Анна: Карл, мне интересно, можешь ли ты – или: сумел ли ты донести все эти мысли до своих родителей или родственников?
Карл: Сумел ли я им рассказать?
Анна: Я имею в виду, какова была их реакция?
Карл: О, очень хорошая. Ты думаешь, что они достали смирительную рубашку и упекли меня в больницу? Нет.
С моей матерью все было мило, потому что до того, как она умерла, я говорил с ней о свободе воли и подобных вещах. У нее была операция на легких, когда ей вырезали половину пораженного раком легкого, и она впала в кому на пять недель, а я разговаривал с ней. Когда она очнулась, то сказала: «Карл, ты прав. Не мне решать, когда умирать, а раз я не могу решить, даже если и очень хочу этого…» Она действительно была сыта по горло всем этим фильмом. «…но раз я не могу решить когда, и это может произойти в любое время, то какая разница?» То есть, год спустя однажды ночью она просто все поняла и успокоилась.
А до этого она была самым сетующим человеком на свете. Я ее не выносил. Она была самим Недовольством. Недовольная всей своей жизнью, постоянно. «Я хочу умереть, ы-ы-ы, никто меня не любит». «Ах, заткнись!» (смех)
Франческо: Ты так и сказал?
Карл: Да, я сказал ей: «Еще одно слово, и я уйду. Еще одно слово – и ты никогда больше меня не увидишь».
Тереза: Это крайность.
Карл: Крайнее последствие. И она знала, что я имел в виду то, что говорил. «Еще одно слово!». (смех)
Тереза: Это было после комы?
Карл: Нет, до того, но это было как одолженная взаймы энергия – предложенное мною последствие.
Франческо: Значит, она впала в кому, потому что ты велел ей заткнуться! (смех)
Карл: Но это было прекрасным учением, эта кома. Оно показало ей, что она не в силах помочь себе. Она действительно готова была умереть в любую секунду. «Я не хочу больше жить! Вообще. Абсолютно. Нет. Не хочу никакой боли, ничего!» А затем кома и пробуждение, а за ними – выдох надежды на то, что она может что-то решить. Это представление о «свободной воле» исчезло. Она стала самим приятием.
В тот год она перестала жаловаться. Все были очень удивлены. Даже мой отец не призывал ее бросить курить. Ибо она по-прежнему курила, даже с дыркой здесь. (показывает на горло) Но никто не просил ее остановиться. Я сказал отцу: «Только скажешь одно слово, чтобы она остановилась, и я остановлю тебя». Это было здорово. Она курит здесь, а дым выходит отсюда. (возгласы «фу» и «о боже») Но она была счастлива. Я сказал: «Не волнуйся. Одним месяцем курения больше, одним меньше – какая разница? Бог ты мой. Наслаждайся».
Как-то так все и было, иногда это срабатывает.
Тереза: И твой отец слышал тебя?
Карл: Нет, мой отец – это другая история. Когда мать умерла и ее опустили в могилу, отец хотел прыгнуть туда за ней, убить себя. «Карл, я не могу больше жить. Помоги мне!» Я сказал: «Хорошо, как мне тебе помочь? Хочешь, я достану тебе пистолет, веревку, таблетки? Что мне сделать для тебя? Как мне тебя убить? Как мне тебе помочь?» (молчание)
Он страшно рассердился. (смех) «Да как ты смеешь!» – говорит. Он был так зол на меня, что совершенно забыл, что хотел убить себя. (смех) А три месяца спустя у него уже была новая подружка. Моложе на пятнадцать лет! Вот тебе и «я не хочу больше жить!».
Короче, я просто указываю на то, что если вы переживаете последствие этого приятия, этой безжалостности, то это – единственный путь. Это и есть сострадание. Не какая-то помощь или «как мне заставить тебя понять?» – все это жалость к себе. Но с безжалостностью и безучастностью приятия в этот момент ты говоришь: «Да или нет!», третьего не дано, делай это или не делай. «Хорошо. Как мне помочь тебе?» Шок от моего полного приятия его желания заставил его совершенно забыть о нем.
В такой момент каждый покидает детский сад и вырастает в результате этого приятия. Потому что оно смертельно. Так что же делать?
Здесь то же самое. Когда кто-то приходит с чем-то «важным», то уже одна эта безжалостность указывает на ту безжалостность, которую ты ищешь. Ты ищешь свободы беззаботности, полного приятия каждого мгновения – в следующее мгновение, но не будет никакого следующего мгновения, находясь на самом деле в том, так что всему, что возникает, ты можешь сказать: «Да. Ну и что?» Каждый, кто приходит сюда, ищет это. Эту свободу, эту абсолютную безжалостность и беззаботность по отношению ко всему, что есть.
Этот указатель – возможный пример, ходячая реклама безжалостности. Видишь, как просто! Нет ничего проще этой безжалостности и беспомощности. Все остальное – это концепция морали или какой-то помощи, она появляется из идеи «я», жалеющего себя. Но та безжалостность и есть сострадание, а не жалость к себе, потому что жалеющего себя «я» больше нет.
Пока есть идея «я», «себя», остается жалость к себе, и ты жалеешь себя, жалеешь других. Лишь в отсутствие «я» эта безжалостность не видит никого, кто пребывал бы в опасности, кто был бы рожден, так что, что бы ни происходило, ты видишь, что все равно никто не пострадает, потому что страдать некому, ибо все есть только сознание, трансформирующееся в любые формы. Ничто не рождалось и ничто не умрет, поскольку сознание в себе бесконечно. Оно просто принимает новую форму. Ну и что? Если ты – это бессмертие, беседующее с бессмертием, которое никогда не рождалось, с этим нерожденным бытием, то что может случиться?
Много лет назад я время от времени подрабатывал в баре у матери, приходили сельские жители, и чем больше они напивались, тем душевнее с ними было общаться. Я им упорно твердил: «Эй, давайте, выпейте еще, вы недостаточно пьяны!» (смех) «Это мой бар, по-этому пиво за счет заведения. Давайте, напейтесь и станьте безучастными, поскольку вы – это То. Напейтесь бытием. Будьте Тем, которое есть Сердце, абсолютно пьяными от нектара безучастности, безжалостности и свободы. Будьте этим. Так что пейте. Еще по одной».
Джордж: Где этот бар? Хочу туда. (смех)
Карл: Ты сидишь в нем!
Джордж: Завтра принесу стакан.
Карл: Думаю, этого ответа про семью достаточно. Про семью, которой у меня никогда не было. Было хорошее шоу. Собственно, оно стало подготовкой к сидению здесь, потому что сидение со всей той пьянью и стариками, жалующимися на своих жен, – разница небольшая!
Мэри: У твоих родителей был бар?
Карл: Ага. До сих пор есть. Но я сбежал. Моя сестра по-прежнему там. Продолжает дело. Я очень благодарен. Даже когда она ведет себя, как мать, я так счастлив!
Мэри: Что ты имеешь в виду?
Карл: Она беспокоится о своих детях, поэтому вынуждена иногда быть противной. Это ее обязанность. Она хорошая мать. Хорошая мать – это напряг для остального мира. (смех) Ей есть дело только до своих детей и их благополучия. Но это нормально.
Мэри: А у тебя есть дети?
Карл: У меня? Нет. Видишь ли, все есть требование тотальности. Если ты мать, то должна вести себя подобающим образом. Ты должна больше заботиться о своих детях, нежели о других. То есть, одна сторона – сама любовь, а другая – ррр! – дерется. Такова мать. Таково функционирование; все так, как оно должно быть. Так что же делать? Никто ничего не может с этим сделать. Мать не может не любить своего ребенка.
Мэри: Матери – защитницы от природы. Это биологическое свойство.
Карл: Точно, защитницы. И если ты защищаешь, то иногда вынужден убивать других. Это часть защиты. Мистер Буш, защищающий американцев, должен убивать иракцев, потому что им нужна нефть, чтобы водить машины. Он мать, защищающая Америку.
Мэри: Отец.
Карл: Или отец. Без разницы. Но отцы уходят на войну, а матери посылают их. (смех) Кто хуже? Именно матери всегда посылают сыновей на войну. Воинов. Волнующихся о семье. «Привези мне что-нибудь. Хочу поставить это себе на стол». Это старинная традиция. Что с этим делать? Только холостяки хотят выбраться из этого. Так что все это дела семейные.
Анна: Да, приятно узнать.
Карл: Может быть, теперь тебе не потребуется семинар по «семейному запору». (смех)
Анна: Конечно.
Карл: Может быть, ты увидишь, что ничто не выходит ни из какой «персоны». Это просто функционирование функционирования. Оно, собственно, снимает всякую вину со всех. И что тогда делать? Все должны быть, как они есть. Никто не может действовать иначе. Поскольку все функционируют в пределах тех рамок, куда они помещены в этой информационной системе, в пределах генетического дизайна, истории, если угодно.
Франческо: Неплохо.
Карл: Это не делает из них святых.
Аико: Моя мать была более продвинута, чем я. Когда она умирала, я думала о реинкарнации. Это была моя концепция. Но она сказала: «Это всего лишь еще одна надежда».
Карл: Да, видишь.
Аико: Она была очень хорошей.
Карл: Она знала свою дочь. Все эти идеи – это только идеи в поисках выхода.
Аико: Точно.
Карл: «Может быть, может быть». Всегда, как S.O.S. на корабле: «Помогите, я тону!» «Хорошо, помогаю!» (смех) Франческо, все в порядке? Я слишком прошелся по твоей матери?
Франческо: Нет. С моим отцом все было совсем иначе. «Думай, что хочешь, но важно, чтобы ты работал. Когда ты работаешь, то можешь думать, что хочешь».
Карл: Но ты должен работать?
Франческо: Да.
Карл: «Пока ты делаешь, что я хочу, можешь думать, что хочешь». Со мной то же, не сомневайся! (смех) Как Италия?
Миссис Анджелина: Сильная история семьи.
Карл: Сильная семейная история. Это по-итальянски. Mamma mia!
Миссис Анджелина: Очень тяжело.
Карл: Просто быть итальянской мамой – это уже что-то.
Миссис Анджелина: Да, да. Очень сложно.
Карл: Я и говорю. Что с этим делать?
Миссис Анджелина: Готовить, готовить, готовить! (смех)
Карл: Паста, паста, паста – пока не будет basta![25]Никогда не знаешь, когда будет basta, но до тех пор будет паста.