В этот самый миг вбежал его помощник Лалу с утренней газетой под мышкой.
– Вы здесь, Джагиндер‑длш? – Усы, баки и густые волосы Лалу зализал назад, воротник его полиэстеровой рубашки замаслился. Говорил он на удивление сдержанно.
– Да, важное дело.
– Важное?
Лалу присел на корточки у низкого столика, теребя усы и краем глаза пытаясь расшифровать вычурный «ландеевский» шрифт. Джагиндер резко захлопнул гроссбух.
– Кья хай? – пропищал Лалу. – Что‑нибудь еще случилось?
– Еще?!
– Ну, после вчерашнего, – пролепетал Лалу и яростно прикусил торчащим зубом нижнюю губу.
Джагидер качнулся назад, внутри у него боролись стыд и гнев. Что известно Лалу о вчерашнем? За несколько часов столько произошло, что Джагиндер с трудом поспевал за событиями. Все началось с груди Савиты. Затем он уехал к Тетке Рози, а когда вернулся в бунгало, сцепился с Нимишем и матерью. Потом снова уехал. «Амбассадор» поломался, и Джагиндера занесло в «Азиатику».
«Неужели он где‑нибудь меня видел?» Джагиндер терпеть не мог помощника. Но отец Лалу всю жизнь работал у Оманандлала секретарем, хотя единственными его достоинствами были знание английского и умение печатать на машинке. Одно время весь бизнес опирался на способность отца Лалу заполнять английские формуляры банков и правительственных контор. Из‑за этого Джагиндеру приходилось держать у себя Лалу, хотя он был полным кретином.
– Ты на что намекаешь? – набычился Джагиндер.
В этот момент служащий компании, который подслушивал разговор, подготавливая контору к работе, потихоньку включил в розетку телефон у стола босса. Тот моментально затрезвонил.
– Джагиндер Миттал, – ответил Джагиндер как ни в чем не бывало.
|
|
– О! Ваша мать сказала, что вы в конторе, но я уже пару часов не могу до вас дозвониться.
– Кто вы? – В груди поднялась ярость: «Неужели Маджи уже связалась с юристом?»
– Инспектор полиции Паскаль…
– Полиция? Что вам от меня нужно?
– Где вы были прошлой ночью?
– Не ваше собачье дело! – завопил Джагиндер, прекрасно сознавая, что Лалу и служащий внимательно слушают.
– Учитывая последние события, в ваших интересах с нами сотрудничать.
– Последние события – это мое, на хрен, дело, – кричал Джагиндер. – И я не желаю это больше обсуждать. До свидания, младший инспектор! – Он со стуком швырнул трубку, вырвал вилку и оглянулся на подчиненных: – Что случилось, черт вас дери?
Лалу и служащий смотрели на него во все глаза.
Служащий засуетился, отчаянно подыскивая, чем бы заняться. А Лалу просто достал из потной подмышки утреннюю газету и положил на стол перед Джагиндером.
– Наверное, вы уже видели, – мрачно сказал он, втайне злорадствуя, что утер нос начальнику.
– Что видел? – Джагиндер развернул «Фри пресс джорнал».
Лалу ткнул острым и грязным ногтем в заголовок: «Дочери именитых бомбейцев пропали без вести». Дальше в статье говорилось: «Мизинчик Миттал, 13 лет, младшая дочь Джагиндера и Савиты Миттал, исчезла из семейного дома на Ма‑лабарском холме примерно в час ночи. Приблизительно в это же время исчезла ее соседка Милочка Лавате, 17 лет, дочь г‑жи Вимлы Лавате. Оба случая, видимо, связаны между собой». Ниже в заметке упоминалось о пропаже 500‑кубового мотоцикла «триумф» рубинового цвета – единственного на весь Бомбей.
|
|
– Это какая‑то дурацкая шутка. – Джагиндер ударил тыльной стороной руки по газете, вспомнив разговор студентов в «Азиа‑тике».
Изо всех сил пытаясь скрыть волнение (он ведь тоже участвовал в разыгрывавшейся драме, пусть даже косвенно), Лалу переминался с ноги на ногу, будто егозливый ребенок.
– Вызови мне такси, – рявкнул Джагиндер на служащего.
– Я глубоко сочувствую, – серьезно сказал Лалу, хоть эта была бесстыдная ложь.
– Она не моя дочь, – парировал Джагиндер. Тем не менее, сунув газету под мышку, он вышел на грунтовую дорогу и стал с нетерпением ждать такси, чтобы поехать домой.
Помимо газетчиков – в том числе из «Фри пресс джорнал» – к зеленым воротам Маджи стекались родственники и друзья, стремясь первыми высказать соболезнования. Родня съезжалась отовсюду, в одежде приглушенных оттенков – словно уже в трауре, – и тотчас настораживалась, едва Савита признавалась, что во всем виновата бывшая айя.
Гости набивались в бунгало внахлест, будто квадратики барфи [190]в коробку конфет: потные тела липли друг к другу, а вышитые серебром дупатты обвисали от утренней сырости. Всеобщая сутолока не беспокоила только призрака младенца, который, приняв почти уже человеческий облик, теперь регулярно нуждался в отдыхе. Устав от ночной активности, девочка свернулась клубочком на трубах и уснула с пальчиком во рту. Дверь ванной заперли, а джутовые веревки сняли.
Ночью дождь на время перестал, но небо по‑прежнему хмурилось. Двери дальней гостиной, где спала Кунтал и которой редко пользовались, наконец‑то распахнули для гостей. Сердитые мужчины, вытащенные в это воскресное утро из постели ни свет ни заря, пробирались в душную комнату, убегая от жары, тесноты и собственных сокровенных воспоминаний об айе.
|
|
– Она была слишком хороша для своего места, – заметил пожилой мужчина, вспомнив ее приталенные блузки ноли и чарующую золотую вышивку вдоль декольте.
– Таким только проституцией заниматься, – возмущенно сказал двоюродный брат Маджи, дядя Уддхав. Он припомнил, как прислонялся к дверному косяку, подглядев эту беззаботную позу в фильмах с Раджем Капуром, и плотоядно поглядывал на бедра Авни, обтянутые сари. Она же проходила мимо с таким видом, будто он – пустое место.
– А ты откуда о таких вещах знаешь, бхаи? – подколол его другой, грубо хлопнув по спине. –
Пора бы тебе подыскать хорошую жену, чтобы она удовлетворяла все твои потребности.
Другие мужчины, стоя на веранде, украдкой самодовольно поглядывали на обездоленных – ротозеев, нищих да трехногих собак, что столпились по ту сторону закрытых на цепь ворот. Парвати караулила с большим зонтом, энергично замахиваясь им на каждого, кто пытался влезть на ворота и заглянуть во двор.
Соседка Вимла Лавате под шумок привела своего повара, и тот вместе с Канджем кипятил чайники и готовил обед для всей компании. Выйдя ненадолго к гостям, Савита забаррикадировалась у себя в комнате и пыталась остановить молоко, а Кунтал ее успокаивала. Прячась от толпы, Дхир и Туфан постучали к матери и вскоре уснули в ее комнате. Нимиш остался с бабушкой в зале: он регулировал движение и отвечал на вопросы родни, временно оказавшись во главе семьи, – ноша, которую он взвалил на себя непринужденно и со знанием дела. Плюхнувшись на свой трон с чашкой чая, Маджи отметила это с гордостью.
В то утро ей некогда было подумать над словами Пандит‑джи или тантриста. Впервые после смерти мужа Маджи отказалась от ежеутреннего обхода. Зато она поневоле стала радушной хозяйкой: принимала от родственников добрые пожелания, не обращая внимания на немые упреки и нехороший блеск в глазах. «Неужели это конец Маджи и крах Митталов?»
Маджи стиснула лоб, пытаясь перебороть нарастающую мигрень. Бунгало раздувалось от народа, набившегося между влажными стенами; каждый выкраивал себе местечко и старался доказать, что он был самым близким другом Мизинчика, а стало быть, больше всех потрясен ее исчезновением. Шарканье ног, тревожный кашель, разговоры вполголоса, звон чашек о блюдца да изредка выпускание газов – весь этот шум нарастал, словно в ожидании какого‑то события или в радостном предвкушении. На длинных диванах расселась шеренга женщин, которые перешептывались, крепко прижимая чашки к груди, будто по дому разгуливал вор.
– Похищение – представляете? – сказала одна, в очках с огромной пластмассовой оправой. Кроме очков на ее лице можно было разглядеть лишь ярко накрашенный рот.
– В мои‑то времена айи даже пикнуть не смели. Но сейчас больше никто не бьет слуг, – размышляла пожилая, острая на язык тетушка, предаваясь утешительной ностальгии.
– Я поняла, что это за штучка, с первого взгляда. Вы разве не помните, как я отговаривала Маджи, а она и ухом не вела? И вот теперь посмотрите на этот кавардак! – вступила третья, очень деловая дама с шишковатым носом.
– У этой айи было шесть пальцев на левой ноге, – вставила Парвати, принесшая чайник. – Кому чайку?
Дамы на кушетке отодвинулись, резко выдохнув.
– Она ведьма, клянусь вам, – уверяли Большие Очки, смакуя эту пикантную деталь, словно это было понятно с самого начала.
– В мои‑то времена такие отродья жили только в деревнях, – закудахтала Ностальгия. – А нынче они запросто вваливаются прямо в дом.
– Маджи надо отправиться в паломничество в Мехндипур – попросить милости у бога Баладжи[191]. Иначе – полный кавардак, – сказала третья и защелкнула ридикюль, будто собралась уходить, хотя втайне надеялась, что драма растянется как минимум на неделю.
– От такой напасти спасет лишь тантрист, клянусь вам, – заявили Большие Очки, надув губы и окинув взглядом комнату, словно там затаилась нечисть.
– Тантрист‑мантрист, – передразнила Ностальгия и осторожно надкусила ромбик бэсан барфи [192]. – В мои‑то времена вполне хватило бы приличной порки.
Джагиндер шагнул в дом в той же курте, что и накануне, – теперь она, правда, помялась, покрылась комочками высохшей грязи, слегка отдавала табачным дымом и перегаром. Разговоры утихли, и все взгляды устремились к нему: «Гляньте на бедолагу: наверняка, всю ночь искал Мизинчика».
Маджи видела, что Джагиндера окружает сдержанное благоговение. Как легко было все эти годы скрывать его пьянство, разлад с Савитой, неуважение сыновей! Этими и другими тайнами Митталы делились только со слугами, завязывая тугой узел круговой поруки. Маджи взглянула на Нимиша, пытавшегося обуздать ярость, и легко коснулась его руки.
Джагиндер замер, полный обиды на эту надоедливую толпу и на Маджи с Нимишем, явно заключивших союз. Джагиндер выпятил грудь, готовый к безрассудному нападению, готовый на что угодно ради спасения репутации и доброго имени. Но, взглянув на мать, он заметил в ее глазах грусть, увидел проплешинки на висках, трясущиеся руки. И вдруг до него дошло, что мать – старая, измотанная женщина, которая все эти годы старалась быть сильной, в одиночку сплачивая семью. И Джагиндер понял, что где‑то в дороге ее подвел. Когда утонула его дочь, он тоже утопил себя – только не в ванной, а в бездонном водовороте слабостей, безответственности и пьянства. По глупости полагая, что семья ничего не заметит.
Но прошлой ночью все изменилось. Хрупкие чувства, связывавшие его и Савиту, в конце концов разрушились. Нимиш сорвал тонкий покров с тайны отца. А Маджи вышвырнула его из дома, возложив заботу о семье на плечи его сына. Джагиндер вспомнил о своей неудавшейся попытке лишить Нимиша наследства, и грудь затопили стыд и сожаление – как тогда у Тетки Рози. Он хотел, чтобы ему дали еще один шанс заслужить их любовь и уважение. Он не представлял жизни вдали от семьи. Ощутив внезапно накатившую слабость, он напрягся, стараясь не подать вида. Стоя перед матерью и сыном, Джагиндер собрался капитулировать, признав наконец ответственность за свои проступки. Но родственники, набившиеся в бунгало, только и ждали момента, чтобы вынести вердикт, – точно в зале суда. Нет, такого унижения ему не вынести. И Джагиндер решил не сдаваться.
– Ты не нашел ее? – наконец спросил кто‑то, и по толпе пробежал ропот.
Джагиндер покачал головой.
Маджи медленно протянула руку к сыну. Она заметила нерешительность Джагиндера, его понурый вид. Стоя перед ней, он молил о пощаде. Как никто другой Джагиндер понимал, что Маджи никогда не пожертвует честью семьи, прилюдно его осрамив. Но он все же вернулся, узнав о пропаже Мизинчика. Он вернулся.
– Подойди, бэта, – сказала она. – Мы все извелись.
Джагиндер оцепенел, стараясь скрыть, насколько удивлен нежным голосом матери. Последний раз она так ласково обращалась к нему – бэта – еще до свадьбы. Если бы дом не ломился от свидетелей, Джагиндер бросился бы к ее ногам и заплакал.
Тучи на улице вдруг прорвало со страшным грохотом, дождь забарабанил по крыше, и комната погрузилась в кромешную темень. Включили свет и закрыли окна. Трубы загремели и засвистели. Крепко вцепившись в ридикюли, дамы украдкой озирались. В потолке появилась течь, за ней – вторая и третья. Вода ритмично, зловеще закапала на гостей.
Нимиш поймал взгляд Маджи.
– Парвати, принеси ведра, – приказала Маджи, пытаясь скрыть нарастающий ужас.
В конце коридора послышался металлический лязг.
– А что это там звенит? – спросил один из гостей.
– Схожу проверю, – сказал Нимиш.
– Нет, – отрезала Маджи, – оставайся здесь.
Бунгало затрещало под натиском муссонов. Из коридора хлынула вода.
Раздались крики, гости заторопились к выходу.
– Видно, трубу прорвало, – сказала Маджи, повернувшись в Джагиндеру.
– Чокнуться можно, – раздраженно проворчал Джагиндер, стаскивая носки.
Нимиш протиснулся в темный коридор, шлепая ногами по ледяным лужам.
– Дороги затопило! – воскликнула Парвати, тыча рукой во двор.
Где‑то замкнуло проводку, и комната провалилась во тьму. Холод пробирал до костей.
Нимиш остановился во мраке коридора и потянулся пальцами к двери ванной. Медленно выпрямившись, он нащупал засов.
Дверь была отперта.
Она распахнулась, сбив его с ног. Мимо пронесся леденящий сквозняк. В зале кто‑то завопил. Свет вспыхнул и тут же снова погас, потом еще и еще – выхватывая из темноты сцены столпотворения. Дамы энергично набрасываются на груду чаппалов, выдергивая из нее свою обувь. Мужчины тщетно ищут разбежавшихся жен. Савита и Кунтал вихрем вылетают из спальни вместе с близняшками. У выхода толчея. В суматохе кто‑то хватает женщину за грудь.
Небо распорола молния.
– На улицу! – закричал один из гостей, и вся толпа в панике бросилась по аллее к воротам. – Крыша провалилась!
– Дети! – раздался вопль Маджи.
– О господи! – заголосила Савита.
– Сюда! Сюда! – Джагиндер пробирался против течения к жене.
Но едва последний гость выбежал из бунгало, внезапно все прекратилось.
Маджи стояла в луже дождевой воды и смотрела вверх на невредимый потолок.
Джагиндер расправил курту, мрачным взглядом провожая удирающую родню:
– Кишка тонка! Дождик побрызгал, а они и сдрейфили!
– Всего лишь течь, – сказала Маджи, тяжело дыша.
По здравом размышлении стало ясно, что вода полилась через щель в крыше.
– Ними! – пронзительно позвала сына Савита. – Где Нимиш?
– Я здесь, мама. – Он появился, слегка прихрамывая, заглянул в бледное лицо Савиты. – Дверь была заперта, – впервые солгал он матери. – Все в порядке, я проверил.
Маджи уединилась в тихой комнатке для пуджи, чтобы поразмыслить. После страшной муссонной ночи ее дом, ее убеждения и само ее существо были разгромлены, измочалены. Неизвестно, сколько еще ей удастся сплачивать семью. Теперь вся родня начнет судачить о том, что бунгало ужасно обветшало, и плести небылицы, как их чуть насмерть не задавила рухнувшая крыша. Да еще, как на беду, со дня на день должны приехать великосветские родители Савиты из Гоа, где у них второе жилище на пляже Колва.
Маджи отогнала эти мысли, переключившись на Джагиндера. Эта кошмарная ночь наконец‑то образумила ее сына. Маджи задумалась над загадочными словами тантриста: «То, что ты дал, будет дано. То, что ты взял, будет взято». Она ведь умоляла богов вернуть Мизинчика. «Берите, что хотите», – так просила она. И минувшая ночь – словно чаша весов, отягощенная потерями. Возможно, теперь, после молитв Пандит‑джи и обряда тантриста, удастся склонить весы в другую сторону. Разумеется, покаянное возвращение Джагиндера – хороший знак. Смежив глаза, Маджи послала богам благодарную улыбку.
Но тотчас вспомнила, что призрак никуда не делся, он все еще здесь, в бунгало. «То, что однажды ее убило, теперь поддерживает призрака». Маджи беспокойно заерзала перед алтарем и открыла глаза. Судьба призрака – в ее руках. Хоть он и обрел силу, Маджи сильнее. У нее есть решающее оружие.
– Вода, – вслух сказала она.
Младенец утонул в ведре с водой. И теперь Маджи поняла, что сможет уничтожить призрак, лишив его этой стихии.
Рыбацкая деревушка
Мизинчик открыла глаза. Она лежала на раскладушке, накрытая грубым одеялом. В висках стучало, тело горело, хотя кончики пальцев были синие.
– Маджи? – испуганно позвала она. Кольнуло в боку.
Тотчас появилась женщина. Присела рядом на корточки. На предплечье – татуировка. Зеленое хлопчатобумажное сари, продетое между ног, выцветшая бирюзовая блузка. Волосы собраны сзади в пучок, украшены жасминовым венком. На груди крупное серебряное ожерелье. Лицо темное, как шоколад, с глубокими морщинами, словно от тяжелой жизни. Женщина была не старая, но уставшая. Она осторожно влила Мизинчику в рот ложку воды и сменила холодный компресс у нее на лбу.
– Милочка?
Женщина покачала головой:
– Нет. Ты можешь называть меня тетей Джа‑нибаи.
– А Милочка‑диди? Она тоже здесь?
– Увы, только ты, – сказала Джанибаи. – Она была с тобой?
– Нет, – солгала Мизинчик, только сейчас осознав необычную обстановку.
– Отдохни пока, – промолвила Джанибаи, встала и выглянула за дверь.
Мизинчик услышала снаружи голоса, говорившие на диалекте, который она не понимала, но узнала благодаря походам на Кроуфордский рынок, – это было рыбацкое наречие конкани. Моложавый мужчина в дхоти, завязанной узлом между крепкими, мускулистыми ногами, и в полосатой футболке вошел в лачугу. Они с Джанибаи обменялись раздраженными фразами, все время показывая то на Мизинчика, то на какой‑то невидимый предмет, находившийся за пальмовыми стенками хижины. Мизинчик посмотрела в открытую дверь и увидела прямоугольник золотого песка, сиявший в лучах утреннего солнца. Несколько смуглых рожиц заглянули внутрь, возбужденно тараторя. Лицо у Мизинчика саднило, горло пересохло, дышалось тяжело. Она закрыла глаза, и ее наконец одолел сон.
Ребячий щебет внезапно смолк, и в лачугу ступил дородный детина; через руку перекинут блестящий черный макинтош, штаны заправлены в черные резиновые сапоги.
– Джанибаи Чачар?
Джанибаи кивнула.
– Инспектор полиции Паскаль. Я ищу вашу дочь, Авни Чачар. – Он не спрашивал, а требовал. Из тканой кобуры на бедре торчал «смит и вессон» 38 калибра.
Джанибаи резко отшатнулась и покачала головой.
– Нет? Что значит «нет»?
Рыбак шагнул вперед:
– Ее дочери здесь нет, сэр.
– Где же она? – Паскаль нахмурился.
– Она умерла тринадцать лет назад, сэр.
– А ты кто?
– Ее племянник, сэр, – он показал на Джа‑нибаи.
Инспектор минуту помолчал. Снаружи детишки снова закричали. По песку мчался худой, лысеющий мужчина в шортах хаки и топи‑ пилотке такого же цвета. У хижины он остановился, робко постучал и замер по стойке «смирно». В дверном проеме снова возникли три рожицы, внимательно наблюдая за происходящим.
– А, все ясно, – сказал Паскаль с глубочайшим презрением, – помощник младшего инспектора полиции Бамбаркар спешит на помощь.
– Да, сэр, инспектор Паскаль, сэр. – Бамбаркар незаметно ухватился одной рукой за дверную раму, чтобы его случайно не сдуло порывом муссона.
Паскаль повернулся к Джанибаи:
– Вашу дочь видели вчера ночью на Мала‑барском холме.
– Да как такое может быть, сэр? – недоверчиво спросил племянник.
Инспектор смерил его взором, отточенным до блеска за годы службы в полиции, и этот взгляд тотчас напоминал собеседнику, что его могут выпороть в любую секунду. Словно ио команде, п.м.и. Бамбаркар достал длинную бамбуковую палку и, прислонившись к двери, начал постукивать ею по ладони.
– Факты – вещь упрямая, – неспешно ответил Паскаль.
Джанибаи скрестила руки, не испугавшись скрытой угрозы.
– Вы не видели моей дочери, я в этом уверена.
– И какие доказательства? – потребовал Паскаль.
– Она умерла у меня на глазах.
– Как?
– Бросилась под электричку на станции Мас‑джид.
– Самоубийство?
– Она была не в себе, – ответила Джани‑баи. – Ничего не соображала, твердила что‑то о повитухе и жертве. Сари на ней промокло, на губах запеклась красная корка.
– А что вы там делали? – спросил Паскаль. – Ведь рыбные рынки находятся в Кхар‑Данде, Ситилайте, Дадаре и Кроуфорде.
– Я всегда торговала на вокзале, – ответила Джанибаи. Считая, что вокзал Виктория построен на развалинах древнего святилища Экуиры, Джанибаи ходила туда не только продавать рыбу, но и поклоняться богине‑покровительнице.
– Очень подозрительно, – буркнул Паскаль и осмотрел комнатушку. Глаза его скользнули по горе корзин, ждавших починки, и вспыхнули, наткнувшись на сковородку с рыбой, жаренной в арахисовом масле с помидорами, луком и кала масала [193], тарелку риса с карри и горячую лепешку.
Паскаль перевел взгляд на койку, где под покрывалами съежилось маленькое тельце. Вскрикнув от удивления, инспектор выронил плащ и отдернул одеяло.
– Это же пропавшая девочка! – прорычал он, обернувшись к Джанибаи и ее племяннику. – Точь‑в‑точь как на фотографии!
Веки Мизинчика затрепетали, и она открыла глаза.
– Мы не знаем, как ее звать, – сказал племянник. – Я нашел ее рано утром в море, она лежала в лодке.
– В океане? – переспросил Паскаль. – В сезон муссонов?
– Не знаю, как она там оказалась, сэр, – ответил племянник, скрыв, что почти наверняка видел в каноэ двух человек, но, когда подплыл, лодка опрокинулась. – На рассвете, еще затемно, я заметил, как волны швыряют лодку. В ней была девочка, без сознания.
– Очень складно, можешь продать как сюжет киношникам, – великодушно произнес Паскаль, погладив рукоятку «смита и вессона». – А теперь я расскажу тебе, что произошло на самом деле. Твоя двоюродная сестра Авни заплатила соседке Мизинчика, чтобы та ее похитила. Авни планировала прятать ее здесь, пока Митталы не заплатят крупную сумму денег. Знаем мы вашего брата.
– Крупную сумму? – изумилась Джанибаи. – С какой это стати?
– Я же сказал вам, сэр, что не знаю, кто эта девочка, – настаивал племянник. – И ни разу до этого ее не видел.
– Ее зовут Мизинчик Миттал, и она исчезла вчера поздно ночью из дома Джагиндера Миттала, владельца компании «Судоразделочный завод Миттала» с Малабарского холма, – сказал инспектор, вне себя от ярости и восторга.
Джанибаи потрясенно молчала. Она знала это имя – так звали хозяина дочери.
– Ага! – Паскаль ткнул в нее толстым пальцем. – Значит, ты все‑таки солгала! Признавайся, что еще было в лодке или рядом с ней?
Повисла долгая пауза. Паскаль мрачно ждал. Бамбаркар глядел на него исподлобья. С улицы несся детский гомон.
– Либо вы сотрудничаете, либо я сам обыщу жилище.
– Принеси, тетя, – обратился племянник к Джанибаи на диалекте.
Та неохотно достала из угла небольшой газетный сверток. Внутри лежала влажная, изорванная золотистая дупатта, расшитая узором из ниспадающей изумрудной листвы. С краю – ярлык «Прелестной моды», роскошного магазина на Колаба‑козуэй.
– Ага, так вы у нее еще и ду патту слямзили? – рявкнул Паскаль.
Опомнившись и подобрав плащ, он приказал Бамбаркару отнести Мизинчика в джип. Офицер поднял девочку с раскладушки, его ноги, тонкие, как спички, задрожали.
– Я отвезу ее в больницу. – Паскаль уже примерял роль благодетеля. – Ее семья очень обрадуется, что я спас малышку. Но через пару часов я вернусь. А Бамбаркар останется здесь и будет поджидать вашу дочь Авни. Либо она придет сюда, либо вы оба завтра вечером окажетесь за решеткой.
– Я все сделаю как надо, – пообещал Бамбаркар. Он тоже уже предвкушал, как, оставшись единственным представителем власти, будет важно постукивать своей бамбуковой латхи [194]. Его потное лицо раскраснелось от удовольствия.
Тут закашляла проснувшаяся Мизинчик.
Паскаль, не мешкая, приступил к допросу:
– Назови мне, девочка, свои имя и фамилию.
Мизинчик смотрела безучастно.
– Ладно, я знаю, кто ты. – Он глубоко вздохнул и самодовольно выпятил грудь, затем приподнял подбородок Мизинчика. – Расскажи‑ка мне, что произошло прошлой ночью?
Мизинчика бросало то в жар, то в холод, но она все равно не хотела говорить с этим грубым полицейским, которому инстинктивно не доверяла. Внезапно взгляд ее наткнулся на знакомую дупатту, которую Паскаль держал под мышкой.
– Отдайте мне ее! – прошептала девочка.
– Разве она твоя? – вопросил Паскаль, взмахнув накидкой. – Или, может, Милочки Лавате?
Мизинчик не смогла сдержать удивления: «Что им еще известно?»
– Она увезла тебя из дому, так ведь? – Паскаль быстро глянул на Бамбаркара, словно говоря: «Смотри, придурок, видишь, как я одним махом раскрываю оба дела?»
Помощник младшего инспектора изобразил восхищение.
– Говори, где она? – спросил Паскаль. – Нутром чую, что Милочка и Авни тоже вчера были вместе.
Мизинчик стиснула губы, пытаясь совладать с чувствами.
– Начни с того, что случилось с Милочкой, когда вы обе добрались до Колабы.
«Зачем Милочка‑диди хотела меня утопить?» – вертелось в голове Мизинчика, пока неясные события прошлой ночи развертывались перед ее глазами. С ослепительной ясностью она вспомнила жуткий Милочкин голос, сокрушительный жар в груди, словно что‑то вселялось в ее тело, и роковой удар весла.
– Послушай, девочка, расскажи мне, что произошло с Милочкой, а не то я посажу твою Маджи в тюрьму.
– Вы не имеете права!
Паскаль рассмеялся:
– Еще как имею. Я могу сделать все, что захочу. Только представь, как твоя жирная бабуля томится в переполненной камере, в компании норов и даку – бандитов и уголовников.
«Я не отдам ему Маджи. Ни за что на свете».
– ГОВОРИ ЖЕ!
Для острастки Бамбаркар хорошенько встряхнул девочку.
Мизинчик плюнула ему в лицо. «Я не допущу, чтобы Маджи посадили из‑за меня в тюрьму. Я сама во всем виновата, это я подружилась с призраком и… Милочка…»
Она спрятала лидо в ладонях, но слова ее прозвучали четко:
– Я ее убила.
План обезвоживания
Доктор М. М. Айер завтракал в больничной столовой луковым омлетом, когда из реанимации примчался мальчик с блокнотом. За трапезой доктора наблюдал поставщик продуктов, высматривая признаки гастрономического удовлетворения. Мальчик протянул блокнот. Там было написано: «Принят ребенок с высокой температурой», а ниже пояснялось: «Семья Джагиндера Миттала».
Врач расписался и поставил время: 9 утра. Мальчик ушел. Обычно доктор выжидал не менее получаса, прежде чем явиться в палату: закусывал омлет идли [195]или даже выходил во двор перекурить. Но сегодня в палате его нетерпеливо поджидала Маджи или, как минимум, Джагиндер, так что доктор Айер, отодвинув тарелку, схватил свой белый халат и направился в педиатрическое отделение.
Он не забыл надеть халат перед входом, дабы не придрался этот цербер, главный врач Бобби Бансал, который мог запросто оштрафовать на двадцать пять рупий. Накануне вечером он застукал одного бедолагу, курившего в хирургическом отделении, и мигом вышвырнул из больницы, отказавшись принять от его семьи подношение и восстановить беднягу в должности. Доктор Айер задержался перед дверью, зачесал назад волосы, поправил на шее стетоскоп, погладил неврологический молоточек и блокнот в одном кармане, достал ручку из другого.
Мизинчика уже доставили в отделение, на тележке со скрипучими колесиками.
– Ваша пациентка, доктор сахиб, – сказала старшая медсестра, христианка из Кералы по имени Мэри. На ней была белая форма и белоснежная шапочка – в отличие от младших сестер в бело‑голубых шапочках. Темные волосы аккуратно собраны пучком на затылке. Мэри была не замужем и жила в общежитии для медсестер за больницей, куда не пускали мужчин – ни приятелей, ни врачей, ни даже родственников.
Мизинчик лежала в дальнем конце зеленой палаты с единственным зарешеченным окном, где возбужденно жужжали целые стаи жирных мух, привлеченных запахом мочи и дезинфицирующего средства. Ленивый вентилятор на потолке сонно перегонял микробов с одной койки на другую и обратно. Мэри поставила перед койкой Мизинчика грязную матерчатую ширму.
– Так‑так, – сказал доктор Айер, изучая историю болезни. Повышенная температура, пульс учащенный, давление в норме. О стуле и моче пока никаких записей. На отдельной странице – дополнительные сведения, в частности, о зеленоватых выделениях при кашле.
– Пневмония, – объявил доктор и, записав диагноз в истории болезни, передал листок сестре Мэри, которая повесила его на спинку кровати. – Начинайте колоть ей пенициллин.
– Да, доктор‑сахиб.
Айер удивленно отодвинул ширму и огляделся, словно что‑то потерял:
– А где же родственники?
– Ее привезла полиция, – громко прошептала Мэри.
– Полиция? – Доктор Айер озадачился. – При каких обстоятельствах?
– Неизвестно.
– Семье сообщили?
– Да, доктор‑джи.
Доктор замешкался. Ему хотелось дождаться родственников Мизинчика, и он стал прослушивать сердце и легкие пациентки, надеясь, что девочка проснется. Осмотрев еще нескольких молодых пациентов, он уселся за стол медсестры, где врачи обычно делали записи после обходов.