– Да отчего ж, – говорю, – «не повезло»?.. Вот если бы подстрелил, тогда бы точно не повезло: и за кабана платить бы пришлось, и ружье бы, наверное, отняли.
– Вообще‑то да, – удивленно соглашается он и вдруг замечает: – Картошки, паря, у тебя маловато.
– Мне двух мешков хватит.
– А я, паря, нынче сорок мешков собрал – девать некуда… У тебя мелкой‑то много?
– Попадается.
– Ты ее отдельно откладывай: я для поросенка возьму – тебе она все равно без надобности…
– Ладно, – говорю, – отложу.
– Слышь, паря, это… А за пятьсот? Хорошие, между прочим, деньги… Ну что тебе, трудно, что ли? Помолись, расспроси там, – указывает пальцем в небо, – насчет этой цифры…
Снова начинаю объяснять, но он не слушает.
– Пятьсот, – говорит, – мое последнее слово: больше – не дам, – и уходит.
Милиционер
В молодости он отработал несколько лет на северной верфи, где делали подводные лодки, однако никакой специальности не получил. Это странно: земляки, трудившиеся рядом с ним, стали кто – сварщиком, кто – электриком, кто – станочником, а он, хотя был не глупее своих деревенских собратьев, ничему не научился. Помешала ему, думается, излишне упрощенная потребительность, увлекавшая молодого человека с прямых и твердых дорог на мягкие обочины: то он помогал кладовщику, то – поварам на кухне, то трудился в пожарной охране…
Не сыскав счастья на Севере, он вернулся в родное село и стал участковым. Быть может, милиционер из него получился бы вполне сносный – благо участок наш был спокоен и тих, – но потребительность, видно, своего требовала: возжелав еще большего благолепия, он добровольно вызвался блюсти порядок на свадьбах, юбилеях и похоронах. Именно ему доверялись первые – самые важные – тосты. Встав «смирно», он разворачивал листок с анкетными данными юбиляра, покойника или молодоженов и начинал подробно излагать сведения, почерпнутые из всяких официальных документов: аттестатов, дипломов, паспортов, трудовых и пенсионных книжек, военных билетов, добавляя сюда и почетные грамоты, полученные со школьных времен, значки, знаки, призы, вымпелы, премии и награды. Народу нравилось, и угощали участкового со щедростью. Впрочем, на свадьбах, случалось, и побивали…
Однако еще пущей жертвенности потребовало стремление охранять в День Святой Троицы благоговейное настроение кладбищенских поминальщиков. На погост он приезжал самым первым: по мере появления односельчан переходил от могилы к могиле, искренне соболезновал и поминал, поминал, поминал… Бывало, все уже разойдутся, а охранитель наш сладко спит у согретого солнцем холмика, и ничто не тревожит его сновидений. Разве какой‑нибудь пес, объевшийся оставленной на могилах закуской, дружески лизнет раскрасневшееся лицо.
Начальству этакое усердие не понравилось, и участкового собирались погнать взашей, однако по причине отсутствия более достойного претендента оставили пока до поры.
Между тем ему исполнилось уже сорок лет. По зрелости своей он, безусловно, осознавал всю серьезность предъявленных обвинений и вовсе не хотел лишаться денежного довольствия. Еще более не желала этого его супруга, которая не представляла, каким еще образом благоверный сможет заработать на жизнь. И участковый понял, что спасение – в некоем настоящем милицейском поступке. Так для него началась новая историческая эпоха: эпоха подвигов.
Волею обстоятельств свидетелем первого подвига оказался я. Было это в начальные дни моего пребывания на земле, находящейся под неусыпной опекой достославного милиционера. В нескольких километрах от деревни стоял я под высоким берегом и ловил щуку на спиннинг. И поймал. И тащил к берегу. Вдруг раздается:
– Руки вверх!
«Кто ж, – думаю, – так неудачно шутит?» Оборачиваюсь: с обрыва смотрят на меня двое – один в форме, другой – в штатском. Чуть поодаль – милицейский автомобиль.
Продолжаю крутить катушку.
– Руки вверх, или буду стрелять!
Еще раз оборачиваюсь: на меня действительно направлен пистолет милиционера.
– Погодите, – говорю, – дайте хоть рыбину вытащить.
– Предупредительный! – И пальнул в воздух.
Вытянул я щучку – хорошую: килограмма на три – три с половиной, отбросил ее вместе с удилищем подальше от воды и поднял руки: сдаюсь.
– Где вермут? – спрашивает милиционер.
Ответить на такой вопрос с ходу затруднительно, и мною овладело уныние: милиционер, его окрики, пистолет, скачущая на песке щука – все перестало представлять интерес, и захотелось вдаль, туда, где река исчезала за поворотом…
– Извините, – сказал человек в штатском, и его тихий голос вернул меня к реальности бытия, – кто‑то ограбил магазин, вот – ищем…
– Есть данные, – грозно воскликнул милиционер, – что грабитель – с бородой, на ногах у него – болотные сапоги, сверху– брезентовая куртка, а уехал он на мотоцикле с коляской. Вот – борода, вот – сапоги, вот – куртка, а вот – след от мотоцикла.
Объясняю, что некий дядечка любезно вызвался показать мне хорошее щучье место и подвез на мотоцикле.
– Как зовут дядечку, вы, конечно, не знаете? – с видом победителя спрашивает милиционер.
– Не знаю.
– И мотоцикл тоже не можете описать?
– Мотоцикл желтый.
– Так это – мой брат, – тихо произнес милиционер, – и на моем мотоцикле. Он говорил мне, что подвозил отпускника…
– Только время с тобой потерял! – Человек в штатском сильно разгневался: – Надо было сразу ехать на станцию, а ты: мотоциклетный след, мотоциклетный след… Не знаешь следа собственного служебного мотоцикла?
– Знаю! – возразил милиционер. – Колясочное колесо с повреждением – вот, глядите…
– А куда ты раньше глядел? – И они скрылись. Так закончился первый подвиг.
Второй – тоже был связан с магазином. И ничего загадочного или мистического в этом совпадении нет, просто магазин – единственное у нас злачное место, способное привлечь внимание татя и злоумышленника. На сей раз события развивались несколько странным образом, нарушающим всякие представления о криминальной логике.
К концу обеденного перерыва у магазина, как водится, собрался народ, а продавщица все не приходила. Кто‑то сказал, что она и с утра была нетверда в расчетах и взвешивании, а в обед – совсем размягчилась. Тут один из мужичков возмутился: мол, ей – можно, а мне – нельзя? Поковыряв гвоздиком, отомкнул висячий замок и вошел внутрь. Законопослушные граждане его примеру благоразумно не последовали. А он, взяв с полки бутылку уважаемого напитка и буханку черного хлеба, положил на прилавок нужную сумму – без сдачи и вызвал по телефону участкового. Когда милиционер приехал, магазин был уже заперт с помощью все того же гвоздя, а правонарушитель стоял посреди лужи, раскинувшейся пред магазином: допивал напиток из горлышка и закусывал хлебом. Пока милиционер требовал сдаваться без сопротивления, народ смотрел на происходящее серьезно и даже с некоторой тревогой, но когда злоумышленник, завершив трапезу, поднял вверх руки и объявил: «Сдаюсь, берите меня», – раздались первые смешки. Дело в том, что он стоял посреди лужи в резиновых сапогах, а участковый был в полуботинках. Ну конечно, вымазался милиционер и промок, но усердия его опять не оценили: судья сказал, что это, конечно же, хулиганство, но для нарушителя дело ограничится штрафом, а в отношении продавщицы придется вынести частное определение: тут и пьянство в рабочее время и на рабочем месте, и замок, который однажды уже открывал гвоздем грабитель, похитивший ящик вермута в день первого милицейского подвига, и неисправность охранной сигнализации… Да и участковый додумался: выехал на задержание в полуботинках, а потом боялся в лужу войти. Над историей этой областное начальство и так посмеялось вволю, а теперь – по‑новой его веселить – судилище устраивать?.. Словом, дело замяли.
Был еще третий подвиг: обнаружение пятнадцатилитровой бутыли с брагой. Тут, казалось бы, все шло благополучно: самогонщица не отпиралась и полностью признавала свою вину, но, пока оформлялся протокол, понятые всю брагу выпили.
– Где вещественное доказательство? – испуганно спросил участковый.
– Ты же сам сказал: понюхайте и попробуйте – мы понюхали и попробовали…
На этом эпоха подвигов завершилась.
Однажды, находясь в областном центре на совещании, он купил у знакомого автоинспектора белый шарообразный шлем с цветастым гербом Отечества, в каких некогда ездили мотоциклисты почетных эскортов. Так началась эпоха белого шлема. Милиционер, казалось, не расставался с ним никогда. Поедет, скажем, за ягодами или грибами, бросит мотоцикл где‑нибудь на обочине, а шлем в люльке не оставляет: так и ходит по лесу, – некоторые даже принимали его за инопланетянина с НЛО и писали о своих встречах в газету. То‑то уфологов понаехало!..
Впрочем, эпоха белого шлема оказалась недолгой: милиционеру нашлась замена, и он был уволен. На юбилеи и свадьбы приглашать его сразу же перестали, но на похоронах он по‑прежнему оставался желанным гостем, поскольку и самого чахлого, самого незаметного покойника умел изобразить великим подвижником и героем. На похоронах мы с бывшим милиционером иногда и встречались.
Практика научила меня оставлять поминки после двух‑трех рюмок, пока не все еще позабыли смысл своего собрания. И вот ухожу я с очередной тризны, а милиционер догоняет:
– Разонравилось мне все, что я говорю.
– Чего так? – спрашиваю.
– А того, что говорю я про человека только хорошее, а думаю про него в это время только плохое. И все остальные – тоже так… Скажу я, к примеру: «За время работы в столовой награждалась почетными грамотами», – а сам думаю: «Ну и наворовала мяса за это время – то‑то в котлетах, кроме хлеба, ничего не было», – и вижу, что все так думают… Вам хорошо: «Со святыми упокой», – чтобы, я так понимаю, ее душа успокоилась с душами разных святых людей, – а до котлет или грамот нет никакого дела…
– Как же, – спрашиваю, – будем мы ее осуждать, когда у каждого из нас – свои «котлеты»?
– То‑то и оно… Я вот сейчас говорил, а сам представил, что хоронят меня и кто‑то перечисляет мои звания и награды – у меня есть аж три медали, юбилейные, правда, но все равно медали… И, стало быть, перечисляет, перечисляет медали, а народ думает: «Сколько ж он нашей водки выпил»… Ужас!..
– Да не огорчайтесь, – успокаиваю его. – Некому будет перечислять ваши регалии.
– Почему?
– Ну, вы ведь – умрете, а другого такого говоруна – нет…
– Батюшка! – У него даже слезы выступили. – А ведь вправду так… Это ведь… замечательно… Спасибо вам… Но вы уж меня того: «Со святыми упокой», а?..
– Разумеется. Если жив буду, конечно.
– Ну а если не жив… в том смысле, что раньше меня… я тогда тоже вас: и не перечислением, а «Со святыми»… Вы мне только какой‑нибудь циркуляр оставьте… Ну, инструкцию, что читать…
И я подарил ему Псалтирь.
Райские хутора
Раньше там была обычная жизнь, а потом она рухнула, и даже название места забылось: хутора да хутора. На самом деле не хутора, а целый куст деревень – среди полей и лугов, с бегущей понизу речкой. Существовала там бригада, занимавшаяся откормом телят, ползали трактора, детишки ходили в школу. Потом коллективного хозяйства не стало, телята сгинули, школа закрылась, и народ стал разбегаться. А когда по весне ручей разметал бревенчатый мост, хутора и вовсе оказались на положении острова: зимой дорогу к ним изредка пробивали бульдозером, летом – никакая техника пройти не могла.
В первый раз я попал туда осенью – позвали на требы. Исповедовал, причащал, отслужил панихидку. Заброшенность угодий и малочисленность населения, рассеянного по весьма обширным пространствам, наводили тоску. При этом хутора таили в себе столь добрую привлекательность, что вскоре я снова посетил их. А потом – еще и еще. С течением времени они все более становились похожими на самоцвет, пусть и не драгоценный, но редкостный – точно. Однако вернемся к первому путешествию.
Автобус затормозил прямо в лесу, хотя остановки здесь не было.
– Вас встречают, – сказал шофер, – кавалерист и сторожевая собака.
Там, где среди деревьев едва угадывалась лесная дорога, меня ждал старик на безжизненной лошади. Рядом крутилась рыжая собачонка. Этой компанией мы и отправились в путь: пройти надо было километра четыре.
Дед рассказал, что сильно болеет ногами: по деревне еще передвигается самостоятельно, а в дальние походы – только верхом. Мы поговорили о здоровье, об урожае клюквы и белых грибов, и вдруг собачка, семенившая перед нами, с визгливым лаем бросилась догонять какого‑то зверя. Путь наш проходил через редколесье, и мы увидели, как зверек взлетел на вершину гнилой березы. «Куница, – определил старик. – Пойдет сейчас поверху, и собака отстанет». Но даже самые правильные предсказания иногда не сбываются: трухлявое дерево подломилось и, увлекая за собой зверька, грохнулось оземь. Я сходил к месту диковинной катастрофы и принес добычу. Куница была жива, но совсем без чувств по причине контузии. Оставлять ее в таком беспомощном виде на произвол судьбы не хотелось, и дальше она поехала в притороченном к седлу пластиковом пакете. Придя в сознание, выбралась из пакета и убежала.
Интересно, что при каждом визите на хутора случались забавные встречи с лесными животными. То зайцы чуть с ног не сбили, то горностай разыгрался прямо на тропе, а однажды довелось переговорить с барсуком. Шел как‑то по весенней хляби – ветер в лицо, дождь сеет, – а впереди – барсук: сидит спиною ко мне и что‑то в луже полощет. Может, лягушку поймал, а может, лягушачью икру таскает. Из‑за дождя и ветра он не расслышал меня. Стал я над ним и спокойным голосом говорю: «Барсук!» Он подпрыгнул на всех четырех лапах, развернулся в воздухе и шлепнулся у моих ног. Шерсть дыбом, зубами стрекочет… Не поднимая головы, посмотрел за один сапог – никого, за другой – тоже никого. Успокоился – и опять в лужу. Я подождал немного и еще: «Барсу‑ук!» И снова он взлетел, как на пружинах. Развернулся, шлепнулся. Страшно пострекотал зубами, повыглядывал за сапоги и, не обнаружив опасности, вернулся к важному своему занятию. Мне надобно идти дальше, а он – крупный зверь – дорогу перегораживает. Я уж тогда погромче: «Ну ты что, барсук!» Не сходя с места, он глянул на меня через плечо и бросился вглубь леса.
Старуха, с которой дед и прожил свою долгую жизнь, была дочерью диакона и сохраняла наследственный интерес к богословию. Обилие диких зверей радовало ее. «У нас – как в раю, – утверждала она, – где все живут мирно и друг друга не обижают». Я подозревал, что это – свободное толкование слов пророка Исаии о временах, когда «волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их». Образ этого светлого дня некогда запечатлелся в ее детской головке. Еще она объясняла, что переход хуторов к райской жизни начался сразу после отъезда мужиков: «Ни водочного, ни табачного духа не слышно у нас, оттого благодать и произрастает». Я спрашивал насчет кабанов и волков, мол, насколько они благодатны. Выяснилось, что кабаны по осени картошку тревожат, а потом исчезают неизвестно куда. Волки тоже бывают лишь мимоходом: «Раньше, когда телятник был, случалось, разбойничали, а теперь скотины нет, так что они вежливо зайдут разочек‑другой, поприветствуют. Словом – рай!»
Однажды собачка притащила домой двух зайчат и давай их вылизывать. Сама она щениться уже не могла, а понянчить маленьких очень хотелось. У бабки коза была, козьим молоком зайчат выкормили. Они так и остались зимовать. Надо отметить, что изба у стариков была доисторическая и преогромных размеров: десять на двадцать пять да о двух ярусах, то есть пять сотен квадратных метров. Зайцы носились по стенам сеновала, взлетая под самую крышу, выбегали в огород, гуляли вокруг избы, но возвращались. Один ушел в начале весны, а другой – летом, да потом еще несколько раз захаживал в гости. Собачка узнавала его и радовалась.
А в старых досках, сваленных у забора, жили ящерицы. Как только доски освобождались от снега и подсыхали, ящерицы выползали погреться на солнышке. Двигались они еле‑еле. Старик угощал их теплым сладким чаем из ложечки: им очень нравилось.
И вот настал день, когда старухе пришлось защищать этот рай с оружием в руках, доблестно.
Пошла она как‑то на реку – полоскать белье. Вскоре возвращается: глаза победно сверкают. «Я, – говорит, – врага одолела. Он только высунулся из воды, я его – коромыслом по лбу». Белье она на коромысле носила, как в старые времена. Дед спросил, как выглядел супостат, и засомневался: мол, не такого вида они.
– А ты почем знаешь?
– Но ведь раньше‑то, когда пил, они ко мне частенько захаживали, а твой больше смахивает на бобра.
Спустились к мосткам – действительно, бобр кверху пузом. Старик обличил ее в преступлении против закона и против благодати, сунул бобра в пододеяльник – белье ведь под рукой было – и отнес в хлев. Потом они с бабкой размышляли, как поступить с убитым зверем и что вообще может произойти от такой неприятности. Бобр тем временем очнулся и убежал. «В точности как с моей куницей», – изумился дед. Стало быть, благодать и на сей раз восторжествовала.
Когда я уходил из деревни, старики провожали меня до калитки и долго смотрели вслед – обернусь, а они все стоят и прощально машут руками.
Много лет уже не бывал я в тех далеких краях, но и сейчас перед моими глазами двое русских крестьян, удостоившихся райской жизни.
Коровы
Старая женщина рассуждала как‑то о грехе зависти: в детстве, мол, завидовала девчонкам, у которых косы были длиннее, в юности – девушкам, которые остригли косы, далее – подругам, которые более удачно вышли замуж, потом – всем женщинам, которые еще не овдовели, а теперь наконец – собственному мужу, благополучно не дотянувшему до безрадостных нынешних дней…
Участь колхозной коровы хороша только тем, что никого не введет в грех зависти.
Еду на велосипеде мимо скотного двора, а там – коровы столпились у изгороди и ревут. Останавливаюсь, подхожу, глядь – на столбе длинный электрик.
– В чем дело? – спрашиваю.
– Да одна никак не растелится – она там в середке лежит, а остальные, вишь, переволновались.
– Может, съездить за ветеринаром?
– В городе.
– А зоотехник?
– У нее серебряная свадьба – гуляет… Доярки придут – разберутся: или роды примут, или мясо поделят… Коровам в колхозе – не жизнь: лучше вообще не рождаться, – заключает он со столбовой высоты. – Вместо быка – осеменатор!.. Слово‑то какое! Дикое!.. Тьфу… Да и пастух поленом кидается. Может, он этой корове по брюху попал… При быке – посмотрел бы я на него. Помните, в соседнем районе?..
Действительно, был случай: пастух сильно издевался над скотиною, и бугай затоптал его.
Электрик прав, при быке коровам было куда вольготнее: знай себе травку жуют или отдыхают, и никаких тревог – за спокойствие и безопасность есть кому отвечать.
– Да и через речку переходить…
И снова прав длинный электрик: бык пройдет – и все стадо за ним, даже колен не замочат… А теперь – столпятся на берегу: ревут, ревут, потом сунутся в воду, разбредутся, попроваливаются в ямы, каких ни один рыбак отродясь не знавал, и, вдоволь наплававшись, вылезают с обезумевшими глазами. Некоторым это дело до того разонравилось, что они перестали возвращаться и подались в леса. Помню, встретил возле клюквенного болота «партизанку» с малым теленочком, позвал домой, а она отказывается. Припугнул ее волками да медведями, а потом думаю: может, для нее смерть от диких зверей куда слаще жизни? Экая она чистенькая стала – вся эта грязевая короста, отличающая общественную корову от частнособственнической, с боков сошла, да и теленочек – гладенький, аж лоснится. Недолго длилось отдохновение: волки действительно прибрали их…
– Да и вообще, с быком куда спокойнее – и на пастбище, и на дворе – и молока больше давали…
Как‑то ночью случилась буря – с некоторых домов листы шифера посрывало. Перепуганное стадо бросилось со скотного двора прочь и остановилось перед моим домом – нигде свет не горел, а у меня маленько окошки светились. И вот стоят и ревут от ужаса. Вышел я на крыльцо, включил уличную электролампу: коровы сразу же попримолкли. Потом огляделись, сориентировались в пространстве и побрели к своему жилищу. Зорька с Муравушкой, правда, переломали ноги, и наутро их каторга была завершена…
– Да‑а, жизнь у них нынче такая, что коли могли б удавиться, все и передавились бы…
– Ты, – говорю, – вообще‑то чего там сидишь?
– Фаза потерялась.
– Нашел?
– Пока не нашел. Но к вечерней дойке надо найти: вручную никто доить не будет…
А через несколько дней после этого разговора – новая беда: тяжелый грузовик врезался в стадо и разметал двадцать шесть животин. Я ехал на требы по залитому кровью шоссе, а на обочине разделывали говядину. Колхоз потребовал сатисфакции, поскольку водитель был не совсем трезв и явно превысил скорость; автобаза возразила, что и пастухи были пьяны – упустили стадо на трассу… Словом, до суда дело не дошло, и вину списали на незадачливых коровенок.
…Во время очередной встречи электрик обратился с вершины столба:
– Благословите слово сказать.
– Как же не благословить? Гебе ведь оттуда многое видно.
– Вот вы жалеете скотину общего пользования, да?.. А тут и частной досталось! Газовики ездили на рыбалку… со взрывчаткой. Деревня глухая там… Бабка попросила бычка забить – сошлись на двух литрах. Ну, мужики выпили, привязали толовую шашку между рог, жахнули… Ни бычка, ни сарая, и по всей деревне – ни одного целого окна… Не вру – ей‑ей: об этом и в газете писали, только не сообщалось, кто начудил, – смылись они… Так что общественное хозяйство или частное – это, конечно, важно, но главное – люди. Вы ведь сами говорили, что скотина дана человеку под его ответственность, правильно?..
– Может, и говорил… А ты вообще чего там сидишь: фаза?..
– Да, опять куда‑то пропала.
– К вечерней дойке?..
– Отыщется, непременно!
За что?
Напротив моей избы, за рекою – холм. Говорят, в древности было на холме поселение – городище. Очень возможно, поскольку там в нашу речку впадает еще одна, а такие места удобны для простой жизни. Несколько раз находил я на перекатах камни точной шарообразной формы, размером с обыкновенный снежок, каким зимою кидаются мальчишки. Находки отдавал в районный музей, но краеведы так и не объяснили мне, кто, когда и с какою целью вытесывал каменные шары.
– Это – очень исторические предметы, – говорили они. – Спасибо.
Потом вместо самых древних поселений появились менее древние, про которые никто ничего не знает. А в прошлом веке – и это известно – здесь был один из скитов большого северного монастыря.
Несколько монахов приезжали санным поездом еще по зимнику и оставались до поздней осени. Затем сплавлялись по реке на плотах, увозя с собой грибы, ягоды, рыбу, деготь, холстину, домотканые порты и рубахи, зерно… Впрочем, кто‑нибудь из монахов оставался на зиму, чтобы блюсти скит, да и вообще – от потребности к уединению.
Изначально холм этот был вовсе не холмом, а просто частью возвышенного берега, образовавшего выступ у слияния двух рек. Но в какие‑то времена мыс отделили от остальной возвышенности глубоким рвом, заполнявшимся водою: так получился самостоятельный холм. Ров сохранился, сохранились съезды к перекидному мосту. Все поселение огораживалось глухим бревенчатым частоколом. Оборонялись не от людей – от хищных животных: без таковой защиты жизнь поселенцев – заготовителей превратилась бы в непрерывную битву с медведями, росомахами и волками. На макушке холма возвели деревянный храм – в память святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, чудотворца.
Старики вспоминают, как в младенческие времена переплавлялись с родителями через реку на празднование Николы летнего, то есть двадцать второго мая по новому стилю. Путешествие занимало до двух часов – такие половодья бывали. Теперь это – редкость. Впрочем, на моей памяти случилась весна, когда река, разлившись на километровую ширину, заняла всю долину: от деревни до вершины холма; могучий поток, спрямив речные извилины и затопив целые рощи, устремлялся к морю.
В тридцатые годы церковь по бревнышку раскатали, перевезли из‑за реки и сложили телятник. Запустили телят – они сдохли. Запустили других – то же самое. Тогда от телятника отступились. Во время войны отдали его на дрова. Говорят, лиственничные бревна были твердыми, словно камень, и каждое полешко добывалось неимоверным трудом. Теперь от скита и следов не осталось…
Помню, утонул по пьяному делу мужичок. Прислали из города водолаза. А он говорит собравшимся:
– Я под этим холмом уже в третий раз. Вы что – плавать совсем разучились?.. За что это на вас такая напасть?..
Тем же днем приезжаю в районный центр – начальство пригласило осмотреть храм, превращенный в баню. Здание было искалечено так, что ни снаружи, ни изнутри ни единой линией не напоминало уже о своем изначальном предназначении. В подвале бушевали печи котельной, и грязный от копоти кочегар прокричал:
– Где люди молятся, там наши – моются!
Потом, на улице уже, начальники сказали, что рядом с баней то и дело возникают пожары: горят сараи, дома, гибнут люди. Действительно, кругом стояло несколько обгоревших построек.
– За что, – спрашивают сами себя, – такая напасть?.. Тут, конечно, раньше кладбище было, и дома на могилах строены… Может, в этом дело?.. Или просто люди здесь поселились беспечные – пожарной безопасности не соблюдают?..
Святые отцы говорили, что над каждым церковным престолом стоит Ангел Хранитель и будет так стоять до Второго Пришествия, даже если храм осквернен или разрушен. И вот, как представишь множество Ангелов, стоящих среди мерзости и запустения, страшно становится. Архиерей наставлял:
– Наше счастье, что Бог несправедлив, потому что Он – любовь, а любовь жертвенна. По справедливости – нас бы всех давно надобно стереть с лица земли за вероотступничество и преступления перед Ним. Но – терпит, но – ждет: покаяния, исправления, – терпит и ждет, потому что любит… Так давайте не терять времени, пока Он еще терпит и ждет!..
Власть
Он был потомственным вздымщиком, то есть так же, как и его родители, добывал сосновую смолу – живицу. Сейчас эта отрасль, как и многие другие полезные для страны занятия, в полном разорении, а прежде – процветала. Из живицы готовилась канифоль, которой, известно, натирались смычки для игры на скрипках, виолончелях и контрабасах и которая, кроме того, нужна для паяльного дела. Однако не эти обстоятельства возводили живицу в разряд стратегического сырья – было у нее и еще какое‑то предназначение. Не случайно день ото дня потребность в ней возрастала: это уж явно не оттого, что граждане достославного Отечества бросились что‑то паять или осваивать смычковые инструменты. Да потом один наш район ежегодно давал столько продукта, что всем музыкантам земли свои смычки мазать не перемазать. Думается, и паяльщикам бы хватило.
Работа эта нелегкая: с весны до поздней осени вдали от дома, в лесу, жилье – вагончик, дощатый сарай или еще какая‑нибудь времянка. Впрочем, вздымщики – как люди довольно самостоятельные – резонно ставили себя несколько выше подневольных колхозников. Те, правда, отвечали взаимностью, считая лесных людей дикарями. И тоже резонно.
Однако для человека, который и ходить‑то научился, перебираясь за родителями от сосны к сосне, дело это вовсе не казалось тяжелым. И он усердно трудился, зарабатывая такие деньги, какие в те времена мог получать разве что генерал. При этом он был еще охотником – грамотным и выносливым – и легко добывал разного зверя. Участок его находился километрах в десяти от села, и, значит, можно было время от времени наведываться домой для перемены белья и для продолжения рода: парой детишек он тогда и обзавелся.
Житие его произвело впечатление на заезжего корреспондента, и в каком‑то столичном журнале появился небольшой очерк, которому впоследствии суждено было исподволь, незаметно сыграть важную роль в судьбе вздымщика. Когда освободилась должность мастера, дирекция, поразмыслив, остановила свой выбор на журнальном герое. И с этого времени жизнь его пошла по иному пути.
Власть может принести пользу только тогда, когда властитель воспринимает ее как служение, то есть – как сплошной долг и безоговорочную ответственность, а если видит прежде всего права, это погибель для него самого и трагедия для подвластных.
Новоявленный мастер не выдержал искушения: вздымщики стали страдать от его придирок, издевок…
Вдруг он заболел: любая пища вызывала у него такие сильные боли в животе, что он вынужден был совсем отказаться от еды, обессилел, слег. Поговаривали уже о печальном исходе. Позвав одного из вздымщиков, мастер испросил у него прощения и велел передать остальным, что виноват перед ними.
Свезли в Москву, обследовали, оказалось, что все не так уж и страшно, однако понадобилось редкое и дорогое лекарство. Внезапно оно обнаружилось у моего приятеля: кто‑то по ошибке привез из‑за границы это ненужное ему снадобье вместо другого, действительно необходимого. Приняв подаренное лекарство, мастер почувствовал себя столь замечательно, что тут же объелся. А на другой день потребовал выпивки.