла – запаха любви. Позже ее верным союзником стал возбуждающий амбровый аттар, который превращал Джагиндера в сексуального зверя. Когда Савита забеременела Нимишем, Маджи подарила ей мускусный митти аттар [198]из священной земли у реки Ганг, способствующий переселению душ. А когда погибла ее дочь, Кунтал усердно втирала шамана аттар в недвижное тело Савиты для ее духовной защиты. Савита дотрагивалась по очереди до каждого хрустального пузырька: гул хина аттар [199]– для равновесия, чампа‑ка – для очищения, агаровая древесина – для медитации, белый лотос – для просветления. Наконец, ее любимый, шафрановый аттар, воплощение Лакшми – богини богатства и процветания, чей аромат словно отливал золотом.
Она переборола желание наполнить каждый флакончик водой, дабы сорвать планы Маджи и удержать при себе свою призрачную дочь.
– Где ты? – прошептала она, озираясь. – Приди ко мне, чтобы я тебя спасла.
Но все было тщетно.
– Мама, – вновь постучал в дверь Нимиш. – Тебе что‑нибудь нужно?
«Дорогой Ними, – подумала Савита, – мой любимый сынок».
– Ничего, бэта, можешь идти.
Савита неподвижно сидела перед трюмо, обдумывая, чем для нее чревато неповиновение мужу и свекрови. Кем бы она была, не стань миссис Миттал, прелестной женой мистера Джагиндера Миттала, владельца «Судоразделочного завода Миттала»? Да как ей вообще взбрело в голову перечить Маджи? Невзирая на мольбы Савиты, дочь к ней так и не вернулась – даже не показала своего личика, но зато открылась перед Мизинчиком и Парвати. «Выбрать из всех мою недостойную племянницу и служанку!» Савиту охватил приступ ревности.
– Значит, тебе нужна не я? Да? – воскликнула Савита и, не успев опомниться, принялась швырять аттары один за другим, разбивая хрустальные флакончики о стену. Комнату затопила удушливая волна смеси ароматов, и Савита едва успела добежать до ванной, где ее вырвало.
– Что там творится? – закричала Маджи из зала, когда первый флакончик стукнулся в стену.
– Мама! – Нимиш помчался к ванной. – С тобой все в порядке?
Перепуганные близнецы бросились следом, заскребли по двери липкими пальцами.
– Прочь! – зашипела Савита. – Оставьте меня в покое!
Она вытерла лицо, почистила зубы, а затем помочилась, с грустным хныканьем оглядывая чистую комнатку и словно оплакивая грядущую четырехдневную неряшливость. Теперь она задумалась, какой была бы ее жизнь, прими она одно из тех брачных предложений, что поступили к ней до Джагиндера. Ее родители серьезно присматривались к мальчику с отличной стартовой площадкой: его отец пользовался большим влиянием в Партии Конгресса. Мать Савиты вся трепетала от волнения. Но, тайком подсмотрев за этим кандидатом на светском приеме, Савита наотрез отказалась: «Коротышка!»
«Ну и что с того? – возразила мать и рассказала ей историю о пятой аватаре Вишну: – Вамана вообще был карликом, а обошел вселенную в два шага!»[200]
Поднявшись и завязав пояс трусов, она попыталась вспомнить, что же такое в Джагиндере заставило ее сказать «да». На фотографии он был светлокожий и симпатичный, но сердце у нее не екнуло. Его стартовая площадка тоже не впечатляла. Савита согласилась просто потому, что не было явных причин для отказа. И вот прошло много лет, она благополучно родила троих сыновей и обеспечила продолжение рода Митталов еще на одно поколение. Но теперь она отрекается от дочери, поскольку иначе придется заплатить слишком высокую цену. Савита дернула цепочку и проводила печальным взглядом последнюю капельку воды в доме.
Призрак резко проснулся в ванной. Обычно короткий сон освежал, и девочка впитывала остатки влаги. Но в тот вечер ей почему‑то страшно хотелось спать и пить. Привидение скользнуло по трубе, стремясь утолить жажду, но, как ни странно, цилиндр оказался сухим вдоль всей длины. Призрак втиснулся в кран и приземлился в синее пластмассовое ведро. Это полностью вымотало девочку. Она пробыла в бунгало тринадцать лет, уживаясь с другими его обитателями благодаря странным ритуалам – запертая дверь, вытесненные воспоминания. И тут вдруг Мизинчик!
Мизинчик отперла дверь, обнаружила привидение, а затем снова и снова решительно возвращалась в ванную. Призрак окреп в ее присутствии, напитался ее рассказами и смог в результате раскрыть тайну своей гибели. Но когда наступил этот момент, Мизинчик убежала, не желая верить. Обидевшись и разозлившись, привидение решило отомстить. С того момента весь дом закружился в опустошительном вихре.
Призраку хотелось, чтобы семья страдала, хотелось власти, которую могли дать лишь муссоны. Девочка собиралась нанести удар в самое сердце клана Митталов.
Она поклялась убить Маджи.
В зале Маджи сказала Нимишу:
– Солнце уже зашло, запри ворота на цепь.
– А папа? – в один голос воскликнули близнецы.
– И Гулу, – добавила Парвати. – Оба еще не пришли.
– Запри ворота, – приказала Маджи. Тонкая линия ее губ не дрогнула, и лишь морщины в уголках рта стали глубже.
– Он не вернулся! – вскрикнула Савита, подавив желание выругаться и завопить: «Лживая, трусливая, мерзкая сволочь!»
Туфан разревелся. Нимиш обул сапоги и вышел в сумрак. Открыл ворота и выглянул на дорогу. «Это мой шанс, – подумал он, – решиться, найти Мизинчика и узнать правду». Бунгало за спиной хватало его когтями, душило страданиями своих обитателей. Ненастье ударило по лицу, забрызгав очки. Нимиш шагнул на улицу. Впереди манила пустая дорога. Розовые, зеленые, синие ворота, освещенные мигающими желтыми фонарями, были на ночь крепко‑накрепко заперты. Ему так многого хотелось от жизни, а приходится торчать в бунгало, точно в ловушке, дабы оправдать туго скроенные ожидания семейства.
Нимиш вышел на середину дороги и воздел руки к небу. Он запрокинул лицо, чтобы дождь смыл обязательства, позволил вырваться из семейного круга и свободно пойти по улице. «Никогда не откладывай того, что считаешь правильным, – говорил один персонаж Э.М. Форстера. – Индия в такой беде лишь потому, что мы всегда откладываем дела». Эта застрявшая в голове строчка из «Путешествия в Индию» и подстегнула его в ту ненастную ночь.
«Я должен найти Милочку!» – решил Нимиш.
Он цеплялся за воспоминания: их свидание под тамариндом, шелковистое прикосновение ее дупатты к его щеке. Он не сможет четыре дня просидеть в бунгало сложа руки, ведь глупо надеяться, что бомбейская полиция отыщет Милочку.
С главной дороги донесся шум мотора. К нему приближались накрененные фары знакомой машины. Поняв, что в следующую минуту его задавят, Нимиш успел подумать лишь об одном: «Без меня она умрет».
«Мерседес» резко затормозил.
– Нимиш! Нимиш! – Джагиндер поспешно опустил окно. – Какого хера ты делаешь посреди дороги?
– А ты сам‑то что здесь делаешь? – крикнул Нимиш, напрягшись всем телом и словно приготовившись к удару.
– Я кой‑чего улаживал, – ответил Джагиндер, прикрывая лицо от дождя. – Думал, что опаздываю.
– Ты уже опоздал! Я ухожу!
– Уходишь? Куда?
– Милочка так и не нашлась.
– Арэ, герой, – сказал Джагиндер, выпрыгнув из машины. – И как ты собрался ее искать, а?
Нимиш опустил голову, дабы скрыть душевные страдания.
– Ну, рассуди здраво, – Джагиндер обнял сына за плечи. – Инспектор Паскаль – один из лучших в Бомбее. А ты ничего не смыслишь в сыске.
Нимиш почувствовал издевку в словах отца, который вновь указывал на его неполноценность. «Никогда не откладывай того, что считаешь правильным». Он стряхнул с плеча отцовскую руку.
– Я ухожу! – крикнул он и ринулся прочь.
– Нимиш! – Джагиндер рванулся за сыном. – Стой! Не глупи!
Нимиш побежал быстрее. Перед ним раскрывались возможности – неведомые, головокружительные.
– Ними! – завопила Савита из аллеи. – Бэта, вернись! Вернись!
«Без меня она умрет», – вновь подумал Нимиш и с ужасом осознал, что речь шла вовсе не о Милочке, как он предполагал, а о матери. Его решимость ослабла. Он непроизвольно замедлил шаг. Джагиндер подбежал к нему сзади и схватил сильными руками.
– Отпусти! – Нимиш отбивался, молотя отца кулаком в грудь. – Отпусти меня!
Савита нагнала их, бросилась к сыну, прижала его к себе.
– Только ты меня и любишь, – прошептала она ему в шею, – только ты. – А потом холодно мужу: – Ты вернулся?
– А разве я не обещал?
– Пошли, бэта, – сказала Савита, увлекая Нимиша в аллею. Джагиндер крепко держал его за руку с другой стороны.
Нимишу больше ничего не оставалось. Сдерживая слезы стыда, он смотрел, как Джагиндер запирает ворота на цепь и бунгало сжимает их всех в своих безжалостных тисках.
В окна педиатрического отделения Бомбейской больницы хлестал ливень, убаюкивая одних детей и пугая других; первые впадали в оцепенение, вторые заходились в горьком плаче. Мизинчик металась в лихорадочном бреду. Она очнулась посреди ночи – лицо все в капельках влаги. Похоже, распахнулось зарешеченное окно рядом с ее койкой. Промозглая сырость забралась под одеяло. Мизинчик откинула его. «Сейчас же, – подумала она, – я должна уйти сейчас же».
Мизинчик верила, что есть еще выход – маленькая надежда, и вспоминала, как когда‑то считала привидение сестрой – своей двоюродной. Тогда, в тесном коридоре у ванной, между ними зародилась любовь, они вместе переступили границы и побороли страх. Но тогда же Мизинчик не захотела принять бесплотное создание, испугалась правды о том, что произошло много лет назад. И призрак отдалился от нее. Теперь, после страшного исчезновения Милочки, Мизинчик была готова на все, лишь бы узнать правду.
За окном мимоза выгибалась под ветром, ветви ее скребли по черной решетке, сорванные листья залетали в палату. Небо разорвала молния, и Мизинчику померещилось, будто что‑то висит на дереве, но она засомневалась: луну заслоняли тучи. Светила только лампочка, торчавшая из столба за ее койкой. Мизинчик наклонилась обуться, и тут же на нее навалилась усталость.
Ветки хлестали по окну, словно пытаясь дотянуться и схватить ее.
Мизинчик оглядела палату, убедилась, что остальные дети крепко спят, и шагнула к раскрытому окну. Она выглянула наружу и ощутила что‑то до боли знакомое – темное, пугающее присутствие. Голос прошептал: «Иди ко мне». Глубокий и скрипучий, такой ни с чем не спутаешь. Решетка отвалилась, дерево поманило. «Мне нужно бежать, – сказала себе Мизинчик. – Нужно добраться до призрака, пока не поздно. А еще я должна найти Нимиша».
Она протиснулась в оконный ироем, пригляделась к темноте внизу и прыгнула.
Священные книги и секс
Гулу ехал на Фолкленд‑роуд, расположенную в квартале красных фонарей Каматхипура, к северу от вокзала Виктория. Он хотел найти Чинни, зная, что лишь она способна успокоить его в таком состоянии. Вдоль темной дороги выстроились ветхие деревянные здания, выкрашенные в зеленый или синий цвет и покрытые толстым слоем копоти, ржавчины и мочи. На первых этажах открытые окна были забраны решетками с замками, из этих клеток прохожих зазывали дешевые шлюхи, задирая ядовито‑розовые сари и показывая голые ляжки. На верхних этажах окна были со ставнями, и над каждым висел красный китайский фонарик с приклеенным номером лицензии. Девицы соблазнительно высовывались, заплетая друг дружке в волосы жасмин. На этой улице ютились также развалюхи‑гостиницы. Их хозяева продавали на парадных лестницах прохладительные напитки, а в особых комнатках на задах – нелегальный сельский самогон.
Проезжая часть была запружена такси, приблудными козами, водоносами, чаивалами, бездомными уличными проститутками, вынужденными брать койки напрокат, и предприимчивыми торговцами: один, например, продавал серенькую микстуру в пузырьке, суля посетителям борделей прилив недюжинной мужской силы. Паанвалы сидели у тележек, предлагая чара‑ки‑голиян – шарики из гашиша и опиума, иногда со щепоткой кокаина, а также смеси безобиднее: афродизиак «сломай кровать» или пааны, завернутые в толстые влажные листья. Мужчины сидели на корточках перед публичными домами и играли в карты, спуская те гроши, что сегодня заработали. Другие стояли в очереди перед кинотеатром «Пила‑Хаус», на месте которого сто лет назад находился театр парсов, пришедший затем в упадок. Зрителей привлекала афиша с длинноногой голливудской блондинкой, лежащей на диване, хотя выходящая толпа была явно разочарована обширными купюрами, что сделал Индийский комитет по цензуре. На улицу волнами выплескивалась музыка из кинофильмов, а хиджры извивались всем телом, заманивая гомосексуалистов в свой специальный бордель.
Из двери дома 24 по Фолкленд‑роуд, в котором жила Чинни, воняло мусором, гнившим по углам, стаи мух поднимались и опускались над ним, словно по команде. В канавах плавала блевотина, лестница была усыпана окурками. По склизкой воде плыли «французские письма» – прозрачные суденышки, уносившие человеческое семя в небытие. Краска давно слезла со стен, и дерево внизу затрухлявело от мочи, слюны и спермы. Целая банда крыс юркнула в открытую канализационную трубу, оставив свои предательские «крестики» на мужчине, валявшемся посреди лестничной клетки. Закаленная улицей проститутка лет пятнадцати стояла на пороге и курила биди, заведя руку за спину и выпятив грудь в туго натянутой блузке.
Гулу кивнул хорошо знакомому личику и поднялся по узкой лестнице на третий этаж, где Чинни проводила почти всю свою жизнь: с шести вечера до часу ночи – на службе, в остальное же время мучительно выщипывая, отбеливая и намазывая жгучими кремами неприглядные волосы на теле, особенно ниже пояса. Лишь когда Чинни становилась безволосой, а стало быть, чистой, она имела право обслуживать клиентов – мужчин с неимоверно колючей щетиной, у которых изо рта разило протухшей бараниной.
Лестница на третий этаж вела в невероятно узкий коридор, соединенный с полутемной комнаткой, откуда несло развратом.
– Ай баи, – обратился Гулу к чрезвычайно разжиревшей даме, которая жевала паан, развалившись на низкой тахте с яркой обивкой. – Открой.
Дама бегло изучила Гулу в тусклом свете, не решаясь открыть створчатые железные воротца.
– Это же я, Гулу, – сказал он, разозлившись на непривычный досмотр. Гулу приходил сюда каждый вторник, воротца распахивались, и его принимали, как родного.
– Ого, – подзадорила дама, – что ж ты сразу не сказал? Не узнала твоего лица. Какой‑то ты весь перепуганный. Сегодня ведь не вторник?
За спиной у нее на поблескивающей горчичной стене горела лампочка. С потолка на линолеумный пол свисали тяжелые вельветовые портьеры. Шкафчик в дальнем конце комнаты украшала латунная статуэтка Лакшми, богини процветания и богатства. На приставном столике стояли сосуд для пуджи с зажженной свечой и стальная посудина с малиновым порошком. Дама только что благословила свой персонал – как и всегда перед началом работы. Две из шести девушек, обе в блузках с низким вырезом, сидели рядом с ней на видавшей виды тахте, обитой зеленым кожзаменителем; в ожидании клиентов одна массировала хозяйке спину, а другая – ступни. Еще одна, сидя на корточках, протирала грязной тряпкой пол. Три другие, в том числе Чинни, уже работали в дальних спаленках, разделенных деревянными переборками высотой шесть футов.
– Чаивала булао, – приказала хозяйка одной из девиц. Та свесилась с балкона и позвала разносчика чая, не забыв пофлиртовать с потенциальным клиентом.
В ожидании чаивалы Гулу сидел на шатком стуле, прислушиваясь к тихим стонам и пронзительному смеху, что наслаивались на более резкие звуки, доносившиеся с улицы. Он потрогал Бхагавад‑гиту, засунутую в карман жилета. Гулу был неграмотный, но Чинни окончила начальную школу, и после секса она зачитывала ему вслух отрывки из священной книги.
Разносчик пришел и тут же ушел. Гулу неторопливо попивал чай, пока девицы его дразнили.
– Почему все время Чинни? – игриво спросила одна. – Мы ведь тоже сладенькие, как сахарок.
Гулу улыбнулся и покачал головой. Обе темнокожие девушки были девадаси [201]из карнатакских деревень. Родители пожертвовали их в местные храмы – то ли из поклонения богине Йелламе[202], то ли из‑за нужды в деньгах, а затем их продали в бомбейский бордель.
Тут появился юноша в белой рубашке, свежей и накрахмаленной, брюках из шерсти и терилена с идеальными стрелками, с кожаным поясом «зодиак» (уже расстегнутым) и в начищенных черных туфлях «бата» – типичный наряд мальчиков из приличных семей и студентов‑медиков.
Гулу незаметно расправил свою рубашку – темную, чтобы можно было носить несколько дней, не стирая.
Орлиный взор хозяйки оценивающе остановился на молодой проститутке.
– Иди помойся, – велела она, а затем нажала на кнопку, и над койкой Чинни настойчиво прозвенел звонок. – Что‑то сегодня толстяк чересчур увлекся, – недовольно сказала она. Уголки ее рта всегда были опущены.
Вскоре из комнаты вышел клиент, впопыхах завязывая дхоти на дряблом брюхе, и поскорее выскочил в дверь, пока хозяйка не потребовала доплату. Чинни вышла следом, концом паллу вытирая с лица слюну.
– Ты? – удивилась она, увидев Гулу. Никогда он не приходил к ней в рабочие дни.
Гулу кивнул.
– Ого! – воскликнула она, заметив перевязанную руку. – Что стряслось‑то?
Да ничего страшного. Небольшая авария.
Чинни пожала плечами и вернулась в свою спаленку, Гулу последовал за ней. Обычно он платил тридцать рупий и снимал Чинни на весь вечер. Но сейчас от нее пахло потом другого мужчины, и ему вдруг стало мерзко до тошноты.
Вокруг сомкнулись грязно‑зеленые стены, выцветшее покрывало с цветочным узором было теплым и влажным на ощупь.
– Сходи подмойся. – Гулу отправил ее в подсобку, где находилась общая уборная – вонючий сортир, кран с холодной водой и бетонный водосток. Каждый вечер в воде растворяли фиолетовые кристаллы перманганата калия – для дезинфекции после секса, а в более концентрированных дозах – для выкидыша. Хотя младенцы в борделях – обычное дело, проституткам от них одни неприятности. Женщине с Фолкленд‑роуд вовсе не нужно быть красавицей и даже не нужно обладать всеми конечностями. Молодость и девичья упругость – вот самые желанные и необходимые качества.
– Что, – насмешливо сказала Чинни, – не знал, что я шлюха?
Но она все же помылась, переоделась в свежее сари и вернулась с веточкой жасмина в волосах. Гулу расслабился и полез ей за пазуху – помять аппетитные сиськи.
Прежде Чинни была женой скромного банковского служащего, жила с ним в однокомнатном чавле в Байкулле. Но после безвременной кончины мужа ее продали в публичный дом, отняв грудничка. Сначала Чинни хотела покончить с собой. Но хозяйка, поднаторевшая в воспитании девиц, приковала ее к койке за лодыжки и велела неотрывно за ней следить. «Тоскуешь по сыночку, на? – спросила она Чинни через пару недель, сдвинув выщипанные брови с притворным сочувствием. – Слушай, будь умницей, и я устрою тебе встречу с ним, как только погасишь половину долга».
Наивная Чинни согласилась и за одну ану отправила родителям письмо с просьбой о деньгах. Его напечатал писарь, который сидел у Главпочтамта под загаженным голубями брезентовым навесом, с почерневшей жестянкой сургуча, керосиновой лампой и спичками. Чинни могла бы написать письмо и сама, но ей понадобился обратный адрес писаря. «Намаете, Амма и Баба, – продиктовала она мужчине в войлочной шапке, который очень медленно стучал на ажурном «ремингтоне», после каждой буквы поправляя свои полукруглые очки и внимательно проверяя напечатанное. – Муж умер, пожалуйста, пришлите денег. Скоро приеду с ребенком». Подписалась она: «С любовью, ваша дочь Чинта», назвавшись своим настоящим именем, а не тем прозвищем, что получила в борделе: Чинни – «Сахарок». Родители так и не ответили.
Пока Гулу работал чистильщиком обуви на вокзале Виктория, он часто наведывался к шлюхам‑непалкам. Этих девушек, как правило, выкрадывали из дома – только их он и мог себе позволить. Но, устроившись к Маджи, Гулу охотно с ними распрощался и поднялся на ступеньку выше – к проституткам из низов среднего класса. Он мечтал когда‑нибудь попробовать евразийских шлюх из самых дорогих борделей – закрытых заведений близ главной улицы, которыми заправляли франкоговорящие хозяйки, но ему вечно не хватало то ли денег, то ли храбрости. Чинни он приглядел в первое же свое появление на Фолкленд‑роуд – заметил в окне, пока другая девица заплетала ей волосы. Чинни вовсе не была такой уж красавицей и, когда он брел мимо, задрав голову и изучая товар, даже плюнула в него красноватым сгустком.
Когда он вошел к ней впервые, Чинни не скинула с себя одежду, как проститутки, к которым он привык. Те сразу оголяли груди и предлагали сдавить их, точно гуавы на рынке. Гулу просто опрокинул ее на спину и сделал свои дела. Секс с Чинни был медленный, предсказуемый, почти скучный. Но Гулу провел детство в нищете, жил на улице, а потом на вокзале и никогда не знал, где утолит голод, поэтому он наслаждался ее отстраненностью и даже той неохотой, с какой Чинни ему отдавалась.
Теперь, спустя столько лет, уже замаячил ее закат: на Фолкленд‑роуд он настигал с пугающей быстротой. Ей исполнилось двадцать восемь, и у нее часто подскакивала температура. Гулу знал, что большинство проституток не доживают до тридцати из‑за грязи, насилия, болезней и недоедания. Гулу продолжал ходить к Чинни не ради удовольствия, а скорее из настоятельной потребности снимать напряжение. Тем временем другие девицы дразнили Чинни за ее беспощадную злобу: «Эй, Чинни, тебя зовут сахарком, но у твоих мужиков горечь во рту». Но с Гулу она все же умеряла свой гнев. Он был самым верным и самым давним ее клиентом, их отношения почти напоминали супружеские. После секса они нередко ходили в популярную местную забегаловку, где съедали на двоих миску свиных ножек, тушенных с перцем чили.
– Ты же обычно приходишь по вторникам, – сказала Чинни, задернув грязную простыню на двери, и они остались вдвоем в ее спаленке, где помещалась лишь кровать, на которой они и сидели.
Гулу сцепил руки на коленях, не глядя на Чинни и не касаясь ее.
– Расскажи, что с твоей рукой, на!
– Из‑за меня погиб человек, – наконец сказал Гулу.
Среди завсегдатаев борделя попадались бандиты, наемные убийцы и прочие уголовники, так что Чинни не особо встревожилась. Но она удивилась, что в подобном деле замешан Гулу. Она знала, что он прилежно соблюдает законы, веря, что это убережет его от неприятностей, ведь когда еще чистильщиком обуви он их нарушил, пришлось удариться в бега. Насколько Чинни знала, теперь единственный порок Гулу – это она.
– Ты больше не работаешь водителем?
– Нет, – ответил Гулу, и у него нестерпимо защемило в груди при воспоминании о скромном жилище на задах бунгало, запасном дхоти, висевшем на бельевой веревке, рекламе «вишневого цвета» на стене и высушенной календуле под матрасом. – С завтрашнего дня. – Он рассказал о девушке, в которую был когда‑то влюблен. – Я поехал в Колабу, чтобы найти мать Авни – Джанибаи. Нужно было выяснить, не вернулась ли Авни в Бомбей. Я поехал вопреки запрету Маджи.
– И что?
– И она рассказала мне о том, что случилось однажды утром тринадцать лет назад, как только закончился сезон муссонов… В праздник кокосов в день полнолуния… Она пошла торговать на вокзал Виктория, но слегка опоздала. Она увидела Авни, стоявшую возле путей, и направилась к ней. Тогда‑то Авни и прыгнула.
– Под поезд?
Гулу повесил голову.
– Все эти годы я надеялся, что она вернется. Мне было невдомек, что она погибла. Если б я знал, что она удумала, никогда бы ее не отпустил.
На миг он представил себе это нелепое зрелище на большом экране, но изменил концовку, чтобы смягчить свою вину. В новой версии фильма Гулу оказывался в последний момент на перроне и под драматическое крещендо вырывал Авни из железных лап смерти.
– Ты любил ее?
– Да.
– А она тебя?
Гулу молчал. Он никогда не думал об этом раньше. Авни жила в доме, а он снаружи, и они очень мало общались. На самом деле, не считая пары слов, которыми они обменялись по дороге на вокзал, он вообще никогда с ней не разговаривал.
– Она не любила тебя, – отмахнулась Чинни. – Иначе не наложила бы на себя руки. Она бы попросила тебя забрать ее, уйти с работы, вместе куда‑нибудь уехать.
Гулу опешил. В своих фантазиях он никогда этого не учитывал.
– Она выбрала смерть, потому что потеряла надежду, – сказала Чинни. знавшая, что именно дурацкая надежда помешала ей покончить с собой и на все эти годы приковала ее к борделю.
Она видела, как другие девушки откупались, принимая по пятнадцать мужиков каждую ночь, даже во время месячных, и подмешивали свою менструальную кровь в еду, которой потчевали самых выгодных клиентов, стараясь их приворожить. Но Чинни обслуживала не больше трехчетырех за ночь: многих отпугивала ее жгучая неприязнь. За все годы она так и не скопила достаточно денег. А пару недель назад в этот самый бордель явился ее сын – в залоснившейся