– Против судьбы не попрешь. – Хари вытащил пачку биди [95], завернутых в газету, и прикурил одну.
– Неужели у нее судьба такая: устроиться в бунгало, влюбить меня в себя, а потом пропасть бесследно? – спросил Гулу, наморщив лоб.
Хотя обоих наняла Маджи, миры их редко соприкасались. Айя жила и работала в доме, а Гулу – на улице. Все эти годы они поддерживали связь лишь одним способом: каждое утро Гулу покупал красновато‑оранжевую календулу, которую айя прикалывала к волосам. Тысяча цветов – как тысяча признаний в любви.
– Будто пламя, яр.
– Я собирался на ней жениться, брат. Копил деньги. Говорил себе: вот еще полгода, пять месяцев, четыре… А потом…
Гулу вспомнил низкий голос Маджи и ее срочное требование: «Отвези на вокзал и отдай эти деньги».
– По дороге я сначала думал лишь об одном: «Наконец‑то мы наедине!» Я так давно просил бога Ганешу об этом одолжении. Хотелось просто попросить ее руки! Я понимал: что‑то случилось и ее уволили, но не хотелось расспрашивать. Пока молчал, все оставалось по‑прежнему. Ну, типа антракта в кино…
Хари что‑то проворчал, затем отломил кусок жирного поджаренного хлеба и обмакнул его в тарелку с обжигающей бобовой похлебкой.
– Потом, когда уже доехали до вокзала, она призналась, что утонул ребенок. Я не знал, что думать, что говорить. Даже не помню, как добрались до Виктории. У меня сердце разрывалось от горя. Хотелось вернуться на день назад – перемотать пленку, как в фильме…
Галу засунул в рот ломоть хлеба и вспомнил ее глаза. Они были красные – как у богини Кали[96].
– Все покраснело, и я вдруг испугался: меня засасывал ее рот с красным языком, опутывали ее кровавые слова. «О, Разрушительница Вселенной! Ты погубила жизнь ребенка, лишила покоя семью, загубила мою жизнь!» – закричал я на нее.
– Она ж не нарочно, яр, – сказал Хари и откусил еще. Он уже много раз слышал эту историю, но терпеливо, по‑дружески внимал Гулу.
– Когда она открыла дверцу, с плеча соскользнула паллу. Краснота прошла, и она снова стала моей – моей возлюбленной. Меня затошнило, голова закружилась. Я больше ничего не понимал. «Не уходи!» – закричал я. А она вырвала из волос календулу и побежала. Я бросился за ней, но она исчезла. Словно богиня Бхумдеви разверзла землю и поглотила ее…
У Гулу хлынули слезы. Он вытер глаза грязным носовым платком и смачно высморкался.
– Я бился о руль головой, бился до крови – снова и снова…
И когда у него застучало в окровавленных висках, Гулу обернулся и увидел календулу – яркое оранжевое пятно на черном заднем сиденье.
– Ни одна баба не стоит таких страданий, – сказал Хари, громко рыгнув.
Гулу прикурил биди и, глубоко затянувшись, кивнул.
А сам вспомнил цветок календулы, который он любовно вставил между газетными страницами и спрятал под койкой. Гулу безумно любил ее и в ту же ночь совершил невообразимый, неописуемый поступок – лишь бы вернуть ее. Он так сильно тосковал по ней, что на сердце остались рубцы. По ночам, перед тем как уснуть, он молился лишь об одном – повидаться с ней хоть разок.
– Боже милостивый, – заканчивал он свою мольбу, – тогда мне и помирать будет не страшно.
Но Гулу не знал и никогда не узнает, что она‑то не любила его.
Ну вот ни капельки.
Ведь еще раньше она отдала свое сердце другому человеку в бунгало.
Джагиндер вел «амбассадор» по темным улицам, что изредка освещались всполохами в небе. Жена, мать и бунгало все больше отдалялись, и на душе становилось спокойнее. Питейные заведения усеивали все бомбейское побережье, как минимум одно угнездилось в каждой христианской рыбачьей деревушке – Махиме, Бандре, Пали‑хилле, Андхери, даже Версове. Он обследовал эти адды [97]в глухую ночную пору, пока Савита спала, и прятал свой стыд под покровом темноты. Джагиндер радовался, что отец не дожил до этого позора и не видел, как низко пал его сын.
После смерти дочери, в эпоху «сухого закона», Джагиндер сделал тайную заначку «Джонни Уокера». И, хотя о его пьянстве никогда не говорили открыто, Савита всегда заботилась о престиже и приказывала наполнять пустые бутылки из‑под дорогущего виски «Роял салют» водой и с нетронутыми этикетками хранить в холодильнике. Оставшуюся тару перепродавали по изрядной цене раддивалам, которые затем обменивали ее на что‑нибудь у бутлегеров. Джагиндер добился разрешения от семейного врача М. М. Айера, и толстая пачка рупий незаметно переместилась в блестящий докторский портфель. «Официально признать вас алкоголиком, чтоб вам отпускали максимальную дозу?» – спросил врач, заговорщицки ухмыляясь.
По медицинскому заключению Джагиндер мог покупать «иностранные спиртные напитки индийского производства» в легальных винных магазинах. Но по вкусу местные марки были ничуть не лучше тех, что варились бутлегерами из гнилых апельсинов, кокосовой стружки, темных голов неочищенного сахара и лошадиных порций наусагара [98], ускоряющего брожение. Даже для такого пьяницы, как Джагиндер, это было уже чересчур.
Порой он засматривался на лицензионные бары клуба «Веллингтон‑Торф» или «Бомбейской Гимкханы», где эпоха табличек «только для белых» навсегда ушла в прошлое: суровая необходимость вынудила раскрыть двери перед зажиточными туземцами. Но Джагиндеру не хотелось связываться с младшими полицейскими инспекторами, что вечно дежурили в частных клубах, – одной рукой они записывали в журнале имя, адрес и объем в пинтах, а другую прятали в рукаве, чтобы щедрой взяткой можно было избавиться от излишней дотошности. К тому же Джагиндер смущался пить в такой обстановке, ведь хотя приезжие белые сахибы могли (и даже должны были) выпивать для подкрепления своего авторитета, его дурная привычка не имела столь же уважительного оправдания.
Поэтому он и сбегал посреди ночи в адды. Джагиндер не стал беспокоить Гулу. Во‑первых, шофер в тот вечер взял выходной, а во‑вторых, Маджи всегда наставляла сына: «Прислугу использовать только по делу. Никогда не заставляй ее потакать твоим минутным прихотям».
Крутя баранку, Джагиндер почему‑то вспомнил о дочери. Прошлой ночью, когда он вернулся из адды, Савита не спала и ждала его, вне себя от ярости.
«Мне крышка», – подумал он и обреченно рухнул на кровать. Пусть орет на него, бьет – все что угодно, он это заслужил. Хотя Джагиндер винил Савиту в том, что их отношения дали трещину, он знал, что виноват сам.
Но вместо того, чтобы наброситься на него, жена выкрикнула имя племянницы.
– Она воровка! – звенел в ушах голос жены, пока алкоголь стучал в висках и давил на веки.
Джагиндеру ужасно хотелось забыться сладостным, гулким сном. Как славно просто плыть по течению!
– Она рылась в моей шкатулке для бинди\ И нашла фото…
Глаза Джагиндера внезапно распахнулись. Страх заклубился в груди, точно дым тлеющего костра.
– Она знает?
– Я сказала, что она попала сюда благодаря нашему горю – нашей трагедии!
Джагиндер взвыл. Они договорились ничего не рассказывать детям. Один только Нимиш, хоть ему и было тогда всего четыре года, понял, что нельзя упоминать о погибшей сестренке. И вот теперь, спустя столько лет, все открылось. Как ни утаивали, как ни старались забыть, это ни к чему не привело.
– Зачем ты сказала, что это наша дочь?! Не могла что‑нибудь придумать?
– Просто у меня больше нет сил! – закричала в ответ Савита. – У Мизинчика есть отец. Почему он ее не воспитывает? Почему ты не отправишь ее обратно? Почему я должна жить с ней – с этой чужой девчонкой?
– Оставь меня в покое, – сказал он. – Ты не в себе.
– Ах, это я не в себе? – взвизгнула Савита. – А ты? Каждую ночь где‑то шляешься, а ко мне боишься даже притронуться, будто я прокаженная.
Она расплакалась.
Джагиндер вновь закрыл глаза, отвернулся и заставил себя уснуть.
Голод и стирка
Парвати и Кунтал сидели на корточках друг напротив друга, раздвинув колени, точно крылья. Сари они подоткнули, будто затеняя предмет этой угренней беседы.
– Хм! Думает, что удовлетворяет меня своим штырьком – не больше стручка бамии![99]– Парвати развела пальцы дюйма на три.
Кунтал захихикала.
– Ждет, что я буду извиваться: «Ах, Кандж, Кандж!» Будто сабзи [100]на сковородке! – Парвати взяла валек и стала энергично выбивать безутешную рубашку.
– А раньше ты по‑другому пела.
– Хм. Ну, тогда‑то и он был побольше, а с возрастом все усыхает, на Парвати вышла замуж за повара Канджа вскоре после того, как вместе с Кунтал поступила на службу к Маджи. – зимой 1943‑го, за четыре года до приезда Мизинчика. Парвати было четырнадцать, Кунтал – на год меньше. Они приехали из аграрных районов Бенгалии, на севере Индии, спасаясь от голода, унесшего жизни трех миллионов человек. Большинство погибших были сельскохозяйственными рабочими, как и их родители. Ни Парвати, ни Кунтал не понимали решений английского колониального правительства, вызвавших голод, ведь в том году урожая зерна хватило бы на прокорм всей Бенгалии. Но такова экономика военного времени: британцы уже предчувствовали фиаско и, стремясь упрочить положение, изъяли зерно в аграрных районах и уничтожили дополнительные запасы, чтобы они не попали в руки японцев. Продовольствие транспортировалось в Калькутту – столицу Бенгалии и главный порт имперского правительства, а затем вывозилось из Индии в другие британские колонии.
Калькутта была до отказа набита зерном, и городские рабочие ничуть не страдали от инфляции, вызванной Второй мировой, а тем временем индийцы из отдаленных областей – где и выращивали рис – медленно умирали от голода. Родители Парвати и Кунтал прослышали о еде и бесплатных кухнях в Калькутте и выехали из своих деревень в нестерпимую жару, когда в воздухе стоял едкий смрад свежих трупов. Девочек оставили у соседа: им оставалось только ждать и медленно гибнуть. Выделенный паек таял на глазах, ведь продовольствие тогда припрятывали. Целыми днями Парвати искала в мусоре съестное, собирала семена да ловила насекомых. Всем, что нашла или сумела украсть, она делилась с Кунтал, которая настолько ослабела, что не могла стоять на ногах. Так Парвати спасла себя и сестру. Кунтал угасала, но Парвати упрямо цеплялась за жизнь, помогали крепкие мышцы и небольшой жирок на груди и бедрах. Она не допускала даже мысли о смерти и сама бы убежала в Калькутту вслед за родителями, если бы Кунтал набралась хоть немного сил.
Как‑то раз деревенские старейшины (трое из них слепые, а остальные – неграмотные) пришли с порванной британской газетой «Стэйтс‑мен» и ткнули в зернистый снимок с изможденными телами. «Смодриде дам, – кричали они по‑английски беззубыми ртами. – Они мерд‑вый!»
Затем старички плотоядно уставились на сироток, и Парвати поняла: нужно бежать немедля. Если не в Калькутту, так в Бомбей, решила она, это второй по значению колониальный порт. «Золотой Город».
В ту же ночь сосед изучил газету за бутылкой сельской сивухи, а потом затащил Парвати в свою комнатушку.
«У тебя никого не осталось, – пьяно рассудил он. – Значит, теперь ты моя».
Пока все происходило, Парвати думала о Бомбее и надеялась, что этот город ее спасет. Едва сосед завалился спать, она схватила кинжальчик, лежавший поверх сброшенной лунги, и вонзила ему в сердце. Глаза крестьянина раскрылись от изумления. Затем, чтобы окончательно расквитаться, она отрубила сморщенный член и вышвырнула в окно, там его мигом сожрала стая бешеных псов.
Ночью, когда все стихло, Парвати выползла из комнаты и забрала остатки имущества: деньги, джутовый мешок риса и ржавый велосипед. Привязав Кунтал к рулю, она крутила педали, не замечая капающей крови, и так доехала до станции, где обменяла рис на два билета до Бомбея. Во время поездки и за пару недель бесприютных блужданий по городу Парвати помаленьку выходила Кунтал. Она навела справки и на последние деньги купила себе и сестре новую одежду, а затем принялась стучать в двери всех домов подряд: «Прислуга не нужна?.. Прислуга?..»
Двери захлопывались одна за другой.
Повару Канджу тогда уже перевалило за тридцать. Конечно, он рассердился, что его разбудили, но все же открыл ворота после настойчивого стука Парвати. Взгляд ее тотчас пленил Канджа. Хотя голод подточил ее красоту, глаза Парвати блестели весьма убедительно. Повар усадил девочек на веранде и, неожиданно для себя, накормил. Когда Маджи встала и увидела, как Парвати бойко подметает аллею, она поняла, что наконец‑то обрела прислугу, о которой молилась последние пару недель: прежняя служанка вышла замуж и уехала. У девушек не было рекомендаций, но проницательная Маджи сразу почувствовала, что они из хорошей семьи и просто хотят начать новую жизнь – так же, как Гулу много лет назад. «Две недели», – сказала она и пошла распорядиться насчет ночлега.
На задах торчали два гаража, похожих на мышиные уши. В первом жили Гулу и повар Кандж. Маджи мельком подумала, не поселить ли Парвати и Кунтал во втором – рядом с черным «мерседесом», занимавшим почти все место? Но затем она остановилась все же на дальней гостиной для официальных гостей. Хоть Маджи и доверяла Гулу с Канджем, они все‑таки мужчины, а ей не хотелось никаких скандалов между прислугой по ночам.
В тридцать с небольшим повар Кандж был красавцем с волнистыми волосами. Накрахмаленные белые рубашки он заправлял в лунги, а по праздникам – в единственные брюки. Он с самого начала не спускал глаз с сестер, словно они были его подопечными: Парвати – нахальная и резкая, Кунтал – мягкая и застенчивая. Он окружил вниманием обеих: подкладывал им сахар на поднос барфи с кешью, тайком подносил манговый ласси и лаймовый шербет – словом, откармливал. А потом лицо Парвати неожиданно стало являться ему по ночам, прогоняя сон. Днем он украдкой поглядывал на нее и влюблялся все больше. Вскоре уже Кандж угощал ее одну. «Почему нет?» – наконец подумал он.
«Почему нет?» – сказала себе Парвати, когда повар предложил ей руку и сердце, хотя низость соседа и оставила мерзкий осадок. Так или иначе, рассуждала девушка, Кандж ее впустил, тогда как другие захлопывали перед носом двери, и нежно, чутко заботился о ней, заменив пропавшего отца. Повар был похож на сыр панир [101]– жесткий и хрустящий снаружи, но мягкий и обволакивающий внутри. Узнав о предстоящей свадьбе, Маджи благословила их и великодушно выделила второй гараж под спальню.
– Тебе повезло, что ты не была замужем. Работы лишь прибавляется, – сказала Парвати, откинув мыльной рукой прядь со лба. – Мне бы вечерком отдохнуть – так нет же, хватает меня за все части тела. Не успею войти, как он уже стаскивает лунги. И сует мне свою кочерыжку. Будто у меня руки без того за день не устали. Вот погоди, огрею как‑нибудь вальком – посмотрим тогда, как он запляшет!
– Он же любит тебя!
Кунтал была права. Годы не остудили пыл Канджа. Да и Парвати, как ни жаловалась, все так же кокетливо поглядывала на мужа, проходя через кухню, хоть он уже усыхал, точно лайм, оставленный на палящем бомбейском солнце. Ей нравилось распалять мужа, дразнить и доводить до безумия, а в конце рабочего дня тянуть время перед возвращением в гараж.
– Да какая там любовь! – отмахнулась Парвати. – Говорю же, повезло тебе.
Хоть они были сестрами, Парвати относилась к Кунтал по‑матерински. Родителей они потеряли, и Парвати не хотела выдавать сестру замуж, ведь она могла стать легкой добычей какого‑нибудь мерзавца. Парвати с Канджем уже навсегда останутся в бунгало. Но если Кунтал подыщет себе пару, то, еще чего доброго, уйдет от Маджи. Несмотря на то что сама Парвати удачно пристроилась, она при каждом удобном случае жаловалась на бессовестных мужиков и тяжкую семейную жизнь.
– Старый дурень умеет готовить баклажан по‑могольски, расмалай [102]и всякие вычурные блюда, а вот посадить семечку в мою утробу ему слабо, – пробурчала Парвати только для вида.
Из‑за дверного косяка показалось лицо Мизинчика.
– Хай‑хай, смотри‑ка, а нас подслушивают, – сказала Парвати, не отрываясь от белья, и кивнула на девочку.
– Надо чего‑нибудь, Мизинчик‑дм? – спросила Кунтал, споласкивая руки.
Мизинчик покачала головой и, войдя в ванную, уселась на деревянный табурет:
– Помыться можно?
– Прикажешь нам все бросить и уйти? – в раздражении воскликнула Парвати.
– Нет‑нет‑нет! – успокоила ее Мизинчик. – Я могу и при вас.
Парвати и Кунтал переглянулись и пожали плечами.
Мизинчик стала раздеваться:
– Ты любишь Канджа?
– Хай‑хай, ну и вопросики, – Парвати поправила локтем сари. – Я не обязана его любить – он же мой муж.
– Ну конечно, любит, Мизинчик‑дм, – ответила Кунтал, щелкнув языком. – Она это говорит только из‑за меня.
– А чего ты вскочила в такую рань? – перебила Парвати.
– Не спится.
– Не спится? – переспросила Кунтал. – Что‑то стряслось?
– Маджи не верит мне! – выпалила Мизинчик, в глазах у нее стояли слезы.
– Не верит? Насчет чего?
– Насчет призрака. Тут, в ванной, – привидение!
– Привидение? – Парвати отложила валек и понимающе взглянула на Кунтал. – Ого, ну, значит, приспела пора.
– Ara, – согласилась Кунтал. – Тебе ведь уже тринадцать.
– Со дня на день из твоей су‑су[103]пойдет кровь, – буднично сказала Парвати. – Живот жуть как разболится. Будешь вонять, тебя не пустят на кухню, да и в комнату для пуджи тебе путь будет закрыт.
– Это месячные? – спросила Мизинчик. Она слышала о них от Милочки.
– Ничего страшного, Мизинчик‑ди. Все девушки через это проходят.
– Не так уж это безобидно, – вставила Парвати, ткнув пальцем в Мизинчика. – Теперь ты сможешь рожать. Если, конечно, муж попадется с нормальной штуковиной, а не то что мой.
– А как же привидения? – спросила Мизинчик.
– Мои первые месячные случились уже в Бомбее, – продолжала Парвати. – Меня мучили кошмары. Видела Бабу как наяву, но это был сон. Ого, как он на меня смотрел! Сердился, что мы уехали из Бенгалии. Но ведь они сами нас бросили! И нечего теперь на меня дуться!
– Это было давным‑давно, Мизинчик‑ди, не думай, – успокоила Кунтал.
– Что с ними? – спросила Мизинчик.
Парвати швырнула валек, вздохнула и вышла.
Кунтал молча вернулась к стирке.
Воздух незаметно посвежел.
Мизинчик ополоснулась, по телу побежали мурашки.
– Тебе тоже холодно? – спросила она Кунтал.
Та покачала головой и потрогала ей лоб.
– При месячных чуть‑чуть знобит, но это ничего, тело ведь охлаждается, на? Давай быстрей домывайся.
Мизинчик плеснула себе в лицо водой и открыла глаза. В ведре ей померещилась вспышка – черный всполох, и он почему‑то ослепил. Затем, когда сморгнула, – красная и серебристая пульсация, на долю секунды.
– Ты видела? – вскрикнула Мизинчик.
Кунтал подняла глаза:
– Что видела?
– Всполохи в ведре!
Сощурившись, Кунтал заглянула внутрь и с сожалением покачала головой.
Мизинчик понуро одевалась.
– Ты веришь мне?
– Наступят со дня на день, – ласково сказала Кунтал. – В первый раз всегда как‑то диковато…
Парвати вернулась с тонким пакетом, завернутым в старое сари. Она уселась на деревянный табурет и медленно, даже почтительно развернула желто‑красную ткань бандхани [104].
– Ах, ди, – вздохнула Кунтал, догадавшись. – Мизинчик ведь еще маленькая…
– Она хочет знать, что произошло, и я покажу ей.
Номер газеты «Стэйтсмен» от 22 августа 1943 года. В пожелтевшем, забрызганном кровью конверте – целая страница с фотографиями изможденных женщин и детей, умирающих на улицах города.
– Видишь этот снимок? – ткнула Парвати. На зернистом черно‑белом фото растянулась шеренга женщин с торчащими ребрами и осунувшимися лицами, а в углу к повозке прислонился расплывчатый мужчина. – Там, в конце, наши родители. В деревне был голод, и они уехали в Калькутту за едой.
Мизинчик не могла оторваться от смазанных фотографий, особенно от снимка с матерью в порванном сари в горошек.
– Нашли?
– Издеваешься? – крикнула Парвати, поглаживая фото. – Все оказалось враньем. В городе тоже еды не хватало. Они умерли прямо на улице.
Кунтал тихо заплакала:
– Ах, ди, зачем ты это хранишь?
– Чтобы помнить, – ответила Парвати, бережно заворачивая газету в ткань. – Нужно выживать любой ценой.
Муж и мужеедка
Статуэтки в комнате для пуджи блестели. Взяв по щепотке белой рисовой пудры, Маджи и Мизинчик нарисовали мандалы на черном мраморном алтаре. На изображение Сарасвати в рамке они повесили свежую цветочную гирлянду.
Маджи затянула мантру:
– Богиня Сарасвати, прекрасная, как жасминовая луна!.. Избавь меня от неведенья…
После молитв Маджи удобно уселась и вздохнула.
– Когда я была еще маленькой, рядом поселилась юная брахманка. Ей было лет тринадцать‑четырнадцать, и она вышла замуж за соседского сына…
Маджи вспомнила, что эта девушка любила пить тревожно‑яркие фруктовые сиропы с колотым льдом, что окрашивали ей язык: гуава – зеленым, джекфрут – желтым[105].
– Год спустя ее муж умер. С крыши я видела, как две женщины из касты брадобреев выволокли ее во двор. Девушка стала вдовой. С нее сняли драгоценности и одежду. Стерли со лба пунцовую точку и нарисовали погребальной золой линию от кончика носа до корней волос. Выбрили голову. Омыли тело холодной водой и закутали в грубое белое сари. А она все припадала к земле и горько плакала. Подняв глаза, она увидела меня на соседней крыше. Мне захотелось спуститься и защитить ее…
Маджи умолкла и прижала пальцы к глазам, словно сдерживая слезы.
– И ты защитила? – спросила Мизинчик.
Маджи усмехнулась.
– Я ведь сама была еще ребенком. Побежала к родителям, но они лишь сурово посмотрели, чтобы я не вмешивалась, ведь все эти обряды предписаны Законами Ману[106]. Бедняжку кормили раз в день грубой едой, и она понемногу чахла. Свекровь обвиняла ее в смерти сына и ругала кхасма ну кхание – «мужеедкой». Ее называли даже не «она», а «оно», словно девушка стала бесполой. Я передавала ей фрукты по веревке, привязанной на крыше, с каким же аппетитом браминка их уплетала! Но однажды ее застали врасплох и куда‑то увезли…
Одна слезка все же прорвалась и скатилась по бабкиной щеке.
В груди у Мизинчика сжался тугой, твердый комок.
– И что с ней сталось?
– Не знаю, бэти, не знаю… Наверное, отправили в ашрамы Вриндавана или Варанаси – жить подаянием. Выйдя замуж, я попросила твоего дедушку взять меня с собой в паломничество. Я пристально вглядывалась в каждое безучастное лицо, но так и не отыскала ее. Благодаря Ганди‑ джи [107]вдовам стало полегче, но в обществе им все равно нет места. После всех этих ритуалов с погребальным пеплом и бритьем головы они – как живые покойницы. – Маджи промокнула глаза. – Тогда я поклялась, что со мной никогда такого не случится. Я буду бороться и даже покончу с собой, если…
– Маджи! – возмутилась Мизинчик.
– Прости меня, бэти, я была тогда молодая – ветер в голове. Жаль, что мои родители не посмели забрать ту девушку к нам. Просто они боялись, что ее зловещая тень падет на меня. Сегодня мне приснилась эта бедняжка. И это спустя столько лет! Я так жалею, что не запомнила ее имени…
За завтраком Савита, как обычно, жаловалась Джагиндеру:
– Всю ночь над головой москиты гудели, да еще ты вдобавок храпел! Все будто сговорились и не давали мне спать!
Целые стаи москитов и впрямь закручивались бешеными воронками над волосами Савиты, стоило ей выйти в люди. Порой самые преданные возвращались вместе с нею домой, а остальные пускались в неудержимое паломничество к прочим надушенным шевелюрам. Кунтал изредка расстилала циновку в комнате Савиты, дабы разделить ее мучения, и с сочувствием выслушивала беспрерывные жалобы.
Джагиндер крякнул.
– А, Парвати, – позвала Савита, заметив ее в прихожей, – портной завез мое кандживарамское сари?
– Да, утром доставили. Я положила у вас в комнате, – ответила Парвати и поскорей улизнула.
Ее сестра чистила ванную.
– О‑хо‑хо! Эта Савита меня скоро до ручки доведет. Слыхала, как они с Джагиндером грызлись ночью?
– Аччха? [108]– Кунтал поправила стакан с истертыми зубными щетками и мятый тюбик «ко‑линос» на мраморной полочке над раковиной. Кафель в ванной блестел.
– Едва он вернулся на «амбассадоре», я обо всем догадалась. Пяти минут не прошло, как она завизжала – я аж у себя в гараже услышала.
– Бедная Савита‑ди…
– С чего это она «бедная»? – Парвати грозно ткнула пальцем в Кунтал. – Ты хоть раз видела, чтоб она корячилась над бельем? Палец о палец за весь день не ударит. А теперь даже ночью лень юбку задрать.
После завтрака повар Кандж гремел в раковине посудой, прямо у кухонного окна, а Гулу, громко насвистывая, готовил «мерседес» к послеобеденной прогулке. Близнецы наполовину разделись и понарошку мутузили друг друга, подражая героям любимых кинофильмов. Джагиндер топтался в передней: он терпеть не мог всякие общественные обязанности, особенно если это касалось бесконечных жениных родственников. Савита вихрем носилась по бунгало, выкрикивая указания, улещивала или журила многочисленных членов семейства, попутно примеряя ожерелье с сапфирами и брильянтами.
– Хай‑хай, Нимиш, и это ты называешь обувью? Протри очки и разуй глаза!..
– Дхир, ты что, оглох? Я же сказала: кремовая курта с коричневой жилеткой, а не коричневая курта с кремовой жилеткой…
– Туфан, кончай хныкать‑шмыкать! Ты ДОЛЖЕН поехать. Хочешь, чтоб я позвала отца?..
– Джагиндер? ДЖАГИНДЕР? Ну куда ты запропастился? Вразуми своего сынка – он скоро мне все нервы вымотает!..
Джагиндер схватил Туфана за шкирку, когда тот мчался по коридору в одних трусах, и слегка задел его кулаком. Туфан ловко увернулся и убежал.
– У тебя ровно три секунды, чтобы одеться, пока я не пришел! – крикнул вслед Джагиндер.
– Мамуля, я не хочу надевать кремовую кур‑ту… – заскулил Дхир и вышел из комнаты, но тотчас замолк, увидев в коридоре отца, уже занесшего руку.
Нимиш бочком прокрался мимо, не отрываясь от книги сэра Эдвина Арнольда[109]«Снова об Индии».
– «Проехавшись на следующий день по военному городку и прогулявшись по туземным базарам, – читал он вслух, – я обнаружил, что Индия, в сущности, почти не изменилась, несмотря на все нововведения, приукрашивания и усовершенствования британцев».
– Думаешь, я тебя не стукну? – рыкнул Джагиндер, смутно сознавая, что оскорбляет старшего.
– Джагиндер? ДЖАГИНДЕР? – взывала Савита.
Он что‑то пробурчал и исчез.
Из супружеской спальни донеслись разгоряченные голоса, а затем – пронзительные вопли, и мальчики бросились врассыпную.
Мизинчик осторожно вышла из укрытия и побежала в бабкину комнату. Маджи неторопливо надевала новую белую блузку, которую недавно привез портной. Обильная плоть свисала со всех сторон. Блузка растянулась, плотно облегая внушительные груди. Из‑под тугих рукавов выпячивались валики жира, словно им тоже хотелось немного проветриться. На громадных бедрах разошелся шов нижней юбки. Парвати встряхнула девятиярдовое белое сари с пестрой узорчатой каймой и, быстро отцепив английскую булавку от бретельки своего лифчика, сколола порвавшуюся юбку. Маджи облегченно выдохнула.
– Ты почему до сих пор не оделась, бэти?
– Голова‑а… – Мизинчик без сил рухнула на твердую бабкину кровать.
– Хай‑хай! – Маджи потрогала ей лоб. – Ладно, полежи здесь. Посмотрим по твоему самочувствию…
Мизинчик с благодарностью закрыла глаза.
Джагиндер вышагивал взад‑вперед по спальне, жалея самого себя. Ему хотелось лишь одного – поскорее сбежать в контору, где можно свободно раздавать указания. Судоразделочный завод в Рэти‑Бандере и торговый склад в Дарукхане – как пара истоптанных чаппалов, что обуваешь, даже не вымыв ноги.
Даже само название «Дарукхана» звучало веско и внушительно: британцы хранили там черный порох, который ввозили через главные доки Александры и транспортировали вдоль восточного берега. Тем не менее этот район принадлежал Бомбейскому портовому тресту и был застроен ветхими сараями из рифленой жести, в которых ютились коммерсанты типа Джагиндера, да сотнями хибар, где в полной антисанитарии жили обнищавшие рабочие, в основном – переселенцы из Уттар‑Прадеша и Бихара. Невероятно узкие проезды Дарукханы днем запруживались грузовиками и ручными тележками, а ночью кишели грабителями. Однако Джагиндера это не беспокоило: он платил за чистую воду из кранов и включал убытки от воровства в торговые издержки. В Дарукхане он сидел за столом с черным телефоном, что непрерывно звонил. Где‑то поблизости суетился Лалу с блокнотом в руке, и Джагиндер ощущал себя важной персоной – ответственным лицом.
Но едва Савита в своем блестящем сари напоминала о долге перед семьей, он чувствовал себя не в своей тарелке. Перебарывая смущение, Джагиндер избегал любых разговоров или сводил их к чисто деловым вопросам, ловя на себе беспощадный взгляд Савиты при малейшей оплошности. Вот и теперь он стоял пень пнем, а Савита оглашала длинную череду наставлений.