– Модерато, – продолжает она.
Но наш, похоже, латынь либо совсем не проходил, либо учился плохо. Однако смотрит на нее пристально – не иначе, голос предков что‑то шепчет ему.
– Ма нон троппо, – обреченно говорит музыкантша, и вдруг наш повторил:
– Ма нон троппо…
– Ура‑а! – закричал молодой хирург. – Все: поняли друг друга!.. – и осекся. – А что оно есть – ма нон троппо?
– Но не очень, – перевела музыкантша.
– Чего – но не очень?
– Вообще – но не очень… Например, аллегро, ма нон троппо – быстро, но не очень…
– Ну и чего? – поинтересовался молодой хирург. – Поговорили, называется…
Итальянец тоже загрустил: тяжело жить, когда тебя ни одна живая душа не понимает. Впрочем, одна живая душа понимала его. И не только понимала, но даже вполне с ним управлялась. Медсестра, молодая деревенская девушка, легко выводила его из уныния.
– Не тушуйся, – говорила она, – какие наши годы? Три к носу.
Он начинал улыбаться и тер пальцами нос – так она его научила. Сестра, в свою очередь, на лету усваивала итальянский.
– Ма нон троппо‑то руки распускай! – доносилось иногда из палаты.
Прилетел наконец злосчастный консул. Тут вдруг наш наотрез отказывается отправляться домой. Консул – к главному врачу: больной находится под воздействием психотропных препаратов. А главный ему: мол, у нас и на бинты средств не хватает, и еду пациентам из дома приносят – какие там еще препараты?.. Тот знай себе: разведка, вербовка… Доктора всем миром пошли к нашему: ты чего, мол, уперся – через это международный конфликт может произойти. А он сидит на кровати и головой мотает.
Тогда медсестра говорит ему:
– Ма нон троппо‑то выпендривайся!
Он покраснел и шепчет что‑то насчет «аморе». Тут все – и даже консул бестолковый – поняли, что психотропный препарат – это сестричка милосердная. Консул обрадовался, что все так удачно закончилось, хотя, конечно, ему было обидно, что из‑за такого, по дипломатическим меркам, пустячного дела пришлось лететь аж на двух наших самолетах, да еще предстояло опять двумя рейсами возвращаться.
Ну а жениха повезли в деревню к родителям: деревенские поначалу смутились – все‑таки нерусский и пуля в заду… Но по размышлении сошлись на том, что в семейной жизни это даже вполне допустимо, и стали праздновать сватовство. Уже и итальянец улетел, а они все праздновали и праздновали…
Спустя полгода он возвратился, чтобы забрать невесту в свою Венецию. Молодой хирург сказал: «Во, повезло», а старый посмотрел на него с жалостью…
Долг
Привезли как‑то женщину лет сорока – жену директора лесопункта: обнаружилась у нее тяжкая хворь, и путь ее лежал в город на операцию.
– Хочу, – говорит, – принять крещение.
– Мысль, – отвечаю, – правильная, – и окрестил ее.
– Однако мне, – говорит, – совсем несподручно умирать, и даже болеть нежелательно: у меня трое детей, на ноги не поставленных…
Отслужили молебен об исцелении – старушки, прибиравшие после службы, поусердствовали с нами в молитве, – и отправилась новопросвещенная навстречу своей неизвестности. Дали мы ей в дорогу молитвослов и Евангелие.
С того дня я долго – год или два – ничего не слышал о ней. И вот приезжаю однажды в этот лесопункт, а он – в самом глухоманном углу и по жизни своей привязан вовсе не к нам, а к соседней области, куда по узкоколейке и вывозят лес. Позвали меня, чтобы освятить несколько домов, – завелась в них всякая нечисть. Надо заметить, что край наш вообще на пакость богат: то и дело газетчики, помраченные тягостным духом времени, восторженно сообщают о бесчинствах «барабашек» и полтергейстах; а однажды отыскали в архивах, что, согласно древним преданиям, под нами находится место сбора всех областных демонов, и даже напечатали старинную географическую карту с указанием обширнейшего подземного «дворца съездов». Не знаю, кого уж угораздило побывать в этом злачном месте, но, похоже, пределы его были изображены с невероятной точностью, поскольку впоследствии с ними совершенно совпали границы алмазного месторождения, найденного лишь в наши дни.
Впрочем, не одними лишь лукашками да окаяшками знаменита эта земля – она подарила миру святого. Забрел сюда в стародавние времена смиренный монашек: основал монастырь, потом – другой, наконец стал учреждать по рекам водяные мельницы… Тут местные мужички осерчали и убили строителя – не снесли, стало быть, укоризны, исходившей от его чрезмерной усердности. Таким неожиданным образом они и прославили себя на духовном поприще: подвижник впоследствии был причислен к лику святых.
Послужил я молебны, погонял кропилом распоясавшихся домовых, да и в обратный путь на тягаче‑лесовозе. Тут вспомнил вдруг про жену директора и осторожно поинтересовался у водителя о ее судьбе. Оказалось, что дело завершилось самым чудесным образом: очередной тогдашний рентген не обнаружил ничего необычного. То есть на снимке, сделанном за три дня до того в районной больнице, необычное было, а на новом – не было… Доктора прогнали ее как симулянтку. Счастливая, она вернулась домой и всем показывала рентгеновские снимки, засвидетельствовавшие совершение чуда. С тех пор она благополучно здравствовала и жила вполне припеваючи.
Однако через некоторое время нам с ней довелось встретиться снова, и обстоятельства этой встречи были печальными. Оказалось, что прежнее необычное опять явилось из небытия, бедолаге сделали операцию, но неудачно, дела шли хуже и хуже, и врачи уже не умели помочь. Я спросил, отчего ж она не заехала в храм перед операцией? Отвечает: думала, что теперь и без этого все нормально будет. Начинаю служить молебен, вижу – она крестится слева направо.
– Ты, – говорю, – с тех пор ни разу и не помолилась?
– Нет.
– И ни разу Бога не поблагодарила за чудесное исцеление?
Мотает головой.
Тут уж старушки мои не выдержали:
– Ну, хоть в городе‑то, когда узнала про чудо, свечку поставила?
– Нет.
– Там ведь храм – рядом: из больницы выходишь – и вот он, мимо не пройдешь…
Прошла, прошла мимо…
– И батюшка там хороший – он к нашему батюшке в гости иногда приезжает, на рыбалку, и они тогда вдвоем служат… А отец диакон там голоси‑истый – тоже иногда к нашему батюшке приезжает, тогда уж у нас такие службы, такие службы!..
И они взялись растолковывать страдалице свои соображения, что чудо, то свершено было даже не ради ее самой, а скорее ради ее ребятишек, которые непременно сгинули бы.
– Мужик бы без тебя спился – там, в лесопункте вашем, ему и хозяйки никакой не найти.
– Спился бы, – легко соглашалась женщина, – он и так спивается.
– Это тебе по молитвам Матушки Богородицы, деток твоих пожалевшей, чудо такое было подарено, а ты – ни разу даже и лба не перекрестила… Теперь, конечно, опять помолиться надо бы, а стыдно пред Господом – до невозможности, аж жуть берет. Как, батюшка?..
После молебна женщину опять повезли в город. С тех пор никогда более я ее уже не встречал.
Летят утки
Поздней осенью ехали на редакционной машине в отдаленное село. Если весь наш район – глухомань, то это село – глушь внутри глухомани. Туда не всякий месяц и попадешь, да если и попадать, – ехать надо на большом вездеходном грузовике. Грузовика такого в редакции местной газеты, понятное дело, не имеется, есть только разбитый уазик, добираться на котором до этого хозяйства затруднительно, и потому поездку все откладывали да откладывали. Наконец полное замалчивание событий, происходящих в глуши, вышло за рамки приличия, и редакция отрядила машину, чтобы узнать, чем там закончилась уборочная кампания. По дороге захватили меня – редакционный шофер знал, что я давно ожидаю такой оказии. Кроме старого водителя, человека известного и уважаемого в здешних краях, ехал корреспондент – человек тоже известный. Прежде он исключительно сильно пил, превосходя в сем занятии едва ли не всех земляков. Потом, с медицинской помощью, пить перестал, но двинулся соображением ума: стал собирать митинги, требовать свободы слова и прав человека. Это было вполне в духе нового времени, и его взяли в газету, на страницах которой он с тех пор регулярно печатал призывы к расширению всевозможных свобод. Жил он, я знаю, с мамой – кто ж еще с таким человеком станет жить?.. Но и мама, похоже, терпела его с трудом.
– Вот скажите, – обращается он ко мне, – на каком основании она может говорить, что было бы лучше, если бы я спился, – представляете?..
– Конечно, лучше, – подтверждает шофер, – раньше ты хотя бы добродушный был, а теперь – остервенел, как цепная собака.
– Я не остервенел, я – прозрел и увидел, что свободы нет, и начал бороться за свободу.
– Хохлушек‑шабашниц в голом виде нафотографировал, наш редактор‑дурак альбомчик издал, и торгуете теперь этой пакостью – тьфу!..
Действительно, в книжном магазине стала продаваться брошюрка с фотографиями обнаженных девушек, стоящих возле стога с соломой, причем на моделях были резиновые сапоги: то ли стерня кололась, то ли ноги от босого стояния на земле попросту мерзли, однако все они – в сапогах…
– Это же замечательно, как ты не понимаешь: свобода совести – раз; свобода печати – два; и свобода предпринимательства – три… Между прочим, – снова обращается он ко мне, – мать ходит к вам в церковь, так вы там вразумите ее: она, видите ли, говорит, что устала от жизни и ждет не дождется, когда Господь заберет ее. Насколько я понимаю, это еретичество…
– Замучил старуху, – вздыхает шофер.
– При чем тут?.. Я уж и так утешаю ее, утешаю: живи, говорю, что хорошего на том свете? А она: «Там хоть демократов нет», – такая отсталость…
Между тем дорога делается все хуже и хуже – большие грузовики разбили ее, превратив колеи в канавы. Машинка наша с трудом преодолевает метр за метром, потом вдруг начинает крениться и наконец вовсе заваливается на левый бок. Откинув правую дверцу, которая оказалась теперь над нашими головами, мы выбираемся вверх и рассаживаемся, свесив ноги в разные стороны. Поначалу обсуждаем случившееся, потом – свои перспективы и тут только замечаем корову и лошадь, спокойно бредущих мимо нас вдоль кромки леса.
– Что это? – испуганно шепчет корреспондент.
– А‑а! – обрадованно угадывает водитель. – Это председателева скотина! Мне рассказывали, что у него молодая лошадка ходит пастись вместе со старой коровой. Ходят самостоятельно, а смысл у них вот в чем: лошадь – она пошустрее, ищет вкусное пропитание, а как найдет – призывает корову. А корова – поопытнее, поосторожнее, лошадке при ней не так боязно. Волков нынче здесь, видно, нет – зимой, конечно, появятся… Гляньте‑ко, гляньте: заинтересовались…
Лошадь смотрела на нас доверчиво и по‑детски беспечно, но временами поворачивала морду к старшей подруге, которая, похоже, пребывала в раздумье и сложных сомнениях. Потом корова хмыкнула, и обе животинки, разом потеряв к нам всякий интерес, побрели себе дальше.
– Нынче, говорят, цыгане пытались лошадку украсть, а корова взбесилась, повозку цыганскую разметала, а потом обе с лошадкою и удрали. Они как‑то понимают друг друга: корова, говорят, мыкнет – лошадь бросается убегать, по‑другому скомандует – та останавливается, а язык вроде разный… А то вот еще весной как‑то видел, когда вся птица на север тянется: летят, значит, утки и два гуся… Прямо как в песне. Только ведь утки эти летели клинышком, а гуси – крайними в том же клину. Гуси обычно побыстрее уток летают, а эта парочка – ослабели, видать. И вот стою и смотрю: им приходится перестраиваться, и как‑то по‑особому, – здоровенных этих птиц надобно куда‑то приткнуть, чтобы от них не было неудобства, и идет разговор: одни крякают, другие гагакают, – как же это они понимают друг друга? И потом: надо же еще знать, что эти утки летят точно туда, куда и гусям определено, – на то самое место в тундре. Может, они и на свет появились в соседних гнездах, а теперь вот опознали друг дружку среди миллионов птиц… Ты вообще как к свободе передвижения относишься? – спросил он корреспондента.
– Положительно, конечно, а что?
– Если лошадь с коровою здесь пасутся, значит до деревни недалеко: сходи‑ка, паря, за трактором… Да не обижайся, господин демократ: просто мне бы желательно находиться рядышком – вдруг какая‑нибудь машина объявится…
Водитель был прав: подъехала машина связистов, они выдернули нас, и мы добрались до села прежде, чем корреспондент разыскал трактор. О нашем приезде народ был заранее предупрежден по телефону, и я сразу направился в клуб, где должны были по моей просьбе согреть воды для крещения. Воды наготовили целую бочку, но вот людей – не было.
– Денег, – объясняют, – в селе нет. Ни единой копеечки…
Пришлось кого‑то отправить в детский сад, кого‑то – по домам, собирать взрослых, хотел еще кого‑нибудь сгонять в школу, но тут наш шофер говорит:
– А пойдемте, батюшка, в школу сами…
И заходим мы в покосившуюся одноэтажную хоромину: коридорчик, а из него три или четыре двери в классы. Подошли к одной двери, прислушались – тишина. Осторожненько отворяем: небольшая комнатка с дюжиной пустых парт, в углу топится печка‑голландка – вся в трещинах, через которые кое – где выползает дымок… Возле открытой створки сидит на скамеечке учительница в накинутом на плечи пальто и читает троим жмущимся к огню ребятишкам «Бородино» Лермонтова… Она читает, читает – монотонно так, а они хотя и посматривают иногда в нашу сторону, но нисколько не удивляются, да и вообще не реагируют никак – будто не видят…
Мы подходим ближе. Учительница перестает читать, но головы не поднимает: сидит молча, словно в прострации. Спрашиваем, сколько учеников в школе.
– Всего – двадцать девять, – тихим голосом отвечает она, – но семнадцать – больны, и на занятиях присутствуют только двенадцать.
– Вы не будете возражать против крещения детей? – спрашиваю я.
– Мы не будем возражать ни против чего, – отвечает она почти шепотом, так и не поднимая глаз.
В тот день крестились человек семьдесят. Потом отслужили еще водосвятный молебен и панихиду, потом несколько человек впервые в жизни исповедовались…
Наконец мы поехали обратно. Корреспондент начал рассказывать про опустевший коровник, плачущих доярок, переломанные трактора…
– Ты дояркам‑то насчет свобод все растолковал? – поинтересовался водитель.
– Ирония тут неуместна: реформы требуют жертв.
– Жалко, батюшка рядом, иначе – прибил бы тебя, то‑то была бы подходящая жертва…
Далее мы молчали. Сложный участок благополучно объехали стороной, выбрались на трассу, но когда машина, зашелестев по асфальту, успокоилась, шофер негромко затянул:
– Ле‑э‑тя‑ат у‑ут‑ки‑и, ле‑э‑тя‑ат у‑ут‑ки‑и…
– И‑и два‑а гу‑у‑ся‑а, – не удержался я.
Так всю дорогу мы с ним вдвоем и пели.
Александр
Познакомились мы с ним на празднике, случившемся из‑за шестидесятилетия местного гармониста. Игрец этот был известен в области, а потому устроили большой праздник, на который приехали другие знаменитые виртуозы трехрядок и балалаек, а за ними – питерские документалисты, снимавшие значительное кино. Режиссера звали Александром, по причине молодости даже Сашей. Несмотря на праздничную суматоху, между нами быстро установились совершенно доверительные отношения.
Гулянье происходило на высоком берегу темноводной реки, неподалеку от братской могилы продотрядовцев, которые некогда с таким самозабвением увлеклись поисками зерна, что были заперты в каком‑то амбаре и сожжены.
Гармонисты шпарили и наяривали, певуньи взвизгивали, плясуньи притоптывали. День был солнечный, теплый: для съемок – милейшее дело…
– Что же мы за страшный народ такой? – сказал режиссер, глядя на обелиск. – Свои своих пытались ограбить… но свои сожгли своих заживо… А потом другие свои этих своих, наверное, казнили, а третьи свои казнили других своих… Жуть какая‑то… Ну почему же это мы все время против своих?..
Патриотически настроенные личности проходят обыкновенно два этапа развития: этап восторгов и этап разочарований. Сначала – Святая Русь, золотые купола, великое предназначение; потом – вся эта святость уже позади, в прошлом, а народ наш попросту мерзок. И тут патриот‑безбожник непременно впадает в уныние, но, по православному рассуждению, чем более пакостности в твоем народе, тем решительнее надо отдавать ему свою жизнь. Потому как и Христос пришел, чтобы спасать грешников, а не праведников.
Обо всем этом мы говорили с Александром вечером того же дня в моем домике. Я зазывал в гости всю группу, однако слияние кинематографической напористости с непоколебимостью гармонистов надолго вывело тех и других из творческого процесса. Покинуть наше село группа смогла лишь через сутки.
Вышел фильм – в газетах хвалили, но до деревни нашей он, разумеется, не дошел. Потом еще я узнал, что Александр купил дом в соседнем районе, собирается приехать на отдых и обещает навестить меня. Наконец кто‑то из знакомых сообщил, что он в Москве и приглашает на просмотр фильма.
У меня было всего два дня, я поехал, но мы не встретились.
…Приехал я третьего октября, а четвертого, когда он пытался отснять какие‑то исторические кадры, снайпер убил его выстрелом в затылок.
«Святое дело»
В храме тихо, чисто, светло, образа украшены тонкими березовыми веточками с клейкой листвой – пахнет луговой свежестью, пахнет наступающим летом… Троица!
В Троицу у нас на службу мало кто ходит, весь народ пьянствует по кладбищам. В центральной России под безбожные тризны приспособили Пасху – день, когда и покойников‑то не отпевают, а у нас на Пасху еще холодно, случается, что и снега по пояс, так что удобнее оказалось сквернить праздник Троицы. Всякий местный житель, конечно же, растолкует, что «помянуть родню – святое дело». Из‑за этой‑то «святости» и водка, как здесь принято говорить, «от баб неруганная».
Входная дверь растворена, и, выходя на амвон, я вижу, как народ, вырядившийся во все праздничное, идет по улице мимо храма. Вот братья – плотники – они помогали мне восстанавливать церковь. Поначалу они, наверное, помянут отца, который когда‑то эту самую церковь разрушал бульдозером и который впоследствии погиб под гусеницами своего же бульдозера, вывалившись по пьянке из кабины. Потом, возможно, вспомнят и деда, служившего в этой церкви диаконом…
Вот старая учительница‑пенсионерка, которая почти полвека рассказывала школьникам, что здешний священник вел распутный образ жизни и потому… у него было одиннадцать детей. И никогда не говорила, что единственный Герой Советского Союза, которым тихий район наш одарил родное Отечество, был сыном «распутника». Она идет на могилку к своему отцу, которого этот самый батюшка когда‑то и окрестил, и обвенчал и который в урочное время самолично вызвался отконвоировать старого протоиерея до тюрьмы, но не довел: умучил по дороге побоями и издевательствами и застрелил «при попытке к бегству». Сам же спустя несколько лет удавился…
Идут и идут люди: с гармошками, с магнитофонами, в сумках – выпивка и харчи. Плетутся за хозяевами и собаки – то‑то на погосте будет потеха…
В свой час служба заканчивается, и я отправляюсь домой. Село – словно вымерло: ни души… Солнышко греет почти по‑летнему. Снег давно сошел, прорезывается кое‑где из стылой еще земли первая травка, а по обочинам дороги, где зимой пилили дрова, подсыхают рыжие опилки.
Обгоняет легковая машина, переполненная веселыми, пьяными людьми: помянули родню на одном кладбище, теперь едут на другое, чтобы, стало быть, и остальных предков вниманием не обделить.
Двое пьяненьких, до нитки вымокших мужичков бредут навстречу:
– Отец, горе у нас!.. Друг утонул… Пировали на берегу, а он говорит: «Топиться хочу», – и в реку… Ну, мы – за ним: мол, у нас еще и выпивка есть, и закуска… «Ладно, – говорит, – давай допьем». Вернулся, допили, а он опять в реку – шел, шел и утоп… Мы поискали маленько, ныряли даже, да разве найдешь – течение, вода мутная… И холодно – жуть… В общем, идем большую сетку искать: перегородим реку – когда‑никогда всплывет, поймается… И это: с праздником тебя, отец, с Троицей!..
У крыльца, потягиваясь, встречает меня кот Барсик, разомлевший от долгожданного солнца. В почтовом ящике – толстый пакет из епархиального управления. Вскрываю: «Христос воскресе!» – поздравление… с Пасхой. В сознании что‑то мешается: вспоминаю красное облачение, куличи, крестный ход по сугробам – аккурат семь недель прошло… «Воистину воскресе», – машинально отвечаю я…
И кажется, что здоров среди нас один лишь Барсик.
Поминки
Схоронили молодого парнишку – перевернулся на тракторе: пьян был, понятное дело. Сидим за столом, поминаем: безутешные родители, двое братьев, соседи, знакомые. Как водится, со всех сторон самые разные разговоры, а о покойном вспоминают, когда наступает пора в очередной раз выпить.
У меня за три дня – четвертые похороны, домой попасть не могу. Сначала отпевал механика лесопункта. Своего кладбища у них нет, так что повезли мужичка в его родную деревню – километров за восемьдесят. Только отъехали – в лесу поперек дороги машина: «Нам батюшку!» Тоже отпевать, и тоже добираться километров восемьдесят, но – в другую сторону. Договариваемся, что вечером они меня перехватят на обратном пути с погоста и отвезут к себе, а хоронить будем завтра. Однако к назначенному месту я попал не вечером, а поздно ночью, потому что с деревенского кладбища срочно увезли в районный центр – и опять погребение… Там же я узнал, что попавший в аварию тракторист – младший брат нашего следователя – умер в больнице и что меня вернут сюда сразу после третьих похорон. Да еще, пока на первых похоронах народ с механиком прощался, окрестил его сына, освятил дом. И сегодня, здесь уже, после отпевания тракториста окрестил тяжко болящего младенца…
Спал я эти ночи кое‑как – по чужим углам, под рыданья и прощальные хлопоты, устал, но напряжение не отпускает: сижу за столом, машинально слушаю разговоры, а сам жду, что вот – вот откроется дверь и кто‑то скажет: «Батюшка, отпеть бы надобно!»
А следователь, перегнувшись через стол, увлеченно рассказывает мне о загадочных явлениях, происходящих с ним:
– Вот залегли, ждем, когда бандит выйдет из леса, и вдруг я вижу его, но малюсенького‑малюсенького: он ко мне на ладошку заскочил и по ладошке прыгает…
Молодой хирург, пытавшийся спасти переломанного тракториста, спрашивает следователя:
– Тебе сколько до пенсии?
– Полтора года еще, а чего?
– Хочется на заслуженный отдых?
– Конечно.
– Зайди завтра к нашему психиатру – вот тебе и вторая группа.
– Не, я серьезно, – не унимается следователь. – Из‑за меня опаснейшего бандита и упустили, а он теперь депутатом стал, теперь уж его никак не возьмешь… И много раз уже было: пригляжусь, а людишки – на ладони помещаются. Что это за таинственное явление?..
– Шизофрения, – доходчиво объясняет хирург.
– Как вы считаете, батюшка, – спрашивает самый младший из братьев, тоже тракторист и тоже, похоже, пьяница, – можно ли его держать на такой должности?..
Тут вдруг отец покойного начинает вспоминать, как прошлой весной в этой же деревне хоронили лесничего, угоревшего на печи: ручей тогда сильно разлился, мост оказался под водой, и грузовик, перевозивший лесничего, заглох на мосту. Гроб всплыл и плавал в кузове, пока не подогнали трактор и не подцепили машину на буксир. Я был здесь в тот день: помню, как мужикам долго не удавалось подогнать лодку точно к машине, чтобы накинуть буксирный трос: мужики были пьяны, то и дело промахивались, один из них даже вывалился из лодки, но, по счастью, сумел вскарабкаться на капот – только тогда им удалось завершить дело. Лесничий угорел тоже, конечно, спьяну и долго пролежал на горячей печи…
– А чернехонек стал! – изумленно восклицает хозяин дома. – Его, паря, и открывать не стали. Но я зашел… по‑соседски… и все, паря, видел: чернехонек – натурально негр!.. Сперва нажрался, значит, потом нажарился, а под конец еще и поплыл – ну, паря, веселые похороны были! – он почти кричит, чтобы его слышно было сквозь все прочие разговоры.
– Бы‑ы‑ва‑ли дни ве‑э‑се‑э‑лы‑е, – в соседней комнате кто‑то нашел гармошку. Женщины урезонивают его, и он затихает.
Мужики, копавшие могилу, начинают спорить, на сколько нынче промерзла земля: семьдесят сантиметров или всего шестьдесят пришлось им вырезать бензопилами, прежде чем взять лопаты.
– Товарищ поп! – это наверняка ветеран колхозного строительства. – Вас просят местные гражданочки…
На крыльце бабушки – исповедоваться. Облачаюсь, читаю молитвы… Из дома вылетают двое рассорившихся копателей и начинают крушить друг друга. Мы с бабками разнимаем их, разводим – одного на улицу, другого обратно в избу, а сами возвращаемся к своему таинственному занятию…
Мне пора ехать, но я не нахожу ни одного человека, который был бы в состоянии отвезти меня. Женщины отправляются искать по деревне трезвого шофера, и в это время к избе подкатывает почтовый фургон: «Батюшка, отпеть бы надобно!» В сельце, километров за сорок, умер начальник почты, завтра похороны, не соглашусь ли я? Как не согласиться: мы отказываться не вправе. Только чтобы к вечеру обязательно привезли домой: послезавтра богослужение…
По дороге водитель то и дело нервно вздыхает и наконец решительно спрашивает меня:
– Отчего на наше село нынче такая напасть – каждую неделю кто‑нибудь да умирает, и в основном – мужики? Полсела, почитай, – одни вдовы с ребятишками и остались… Старухи говорят: прямо как в сорок пятом… Может, нам – того… «сделано»?..
Так теперь спрашивают меня в каждой деревне…
Мусульманин
Как‑то, после службы на одном из отдаленных приходов, все никак не могли найти транспорт, чтобы отправить меня домой. Там, впрочем, частенько такая незадача бывала: ехать надо восемьдесят километров, по бездорожью, богослужения же выпадали обычно на воскресные дни, когда колхозный гараж был закрыт, а народ утруждался на своих огородах.
Сидел, сидел я на паперти, притомился и решил погулять. Возле храма был небольшой погост, и в куче мусора, среди старых венков с выгоревшими бумажными цветами, заметил я несколько позеленевших черепов… Беда! Здесь так по всем кладбищам: если при рытье новой могилы попадаются кости, их выбрасывают на помойку. Сколько раз втолковывал: это косточки ваших предков – быть может, деда, бабки, прабабки… Смотрят с недоумением: ну и что, мол? Полежали – и хватит… Нет, видать, все‑таки прав был архиерей, написавший в одном циркуляре: «Степень духовного одичания нашего народа невероятна»…
Обхожу храм, глядь – а внизу, у речки, грузовик и какие‑то люди. Спустился: трое солдатиков налаживают мост, разрушенный половодьем. Собственно, работает только один: машет кувалдой, загоняет в бревна железные скобы, а двое стоят – руки в карманы, гимнастерки порасстегнуты, в зубах сигареты…
– Здравствуйте, – говорю, – доблестные воины.
Двое молча кивнули, а работник бросил кувалду, подбежал ко мне и склонился, вроде как под благословение, разве что ладошки вместе сложил. Ну, думаю, из новообращенных. Благословил его, он и к руке моей приложился. А потом оборачивается к двоим:
– Русский мулла!
Тут только понял я, что передо мной мусульманин. А он тем двоим все объясняет, что я – русский мулла, и, похоже, ждет от них большого восторга. Однако они ни рук из карманов не повытаскивали, ни сигарет из зубов – так и стоят расхристанные, то есть с раскрытыми нательными крестами.
Надо признаться, что с чем‑то подобным мне уже доводилось сталкиваться в районной администрации: все соотечественники и соотечественницы на мои приветствия отвечали испуганными кивками и прятались по кабинетам, и лишь узбек, волею неведомых обстоятельств ставший заместителем главы, искренне радовался моему приходу, угощал чаем и просил, чтобы «моя» простил людей, которые «совсем Бога забыл, один материальный пилосопия знает».
Со временем, однако, и народ пообвык, и узбек освоил отсутствующий в его наречии звук «ф», а то все было «геопизика» да «пиззарядка»…
Этот солдатик оказался татарином. Он тотчас вызвался меня подбросить, тем более что ехать им было почти по пути, вот только оставалось забить пару десятков скоб… Я хотел уже взять вторую кувалду, лежавшую на траве, но тут в единоверцах моих что‑то дрогнуло: отстранив и меня, и татарина, они в несколько минут завершили мостостроительство…
Спустя год татарин этот встретился мне на похоронах своего тестя. Выяснилось, что он уже отслужил, женился на местной девушке и увез ее к себе на родину. Рассказал еще, что помогает мулле строить мечеть, а старшие братья – безбожники – запрещают. И вдруг спрашивает, кого ему слушаться: братьев или муллу?