НЕБЛАГОРАЗУМНЫЕ СОВЕТНИКИ 8 глава

Это была неразумная позиция, и папа дожил — и весьма ско­ро — до того времени, когда он горько о ней пожалел. Канц­лером Рожера и фактически вице-королем на континенте являл­ся тот самый Роберт из Селби, который отличился при осаде Са­лерно Лотарем. С тех пор он приобретал все больший вес и из­вестность. Иоанн Солсберийский, английский ученый и дипло­мат, пишет о своем соотечественнике, что он «был способным организатором, имел талант к управлению; не будучи широко об­разованным, он, тем не менее, отличался необыкновенной про­ницательностью, в готовности вести речи превосходил большин­ство обитателей провинции, а в красноречии не уступал им. Его все боялись, поскольку он имел влияние на государя, и уважа­ли за изящество его жизни, казавшееся особенно замечатель­ным в тех краях, поскольку лангобарды славятся как самые бе­режливые, чтобы не сказать — скупые среди людей, а он жил в поразительной роскоши, проявляя любовь к великолепию, ха­рактерную для его народа, ибо он был англичанин»[40].

Скаредные люди склонны видеть в стремлении жить на широкую ногу признак слабости или лени. Едва ли, однако, лангобарды южной Италии когда-либо питали подобные опасные иллюзии по поводу Роберта из Селби, Как только был объявлено новое решение папы, войско сицилийцев ата­ковало папский город Беневенто. Горожане, застигнутые врасплох, естественно, протестовали, заявляя, что привилегии, дарованные им по королевскому указу, нарушены. Роберт, как наместник короля, прибыл в город, пришел во дворец и потребовал, чтобы ему показали документ, о котором идет речь. Беневентцы дали ему грамоту. Больше они никогда ее не видели. В гневе они отправили своего архиепископа жа­ловаться папе, но тот, едва оказался за городскими ворота­ми, попал в плен. Когда вести об этих событиях просочились в Рим, папа понял, что зашел слишком далеко. Не имея соб­ственной настоящей армии и находясь под все возрастающим давлением римской коммуны, он не видел иного выбора, кроме как сдаться. Вскоре, смирив свою гордость, он отпра­вил Ценция Франджипани и кардинала Октавиана из Святой Цецилии в Палермо, чтобы обсудить условия.

Хотелось бы знать больше о Роберте из Селби[41]. Но нам известна, помимо уже рассказанных, только одна история. Три кампанских клирика пытались получить вакантную епис­копскую кафедру в Авелле. Каждый из них, опять же соглас­но Иоанну Солсберийскому, тайно предложил канцлеру боль­шую сумму денег; Роберт вроде бы не возражал, но упорно торговался, пока не согласился по очереди с тремя претен­дентами о достойной цене.

«Официально и с соблюдением всех формальностей назна­чили день выборов. Но, когда в условленный день собрались архиепископы, епископы и многие почтенные люди, канцлер изложил притязания соперников, описал все, что происходи­ло, и объявил, что теперь готов поступить, как сочтут нуж­ным епископы. Они осудили всех троих бесчестных претен­дентов и избрали по всем законам, рукоположили и утвер­дили епископом некоего бедного монаха, вовсене знавшего этого дела. Других же заставили выплатить предложен­ные ими взятки, до последнего фартинга»[42].

Из обоих этих рассказов ясно, что административные методы Роберта были столь же необычными, как и его образ жизни. Он обладал более жизнерадостным и открытым характером, чем его властелин, однако у них, кажется, находилось много общего, и нетрудно понять, почему король вос­хищался этим англичанином и доверял ему. Для обоих цели были важнее, чем средства. Их целями являлись прежде все­говласть закона, порядок и спокойствие; мир в континен­тальной части королевства в течение этих лет и молчание хронистов — лучшие свидетельства того, как успешно, во многом благодаря Роберту из Селби, они достигались.

Два представителя папы, пытавшиеся вести переговоры с Роджером в Палермо, чувствовали себя не слишком уверен­но с самого начала. Они, наверное, окончательно пришли в замешательство, когда в середине марта 1114 г. король лич­но сообщил им, что папа Целестин умер и его преемником стал кардинал Джерардо из Болоньи — с этих пор имено­вавшийся Луцием II — скромный человек и, судя по всему, один из личных друзей Рожера[43]. Поскольку их миссия закон­чилась со смертью Целестина, двум папским посланцам ос­талось только со всем возможным достоинством вернуться в Рим; но они привезли Луцию предложение короля встретить­ся в ближайшее время.

Встреча состоялась в июне в Чепрано и самым несчастным образом провалилась. После двух недель неудачных перегово­ров участники расстались, преисполненные разочарования и го­речи. Дружба, на которую они так рассчитывали, на этом за­кончилась. Это была серьезная ошибка папы. Если бы он и его представители проявили больше реализма и гибкости, они мог­ли бы заключить союз с нормандцами и тем самым повысить свои шансы в борьбе с римской коммуной. Вместо этого, об­ретя нового врага, они поощрили старого на выдвижение еще более наглых требований. «Сенаторы» теперь начали настаи­вать, чтобы папа уступил все свои мирские права и в городе, и вне его и обеспечивал себя, как первые Отцы Церкви, за счет десятины и пожертвований. Одновременно молодые норман­дские принцы, вместо того чтобы поспешить ему на помощь, возобновили при поддержке Роберта из Селби свои набеги и проникли далеко в глубь папских территорий.

Спустя несколько недель после отбытия из Чепрано Луций вынужден был искать мира; и в октябре — хотя только после того, как его сын Альфонсо погиб в стычке, — Рожер неохот­но согласился на семилетнее перемирие. Но это произошло слишком поздно. В конце 1144 г. ситуация в Риме накалилась до предела; в разных частях города происходили столкновения между республиканцами и папистами. В январе 1145 г. папа пишет Петру Клюнийскому, что он не смог проехать из Лате-рана в монастырь Святою Саввы на Авентине для рукоположе­ния нового настоятеля. Затем, в начале февраля, ощутив, что его прижали к стене, папа решил сам нанести удар. Поддерживае­мый своими союзниками Франджипани — которым он предо­ставил цирк Максима в качестве крепости, — Луций лично воз­главил атаку на Капитолий. Это было героическое деяние, но оно окончилось несчастьем. Камень, брошенный одним из за­щитников, попал папе в голову; смертельно раненный, он был переправлен Франджипани в старый монастырь Святого Анд­рея, основанный Григорием Великим, и здесь 15 февраля умер. Пятнадцать лет назад, почти день в день, папа Гонорий II испустил последний вздох в этом же монастыре. Его смерть и события, которые за ней последовали, привели к возникнове­нию Сицилийского королевства, но они имели ужасные послед­ствия для Рима. И эту кашу еще предстояло расхлебывать.

Если не считать неохотной ратификации мирного договора, заключенного его сыновьями в предшествующем октябре, Ро­жер не сделал ничего, чтобы помочь своему старому другу — если папа Луций таковым действительно являлся — в его бед­ствиях. На первый взгляд это равнодушие кажется малопривлекательным на фоне поступков прежних нормандских пред­водителей — в частности, Роберта Гвискара, чей памятный марш на Рим с двадцатью тысячами сторонников в 1084 г. спас Гри­гория VII в столь же критической ситуации, хотя по ходу дела большая часть города была разрушена. Однако Гвискар отвечал на призыв о помощи от своего законного сюзерена, от которо­го он формально получил все свои права и титулы в Чепрано за четыре года до того. Рожер отправлялся в Чепрано на предло­женную им встречу с искренней надеждой — и, возможно, тай­ным ожиданием, — что папа подтвердит его права. Его притя­зания не выходили за рамки того, что уже даровал ему Ин­нокентий, но Луций отказал. Рожер ничего не получал из рук папы и не давал в ответ никаких клятв. Папа больше не мог тре­бовать от него исполнения обязательств.

Более того, когда Гвискар спасал Григория из замка Сан-Анджело, он не просто исполнял долг вассала; в этом была политическая необходимость. Предоставив папу его судьбе, он фактически открывал императору путь на юг. На сей раз врагами папы являлись римляне, борьба затрагивала исклю­чительно город и его ближайшие окрестности. Имперская угроза по-прежнему существовала, но пока оставалась чисто ги-У потетической. У преемника Лотаря, Конрада Гогенштауфена, были свои заботы. Его избрание королем Германии в обход притязаний Генриха Баварского вновь разожгло давнее сопер­ничество между двумя домами — ту нескончаемую борьбу Вельфов против Гогенштауфенов, гвельфов против гибеллинов, из-за которой Германия и Италия в ближайшие столетия не раз оказывались залиты кровью. Даже теперь, через семь лет после восшествия на трон, Конраду стоило больших усилий на нем удерживаться.

Это не означает, что Италия его не интересовала. Имперс­кая коронация могла укрепить его политические позиции, как она укрепила позиции Лотаря до него; а за Римом лежал Палер­мо, являвший собой еще более соблазнительную цель. Мысли обэтом сицилийском разбойнике, который, невзирая на постоян­ные попытки его изгнать, в течение пятнадцати лет претендовал на господство над огромной частью имперской территории, вы­зывала привычную досаду; кроме того, Конрад знал очень хоро­шо, что смутьяны Вельфы не смогли бы вести борьбу столько лет, не получай они огромных субсидий от прислужников Рожера — об этом факте ему регулярно напоминала жалкая горст­ка изгнанников из южной Италии, ошивавшихся при его дво­ре, в которую входили, среди прочих, Роберт Капуанский, граф Рожер из Ариано и брат Райнульфа Ришар. Конрад не простил папе Иннокентию малодушного (как ему казалось) предатель­ства в Миньяно, а святому Бернару — примирения с Сицили­ей; и с момента своего восшествия на престол он мечтал о ка­рательной экспедиции на юг. Она должна была быть более масштабной, чем поход Лотаря, лучше организована и лучше снабжена, с морскими силами, способными продолжать войну за Мессинским проливом, если понадобится, — предприятие столь грандиозное, что всех сил и ресурсов Конрада не хватило бы на подготовку, даже если бы ситуация на его родине это по­зволяла. К счастью, он имел под рукой союзника.

Византийская империя также претендовала на южную Ита­лию; в действительности в Бари еще могли найтись стари­ки, которые хранили смутные воспоминания о тех героических днях, на заре их жизни, когда в ответ на вызов Роберта Гвис-кара и его могучей армии их сограждане держались во имя сво­его императора почти три года. С тех самых пор возвращение итальянских провинций стало одной из важнейших тем в чес­толюбивых мечтаниях греков. Мы помним, что еще в 1135 г. император Иоанн Комнин предоставил Лотарю финансовую помощь для подготовки похода против короля Сицилии; воз­можно, значительная часть расходов на последующую экспеди­цию была оплачена византийским золотом. Экспедиция прова­лилась, но Иоанн не собирался отказываться от своих наме­рений.

Ситуация со временем только ухудшилась. У кузена Рожера Боэмунда Антиохийского, погибшего в 1130 г., остался един­ственный ребенок — двухлетняя дочь Констанция; и Рожер стал претендовать на трон как старший из ныне живущих чле­нов семьи Отвиль. Пятью годами позже он попытался похитить нареченного мужа маленькой принцессы, Раймонда из Пуатье, когда тот проезжал через южную Италию, по дороге в Антиохию, где он должен был встретиться со своей невестой; Раймонд сумел спастись, только выдав себя сначала за пилигрима, а затем — за слугу богатого купца. В 1138 г. король дошел до того, что задержал патриарха Радульфа Антиохийского, на­правлявшегося в Рим. Патриарха, явное косоглазие которого отнюдь не портило его прекрасных манер, вскоре отпустили, а на обратном пути Рожер обошелся с ним совсем по-другому, радушно принял его в Палермо и даже дал ему эскорт из си­цилийских кораблей. В особенности по контрасту с давешни­ми событиями подобное гостеприимство казалось несколько преувеличенным, но, если Рожер действительно собирался за­хватить власть в Антиохии, патриарх был ценным союзником. Иоанн Комнин, который изначально не доверял ни тому ни другому, стал еще более подозрительным.

В течение последующих нескольких лет послы сновали между Германией и Константинополем, поскольку два импе­ратора начали всерьез разрабатывать планы союза против об­щего врага. Затем весной 1143 г. Иоанн отправился на охо­ту в горы Киликии и по несчастной случайности поцарапал кожу между четвертым пальцем и мизинцем правой руки от­равленной стрелой. Вначале он не обратил внимания на эту ранку, но в последующие дни заражение проникло во всю руку, так что она, по словам хрониста, современника собы­тий, стала толщиной с ногу у бедра. Императорские лекари посоветовали ампутацию, но Иоанн им не поверил и отка­зался; примерно неделю спустя он умер от заражения кро­ви. Его младший сын Мануил, который ему наследовал, был поначалу гораздо больше расположен к королю Сицилии и даже подумывал о брачном союзе; но переговоры ни к чему не привели, отношения между двумя властителями станови­лись все хуже и в итоге прервались совсем, а сицилийские по­сланцы оказались в темнице в Константинополе. Возможно, с некоторым облегчением Мануил обратил взо­ры к Западной империи. У его отца незадолго до смерти воз­никла идея другого брачного союза — на этот раз самого Мануила и свояченицы Конрада Берты из Зульцбаха, — и в 1142 г. предполагаемая невеста прибыла с визитом в Константинополь. Первая реакция Мануила на подобное предложение была про­хладной, а его знакомство с немецкой принцессой не разо­жгло в нем пыла; так или иначе, небольшие волнения, кото­рыми сопровождалось его вступление на престол, и краткое за­игрывание с Сицилией привели к тому, что все эти приготов­ления не получили дальнейшего развития. Но в конце 1144 г. Мануил вернулся к этой мысли. Конрад со своей стороны про­явил воодушевление. Такой брак, писал он, будет залогом «по­стоянного союза и прочной дружбы»; сам он станет «другом друзей императора и врагом его врагов» — он не называл имен, но Мануилу было нетрудно заполнить пробел — и при малей­шем покушении на права Мануила он лично придет на помощь, имея за собой всю мощь Германии.

Итак, соглашение состоялось. Берта, которая жила после­дние четыре года в забвении в Константинополе, вновь появи­лась на публике, сменила свое грубое франкское имя на более благозвучное греческое — Ирина, а в январе 1146 г. вышла за­муж за императора. Он мог бы стать для нее прекрасным му­жем. Молодой, талантливый, прославившийся своей красотой, он отличался веселым нравом и очарованием, особенно замет­ными по сравнению с принципиальной суровостью его отца. Находился ли он во дворце Блакерны или в охотничьих доми­ках, где Мануил проводил много времени, любой предлог годил­ся для празднования; а визит чужеземных правителей — осо­бенно с Запада — был поводом для длительных и изысканных торжеств. В отличие от старшего поколения византийцев Ма­нуил постоянно общался с франками из латинских королевств в Палестине и искренне восхищался их порядками и обычая­ми. Он устраивал в Константинополе рыцарские турниры и, будучи превосходным наездником, сам принимал в них участие, чем, наверное, шокировал многих из своих более старомодных подданных. Но Мануил не был легкомысленным. Когда он уча­ствовал в военных действиях, вся его внешняя фривольность исчезала, он проявил себя блестящим воином, неутомимым и решительным. «На войне, — пишет Гиббон, — он словно бы не ведал о мирной жизни, в мирные дни — казался неспособ­ным к войне». Умелый дипломат, он также обладал воображе­нием и твердостью прирожденного государственного деятеля. И все же, при всем этом, он оставался типичным византийским мыслителем, который больше всего любил теологические спо­ры самого умозрительного свойства; а его искусство как врача признал, как мы вскоре увидим, сам Конрад Гогенштауфен.

Но Берта ему никогда особенно не нравилась. Как объяс­няет греческий историк Никита Хониат: «Его жена, принцес­са из Германии, больше заботилась об украшении своей души, а не своего тела; отвергая пудру и краску и предоставив пу­стым женщинам все украшения, созданные человеческими руками, она признавала только серьезную красоту, которая происходит от блеска добродетели. Поэтому императора, ко­торый был очень молод, она не привлекала и он не хранил ей верности, как ему подобало; тем не менее он воздавал ей большие почести, предоставил самый высокий трон, много­численную свиту и все, что вызывало уважение и благогове­ние у народа. Он также вступил в позорную связь со своей племянницей, что оставило пятно на его репутации»[44].

Не зря король Рожер создал за долгие годы мощную сеть соглядатаев и прислужников в чужеземных странах, что сдела­ло его самым осведомленным правителем в западном мире. Ему постоянно сообщали обо всех событиях, происходивших в Гер­мании и Константинополе — и, по всей вероятности, в других местах, — и он следил за ними со все возрастающим интере­сом. Ему хватило бед со старым Лотарем, а теперь у него ока­залось два врага вместо одного, оба славились умением и храб­ростью в бою, и оба находились в расцвете сил. Конраду было пятьдесят три — всего на два года больше, чем самому Рожеру, а Мануилу — двадцать с небольшим. Следовало иметь в виду также византийский флот и возможность прямого нападения на Сицилию. Если это произойдет, может ли он положиться на верность своих греческих подданных?

Рожер давно видел подобную опасность. Для того чтобы ее избежать, он много лет посылал крупные суммы Вельфам в Германии, зная, что лучший способ отвлечь Конрада от во­енных авантюр в чужих землях — это обеспечить ему доста­точно хлопот в его собственных. Другой частью плана являлся брачный союз с Византией. Обе меры не сработали. У него больше не осталось дипломатического оружия, с помощью которого он мог бы удержать двух решительных императо­ров от воплощения их намерений. Война казалась неизбеж­ной, победа, по крайней мере, маловероятной.

Он не мог знать в конце 1146 г., что спасение его уже явилось ранее — и этим спасением стало, как ни странно, ве­личайшее несчастье христианского мира и другое, еще боль­шее бедствие, к которому оно привело. Первым было паде­ние Эдессы. Другим — Второй крестовый поход.

Глава 7

ВТОРОЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

Жил тогда в Сицилии некий мусульманин, который превосходил всех ученостью и богат­ством. Король очень ему благоволил и выказы­вал ему уважение, всегда ставя его выше свя­щенников и монахов, живших при дворе, так что местные христиане обвиняли его в том, что он в глубине души сам — мусульманин. Од­нажды, когда король сидел в бельведере и смот­рел на море, появился небольшой корабль. Те, кто на кем находился, принесли весть, что си­цилийские войска вторглись в мусульманские земли, захватили много добычи и убили не­скольких человек — словом, весьма преуспели. Тот мусульманин сидел тогда рядом с королем и, казалось, спал. Король сказал: «Эй! Ты что, не слышал, что нам сейчас рассказали?» Му­сульманин ответил: «Нет». Король повторил сказанное и спросил: «Так где же был Мухам­мед, когда эти земли и их жители страдали от такого обращения?» Мусульманин ответил: «Он оставил их, чтобы присутствовать при взятии Эдессы. Правоверные только что захватили этот город». При этих словах присутствовавшие там франки начали смеяться, но король сказал: «Не смейтесь, ибо, Бог свидетель, этот человек ни­когда не лжет».

Ибн аль-Атир

В первые годы христианской эры царь Эдессы Абгар V за­болел проказой. Услышав о чудесах, творившихся в Палести­не, он написал письмо Иисусу Христу, прося его прибыть в Эдессу и вылечить его. Иисус отказался, но пообещал при­слать одного из своих учеников, чтобы он вылечил царя и проповедовал Евангелие среди его подданных. К этому отве­ту, согласно некоторым авторитетным источникам, он при­ложил собственное изображение, чудесным образом отпеча­тавшееся на холсте. Позже, исполнив свое обещание, он че­рез святого Фому отправил в Эдессу Фаддея, одного из Се­мидесяти, который, ко всеобщему удовольствию, исполнил обе возложенные на него задачи.

Такова легенда, рассказанная Евсевием и другими автора­ми; и, как доказательство ее правдивости, пергамент с письмом Спасителя, написанным им собственноручно на сирийском язы­ке, долго был выставлен для всеобщего обозрения в соборе Эдес­сы[45]. Теперь мы знаем, что в действительности христианство до­стигло города не раньше конца II в.; но в середине XII столетия у Эдессы имелись другие, более убедительные основания, что­бы претендовать на статус священного места. В ней располага­лось самое первое из известных нам церковных зданий; имен­но в Эдессе был сделан первый перевод на иностранный язык — опять же сирийский — греческого Нового Завета; а один из ее более поздних царей, Абгар IX, как говорит преда­ние, первый из царствующих монархов принял крещение.

В более близкое время также графство Эдесское стало пер­вым государством крестоносцев, основанным в Леванте. Это произошло в 1098 г., после того как Балдуин Бульонский по­кинул основную армию крестоносцев и двинулся маршем на восток, чтобы основать собственное княжество на берегах Ев­фрата. Он оставался в Эдессе недолго; двумя годами позже он наследовал своему брату как король Иерусалима — ив этот недолгий и беспокойный период в конце своей жизни стал отчимом Рожера Сицилийского[46]. Но Эдесса оставалась полунезависимым государством — под формальным сюзере­нитетом Иерусалима — до тех пор, пока после двадцатипя­тидневной осады она не пала в канун Рождества 1144 г. пе­ред арабской армией под командованием Имад ад-Дина Зан-ги, атабека Мосула.

Весть о захвате Эдессы ужаснула христианскую Европу. Народам, видевшим в успехе Первого крестового похода яв­ный знак Божественного благоволения, пришлось усомнить­ся в этих утешительных суждениях. Прошло менее чем пол­столетия, и крест вновь уступил место полумесяцу. Как это произошло? Не есть ли это проявление гнева Божия? Путе­шественники, возвращавшиеся с Востока, иногда рассказыва­ли о повальном разложении франков за морем. Не могло ли быть так, что они более не считались достойными охранять святые места от неверных под знаменем своего Искупителя? Сами крестоносцы, давно жившие среди этих святынь, воспринимали случившееся более рационально. Для них Эдес-са являлась жизненно важным буферным государством, защи­щавшим княжества Антиохию и Триполи — а через них и само Иерусалимское королевство — от данишмендидов и других воинственных тюркских племен севера. К счастью, эти племена никогда не могли объединиться, как и арабские пле­мена за восточными горами; но Занги, честолюбивый поли­тик и блестящий военачальник, уже начал собирать их вокруг себя, мечтая о том дне, когда он, признанный защитник ислама, очистит Азию от христианских захватчиков.

Что бы франки ни думали о своих духовных достоинствах, в военном отношении они, очевидно, были слабы. Первая ве­ликая волна крестоносного рвения, на гребне которой в 1099 г. был триумфально взят Иерусалим, теперь спала. Приток свежих сил из Европы практически прекратился; многие паломники по старинке не брали с собой оружия, и даже тем, кто прибывал с готовностью пустить в ход меч, одной летней кампании обыч­но оказывалось более чем достаточно. Постоянная действую­щая армия — если ее можно так назвать — состояла из членов двух военных орденов — госпитальеров и тамплиеров; но они одни не могли выстоять против объединенных сил Занги. Под­крепление требовалось отчаянно; папа должен был объявить новый Крестовый поход.

Хотя Эдесса пала примерно за восемь недель до смерти папы Луция, его преемник Евгений III находился на престо­ле уже более шести месяцев, когда получил официальные из­вестия о случившейся беде. Специальное посольство, которое их доставило — вместе со срочным призывом о помощи, — нашло папу в Витербо[47]. Понтификат Евгения начался не слишком удачно. Его избрание, состоявшееся на безопасной территории Франджипани сразу после смерти несчастного Луция, прошло достаточно гладко; но, когда он попытался проехать из Латерана в собор Святого Петра для совершения необходимых церемоний, горожане преградили ему путь, и через три дня он бежал из Рима.

Поспешность его бегства никого не удивила; удивлял скорее тот факт, что его вообще избрали папой. Бывший монах риз Клерво и ученик святого Бернара, Евгений был простодушен, мягок и застенчив — вовсе, как думали люди, не того сорта человек, которого следует выбирать в папы. Даже сам Бернар, услышав об избрании Евгения, остался недоволен. Известие о том, что впервые цистерцианец займет престол святого Петра, должно было бы его порадовать, но вместо этого, явно раздраженный возвышением одного из его «де­тей» через его голову, он не скрывал своего неодобрительно­го отношения к случившемуся. В письме, адресованном всей папской курии, он писал:

«Прости вас Бог за то, что вы сделали!.. Вы превратили последнего в первого, и — узрите! — его новое положение опаснее прежнего... По какой причине или по чьему совету, когда верховный понтифик умер, поспешили вы к простецу, отыскали его в его убежище, вырвали у него из рук топор, кирку или мотыгу и возвели его на престол?»[48] С Евгением он был столь же откровенен: «Так перст Божий поднял бедняка из праха и вознес ни­щего из навозной кучи, чтобы он мог сидеть с князьями и наследовать престол славы»[49].

Этот набор метафор не кажется удачным, и тот факт, что новый папа не возмутился, говорит о мягкости характера и терпении Евгения. Но Бернар являлся, в конце концов, его духовным отцом, а кроме того, Евгений не был Урбаном II и не имел ни напористости, ни личного обаяния, чтобы орга­низовать Крестовый поход в одиночку. При всех условиях, со­бытия в Риме не позволяли ему пересечь Альпы, и, как он сам это выражал, протрубить в небесные трубы Евангелия во Франции. В предстоящие месяцы он особенно нуждался в своем давнем наставнике.

Когда папа Евгений перебирал в уме государей Запада, он, вероятно, увидел только одного подходящего кандидата на роль предводителя нового Крестового похода. В идеале эта честь должна была принадлежать императору Запада, но Кон­рад — все еще король, ожидающий своей имперской коро­нации, — по-прежнему оставался связан по рукам и ногам собственными трудностями в Германии. Если они каким-то образом разрешатся, его явно будет больше занимать улажи­вание итальянских вопросов, нежели авантюры на Востоке. Стефан Английский уже шесть лет вел гражданскую войну. Кандидатура Рожера Сицилийского по множеству причин не рассматривалась. Выбор с неизбежностью пал на Людови­ка VII Французского.

Людовик ничего лучшего и не желал. Он был пилигримом по натуре. Хотя ему было только двадцать четыре года, во­круг него витала аура сурового благочестия, из-за которой он казался старше своих лет и до безумия раздражал свою кра­сивую и очень жизнерадостную молодую жену Элеонору Ак-витанскую. На нем лежала обязанность отправиться в Крес­товый поход во исполнение обета, данного его старшим бра­том Филиппом, погибшим за несколько лет до этого в ре­зультате несчастного случая во время верховой езды. Более того, его душа страдала. В 1143 г. во время войны с Теобаль­дом, графом Шампаньским, его войска подожгли небольшой город Витри — ныне Витри-ан-Франсуа — на Марне; и его обитатели, более тысячи мужчин, женщин и детей, сгорели заживо в церкви, где они прятались. Людовик видел, как за­горелась церковь, но не мог этому помешать. Память об этом дне терзала его до сих пор. Ответственность, как он думал, лежала на нем; и, только отправившись в Крестовый поход, участникам которого давалось полное отпущение всех грехов, он мог искупить вину.

На Рождество 1145 г. Людовик сообщил главным вассалам своем решении принять крест и призвал их последовать его имеру. Одо из Дёйля рассказывает, что «весь облик короля учал такое благочестивое рвение и такое презрение к зем-удовольствиям и преходящей славе, что сама его личность лась аргументом более убедительным, чем все его речи», днако этот аргумент оказался недостаточно весомым. Реакция алов разочаровала короля. У них имелись собственные обя-ости дома, с которыми следовало считаться. Кроме того, дя по рассказам, которые они слышали о жизни за морем, их ные соотечественники, возможно, сами навлекли на себя есчастье. Не лучше ли позволить им самим потрудиться для собственного спасения? Практичный церковник, аббат Сугерий из Сен-Дени, бывший наставник короля, тоже высказался про-предложения Людовика. Но тот уже принял решение. Если он не может наполнить сердца и мысли своих вассалов кре-стоносным пылом, надо найти кого-то, кому удастся это сде-•лать. Он написал папе, что принимает его приглашение, а за­тем, разумеется, послал за аббатом из Клерво.

Бернар, который всегда проявлял горячий интерес к де­лам Святой земли, принял эту просьбу близко к сердцу, хотя усталость и подорванное здоровье и вынуждали его искать покоя и отдохновения в собственном аббатстве, он отклик­нулся на призыв с тем лихорадочным жаром, который сде­лал его на четверть века главным духовным авторитетом в христианском мире. Он охотно согласился организовать Кре­стовый поход во Франции и обратиться к собранию,, кото­рое король созовет на следующую Пасху в Везеле.

Сразу же магия его имени начала работать, и к назначен­ному дню мужчины и женщины из всех уголков Франции съехались в маленький городок. Поскольку кафедральный со­бор не мог вместить всех, на склоне холма спешно возвели большой деревянный помост. (Он простоял до 1789 г., ког­да его разрушили революционеры.) Отсюда утром Вербного воскресенья, 31 марта 1146 г., Бернар обратился к большо­му количеству собравшихся с одной из самых судьбоносных своих речей. Его тело, пишет Одо, было столь хрупким, что казалось, на нем уже лежала печать смерти. Рядом с ним стоял король, уже поместивший на грудь крест, который папаприслал ему, узнав о его решении. Они вдвоем поднялись ни помост, и Бернар начал говорить.

Текст увещевания, которое он произнес, не дошел до нас; но в случае Бернара воздействие на слушателей оказывала скорее манера говорить, чем сами слова. Все, что мы зна­ем, — его голос разносился над лугом, «как звук небесного органа», и по мере того, как он говорил, толпа, вначале мол­чаливая, начала кричать, требуя крестов для себя. Их связки, завернутые в грубую ткань, уже были приготовлены, а когда запас кончился, аббат сбросил собственное одеяние и начал рвать его на лоскуты, чтобы сделать новые. Другие последо­вали его примеру, и Бернар со своими помощниками шили, пока не опустилась ночь.