Вернувшись на работу, помягчал, но ненадолго: к этому времени ушел на пенсию директор участка, и высшее смоляное начальство подняло молодого мастера на новую должность. Тут он набросился на людей с новой, доселе невиданной силой: теперь страдали не только вздымщики, но и трактористы, шофера, рабочие и даже сторож… Кого‑то он уволил, не дав доработать полгода до пенсии; другого, отпустив по официальному заявлению на похороны, обвинил в прогуле, а бумажку сжег; а уж всяких вымогательств было не счесть. Друзья напоминали ему о прошлой болезни, о выздоровлении: люди нецерковные, они, тем не менее, легко угадывали за этими событиями и наказание, и прощение… Однако он слышать ничего не хотел:
– Пусть знают, кто здесь хозяин! – и все.
Но самым нелепым самодурством было, пожалуй, истребление глухариных токов: если по какой‑либо причине весеннюю охоту не открывали, директор приказывал вырубить все деревья на очередном глухарином току.
– Пусть знают, кто здесь хозяин!
Зимой получили новую машину – «Урал». Ехали по узкой лесной дороге, чищенной бульдозером; мотор заглох – вероятно, капля воды, попавшая в топливо, замерзла, и кристаллик льда перекрыл бензопровод. Директор открыл крышку капота, встал на бампер и, взяв бутылку с бензином, начал понемножечку вливать горючее непосредственно в карбюратор. Плеснет – грузовик проедет метров десять – пятнадцать и остановится; так и двигались… И тут из‑за поворота навстречу им выехал лесовоз…
Склонившийся над мотором директор был по пояс расплющен между двумя радиаторами. Он умирал… Но: «Хотением не хощу смерти грешника, но яко еже обратитися, и живу быти ему: и яко семьдесят седмерицею оставляти грехи» – лесному тирану вновь была предоставлена возможность покаяния. Шофер лесовоза сказал, что в поселок, из которого он только что выехал, по неведомой необходимости прилетел вертолет. Успели. Доставили в большой город. Сделали операцию. Придя в сознание, он попросил карандаш, бумагу и написал покаянное письмо своим подчиненным…
Возвратился он лишь через год. Ходил с палочкой. К этому времени смоляная отрасль пришла в упадок, а потом и вовсе прекратила существование, так что лес до последней сосеночки распродали…
Бывший директор получает пенсию по инвалидности и сидит дома. Когда опрокинет стопочку – другую и третью, любит порассуждать, поругать власти:
– Зря, – говорит, – стратегическое производство угробили. Это все правители наши: над народом как хотят измываются, на страну – наплевать. И откуда только такая сволочь берется?..
Медведи
Медведей в нашем краю предостаточно, и встречи с ними – дело обыкновенное. Случалось, в деревню захаживали. То двое медвежат переправились из‑за реки: там утиное озеро, и в день открытия охотничьего сезона была пальба – испугались, наверное. Медвежата, конечно же, не страшны – бегают вдоль дороги, играют, но мамка, отыскавшая заблудших чад, взревела с такою ужасною силою, что соседский поросенок умер в своем темном хлеву от разрыва сердца. А то еще по весне старый медведь налетел на колхозную пасеку, а она была у нас возле самой околицы, – и давай ломать пустые ульи. Наработавшись, там же и заночевал, а с рассветом продолжил свое разрушительное занятие. Понятное дело – обидно: медом пахнет, а самого продукта и нет… Остановить зверя удалось только с помощью егерского карабина.
Бывали встречи забавные, бывали – спокойные, бывали – опасные: вспоминать все – времени недостанет. И это притом, что на медведей я не охотился. Впрочем, однажды впал в искушение… Но прежде чем поведать историю, хранившуюся доселе в глубокой тайне, надобно оборотиться к ее прологу.
Служил я тогда в областном центре, поселили меня в гостинице. Там же обитал и наш районный охотовед, который с полгода уже мотался по лекарям, стараясь исцелить жеваную медведем руку: осенью он устраивал начальству медвежью охоту, и она развернулась столь безблагодатным образом, что, спасая воевод, пришлось ему вступить в рукопашную и пожертвовать правой рукой.
Через несколько месяцев, уже в деревне, заезжает ко мне этот самый охотовед, а с ним и наш егерь. Дело было поздним осенним вечером. Зовут на медведя.
– Вы что, – говорю, – мужики: какая среди ночи охота? Да я ведь и не охочусь теперь – вы же знаете…
А они уламывают и уламывают: мол, нужен я им позарез… Ничего не понимаю:
– У вас, – говорю, – и карабины, и подсветка: а я‑то что буду делать со своим ружьецом?
Они помялись:
– Ружье, вообще‑то, можно не брать…
Люди эти были известны как непьющие, ответственные и не расположенные к пустой болтовне.
– А если без ружья, – спрашиваю, – то вы меня что – в качестве привады берете?
– Нет, – отвечают серьезно, – в качестве единственного охотника.
Выясняется, что они ездили смотреть кабаньи следы у овсяного поля да нарвались на медведя.
– А сегодня – ровно год с того дня, как мишка мне руку заел, – говорит охотовед и пускается рассуждать о мистическом смысле своего совпадения…
– Так вам, что ли, молебен отслужить?
– На кой? Я медведя‑то подстрелил: с испугу… А лицензии‑то у нас нет! Одна, конечно, осталась – для гостей… Но на себя‑то мы ее оформить не можем, да и к мужикам с такой просьбой нельзя идти: когда они просили лицензию, мы не давали, а теперь… В общем, выручайте!
– Да что ж я с ним буду делать? Мне ж его и за год не съесть!.. А потом, у меня и денег нет на лицензию…
Стали думать, у кого могут быть деньги. Поехали к председателю сельсовета, сдернули его с койки, он выслушал, расписался в бумагах:
– Все остальное завтра, – и ушел спать.
Мы отправились искать медведя. Нашли, затолкали в уазик, свезли ко мне, и мужики полночи разделывали его в сенях. К рассвету уехали.
Такая получилась охота.
Однако и до молебна в свой час черед дошел. Как‑то заходит охотовед в церковь.
– Что, – спрашиваю, – опять на медведя?
– Нет. Надобно поблагодарить за те два случая, да и вообще за то, что еще живой…
– Вот, – говорю, – как интересно: Господь тебя через мишек и к молитве привел.
– Оно, может, и не сильно интересно, – вздыхает, – зато очень доходчиво.
День рыбака
Возвращаюсь с отдаленного прихода – машину останавливает незнакомый мужчина:
– Я – председатель тутошнего колхоза, специально вас жду: у меня к вам дело, – и приглашает в контору.
В районе полтора десятка хозяйств, и со всеми остальными председателями я знаком, но этот все время уклонялся.
Заходим в кабинет.
– Спасибо, – говорит, – за детский садик: строительство окончили и на днях пускаем детишек – колхозную, можно сказать, смену, так что я ваш должник и есть повод… Нет, ну вы посмотрите: установили на столе компьютер, теперь и расположиться негде…
Я вспомнил, что весной освящал закладку деревянного здания: старый детсад сгорел дотла, а строительство нового затягивалось из‑за каких‑то неурядиц.
– Коли достроили, – говорю, – хорошо бы освятить помещение.
– Это – когда скажете: заведующая садиком – моя супруга, она, кстати, в прошлый раз вас и приглашала.
– Если водитель подождет, – говорю, – то хоть сейчас.
– А что нам водитель? Транспорт всегда найдем, оставайтесь… Тем более что сегодня всеобщий праздник – День рыбака… Я прочитал книжку, которую вы моей жене подарили, – Евангелие называется: там к рыбакам большое уважение… Да за что же мне этот дрын‑то? Представляете: последние деньги со счета сняли и приволокли компьютер – теперь и стаканы поставить некуда… Я бы уж лучше запчастей купил или солярки. «Нет, – говорят, – сплошная компьютеризация»…
Еще сколько‑то времени мы беседовали в таком вот духе: я пытался приступить к освящению детского сада, председатель уговаривал оставаться для празднования. Внезапно его осенило:
– А пойдемте‑ка на рыбалку!.. У меня и бредешок есть, и места я знаю: рыбалка – царская!
День был таким удушливым, таким пыльным, что мысль о речной прохладе оказалась победительной. Шофер тоже присоединился:
– Меня, – говорит, – к батюшке на весь день отрядили, можно и порыбачить. Тем более если домой рыбы привезу – хозяйка обрадуется! А рыба по суху не ходит, так что и мне кое‑чего перепадет.
Председатель притащил бредень, скатились к реке и, побросав одежку в машину, полезли в воду. Хозяин, как самый высокий, взял на себя дальнее крыло и ушел на фарватер, коренастому шоферу выпало брести вдоль берега по густым зарослям осоки, а мне – плыть позади и в случае зацепления за коряги нырять для распутывания.
– У вашей фигуры тела – геометрия непотопляемая, – объяснил председатель.
Тут выяснилось, что забыли грузило для мотни – хвостовой части бредня. Кликнув отроков, сигавших с обрыва, председатель велел принести небольшой булыжничек: неподалеку виднелась горка камней, собранных с поля. Ребятишки, а их было пятеро, побежали за камнями, потом обратно, но эти грузила были отвергнуты.
– Малы! – кричал председатель.
– Велики! – кричал он через минуту.
Наконец в руках одного из мальчишек оказался булыжник необходимого размера, и председатель скомандовал:
– Давай!
Каждый из пятерых принял это на свой счет, и все они, дружно прыгнув «солдатиком» с камнями в руках, скрылись в пучине.
– Ну и где ж теперь колхозная смена? – спросил шофер.
– Колхозной смене – конец, – испуганно заключил председатель.
Но ребятишки, благоразумно избавившись от камней, повсплывали.
В дальнейшем предприятие шествовало без приключений. Мы обошли все примечательные места: плесы, заводи, отмели, ямы – рыбины так и устремлялись в наш бредень. Временами по берегам встречался народ, ворошивший сено: мы раздавали щук, язей, окуней – и мрежи снова наполнялись добычей.
Когда возвратились к машине, выяснилось, что чтение Священного Писания подвигло председателя не только на рыбалку.
– Хочу, – заявляет, – креститься.
– Это, – говорю, – можно.
– Хочу прямо сейчас, в реке.
– И это, – говорю, – можно. – И окрестил его.
Завершался день во дворе у председателя. Пока приготовлялась уха, я освятил помещение детского сада. После ужина водитель отвез меня домой.
Учительницы
Пригласили в сельскую школу. Долго не решались, а потом вдруг и пригласили: эпидемия гриппа началась, и учителей не хватало. Пришел я в старое двухэтажное здание, строенное, похоже, еще до того, как люди повели свое родословие от обезьяны, и узнал много нового и неожиданного. Во‑первых, обнаружилось, что старшеклассники читают еле‑еле, словно толстовский Филиппок, – по складам.
– Чему вы удивляетесь? – спросили учительницы. – Дети давно уже книжек не раскрывают – теперь с утра до вечера телевизор да магнитофон…
Во‑вторых, меня попросили «не напрягаться насчет души, поскольку всем цивилизованным людям известно, что человек – сумма клеток и ничего более». Заодно учительница биологии объяснила теорию эволюции: «Один побежал – стал зайцем, другой пополз – стал змеей, третий замахал передними конечностями – и полетел, четвертый поднялся на задние лапы – стал человеком… Но вообще, все животные вышли из воды: это надо запомнить…». По поводу происхождения видов я даже не возражал: ну такое вероисповедание у людей, что тут поделаешь! А с водой какая‑то неурядица получилась.
– Как же, – спрашиваю, – крокодилы там разные, черепахи? Древние животные, а рождаются на земле и только потом лезут в воду…
– Вы, – говорит, – что, биолог?
– Нет.
– Тогда не задавайте псевдонаучных вопросов.
Я больше и не задавал.
Учительница истории сообщила, что Советский Союз участвовал во Второй мировой войне на стороне великой Америки, которая разгромила фашистов, – оказывается, так теперь принято трактовать памятные события. Завуч, в соответствии с последними рекомендациями министерства, предложила рассказать, кто я по астрологическому календарю, кто – по восточному, кем был в «прежней жизни» и что ожидает меня в жизни будущей… Этих тоже не о чем было спрашивать.
Определили мне занимать «окна» – уроки, на которых учительниц по какой‑то причине не было. А причин таких на селе много: и уборка картошки, и ягнение козы, и приобретение поросенка, и заготовка клюквы с брусникой, и, понятное дело, хвори… Иной раз «окна» растягивались на целый день.
Однажды в конце такого дня директриса полюбопытствовала, чем занимал я урок истории, темой которого было Смутное время. Отвечаю, что рассказывал о Смутном времени, о патриархе Ермогене, который отказался помазывать на престол польского королевича, о том, как оборонялась Троице‑Сергиева лавра, как ее келарь Авраамий Палицын плавал туда‑сюда через Москву‑реку, замиряя противоборствующие русские полки…
– А на уроке физики: «Подъемная сила»?
Про подъемную силу я, конечно, рассказал, а заодно – про авиаконструктора Сикорского и его богословские работы.
– А на уроке литературы: «Снежная королева»?
– Эта сказка, – говорю, – христианская по своему духу, так что мы никуда не уклонялись, а беседовали о добре, любви, самопожертвовании…
Историю и физику мне простили, поскольку я просто «ввел дополнительную информацию», что методическими указаниями не запрещается, а с литературой вышла беда. Приглашают на педсовет.
– В каких, – спрашивают, – методичках написано насчет христианского духа сказки «Снежная королева»?
– Это, – отвечаю, – и так видно, невооруженным глазом.
А они пристали: подавай им методичку – без методички никак нельзя! И отстранили меня от занятий!
Вспомнились мне тогда слова апостола Павла: «А учить жене не позволяю… Ибо прежде создан Адам, а потом Ева». Апостол говорит здесь об изначальной зависимости женщины, – вот и ждут они указаний. Само по себе это нисколько не страшно, вполне естественно и целесообразно, но когда ожидание «методичек» из поколения в поколение прививается мальчикам… Боярских детей, поди, в семилетнем возрасте отнимали от мамок и нянек и передавали в войско, где начиналось мужское воспитание: вот и вырастали великие полководцы – спасители Отечества. Да и просто – нормальные мужчины, готовые самостоятельно принимать решения и за них отвечать.
Хорошо еще, литературная учительница после нескольких дней раздумий отыскала исчерпывающее объяснение моим рассуждениям:
– А ведь Андерсена и зовут‑то Ганс Христиан – христианин значит!
И на следующем педсовете решено было снять с меня суровую епитимью.
Кардан
На каждой автомобильной базе есть свой привратный пес, чаще всего именуемый Шарниром, Баллоном или Карданом. У наших механизаторов тоже завелся свой Кардан, однако он был не собакою, а лисой, точнее говоря, – лисовином. Первого появления его в гараже никто не помнил – достоверно только, что произошло это летней порой, когда лисы выглядят неказисто и на облезлых кошек похожи больше, чем на себя.
Что было надобно Кардану среди комбайнов и тракторов – загадка, однако он приходил почти каждый день. Табачного дыма лисовин, как и все животные, не переносил, к водочному запаху относился спокойно, но сколько бы мужики ни угощали, пить отказывался. И вот, при таких своих неудобных качествах, он более всего дорожил именно мужской компанией.
Поначалу мы думали, что он с младенчества был приручен, но сбежал от хозяев, однако лисовин не только не позволял никому погладить себя: никто ни единого раза к нему даже и не прикоснулся.
Ну, подивился, подивился народ, а потом привыкли. Идет, скажем, кто‑нибудь из мужиков на работу, Кардан вылезет из кустов и семенит рядом. Или, к примеру, устроятся механизаторы в старом бесколесном автобусе выпить водочки, Кардан сидит возле двери и разговоры слушает. Никто его не прикармливал, да оно и понятно: закусывали‑то мужики не курятиной, а соленым огурцом, к которому дикий зверь особого интереса не испытывал. Проголодается – сбегает в поле, изловит сколько надо мышей и – обратно.
Собак Кардан не боялся. Во‑первых, гараж находился далеко от деревни, а во‑вторых, лисовин был безусловно хитрее и ловчее своих одомашненных соплеменников: мог взобраться и на крышу сторожки, и на комбайн.
Тут надобно пояснить, что представлял из себя колхозный гараж. Это – одноэтажное кирпичное здание мастерских, рядом с которым располагалось натуральное грязевое озеро – место разворота машин. На противоположном берегу озера – крытый гараж для автомобилей. Позади его рядами стояли исправные комбайны, косилки и трактора. А уж за ними, по обширнейшей луговине, тут и там были разбросаны ломаные – переломаные образцы разнообразнейшей сельхозтехники. К луговине примыкал лес – где‑то в этом лесу и жил шоферской приятель.
Безмятежие продолжалось до осени, пока Кардан не начал линять, превращаясь в пушного зверя. Тут мужички озадачились: охотничий сезон начинается, зверь может и на выстрел нарваться, и в капкан угодить… Охотников, правда, у нас немного, и они пообещали в безбоязненного лисовина не стрелять, а капканами всерьез занимался один лишь егерь, который согласился устанавливать их от нашего колхоза подальше. Механизаторы успокоились, но ненадолго: среди зимы, когда начались лисьи свадьбы, Кардан исчез.
Мужики, мало склонные к проявлению тонких чувств, признавались: «Как только встретишь лисий след, думаешь: не друг ли наш пробегал?» Да и я: увидел в окно лисичку, вышел на крыльцо и тихонько позвал: «Кардан», – но только снежная пыль взметнулась!..
Как‑то весной заходит ко мне длинный электрик: вернуть прочитанную книжку и попросить новую.
– Вот, – говорит, – очень заинтересовала меня рассудительность. – Не помню уж, что за труд осваивал он в тот раз: кажется, проповеди кого‑то из отцов Церкви.
– Да, – соглашаюсь я, – понятие очень важное.
– Рассудительность главнее всякого формализма.
– Это, – спрашиваю, – ты о чем?
– К примеру, охотиться на диких зверей можно?.. Можно. И если человек добудет пушнину на шапку себе, жене или ребенку – тоже не грех. А куда денешься? У нас морозы такие, что без меховой шапки никак нельзя. Да хоть и на продажу – денег‑то у народа нет, жить не на что. Правильно я понимаю?.. Теперь подумаем дальше, и не формально, а по рассудительности: если я подстрелю лисицу – не грех, а если Кардана?..
– Вот, – говорю, – подо что ты богословие подводил…
– Мужики бают, один тут… шкурку рыжую продает… недорого: бочина дырявая, а мех вокруг опален – в упор стреляли… Какая лиса человека к себе подпустит? Только Кардан… Что теперь с тем гадом делать?
– Помолись за него.
– Это – формально, а по рассудительности?
– Помолись.
– Жаль. А я уж… – и стал рассказывать о всяких электрических каверзах, которые он измыслил против злодея: одни были вполне безобидны, но другие – вроде подведения оголенного провода под очко нуждного места – даже опасны.
– И за тебя, – говорю, – надо помолиться, а то напридумывал ужасов.
– А вы, между прочим, на мои коварные планы нисколько не возражаете! И даже вроде наоборот… Это – по рассудительности?
– Нет, – говорю, – от страстей. Так что если по рассудительности, надобно и за меня помолиться.
Праздник
Приехали посыльные от местного руководства: говорят, что селу нашему – старейшему в районе – исполняется шестьсот лет, отчего произойдет всенароднейшее гулянье, и потому необходимо будет которого‑то июля наладить погоду.
В этом есть нечто удивительное, потому что село наше названо в честь праздника Преображения Господня, неуклонно отмечаемого девятнадцатого августа по новому стилю, и, думается, испокон веку в день этот всегда случалась превосходнейшая погода, а откуда взялось которое‑то июля?.. А оттуда, говорят, что у главы администрации в августе отпуск, и потому день рождения села приходится переносить.
Стало быть, за шестьсот лет до нас прибрел сюда крещеный человек, построил церковь, посвятил ее Преображению Господа нашего Иисуса Христа с надеждой, понятное дело, на преображение всей этой местности и всех диких людей ее, а теперь празднование приходится переносить из‑за того, что сызнова одичавшее местное руководство собралось в азиатскую страну прикупить шмоток… Объясняю, что к Начальству Небесному обращаться с такою глупостью никак невозможно. Уехали.
Через некоторое время появляются новые ходоки – культработники из областного центра. Мужик в шляпе – он прямо так и зашел в храм – главный по этой части.
– У меня, – говорит, – к вам вопрос. – При этом перегаром от него несет так, что находиться рядом никак невозможно.
Отступив на пару шагов, объясняю насчет головного убора. Он неохотно снимает шляпу и прикидывает, куда поместить ее. А при нем дамочка – секретарша – как раз без всякого покрытия вытравленных кудрей. Главный культурный человек нахлобучивает шляпу на ее бедную голову.
– Необходима, – говорит, – хорошая погода на празднование.
Поинтересовался иконами: которые, мол, поценнее? Велел секретарше все в точности записать. Потом спросил насчет храма – которого века…
– Девяностые годы двадцатого, – отвечаю.
– Неплохо сохранился, – говорит.
Секретарша в шляпе объясняет:
– Девяностые годы двадцатого века – это сейчас.
– Тогда занеси в графу «Наши достижения»…
В свой черед наступает неправильный день великого празднования. С утра отправляюсь на службу – дождь. «Что ж, – думаю, – нормальное дело, мог бы даже и снег пойти». Отслужили. Бабушки‑прихожанки понурые стоят – на улицу выходить неохота. Гляжу, а среди них секретарша культурного человека – кудри у нее теперь фиолетовые, но зато косыночкой повязана. Что ж, спрашиваю, она в такой помрачительный цвет окрасилась? Оказывается, начальство повелело в честь праздника и возможного приезда столичных гостей, «потому как фиолет теперь в моде». А где же, спрашиваю, начальство? Выясняется, что начальство уже набанкетничалось и поубывало кто куда. Как‑то уж очень быстро они, говорю, даже не верится.
– Дак они уже сутки банкетничают.
Тут еще явилась вымокшая учителка‑пенсионерка, которая у меня за чтеца: просит прощения, что опоздала, – коза у нее болеет.
– Сколько, – спрашиваю, – у тебя коз?
– Одна дак.
– А у твоего деда сколько было?
– У деда? Да у него лошадей было пять штук, коров – четыре, а овец и коз – кто их считал тогда?
– А в церковь он ходил?
– Каждое воскресенье!
– Вот потому у него столько всего и было. А ты – так с одной козой и останешься.
Она просит епитимью, и я оставляю ее в храме читать покаянный пятидесятый псалом, который она всякий раз читает с ошибками. Впрочем, как и все остальное. А мы отправляемся к центру праздника – к деревянному помосту, сооруженному на высоком берегу реки. Из‑за дождя действо никак не может начаться, и народ, занявший места на скамейках, терпеливо жмется под зонтиками. Да и ярмарка, специально для которой мастерились дощатые прилавки, молчит: корзинки, лапти, цветастые половики, мед – все спрятано от дождя под клеенками. Отслужил я молебен, полагающийся перед началом доброго дела, и опять пошел в храм: кто‑то из приезжих попросился креститься. Потом еще и обвенчал одну немолодую пару. И тут дождь прекратился: вышло солнце. Прочитали мы подобающее случаю благодарственное молитвословие, и на этом богослужения завершились.
А праздник только начал разворачиваться: заиграли гармонисты, загудела ярмарка, выкатилась откуда‑то бочка домашнего пива… Вся эта суматоха продолжалась до полной темноты.
Когда стемнело, снова начался дождь.
Лодки
Летом, когда и в наших переохлажденных краях становится тепло, хотя и не настолько, чтобы можно было ходить босиком, приезжают городские отпускники – по грибы‑ягоды, на рыбалку. Рыбалкой, честно сказать, не похвалишься, а вот ягод и грибов – вдосталь. Правда, с грибами однообразие: белые всё, разве что осенью – волнушки еще да немного рыжиков, а другие почти не встречаются. Зато уж с ягодами – на выбор: земляника, черника, малина, клюква, брусника, голубика, костяника, морошка, дикая смородина – красная и черная, шиповник, рябина, калина, черемуха, лекарственные какие‑то вроде толокнянки или боярышника… Может, что и забыл… Да, есть даже редкое по нынешним временам чудо – княженика: крохотная ягодка с несравненным, неземным ароматом – сорвал, положил на язык, и тебе ни ягодки, ни аромата – очень уж маленькая, к сожалению.
Однажды разыскивает меня некая суматошная женщина, приехавшая из Москвы, и, наверное, за этими самыми ягодами, потому как все лицо ее в волдырях, а комарам, мухам, паукам и мошке от ягодных отпускников – превеликая радость и значительное в краткой их жизни утешение. И обращается эта женщина с неожиданной просьбой: освятить какие‑то столбушки, поставленные ею в местах, где некогда располагались часовни. Я, признаться, не все понял из сбивчивого рассказа, но выходило, что ехать придется километров за тридцать и машину за мной пренепременно пришлют.
Назавтра я оказался в малознакомой деревне. Сначала мы пили чай в просторной и светлой горнице, где, кстати, заказчица моя появилась на Божий свет: из потолка до сих пор торчал кованый крюк с кольцом, к которому в свой час подвешивалась извлекаемая из чулана люлька, а по‑здешнему – зыбка. В зыбке этой возрастала и заполошная эта женщина, ее братья и сестры, кто‑то из их родителей, а возможно, дед или бабушка – столь древней была изба.
Надо к случаю заметить, что избы в нашем краю – северного сложения: метров с десяток по фасаду, с двадцать пять – от конца до конца, и в двух ярусах, то есть пятьсот метров квадратных, да чердак еще, да подполье… Освящая такие сооружения, я поначалу то и дело попадал в безнадежность – хожу, хожу себе, кроплю и кроплю и вдруг заплутаю: кругом двери, лестницы, как на корабле, – куда идти? Тут – корова, там – теленок, это – овцы, это… это – козел‑гад… Толкаешься во все стороны среди цыплят, поросят и кошек, пока людей не найдешь… Потом уж я без провожатых за такое дело не брался: не ровен час – забредешь в самую глыбь, а хозяева тем временем подопьют и про тебя позабудут…
Вот в такой избе угостились мы крепким, душистым чаем: женщина, она только что родом здешняя, а так ведь – с младых лет москвичка, стало быть, научилась понимать в чаепитии толк и заваривала по‑московски. А потом пошли к старой черемухе у дороги. Там стоял обыкновенный столбик в человеческий рост, какие используются для сооружения оград и заборов. У вершины его был красиво вырезан православный крест, под которым в специальном углублении помещалась завернутая в непромокаемую пленку картонная иконочка святителя Николая, архиепископа города Миры, что в Ликии.
– Часовня точно посвящалась Николаю Чудотворцу?
– Да, я хоть и маленькая была, но хорошо помню икону Николы‑зимнего и лампадку, правда, лампадка в мои годы уже не светила. А потом все куда‑то исчезло, но часовня долго‑долго еще стояла, пока не сожгли… Только валуны от фундамента и сохранились…
Действительно, четыре краеугольных камня лежали на своих основоположных местах.
Прочитав подходящие для сего случая молитвы, я окропил памятный знак святою водой, и мы отправились к зерносушилке, где, как выяснилось, в прежние времена располагалось кладбище. Здесь редко где встретишь могилу старше шестидесятых годов, когда очередная атака на позиции российских крестьян, проходившая под знаменем «неперспективности деревень», завершилась полной победой. И вместе с разоренными деревеньками пошли под бульдозер или в огонь недорушенные во время предыдущих баталий часовни, храмы, с ними заодно – и погосты. Теперь все эти угодья без следа сгинули в обширнейших полевых пространствах, зарастающих непролазным кустарником, ветви которого, а по‑здешнему – вицы, пригодны для плетения хороших корзин. Но это теперь, после очередной обескураживающей своей молниеносностью битвы под стягом «нерентабельности коллективных хозяйств», а тогда колхозы еще существовали и разные необходимые для крестьянского дела сооружения тоже. Вот мы и направились к зерносушилке – надобно было освятить крест, напоминавший о тех, кто смиренно покоился под ногами.
Потом вернулись в деревню и освящали столбик на месте другой часовенки – в честь Казанской иконы Божией Матери. Наконец добрались до колодца, осквернявшегося то кошкой, то крысами, то воронами.
– А отчего они, – спрашиваю, – с такою охотою туда прыгают?
– Племянник мой сбрасывает… Он немножко того, – и постучала указательным пальцем по виску, – нынче и в армию его не взяли… Никого из нашей деревни не взяли… Трое призывников, и ни один не сгодился, – разговаривала она отрывисто и торопливо. – Из отцовского поколения – все мужчины деревни ушли на войну… Из моего поколения – все парни служили в армии… Некоторые даже – на флоте… А теперь мы уже не дадим защитников Родине… Остались одни дурачки… Таких и за трактор посадить нельзя, не то что доверить оружие… А кого они нарожают?.. Если нарожают, конечно… Говорю брату: батюшка приедет, хоть сына‑то окрестил бы… Он чуть ли не с кулаками на меня набросился… Хотя столбики и крест сам делал… За водку, правда… Но креститься, говорит, и за водку не буду… И сына не дал крестить… Николину часовню, между прочим, брат и спалил… Когда пришли столбик вкапывать, думала, хоть какие‑то чувства в нем зашевелятся… А он – словно колода бездушная… Вообще‑то у нас все некрещеные… Разве что старушка одна… Да и я крестилась совсем недавно… В Москве…