НЕБЛАГОРАЗУМНЫЕ СОВЕТНИКИ 6 глава

Все же королевский дворец, как его до сих пор именуют, не поражает ни взора, ни воображения. В целом эта архи­тектурная мешанина лишена собственной яркой индивиду­альности; даже Пизанская башня кажется помпезной и без­душной, так что не стоит упрекать случайных посетителей, когда они, пожав плечами, направляются к более фотогенич­ным достопримечательностям, таким, как аббатство Святого Иоанна в Эремити дальше по дороге. Им это простительно, но жаль, что, поступив таким образом, они лишают себя од­ного из самых сильных эстетических переживаний, даруемых Сицилией, — первого неожиданного знакомства с Палатинской капеллой.

Еще в 1129 г., до того, как стать королем, Рожер начал строить собственную личную часовню на первом этаже сво­его дворца, выходящую во внутренний двор. Работа двига­лась медленно, главным образом потому, что проблемы на континенте оставляли Рожеру только несколько месяцев в году для наблюдения за строительством. Но наконец, к вес­не 1140 г., хотя еще неоконченная, она могла принять свя­щенников и верующих; и в Вербное воскресенье 28 апреля в присутствии короля и всех высших представителей сици­лийского духовенства греческого и латинского исповеданий часовня была освящена, посвящена святому Петру и фор­мально получила привилегии, соответствующие ее статусу дворцовой церкви.

Рожер любил Византию не больше, чем любой из членов его семьи; но обстановка, в которой он рос и воспитывался, а также сильное восточное влияние, ощущавшееся во всей си­цилийской жизни, способствовали тому, что он понимал и принимал византийский идеал монархии — мистически ок­рашенный абсолютизм, при котором монарх, как наместник Бога на земле, живет в отдалении от своих подданных, ибо стоит выше их в своем величии, отражающем его промежу­точное положение между землей и небесами. Искусство нор­мандской Сицилии, пережившее в ту пору внезапный рас­цвет, было прежде всего придворным искусством, и очень уместно, что его величайшим достижением — истинной жем­чужиной среди творений, порожденных религиозной грезой человеческого ума[19], как назвал ее Мопассан спустя семь с половиной столетий, — стала именно Палатинская капелла в Палермо. В этом строении ярче, чем в любой другой из си­цилийских реалий, нашло свое зримое выражение сицилийс-ко-нормандское политическое чудо — соединение без види­мых усилий самых блестящих достижений латинской, визан­тийской и исламской традиций в одно гармоничное целое.

По форме она представляет собой западную базилику с центральным нефом и двумя боковыми приделами, отделен­ными от него рядами классических гранитных колонн с бо­гато позолоченными коринфскими капителями. Взгляд сколь-зит вдоль них к пяти ступеням, ведущим на хоры. Также за­падными по стилю, хотя напоминающими о юге, являются богато украшенные мозаичные полы и сверкающие инкрус­тации на ступенях, балюстрадах и внизу стен, не говоря уж об огромном амвоне, кафедре, украшенной золотом, малахи­том и порфиром и находящейся сбоку пасхального канделяб­ра, пятнадцати футов высотой из белого мрамора[20].

Но, посмотрев на мозаику, от которой вся часовня горит золотом, мы оказываемся лицом к лицу с Византией. К со­жалению, некоторые из этих мозаик, особенно в верхней час­ти северной стены трансепта, исчезли; другие были грубо — а в нескольких случаях плохо отреставрированы в течение последующих веков. В нескольких местах, в частности в ниж­ней половине центральной апсиды и двух боковых апсидах, мы сталкиваемся с уродствами XVIII в., которые более про­свещенная администрация давно бы уничтожила. Но лучшие мозаики — Христос Вседержитель, глядящий с благословени­ем со свода, круг ангелов, обрамляющих его своими крылья­ми, усердствующие евангелисты — все это восхитительней­шая, чистейшая Византия; такими шедеврами гордилась бы любая церковь в Константинополе. На хорах почти на всех мозаиках имеются греческие надписи, сообщающие имя ма­стера и дату. Пресвятая Дева в северном трансепте[21], сцены из Ветхого Завета в нефе и сцены из жизни святых Петра и Павла в боковых приделах добавлены Вильгельмом I примерно через двадцать лет после смерти отца. В этих и других изображениях латинские надписи, предпочтение латинских святых и явные попытки нарушить жесткие каноны визан­тийской иконографии свидетельствуют о том, что Вильгельм приглашал местных умельцев — предположительно итальян­ских учеников греческих мастеров. Другие итальянские ху­дожники в XIII в. создали образ Христа на троне на запад­ной стене над королевским помостом[22] и изображения свя­того Григория и святого Сильвестра в арке алтаря, беспардон­но заменившие более раннее изображение самого Рожера.

Эти почти антифонные переклички латинского и визан­тийского, оправленные в столь роскошную раму, сами по себе могли бы обеспечить дворцовой часовне достойное место сре­ди самых удивительных храмов мира. Но Рожеру этого ока­залось недостаточно. Две великие культурные традиции его страны были блистательно отражены в его новом творении, но как же третья? Как же сарацины, составлявшие большин­ство среди его островных подданных, честно хранившие ему верность — в отличие от его соплеменников нормандцев — в течение полувека, чья административная деятельность в зна­чительной степени способствовала процветанию королевст­ва и чьи художники и ремесленники были известны на трех континентах? Не должен ли их гений тоже быть представ­лен? В результате часовня получила украшение, которое по­истине увенчало ее славу и совершенно неожиданное для христианской церкви — сталактитовый деревянный свод в классическом исламском стиле, ничуть не уступающий тем, что можно видеть в Каире и Дамаске, затейливо украшенный самым ранним дошедшим до нас образчиком арабской жи­вописи.

И притом не только орнаментальной. К середине XII в. некоторые школы в арабском искусстве отошли — главным образом благодаря персам, которые никогда не разделяли их педантизма, — от древнего запрета на изображение челове­ческих фигур, а общая атмосфера терпимости, характерная для Палермо, подтолкнула мастеров к дальнейшим поискам. Стоя внизу, трудно разобрать детали, но, глядя в карманный бинокль, обнаруживаешь среди сплетения звериных и расти­тельных орнаментов и куфических надписей во славу короля бесчисленные очаровательные сценки из восточной жизни и мифологии. Некоторые люди едут на верблюдах, другие уби­вают львов, а третьи наслаждаются пиршествами в своих га­ремах; еды и напитков везде в изобилии. Множество драко­нов и чудовищ; один человек — может быть, Синдбад? — сидит на спине огромной четырехлапой птицы, прямо как у Иеронима Босха.

И все же самое сильное впечатление на посетителя про­изводит скорее целое, нежели отдельные детали, поэтому Палатинскую капеллу следует оценивать не как собрание раз­ных элементов, но как нечто единое. Это творение несет в себе след глубокого и искреннего благочестия. Ни один дру­гой храм не сияет таким великолепием, и ни один не отве­чает настолько полно своему предназначению. Это часовня, построенная королем для королей, чтобы в ней молиться. Од­нако в первую очередь она является домом Божьим. Коро­левский помост поднят до уровня хоров, но не алтаря. Ог­раниченный мраморными балюстрадами, с инкрустациями александрийского стиля на заднем плане, завершающимися огромным восьмиугольником из порфира, который создает нимб вокруг головы сидящего на троне монарха, он находит­ся в западном конце, внушительный и величавый. Но прямо над помостом имеется другой трон; он обрамлен не мрамо­ром, а золотом; и на нем восседает воскресший Христос. Весь блеск, все многоцветье красок, вся игра зелени и алого, все переливы сияющей мозаики на стенах создают не ощущение пышности, но ощущение высокой тайны, говорят не о коро­левской гордости, но о смирении человека перед Творцом. Мопассан хорошо выбрал метафору: войти в Палатинскую капеллу — все равно что войти в жемчужину. И ему, может быть, следовало бы добавить, что это жемчужина из небес­ной короны.

Часть вторая

ПОЛДНЕВНОЕ КОРОЛЕВСТВО

Глава 5

РОЖЕР — КОРОЛЬ

Но когда земли приобретены в областях, где имеются различия в языке, обычаях и за­конах, необходимо везение и много тяжелой работы, чтобы их удержать.

Н. Макиавелли. Государь. Кн. Ш

Не только историку, оценивающему прошлое с высоты сво­его знания и опыта, 1140 г. представляется важным рубежом в царствовании Рожера. Сам король, по-видимому, ясно созна­вал, что после десяти лет острейшей борьбы — лет, за которые он изведал множество разочарований, предательств и пора­жений, — его первая великая задача выполнена. Наконец его королевство принадлежало ему. Самые упорные вассалы, не признававшие его власти, умерли, потеряли свои земли или от­правились в изгнание. Мелкие стычки продолжались еще не­сколько лет, особенно в Абруццо и Кампании, где еще предсто­яло установить четкие границы с папским государством на севере. Но этим предстояло заняться сыновьям Рожера — Рожеру Апулийскому и Альфонсо Капуанскому; они были уже до­статочно взрослыми, чтобы присмотреть за собственными вла­дениями. И при всех обстоятельствах безопасности всего коро­левства более ничто не угрожало.

Теперь появилась возможность воплотить в жизнь вторую часть грандиозного плана Рожера. Страна была объединена и умиротворена; теперь следовало дать ей законы. Одиннадцать лет назад в Мельфи Рожер связал баронов и церковных иерар­хов южной Италии клятвой верности, наметив в самых общих чертах контуры той политической и судебной системы, в соот­ветствии с которой он собирался править. Но теперь 1129 г. казался далеким прошлым. Слишком многое с тех пор про­изошло — слишком много клятв нарушено, слишком много предательств совершено. Лучше было начать с начала.

В первые шесть месяцев 1140 г. Рожер готовил новое зако­нодательство в Палермо. Поскольку оно должно было исполь­зоваться во всех частях королевства, Рожер с удовольствием провозгласил бы его в своей столице, но он этого не делал. Са­мые могущественные и независимые его вассалы жили на кон­тиненте. Именно их свободу ограничивала его королевская власть и кодекс законов, с помощью которых он собирался проводить ее в жизнь. В июле Рожер отправился на корабле в Салерно и в конце месяца, после краткого обмотра новых приобретений своего сына в Абруццо, направился через горы в Ариано[23], где его ждали все главные его вассалы.

Две сохранившиеся копии арианских ассиз нашлись все­го сто лет назад — одна в архивах Монте-Кассино, а другая в Ватикане, — и лишь тогда стало понятно их значение[24]. Более разноплановые и действенные, чем клятва, произносившаяся в Мельфи, эти установления составляют корпус законов, кото­рый, хотя многое в нем взято непосредственно из кодекса Юс­тиниана, остается уникальным для раннего Средневековья в том плане, что охватывает все аспекты деятельности Рожера как правителя. Две особенности поражают с самого начала. Прежде всего, как приличествует властителю многонациональной стра­ны, король указывает, что существующие законы всех подчи­ненных ему народов сохраняют силу. Все греки, арабы, иудеи, нормандцы, лангобарды, находящиеся под его властью, будут жить, как жили всегда, по обычаям своих отцов, если только эти обычаи не входят в прямое противоречие с королевскими ука­зами.

Вторая идея, которая проходит как лейтмотив через весь кодекс, — абсолютный характер монархии, происходящий, в свою очередь, из божественной природы королевской власти. Закон — выражение божественной воли, и король — единст­венный, кто может его создавать или отменять и один имеет право на окончательное его толкование, — является потому не только судьей, но и священнослужителем. Оспаривать его ре­шения или решения, принятые от его имени, является одновре­менно грехом — святотатством и преступлением — государ­ственной изменой. А измена карается смертью. Само понятие измены толковалось пугающе широко. Под эту категорию по­падали, например, не только преступления и заговоры против короля, но и заговоры против любого члена его курии[25]: она включала также трусость в бою, вооружение толпы, отказ от поддержки армии короля или его союзников. Ни один народ, ни один свод законов в средневековой Европе не расширял понятие измены до таких пределов. Но также ни одно другое европейское государство, за одним исключением, не поднима­ло на такую высоту идею королевской власти. Этим исключе­нием была Византия.

В Византии следует искать истоки политической филосо­фии Рожера. Феодальная система, которая являлась основ­ной формой государственной организации в его континен­тальных владениях, принадлежала Западной Европе; граждан­ские службы в Палермо и сицилийских провинциях, которые Рожер унаследовал от отца, базировались в значительной сте­пени на арабских институтах; но сама монархия, как она была им задумана и лично создана, полностью соответство­вала византийским образцам. Король Сицилии не был, подоб­но своим меньшим собратьям на севере и западе, просто вер­шиной феодальной пирамиды. До коронации, подобно импе­раторам Древнего Рима и их преемникам в Константинополе, он должен был добиться одобрения и признания у своего на­рода; но во время самой церемонии он обретал мистическую благодатную сущность, которая ставила его вне и выше че­ловеческого сообщества. Эту отстраненность Рожер предна­меренно культивировал в течение всей жизни. Его биограф Александр из Телезе пишет, что, невзирая на быстроту и блеск его речей, «он никогда не позволял себе публично или в приватной обстановке быть слишком любезным, или весе­лым, или откровенным, чтобы люди не перестали его боять­ся». И когда мы узнаем, что спустя несколько лет во время переговоров с Константинополем он потребовал, чтобы его признали равным императору Византии, равноапостольному, наместнику Бога на земле, это едва ли может удивлять[26].

Эта идея, хотя она несомненно и постоянно проводилась в законодательстве, дипломатии и иконографии Сицилийского королевства, никогда не высказывалась на словах, по-видимо­му, из-за некоей практической трудности, которую она порож­дала. Куда в таком случае поставить папу? На этот вопрос не было найдено удовлетворительного ответа — чем и объясняет­ся любопытная двойственность в отношении Рожера к Свято­му престолу. Как папский вассал, он был готов исполнять свои обязанности по отношению к папе как законному сюзерену; как христианин, он был готов выказать ему все подобающее уважение, но как король Сицилии он не потерпел бы никакого вмешательства в дела церкви в пределах его королевства. Его при­тязания подкреплялись наследственным правом на полномочия папского легата, которое его отец вытребовал у Урбана II за сорок два года до этого; но, как мы увидим, он проявил в цер­ковных делах упрямство и своеволие, далеко выходившие за рамки того, что папа Урбан или его преемники могли стерпеть.

Те из Арианских ассиз, которые относились к делам по­добного рода, намеренно подчеркивали роль короля как по­кровителя христианской церкви и защитника индивидуаль­ных прав и привилегий ее представителей. Еретики и отступ­ники (от христианской веры) наказывались лишением граж­данских прав, и суровые наказания назначались за симонию. В то же время епископы освобождались от гражданского су­да, и младшие клирики получили сходные привилегии соот­ветственно своему рангу. Все эти меры вполне могли найти одобрение в Риме; но — и этот пункт несомненно вызывал разные реакции — любое решение и норма могли быть от­менены королем, суждение или указ которого становился по­следним словом. И что касается Рожера — папа мог думать как угодно — по его мнению, эта власть держалась не на дарованных некогда легатских полномочиях; вместе с выс­шими знаками отличия — митрой и далматиком, посохом и пастырским кольцом, которые король надевал на время важ­ных церемоний, — она давалась самим Богом.

Подобным же образом прямой контроль осуществлялся над вассалами. После десяти лет измен и восстаний они на­конец успокоились, но подобное положение вряд ли могло сохраняться в течение неопределенно долгого времени. Зако­нодательная политика Рожера по отношению к ним, и в Ари-ано и позже, представляет собой любопытную попытку при­способить чисто западный институт к преимущественно ви­зантийской политической системе. Для этого прежде всего требовалось установить максимальную дистанцию между ко­ролем и вассалами — задача, существенно осложнявшаяся тем, что многие из баронских нормандских родов Апулии обосновались в Италии тогда же или даже раньше, чем От­вили, и не видели причины, почему внук безвестного и не­богатого рыцаря из Котентина присваивает право властвовать над ними и еще расширяет свои права до пределов, не до­ступных никому из западных монархов.

Имелась еще одна проблема, которая так и не была до кон­ца решена, хотя Рожер в последующие годы делал все возмож­ное, чтобы уменьшить ее разрушительные последствия, пере­распределяя большинство существующих фьефов. С это.го вре­мени его вассалы владели своими землями не на том основании, что их предки захватили или получили их во время завоевания Италии в предыдущем столетии, но дарственной короля и с мо­мента выпуска новой королевской грамоты. Одновременно чис­ленность и, соответственно, могущество рыцарского сословия еще более ограничились посредством превращения его в некое подобие закрытой касты. Например, согласно ассизе XIX, ни­кто не может стать рыцарем или сохранить достоинство рыца­ря, если он не происходит из семьи рыцаря. Другие распоря­жения обязывали феодалов и других властителей — включая церковников, — которые имели власть над горожанами илиселянами, обращаться с ними по-человечески и никогда не тре­бовать от них ничего, что выходит за рамки разумного и спра­ведливого.

До того как покинуть Ариано, король объявил о еще одном новшестве — введении единой монеты для всего королевства. Его монеты назывались дукатами и стали прообразами тех зо­лотых и серебряных монет, которые в следующие семь веков служили основным мерилом богатства в большей части мира. Первые образцы, отчеканенные в Бриндизи, кажется, были не­важного качества — они содержали «более меди, чем серебра», как ехидно отмечает Фалько[27]; но они служат прекрасной иллю­страцией тех представлений о королевской власти, которых придерживался Рожер. На одной стороне этих монет — типич­но византийских по форме — изображен король на троне, в короне и при всех византийских императорских регалиях, с державой в одной руке и длинным крестом с двумя перекрес­тьями в другой. Сзади него, положив руку на крест, стоит его сын, герцог Рожер Апулийский в воинском облачении. Реверс монеты еще более показателен. На реверсе старых апулийских монет, отчеканенных в правление герцога Вильгельма, неизмен­но изображался святой Петр, чтобы подчеркнуть вассальную за­висимость Вильгельма от Святого престола. Теперь эти дни ми­новали. На реверсе новых монет был помещен не святой Петр, но Христос Вседержитель — в знак того, что король Рожер не нуждается в посредниках[28].

Весной 1140 г. король Рожер послал своему другу папе по­дарок — несколько балок для крыши церкви Святого Иоанна в Латеране, которая, как и многое другое в Риме XII в., кате­горически нуждалась в ремонте. Если Иннокентий воспринял этот жест как знак того, что Отвили более не доставят ему хло­пот, он ошибся; в ближайшие месяцы два сына короля по ходу того, что они именовали «восстановлением» прежних апулий­ских и капуанских границ, дошли до Чепрано в Кампании и Тронто в северном Абруццо и совершали частые разрушитель­ные набеги на папские земли. Но два брата просто разминали мускулы, занимаясь тем, чем всегда занимались и должны были заниматься полные сил молодые нормандские рыцари. Им, на­верное, нравилось злить папу, но по-настоящему они не про­являли к нему никакой враждебности. Их отец, хотя предос­тавил сыновьям относительную свободу, искренне стремился наладить отношения с церковью и стереть, насколько возмож­но, неприятные воспоминания последнего десятилетия.

Хотя Иннокентия, все еще переживавшего свое пораже­ние в Галуччо, не так легко было задобрить, его главный со­юзник проявил удивительную способность к хамелеонству. Уже на разбирательстве в Салерно святой Бернар, кажется, счел, что Рожер не такой людоед, каким он его всегда изоб­ражал, и решил пересмотреть свои позиции. Кажется удиви­тельным, что человек, чьи гневные обличения «сицилийского тирана» гремели во всех уголках Европы, в 1139 г. начинает письмо к своему давнему врагу словами:

«По всей земле распространяется молва о Вашем величии; в каких только краях не прославилось Ваше имя?»[29]

Король, хотя втайне его наверняка развлекла неожиданность перемены, был всегда готов пойти навстречу прежнему врагу. Вскоре после церемонии в Миньяно, устранившей последнее препятствие к установлению хороших отношений, он написал Бернару, что тот может приехать на Сицилию, чтобы обсудить, помимо прочего, вопрос об основании монастырей в королев­стве. Постоянное напряжение, слабое здоровье и истерический аскетизм превратили Бернара к пятидесяти годам в дряхлого старика, поэтому он отвечал с искренним сожалением, что не сможет сам принять приглашение Рожера, но тотчас пошлет в Палермо двух самых надежных из своих монахов, чтобы они вели переговоры от его имени. Монахи путешествовали в составе свиты, сопровождавшей Елизавету, дочь Теобальда, гра­фа Шампаньского, ехавшую из Франции, чтобы стать женрй герцога Рожера Апулийского, и прибыли на Сицилию в конце 1140 г. Результатом стало основание, спустя небольшое время, первого цистерцианского монастыря на юге — почти опреде­ленно это был монастырь Святого Николая из Филокастро в Ка­лабрии.

Местоположение новой обители может служить еще одним свидетельством отношения Рожера к церкви в это время. Хотя цистерцианцы стремились строить свои монастыри в отдален­ных и уединенных местах, святой Бернар безусловно предпо­чел бы основать аббатство на Сицилии, неподалеку от столицы, чтобы настоятель монастыря мог следить за действиями коро­ля в отношении церкви, а возможно, и влиять на них. Рожер, по тем же соображениям, отказывался от подобных вариантов. Как ни искренни были его религиозные чувства, он интуитив­но не доверял большим могущественным континентальным мо­настырям. Установив твердый контроль над латинской церко­вью на Сицилии, он не собирался терять завоеванные позиции. Характерно, что за все время своего правления он разрешил строительство только одного крупного латинского монастыря в Палермо — бенедиктинского аббатства Святого Иоанна в Эремити — и пригласил туда монахов не из Монте-Кассино или большого аббатства Ла-Кава под Салерно, а из маленькой, до­вольно захудалой общины аскетов в Монте-Верджине, около Авеллино. Поступив так, король многим жертвовал; казалось бы, ничего не стоило отдать монастырь Святого Иоанна, рас­положенный около королевского дворца и получивший щедрые пожалования, цистерцианцам или клюнийцам, зато его немедленно провозгласили бы самым благочестивым и щедрым мо­нархом христианского мира. Перед таким соблазном мало кто из Отвилей — и, уж конечно, не Роберт Гвискар — мог усто­ять. Но Рожер был более тонким политиком. Он слишком силь­но пострадал от римской церкви и, в частности, от святого Бер­нара. На этот раз он не желал случайностей.

Ныне монастырь Святого Иоанна в Эремити представляет собой фактически пустую оболочку. Ничто не напоминает о том, что в самые блистательные годы нормандского королевства это был самый богатый и привилегированный монастырь на всей Сицилии. Датой его основания считается 1142 г., и в гра­моте, выпущенной спустя шесть лет, Рожер объявил, что его настоятель является официально священником и духовником короля с саном епископа и должен лично служить мессу в праз­дники в дворцовой часовне. Он далее установил, что все члены королевской семьи, за исключением самих королей, и все выс­шие сановники должны быть похоронены на монастырском кладбище — которое и теперь можно видеть к югу от церкви[30]. Сама церковь, ныне не освященная, удивительно мала. Ее построили на месте бывшей мечети, часть которой сохрани­лась как продолжение южного трансепта. Но внутреннее уб­ранство, несмотря на останки изразцов, мозаики, фресок — и даже сталактитового потолка мечети, — не представля­ет интереса для неспециалиста. Очарование церкви Святого Иоанна — в нее внешнем облике. Из всех нормандских цер­квей на Сицилии она наиболее характерна и наиболее пора­зительна. Пять ее выкрашенных киноварью куполов, каждый из которых расположен на цилиндрическом барабане, чтобы сделать их выше, выглядывают из окружающей зелени, как гигантские плоды граната, и словно бы объявляют во всеус­лышание, что их возводили арабские мастера. Они не красивы, но отпечатываются в памяти и остаются там как живые, когда большинство шедевров забывается.

В нескольких ярдах к северо-западу располагается неболь­шая открытая галерея с изящной аркадой, поддерживаемой парами тонких колонн. Галерея построена на пятьдесят лет по­зднее церкви и в полном контрасте с ней. Сидя там жарким полднем, вглядываясь то в возвышенную строгость королевско­го дворца, то в агрессивную вычурность колокольни Святого Ге­оргия в Кемонии, вы все же помните постоянно о восточных куполах-луковицах, полускрытых за пальмовыми деревьями, и понимаете, что ислам никогда не покидал Сицилию. И возмож­но, в архитектуре церкви и галереи некогда важнейшего хрис­тианскою монастыря королевства это чувствуется острее всего.

Это противостояние мусульманского Востока и латинского Запада настолько поражает посетителя монастыря Святого Иоанна в Эремити, что он может забыть о третьем важнейшем культурном влиянии, которое сделало нормандскую Сицилию тем, чем она была. В Палермо нет сейчас ни одного здания, чей облик напоминал бы о Византии. Несмотря на большое коли­чество видных греческих чиновников в курии и при том, что при дворе Рожера в последние годы его правления жили гре­ческие ученые и мудрецы, в самой столице доля греческого на­селения всегда была невелика. Палермо был в целом арабским городом, мало затронутым византийским влиянием в сравне­нии с теми областями, где греки жили со времен античности, — такими, как Валь-Демоне в восточной Сицилии, или некоторы­ми уголками Калабрии, где до сих пор в отдаленных деревнях говорят на диалекте греческого.

И все же со времен завоевания Сицилии и до момента, о котором мы сейчас рассказываем, греки играли жизненно важ­ную роль в формировании новой нации. Прежде всего, их при­сутствие способствовало поддержанию равновесия сил между христианами и мусульманами, от которого зависело будущее нормандской Сицилии. Отец Рожера, великий граф, поощрял переселение на остров людей латинского вероисповедания — и мирян и клириков, но следил за тем, чтобы оно происходило не очень интенсивно, дабы не испугать и не оттолкнуть от себя арабов и греков. Кроме того, массовая иммиграция с континен­та таила в себе определенную опасность. Если не держать ее под суровым контролем, толпы знатных нормандских баронов на­воднили бы Сицилию, потребовали себе фьефы, соответствую­щие их титулу и положению, и ввергли остров в хаос, который они всегда с собой несли. Таким образом, не будь греков, гор­стка христиан-латинян просто затерялась бы в общей массе му­сульманского населения. Но им также отводилась другая важ­ная роль. Они создавали альтернативу притязаниям латинской церкви и тем самым давали Рожеру I и ею сыну возможность торговаться с Римом, а то и шантажировать Святой престол. Слухи, распространившиеся в 1090-х, что великий граф поду­мывает о переходе в православие, едва ли имели под собой хоть какие-то основания; гораздо более правдоподобным кажется предположение, что Рожер II в период своей длительной ссо­ры с папой Иннокентием размышлял над тем, не отвергнуть ли ему папскую власть вообще ради некоего цезаропапизма по ви­зантийскому образцу. Во всяком случае, известно, что в 1143 г. Нил Доксопатриос, греческий архимандрит Палермо, посвятил Рожеру — с полного согласия короля — «Трактат о патриар­ших престолах», в котором доказывалось, что после перенесе­ния столицы империи в 330 г. в Константинополь и признания на Халкедонском соборе в 451 г. его «Новым Римом» папа по­терял право на главенство над церковью, которое теперь при­надлежит византийскому патриарху.

Но к середине XII в. ситуация изменилась. Сицилия богате­ла, процветала, политическая обстановка становилась более ста­бильной. В противоположность Италии с ее непрерывными смутами, остров стал образцом страны, где под властью спра­ведливого и просвещенного правителя царит мир и почитают­ся законы; а смешение народов и языков придает ей силу, а не оборачивается слабостью. По мере того как репутация Сици­лии укреплялась, все больше священнослужителей и государ­ственных мужей, ученых, торговцев и бесстыжих авантюристов отправлялись из Англии, Франции и Италии в это, как казалось многим из них, истинное Эльдорадо, Солнечное королевство. В результате греческая община утратила свое влияние. Это было неизбежно. Она практически не увеличивалась за счет переселен­цев, и латинская община все больше превосходила ее по числен-ности. В атмосфере религиозной терпимости от нее уже не тре­бовалось исполнять роль буфера между латинским христиан­ством и исламом. Наконец, Рожер установил твердый контроль над латинской церковью и больше не нуждался в альтернативе. Но никакой дискриминации греков не замечалось. Учи­тывая, что Отвили всегда испытывали смешанные чувства по отношению к Византийской империи — восхищение ее инсти­тутами и искусством сочеталось с недоверием (в котором присутствовала немалая доля ревности), — для них было бы простительно рассматривать чужеродное меньшинство, чьи по­литические и религиозные симпатии казались откровенно со­мнительными, как людей второго сорта. Но они никогда так не поступали. Рожер и его преемники поддерживали своих гречес­ких подданных, когда они в этом нуждались, и заботились об их благоденствии и благополучии их церкви. В течение целого столетия на Сицилии были греческие адмиралы, и по крайней мере до окончания правления Рожера вся фискальная система оставалась в руках греков и арабов[31]. Акценты сместились впол­не закономерно. Хотя и подчинявшиеся формально латинским церковным властям василианские монастыри продолжали в большом количестве возникать в течение пятидесяти лет. Осо­бой известностью пользовался монастырь Святой Марии, око­ло Россано в Калабрии[32], основанный в период регентства Аде­лаиды в начале века, и дочерний ему монастырь Спасителя в Мессине, построенный на тридцать лет позже. Он вскоре стал главным греческим монастырем на Сицилии, но он же оказал­ся последним. С тех пор королевские благодеяния изливались на новые латинские обители — монастырь Святого Иоанна в Эремити, а позже — Маниаче и Монреале.