НЕБЛАГОРАЗУМНЫЕ СОВЕТНИКИ 9 глава

Среди новоиспеченных крестоносцев были мужчины и женщины[50] из всех слоев общества — в том числе многие вассалы, которых Людовику не удалось пробудить от апатии всего три месяца назад. Вся Франция, казалось, заразилась духом Бернара; и он мог с понятной гордостью — и забыв прежнее возмущение — писать папе Евгению:

«Вы приказали, а я подчинился... Я провозгласил и гово­рил; и теперь число их (крестоносцев) умножилось неизме­римо. Города и замки опустели, и семь женщин с трудом могут найти одного мужчину, столь много оказалось вдов, чьи мужья еще живы».

Это было воистину замечательное достижение. Никто бо­лее в Европе не сумел бы такого совершить. И все же, как показало дальнейшее развитие событий, Бернару лучше было этого не делать.

Успех в Везеле подействовал на святого Бернара возбужда­юще. Он больше не думал о возвращении в Клерво. Вместо это­го он отправился через Бургундию, Лотарингию и Фландрию в Германию, призывая к Крестовому походу в переполненных церквях на всем пути своего следования. Его логика, как всегда Прямолинейная, временами казалась пугающей. В письме к не­мецкому духовенству он заявлял:

«Если Господь обращается к столь ничтожным червям, как вы, ради защиты своего наследия, не думайте, что Его длань стала короче или утратила силу... Разве не есть это самое пря­мое и ясное указание Всевышнего, что Он дозволяет убийцам, обольстителям, прелюбодеям, лжесвидетелям и другим пре­ступникам послужить Ему ради их собственного спасения?»

К осени вся Германия тоже горела воодушевлением; и даже Конрад, который вначале твердо отказался принимать какое-либо участие в Крестовом походе, раскаялся после рождествен­ского порицания со стороны Бернара и согласился принять крест[51].

Папа Евгений воспринял эту последнюю новость с некото­рой тревогой. Не в первый раз аббат из Клерво превысил свои полномочия. Ему было поручено проповедовать Крестовый по­ход во Франции; насчет Германии ничего не говорилось. Нем­цы и французы не ладили — они постоянно ссорились, — а их неизбежная борьба за главенство легко могла погубить все пред­приятие. Кроме того, Конрад требовался папе в Италии; как еще он мог вернуться в Рим? Но теперь папа не мог ничего изменить. Обеты были приняты. Едва ли стоило расхолаживать будущих крестоносцев до того, как войска хотя бы выступят.

Во Франции тем временем Людовик VII вовсю занимался приготовлениями. Он уже отправил письма Мануилу Комнину и Рожеру Сицилийскому, чтобы заручиться их поддерж­кой. Мануила, как бы ему ни нравились отдельные пред­ставители Запада и западный образ жизни, перспектива про­хода через его империю недисциплинированных франкских армий совершенно не радовала. Он знал о проблемах, кото­рые Первый крестовый поход создал его деду пятьдесят лет назад, — вторжение в Константинополь орд латинских голо­ворезов и варваров, каждый из которых ожидал, что визан тийцы поселят, накормят и даже оденут его, причем бесплатно; высокомерие их предводителей, отказывавшихся прино­сить императору присягу засвои новые восточные владения, что во многих случаях означало просто замену одних враж­дебных соседей другими. Конечно, данишмендиды доставля­ли ему как раз сейчас много хлопот; и если предположить, что новая волна крестоносцев поведет себя лучше своих пред­шественников, то их присутствие могло обернуться благом для Византии; однако Мануил в этом сомневался. Его ответ Людовику был настолько прохладным, насколько мог быть, чтобы не показаться обидным. Он предоставит еду и прочие припасы крестоносной армии, но все следует оплатить. Кро­ме того, предводители войска должны, проходя через терри­тории империи, принести ему присягу на верность.

Обращаясь к королю Сицилии, Людовик ощущал себя несколько неловко. Сам он формально признал Рожера в 1140 г. и не ссорился с ним; но он знал, что два императора не разделяли его симпатий к сицилийскому властителю. То же было справедливо и в отношении христианских правите­лей Востока. Рожер не только претендовал на Антиохийское княжество и даже покушался на его реального правителя, Раймона из Пуатье, который — для усложнения ситуации — являлся дядей юной французской королевы Элеоноры; еще имелся такой неприятный факт, что по условиям брака его матери с королем Балдуином, в случае отсутствия прямого наследника, корона Иерусалима переходила к нему. Договор позднее объявили недействительным, и Балдуин, растратив деньги Аделаиды, бесцеремонно отправил ее на корабле об­ратно в Палермо. Этого оскорбления ее сын никогда не за­бывал, и отношения между Сицилией и государствами крес­тоносцев складывались плохо. Людовик знал, что Рожера ни­когда не примут с распростертыми объятиями за морем, и сомневался, что тот согласится туда отправиться — разве что в качестве завоевателя.

Однако Рожер стал теперь признанным хозяином Среди­земноморья — его позиции еще укрепились летом 1146 г., когда он, захватив ливийский город Триполи, фактически по­ставил барьер посреди Средиземного моря. Больше ни один корабль не мог пройти из одного его конца в другой без со­гласия Рожера. Таким образом, для успеха Второго крестового похода благорасположение короля Сицилии было осо-, бенно важно; оставалась только надежда, что он избавит всех от лишних хлопот и не станет настаивать на личном участии в экспедиции. На первый вопрос Людовик вскоре получил об­надеживающий ответ. Рожер не только заявил о своих сим-патиях к крестоносцам; он обещал предоставить в их распо­ряжение корабли и припасы и вдобавок пополнить их ряды большим отрядом сицилийских воинов. По второму пункту, однако, его позиция казалась менее удовлетворительной; в случае, если его предложение примут, он сам или один из его сыновей охотно поведет сицилийскую армию в Палестину.

Как и большинство дипломатических заявлений короля, этот ответ был насквозь фальшивым. Рожер являлся против­ником Второго крестового похода, как его отец являлся про­тивником Первого. Многие прославленные и влиятельные его подданные были мусульманами: он понимал их, говорил на их языке, и они нравились ему, как можно подозревать, зна­чительно больше, чем французы или немцы. Кроме того, он ненавидел франков Леванта. Терпимость стала основополага­ющим принципом в его королевстве; почему же он поддер­жал движение, которое взывало к противоположному, рис­куя вызвать недовольство среди значительной части собствен­ных подданных?

В действительности он не собирался принимать на себя крест; в любом случае его путь лежал не дальше Антиохии. Для него Крестовый поход означал только две вещи — воз­можность отвлечь двух императоров от атаки на Сицилию и надежду на расширение своего влияния на Востоке. Но обе эти цели могли быть достигнуты, если он заручится дружбой или поддержкой со стороны короля Франции, а для этого просто доброжелательного нейтралитета оказывалось недоста­точно. Ситуация требовала хоть какого-то проявления энту­зиазма, выраженного в такой форме, что первоначальная ли­ния поведения могла быть в любой момент изменена, уси­лия — направлены на другие цели, а оружие — обращено против заморских государств или, если потребуется, против самого Константинополя.

Однако когда послы Рожера официально довели до всеоб­щего сведения его предложения на предварительном совеща-нии крестоносцев в Этампе в начале 1147 г., король Людо­вик вежливо отказался. Его союзник Конрад так или иначе решил двигаться по суше; даже если бы это было не так, предложение сицилийцев казалось непрактичным. Флот Ро-жера, как он ни был велик, не мог взять на борт сразу все войска крестоносцев. Пойти на этот вариант означало раз­делить армию, отдав половину ее на милость монарха, изве­стного своим коварством, который в сходных обстоятельствах попытался захватить в плен родного дядю королевы, и пре­доставить другой половине следовать долгой дорогой через Анатолию, самый опасный участок на всем пути. Эти опасе­ния были вполне оправданны; и, хотя отказ Людовика при­вел к тому, что Рожер полностью устранился от всякого ак­тивного участия в Крестовом походе, решение французского короля, вероятно, было мудрым.

Нелицеприятное письмо святого Бернара к немецкому ду­ховенству, процитированное ранее в этой главе, оказалось даже более близким к истине, чем он предполагал. Из-за того что участникам Крестовых походов обещалось полное отпу­щение грехов, армии крестоносцев в Средние века справед­ливо пользовались еще более дурной славой, чем другие вой­ска; и германская армия, насчитывавшая примерно двадцать тысяч человек, которые выступили из Ратисбона в конце мая 1147 г., по-видимому, состояла большей частью из изгоев — начиная с религиозных фанатиков и кончая бездельниками и неудачниками всех сортов и преступниками, скрывающими­ся от суда. Вступив в земли Византии, они немедленно нача­ли мародерствовать, насилуя, грабя и даже убивая, смотря по настроению. Сами предводители показывали плохой пример; в Адрианополе, ныне Эдирне — племянник Конрада и заме­ститель командующего, молодой герцог Фридрих Швабский (вошедший в историю под своим обретенным позднее про­звищем Барбаросса), в ответ на нападение местных разбой­ников сжег монастырь и перебил ни в чем не повинных мо­нахов. Все чаще случались стычки между крестоносцами и византийским военным эскортом, который Мануил послал, чтобы наблюдать за ними, и в середине сентября, когда ар­мия наконец остановилась под стенами Константинополя — Конрад с возмущением отверг требование императора обойти столицу и следовать через Геллеспонт в Азию, — отноше­ния между немцами и греками были хуже некуда.

Едва жители областей, по которым прошла германская армия, успели прийти в себя, появилось французское войско. Оно было несколько меньше, чем немецкое, и в целом более пристойно. Дисциплина соблюдалась лучше, а присутствие многих знатных дам — включая саму королеву Элеонору, — сопровождавших своих мужей, без сомнения, оказывало уми-творяюшее влияние. Однако даже их продвижение не обошлосъ без неприятностей. Балканские крестьяне проявляли по отношению к ним откровенную враждебность — вполне понятную, учитывая все то, что они перенесли от немцев ме­сяцем раньше, — и назначали безумные цены за то неболь­шое количество еды, которое еще оставалось для продажи. Недоверие вскоре стало взаимным и привело к взаимному надувательству. В результате задолго до того, как они достиг­ли Константинополя, французы начали негодовать в равной мере на немцев и греков; а прибыв 4 октября в город, они с возмущением узнали, что император Мануил именно сейчас заключил перемирие с турками.

Хотя Людовик с этим не согласился бы, решение Мануи-ла было разумным. Присутствие французской и германской армий у самых ворот столицы представляло собой более се­рьезную и непосредственную опасность, чем турки в Азии. Император знал, что в обоих лагерях имеются экстремисты, настаивающие на объединенной атаке западных войск на Константинополь; и действительно, спустя всего несколько дней родич святого Бернара Годфрид, епископ Лангрский, «с отнюдь не подобающей христианину нетерпимостью монаха из Клерво»[52] официально предложил эту меру королю. Толь­ко сознательно распространяя слухи об огромной армии ту­рок, собравшейся в Анатолии, и намекая на то, что франки, если они не поторопятся миновать враждебную территорию, возможно, вообще не сумеют это сделать, Мануил ухитрился спасти ситуацию. Угождая Людовику, занимая его обычной чередой пиров и торжеств, он прилагал все усилия, чтобы от­править короля и его армию в Азию как можно скорее.

Когда император прощался со своими незваными гостя­ми и наблюдал, как ладьи, тяжело нагруженные людьми и животными, скользят через Босфор, он яснее многих пред­видел опасности, ожидающие франков на втором этапе их путешествия. Он сам только недавно вернулся из военного похода в Анатолию; хотя рассказы об ордах турок были пре­увеличением, он теперь воочию видел крестоносцев и навер­няка понимал, что их неорганизованная армия, которой не­доставало и морали, и дисциплины, имеет мало шансов вы­стоять против атаки сельджукской кавалерии. Он дал им провизию и проводников, предупредил их о возможных про­блемах с водой и посоветовал им не идти напрямик через внутренние земли, но держаться берега, который по-прежне­му контролировали византийцы. Больше он ничего не мог сделать. Если после всех этих предупреждений крестоносцы упрямо полезут на рожон, они будут сами виноваты. Он, со своей стороны, станет их оплакивать, но не безутешно.

Не прошло и нескольких дней после прощания, как Ма­нуил получил две вести из разных мест. Первое известие, до­ставленное из Малой Азии, гласило, что германская армия по­пала в турецкую засаду у Дорилея и почти вся погибла. Сам Конрад спасся и отправился навстречу французам в Никею, но девять десятых его людей лежали теперь мертвыми среди остатков лагеря.

Вторая новость состояла в том, что флот короля Рожера Сицилийского в этот самый момент выступил в поход про­тив Византийской империи.

Одна из вечных трудностей, которые встают перед любым историком, занимающимся Средневековьем, связана с тем, что хронисты, на чьи труды он может опираться, редко об­ладают аналитическим складом ума. Они обычно излагают факты — с различной степенью точности — достаточно ясно.

Но вопроса о причинах и мотивах они, как правило, вовсе не касаются; между тем в некоторых случаях нам бы очень хотелось получить какое-то объяснение. В частности, насколь­ко серьезными были намерения Рожера, когда он напал на Византию в 1147 г.?

Некоторые авторитеты утверждают, что они были дей­ствительно серьезными — что экспедиция приурочивалась к прибытию французов в Константинополь и что изначально План Рожера состоял в том, что французы и сицилийцы вме­сте свергнут императора и захватят столицы. Они даже предполагают, что Мануил предвидел такой поворот событий и именно поэтому настаивал, чтобы франки поклялись ему в верности, прежде чем он впустит их в свои владения. Это за­нимательная теория, но мало на чем основанная, кроме по­ведения епископа Лангрского — при этом даже он не упо­минал, насколько мы можем судить, о возможной помощи сицилийцев. Даже если бы Людовик принял изначальное предложение Рожера, обещавшего предоставить корабли для него и его армии, мыслимо ли, чтобы Рожер уговорил его предпринять совместную атаку на Константинополь прежде, чем идти в Палестину, как венецианцы — к их вечному сты­ду — уговорили франков, участников Четвертого крестового похода, пятьюдесятью семью годами позже? Безусловно, нет. Людовик не ссорился с Византией; он дал обет отправиться в Крестовый поход и, вероятно, страстно сопротивлялся бы любым попыткам короля Сицилии отвлечь его от цели.

Если рассматривать действия Рожера в контексте предыду­щих и последующих событий, они выглядят совершенно ина­че. Он был государственным деятелем, а не авантюристом. Если бы он обдумывал совместную операцию с французами, он бы, без сомнения, предварительно удостоверился в том, что они поддерживают его идею. В сложившихся обстоятельствах у него не было оснований верить, что Людовик вообще ему поможет; его посланцы нашли весьма холодный прием в Этампе прошлой весной. Если бы сицилийский флот появился в Константинопо­ле, пока французы там находились, те, с большей вероятностью, заключили бы союз с греками против сицилийцев.

Но в данном случае сицилийцев вообще не интересовала столица. Флот под командованием Георгия Антиохийского отплыл из Отранто и направился прямо через Адриатику на Кор­фу. Остров сдался без боя; Никита Хониат сообщает, что жи­тели, недовольные византийскими налогами и очарованные ме­довыми речами греко-сицилийского адмирала, приветствовали нормандцев как освободителей и добровольно позволили оста­вить на острове гарнизон из тысячи человек[53]. Затем, повернув на юг, корабли обогнули Пелопоннес, оставили военные под­разделения на стратегических позициях и отправились к восточ­ному побережью Эвбеи. В этом месте Георгий, кажется, решил, что зашел достаточно далеко. Он повернул назад, нанес мол­ниеносный удар по Афинам[54], а затем, достигнув Ионических островов, вновь направился на восток в сторону Коринфского залива, грабя по пути прибрежные города. Он продвигался впе­ред, как пишет Никита Хониат, «словно морское чудовище, за­глатывающее все на своем пути».

Один из отрядов, которые Георгий высаживал на берег, добрался до Фив, центра византийского шелкового производ­ства. Добыча оказалась немалой. Запасы камчатного полотна и тюки парчи были доставлены на берег и погружены на си­цилийские суда. Но адмирал этим не ограничился. Многих женщин-работниц (почти наверняка евреек), сведущих в премудростях разведения тутового шелкопряда и его исполь­зования, также согнали на корабли[55]. Им тоже могли пора­доваться в Палермо. Из Фив налетчики отправились в Ко­ринф, где — хотя горожане знали об их прибытии и спрята­лись в цитадели, захватив все ценное, — краткая осада дала желаемые результаты. Сицилийцы разграбили город, захвати­ли мощи святого Феодора, после чего с триумфом возврати­лись через Корфу на Сицилию.

«К тому времени, — пишет Никита, — сицилийские суда были так нагружены добычей, что более походили на купечес­кие, нежели на пиратские, каковыми в действительности явля­лись»[56]. Он абсолютно прав. Фивы, Афины и Коринф являлись богатейшими городами Греции. Действия сицилийцев были чи­стой воды пиратством. Но не только. Так же как Георгий со­вершил рейд вдоль североафриканских берегов не столько ради собственно грабежа, сколько для того, чтобы обеспечить Сици­лии контроль над проливами Средиземноморья, так и его пер­вая греческая экспедиция, которая нанесла точно рассчитанный и продуманный удар по западным окраинам Византийской им­перии, преследовала конкретные политические и стратегичес­кие цели. Второй крестовый поход, как Рожер понимал, изба­вил Сицилию навсегда от угрозы со стороны обеих империй; он только отсрочил нападение, предоставив ему пару лет форы, чтобы приготовиться к защите. Захватив Корфу и ряд других тщательно выбранных укрепленных пунктов на территории Греции, Рожер лишил Византию основного плацдарма, с кото­рого она могла атаковать южную Италию.

В этом, безусловно, и состояла истинная цель экспедиции. Но если из нее можно было извлечь определенные дополнитель­ные выгоды — тем лучше. Мастерицы, знакомые с секретами изготовления шелка, оказались хорошей наградой. Иногда ут­верждается, что именно благодаря им возникли прославленные шелковые фабрики в Палермо. Эта теория преувеличивает их заслуги — хотя они могли принести с собой некоторые новые технологии. Еще со времен Омейядов во всех главных исламс­ких государствах Востока и Запада, как и в Константинополе, мастерские по изготовлению шелка размещались во дворце или рядом с ним, чтобы ткать одеяния для придворных церемоний[57]. Сицилия не была исключением, и шелковое производство в Палермо процветало уже при арабах, на языке которых полу­чили название королевские мастерские — «тираз», Другой дав­но установившийся мусульманский обычай, однако, требовал, чтобы дамы из «тираза», когда не сидели за станками, оказы­вали более интимные услуги мужской части королевского дво­ра. Эту традицию нормандцы, как всегда эклектичные, также восприняли с восторгом, и вскоре «тираз» превратился в полез­ное, хотя весьма призрачное прикрытие для королевского га­рема. Когда мы читаем о том, как Георгий Антиохийский за­хватил несчастных фиванок, невольно задумываешься, какое из двух возможных предназначений он имел в виду.

Известия о сицилийских грабежах в Греции привели Мануила в ярость. Что бы сам он ни думал о Крестовом похо­де, тот факт, что так называемое христианское государство сознательно воспользовалось им для нападения на его импе­рию, вызывал у него глубочайшее негодование; а сообщение о том, что возглавлял поход грек-ренегат, едва ли могло уме­рить его гнев. Сто лет назад Апулия была богатой провинци­ей Византийской империи; теперь она стала гнездом пира­тов, источником неспровоцированной агрессии со стороны врагов. С подобной ситуацией трудно было смириться. Рожера, «этого дракона, угрожающего извержением пламени сво­его гнева коварнее, чем кратер Этны... этого общего врага всех христиан, незаконно завладевшего Сицилией», следовало изгнать из Средиземноморья навсегда. Западный император пытался это сделать, но потерпел поражение. Теперь пришел черед Византии. Мануил верил, что, получив соответствующую помощь и обеспечив себе свободу действий, он сможет пре­успеть. К счастью, армии крестоносцев ушли. Он сам заклю­чил перемирие с турками весной 1147 г., которое теперь подтвердил и расширил. Каждого воина и моряка империи следовало использовать для воплощения великого замысла, который родился в голове императора и мог стать главным достижением его жизни, — возвращения Сицилиии южной Италии под власть Византии.

Далее требовалось найти подходящих союзников. По­скольку на Германию и Францию рассчитывать не приходилось, мысли Мануила обратились к Венеции. Венецианцев, как он хорошо знал, давно тревожила растущая морская мощь Сицилии; они охотно присоединились к делегации, которую его отец — император Иоанн — направил двена­дцать лет назад к Лотарю, чтобы обсудить антисицилийский союз. С тех пор их беспокойство еще усилилось, и на то имелись причины. Они не являлись более хозяевами Среди­земноморья; и в то время как на базарах Палермо, Ката­нии и Сиракуз царило оживление, Риальто начал медленно, но верно клониться к упадку. Если Рожер теперь закрепит­ся на Корфу и на берегах Эпира, он получит контроль над Адриатикой и венецианцы рискуют оказаться в сицилийс­кой блокаде.

Они, конечно, немного поторговались; ни один венециа­нец никогда ничего не делал задаром. Но в марте 1148 г. в обмен на расширение торговых привилегий на Кипре, Ро­досе и в Константинополе Мануил получил то, что желал, — поддержку всего венецианского флота на шесть последую­щих месяцев. Тем временем император лихорадочно трудил­ся над тем, чтобы привести собственные морские силы в состояние боевой готовности; его секретарь Иоанн Циннам оценивает численность флота в пятьсот галер и тысячу транс­портных судов — достаточное количество для армии из два­дцати или тридцати тысяч человек. Адмиралом император назначил своего свойственника, великого герцога Стефана Контостефана, а армию отдал под начало «великого домес­тика», турка по имени Аксуч, который пятьдесят лет назад ребенком был взят в плен и вырос в императорском двор­це. Сам Мануил принял верховное командование.

К апрелю экспедиционные войска были готовы выступить в поход. Корабли, отремонтированные и нагруженные всем необходимым, стояли на якоре в Мраморном море; армия ждала только приказа. И в этот момент внезапно все пошло вкривь и вкось. Южнорусские племена, половцы или куманы, проникли через Дунай на византийскую территорию; ве­нецианский флот задержался из-за внезапной смерти дожа; летние шторма сделали Восточное Средиземноморье практи­чески непригодным для судоходства. Лишь осенью два флота встретились в южной Адриатике и объединенными усилия-ми начали блокаду Корфу. Сухопутная экспедиция все еще катастрофически откладывалась. К тому времени, когда он приструнил половцев, Мануил уже ясно понимал, что горы Пинд покроются снегом задолго до того, как он сможет про­вести армию через них. Оставив войска на зимних кварти­рах в Македонии, император отправился в Фессалонику, где его ждал важный гость. Конрад Гогенштауфен только что вер­нулся из Святой земли.

Второй крестовый поход потерпел постыдную неудачу. Конрад с теми немцами, которые остались в живых после бойни у Дорилея, дошел с французами до Эфеса, где армия остановилась, чтобы отпраздновать Рождество. Там он тяже­ло заболел. Оставив своих соотечественников, продолживших путь без него, Конрад вернулся выздоравливать в Константи­нополь и гостил в императорском дворце до марта 1148 г., после чего Мануил выделил ему несколько греческих кораб­лей, чтобы те доставили его в Палестину. Французам, хотя они и пострадали меньше немцев, изнурительный переход через Анатолию, во время которого они, в свою очередь, по­несли потери от турок, также дорого обошелся. Это была ошибка самого Людовика, который проигнорировал совет Мануила держаться побережья, но король упорно объяснял всякую встречу с врагом беспечностью византийцев или их предательством или тем и другим и быстро взрастил в себе почти психопатическую неприязнь к грекам. В результате он со своими воинами и частью рыцарей, которых было возмож­но взять с собой, погрузился на корабль в Атталии, предос­тавив армии и паломникам пробиваться по суше, как смо­гут. Была поздняя весна, когда жалкие остатки огромного войска, которое с такой гордостью выступило в путь в про­шлом году, добрались до Антиохии.

И это было только началом бедствий. Могучий Занги умер, но власть перешла к его еще более великому сыну Нур-ад-дину, чья крепость в Алеппо теперь стала центром мусуль­манского сопротивления франкам. Именно по Алеппо сле­довало нанести первый удар, и, когда Людовик прибыл в Антиохию, на него сразу же стал наседать князь Раймонд, требовавший, чтобы король немедленно атаковал город. Людовик отказался под тем предлогом, что должен сперва помолиться у Гроба Господня; после чего королева Элеонора, чьяпривязанность к мужу не возросла от опасностей и неудобств путешествия и чьи отношения с Раймондом, похо­же, несколько вышли за пределы, обычно рекомендованные племяннице и дяде, объявила о своем намерении остаться в Антиохии и требовать развода. Она и Людовик были дальними родственниками; при заключении брака на данный факт закрыли глаза, но, будучи поставлен, этот вопрос мог вызвать немалозатруднений, и Элеонора это знала.

Людовик, который, при всей своей угрюмости, в критические моменты не терял присутствия духа, несмотря на про­тесты жены, насильно потащил ее в Иерусалим — хотя прежде так настроил против себя Раймонда, что тот отказался принимать какое-либо участие в Крестовом походе. Не­сомненно, он разрешил ситуацию с наименьшими возможными потерями, но подобный эпизод, да еще имевший место в такой момент, пагубно сказался на его репутации. Он и негодующая Элеонора прибыли в Иерусалим в мае, вскоре после Конрада; там их приняли со всеми подобающими церемониями королева Мелисенда и ее сын Балдуин III, которому к тому времени исполнилось восемнадцать лет. Французская правящая чета оставалась в городе примерно месяц, прежде чем отправиться на общий сбор всех крестоносцев, созванный 24 июня в Акре с целью обсудить план действий. Им не потребовалось много времени, чтобы прийти к решению: все силы должны быть брошены на захват Дамаска.

Почему они избрали именно Дамаск в качестве первой цели, мы не поймем никогда. Это было единственное влия­тельное арабское государство во всем Леванте, враждовавшее с Нур-ад-дином; в качестве такового Дамаск мог и должен был стать бесценным союзником для франков. Нападая на него, они вынуждали его, против его воли, присоединиться к мусульманской конфедерации Нур-ад-дина и таким образом подготавливали собственное крушение. По прибытии они об­наружили, что стены Дамаска крепки, а защитники испол­нены решимости. На второй день осаждавшие по еще одно­му из многих гибельных решений, столь характерных длявсего похода, перенесли лагерь к восточной части стены, где не было ни тени, ни воды. Палестинские бароны, уже по ссорившиеся из-за города, который предстояло взять, утра­тили мужество и начали настаивать на отступлении. Ходили смутные слухи о подкупах и предательстве. Людовик и Кон­рад вначале изумились и возмутились, но вскоре сами осо знали суровую реальность. Продолжать осаду означало не толь ко предать Дамаск в руки Нур-ад-дина, но также, учитывая общий упадок боевого духа, почти неизбежное уничтожение всей крестоносной армии. 28 июля, всего через пять дней после начала кампании, они отдали приказ об отступлении. Нет в сирийской пустыне мест, более угнетающих душу, чем темно-серое, безликое нагромождение песка и базальта между Дамаском и Тиверией. Крестоносцы, отступавшие че­рез эти земли в разгар африканского лета, под беспощадным солнцем, когда в лицо дул жгучий пустынный ветер, а по пя­там скакали арабские конные лучники, наверное, пришли в полное отчаяние. Мертвые тела людей и коней лежали там, где они прошли. Это был конец. Войско крестоносцев по­несло огромные потери — в людях и в материальных ресур­сах. У крестоносцев не осталось ни воли, ни необходимых средств, чтобы продолжать. Но мучительней всего был стыд. Проведя в походе большую часть года, часто подвергаясь смертельной опасности, жестоко страдая от жажды, голода, болезней и резких перепадов температуры, эта некогда бли­стательная армия, претендовавшая на то, чтобы отстоять и пронести далее в мир идеалы христианского Запада, сдалась после четырех дней борьбы, не захватив ни пяди мусульман­ской земли. Этого унижения ни крестоносцы, ни их враги не забыли.

Но лично для Конрада позорный Второй крестовый поход имел один важный результат, столь же полезный, сколь и неожиданный. Германский король снискал глубокое уваже­ние и привязанность у Мануила Комнина. Когда Конрад за­болел в Эфесе в прошлое Рождество, император и его жена лично приплыли из Константинополя, забрали его и заботли­во доставили в столицу; в течение следующих двух месяцев Мануил, который славился своим лекарским искусством, сам за ним ухаживал и лечил его, пока тот не поправился. Пер­вый проход с армией через Константинополь не оставил у Конрада приятных воспоминаний; тем более он был тронут риемом, который ему оказали теперь. Император с его умом и обаянием был прекрасным, гостеприимным хозяином. Его немецкая жена доводилась сестрой жене самого Конрада. Когда больной поправился, Мануил воспользовался поводом, чтобы организовать великолепные скачки и торжества в его честь, а затем отправил его в Палестину с византийским эс­кортом, прибавив к этому две тысячи лошадей, полностью экипированных, из императорских конюшен. Неудивитель­но, что Конрад сожалел об отъезде и обещал Мануилу посе­ять его вновь на пути домой.