– Часто ли, – говорю, – ходишь помогать?
– Раз в месяц.
– Попробуй ходить раз в неделю.
Обрадовался.
А еще через год, приехав летом, он сам разыскал меня и сказал, что мулла велел ему во время отпуска по всем сложным вопросам обращаться к русскому батюшке.
На крыльце
Конец августа. Тихий, солнечный, по‑осеннему прохладный день. Ни слепней, ни комаров, ни мух – только паутинки летают.
После службы мы со старым знакомым – настоятелем небольшого монастыря, приехавшим меня навестить, ходили по грибы. На обратном пути заглянули в магазин – купить хлеба, а там обеденный перерыв. Сели на крылечко – ждем, отдыхаем.
Подошел хромой мужичок – инвалид военного времени. Поздоровался, примостился рядом на истертых досках. Потом по дороге из школы привернул учитель математики – молодой человек одинокого образа жизни. Сидим, молчим. Тишина.
Где‑то вдалеке слабо затарахтел мотор. Громче, громче… Появляется мотоцикл с коляской. Веселый электрик, приветствуя, машет рукой. За спиной у него какая‑то женщина, в коляске – удочки.
– Это приезжая, – говорит хромой, щурясь от папиросного дыма, – отпускница.
– Она, по слухам, легкого поведения, – тревожится преподаватель.
– А для такого дела – особо тяжелого и не надо, – заключает хромой.
И опять тишина.
По пыльной обочине бежит Барсик, тащит в зубах котенка. Увидев меня, останавливается, бросает котенка и мяукает неприятным голосом.
– Ну и чем мы его кормить будем? – спрашиваю я.
Барсик снова мяукает, подбирает котенка и бежит дальше.
– Что это он? – изумляется архимандрит.
– Да Нелькина кошечка от него родила, – объясняет хромой, – а Нелька – и сама шалопутная, и кошчонка ее, видать… Доверия к ним нет, он и забирает детишек на хозяйский кошт…
– А как кормить‑то? – недоумевает архимандрит. – Котенок‑то еще совсем маленький, грудной, наверное…
– Да никак, – отвечаю. – На какой‑нибудь попутке отправим назад. Он их приносит каждый день, я каждый день возвращаю…
– Вот скажите, – вскидывается вдруг хромой, – как это вы в религию ударились?
– Да мы вроде и не ударялись, – надоел мне этот безответный вопрос.
Но отец архимандрит – богослов вдумчивый и обстоятельный, а кроме того, в своем малолюдном монастыре от общения не переутомился.
– Господь каждому дарит веру, а мы отказываемся, как капризный ребенок, которому подносят ложку ко рту. Один раз смири упрямство, прими дар – и тебе откроется истина…
– Идеалистическая, – иронично вставляет учитель, – а мир – материален.
– Полагать, что существует только то, что можно пощупать, – и есть идеализм, – чеканит архимандрит. – Вера – это реализм. Она включает в себя представление о мире видимом и о мире невидимом. А истина – вообще одна: «Аз есмь путь, и истина, и жизнь», – сказал Господь наш Иисус Христос…
Это пространное заявление надолго погружает всех в состояние глубокой задумчивости. Мы смотрим в беспредельную даль неба, испещренную белыми полосами самолетных следов: над нами проходит воздушная трасса из Европы к Тихому океану. Когда‑то мне довелось пролететь по этому пути: я видел из поднебесья речку, шоссе, свою деревню…
– А вот у меня еще вопрос, – снова учитель. – Вы говорите, что истина одна – Христос, а при этом христиане разделены на православных, католиков и так далее?..
– Это просто, – с готовностью отвечает архимандрит. – Те, кто остался при Кресте на Голгофе, называются православными. Некоторые решили, что не обязательно находиться на самой горе, когда под нею богатый еврейский город: спустились вниз, в харчевню, и оттуда смотрят на Крест. Это – католики. Другие вообще пошли в услужение торговцам и ростовщикам. Это, стало быть, протестанты…
– А, к примеру, свидетелей Иеговы где разместите?
– На ступеньках синагоги. Да они и вышли из ее дверей.
– Пусть так, а разногласия между самими православными по поводу календаря?
– Ну, кой‑кто не выдержал долгого стояния у Креста и отступил на шажок‑другой. А сербы и мы – остались. Заметьте: сербы и мы… Лишь наши Церкви отказались менять календарь, да и вообще сохранили в неприкосновенности заветы, переданные апостолами от Самого Христа. И это – главное. То есть дело не столько в цифрах и астрономии, сколько в преданности Христу. Так что, молодой человек, понятно вам, кого больше всех должны ненавидеть и те, кто убил Его, и те, кто сошел с Голгофы?..
Учитель хочет еще что‑нибудь возразить, но хромому непонятности надоели, и он круто меняет ход разговора:
– Не знаю, дадут или не дадут пять буханок?
– А на кой вам столько? – спрашивает учитель.
– Как «на кой»? Для поросенка! – удивляется его несообразительности хромой.
– А‑а, – кивает учитель, – ну конечно, для поросенка. Я тут как‑то подсчитал, во что обходится вам центнер дрянного сала, произведенного из хлеба и молока: вышло, что можно на эти деньги съездить в Питер или в Москву, купить тот же центнер самых лучших копченостей да еще Третьяковскую галерею или Эрмитаж посмотреть. Я уж не говорю о затратах труда: каждое утро в пять вставать, готовить пойло, кормить, убирать хлев – это у вас никогда в счет не шло, вы себя, наверное, и за людей не считаете…
Хромой обиженно отворачивается и закуривает.
– Фантастические люди! – продолжает наш математик. – Никто из них сроду не пробовал молодой картошки: до сентября едят старую…
– Ну дак она еще растет, вес набавляет, – обиженно поясняет хромой.
– Вот‑вот, – подхватывает учитель, – «вес набавляет»… Я завез сюда кабачки – хорошо растут почему‑то, – так народ спрашивает меня, как я ем кабачки, если об них и бензопила зубья ломает? Говорю, не ждите, пока с газовый баллон вырастет, а мне в ответ: «Они же еще растут, вес набавляют»… Так и не едят: вырастят и – на семена, на следующий год снова вырастят – и снова на семена. Зачем?..
Никто из нас не может ответить.
– Хоть чем‑нибудь интересовались бы, – обиженно продолжает учитель. – Я на уроке деткам рассказываю о полярных сияниях, которые зимой тут частенько бывают, а они даже не знают, что это такое. Родителей на собрании попросил выйти с детьми из дому – посмотреть, а мне отвечают: некогда – вечерами многосерийные фильмы…
– А чего оно есть – сияние это? – поинтересовался хромой.
– Ну вот, видите? – учитель горестно указал на него рукою.
– Не, ну чего – сполохи, что ли?
– Сполохи, сполохи, – успокоил я старика.
– А‑а… Ну это, говорят, бывает… Правда, сам я ни разу не видел – врать не буду.
– Вот, – победно восклицает учитель. – А то еще по лесным опушкам – горы валунов: это ведь от древних цивилизаций, как в Шотландии…
– Это – от трактористов, – растерянно возражает хромой. – Они каждый год камни с полей вывозят…
– Точно? – учитель краснеет.
– Точно, – вынужден подтвердить я.
– Да ты не кипятись, – успокаивает его архимандрит, – все будет нормально…
Наконец является продавщица. Покупаем хлеб, выпрашиваем пять буханок хромому и расходимся.
Барсик вылизывает чуть живого котенка, лежащего у закрытой двери, и взглядывает на меня. В который раз начинаю втолковывать ему, что мы не сможем выкормить его чадо, а Мурка эта, какой бы беззаботной она ни была, все‑таки мамаша и имеет возможность для прокормления таких мелких детишек. Останавливаю проезжающий мотоцикл: электрик говорит, что вода высокая, клева нет, но, судя по его смущенному виду, отпускница оказалась совсем не легкого поведения. И сидит она теперь не за спиной у него, а в коляске, с удочками, чтобы, стало быть, даже и не касаться ухажера. Вручаю ей котенка и прошу электрика поскорее свезти доходягу домой. Они уезжают. Барсик долго нюхает след мотоциклетных колес, а я смотрю на него и думаю: неужели опять побежит в село за котятами? Но нет: вернулся во двор.
– Не иначе, убедил ты его, – оценивающе произносит архимандрит.
И мы отправляемся жарить грибы.
Соборование
Уговорили меня военные лететь за шестьсот верст в таежное зимовье, чтобы причастить и пособоровать тяжко болящего. Случай, конечно, исключительный, и я сам сразу не мог понять, какое отношение имеют офицеры нашей дорожно‑строительной части – к промысловику, затерявшемуся на одном из притоков далекой реки, и каким боком ко всему этому касателен я. Выяснилось, что кто‑то из командиров некогда побывал в тех краях на рыбалке, познакомился с охотником, а потом к нему летали и за красной рыбой, и за пушниной, из которой шили шапки и воротники своим женам. Мое же касательство объяснялось тем, что таежный человек этот был верующим и, заболев, стал требовать батюшку, а ближайшим из батюшек, как ни прикидывали, оказывался я. То есть, измеряя по карте, можно было отыскать священника и поближе, но доставить его к болящему – никакой возможности не было. А через наш район проходила нитка газопровода, тянувшаяся как раз из тех диких мест, и вдоль нее регулярно летали патрульные вертолеты. По всему выходило – надо лететь.
Рано утром, затемно еще, отвезли меня из деревни в аэропорт. Гляжу – стоит среди заснеженного поля Ан‑2 на широких лыжах. Говорят, что все, мол, очень здорово получается: на перекладных вертолетах лететь было бы долго, а этот борт (все бывалые люди говорят именно борт, а не самолет) доставит меня вместе с каким‑то оборудованием в далекий город, откуда до зимовья рукой подать. К тому же, говорят, борт этот – аж из самой Москвы и, стало быть, пилоты – мои земляки.
Взлетели. Сначала я все посматривал в окошко, угадывая знакомые деревни, потом пошли сплошные леса… Вспугнули стадо лосей. Они бросились прямиком через речку: лед проломился, однако лоси легко выбрались на другой берег и успокоились – мы уже пролетели над ними. Потом я задремал. Проснулся от крика: пилоты что‑то громко кричали друг другу, ударили по рукам – наверное, спорили. В другой раз проснулся без всякого повода, посмотрел за окошко: опять гоним лосей – тех же самых, через ту же речку, но в обратную сторону. Пока я соображаю, по какой причине мы могли совершить столь неожиданный маневр, внизу открывается барачный ансамбль знакомого мне поселка. Ан‑2 садится между двумя рядами воткнутых в снег сосенок, обозначающих взлетно‑посадочную полосу, и скользит прямо к избушке диспетчера.
Когда шум двигателя затихает, второй пилот выбирается из кабины.
– Вот, батя, – говорит он, потягиваясь, – в этот край таежный только самолетом можно долететь…
– Можно, – соглашаюсь. – Но в этот край можно еще на машине: от моей деревни – два часа. Да и на велосипеде – за день вполне можно добраться. Если, конечно, ни к кому в гости не заезжать…
– Извини, отец! – это первый пилот. – Мы тут поспорили из‑за встречного: Ан‑2 или Як‑12? Подлетели – конечно, Ан‑2… Ну и с дороги немного сбились – не местные ведь… Сейчас быстренько подзаправимся и – дальше…
Однако подзаправиться нам не удалось – горючего не было, и машину за ним собирались отправлять только на следующий день.
Разместились в ветхом деревянном домишке, над входом в который кто‑то написал мелом «Hotel» и пририсовал пять звездочек.
Первый пилот пошел заниматься самолетом – Ан‑2 следовало закрепить, чтобы не унесло ветром. Второй, как самый молодой, побежал в поселок за продуктами, а мне выпало топить печь. Готовых дровишек не было: диспетчер дал бензопилу и показал остатки бревенчатого сарая, определенного под топливные нужды. Две стены древнего сооружения были уже почти полностью выпилены нашими предшественниками, частично пострадала и третья стена, но крыша отчего‑то сохраняла свое правильное положение в пространстве.
Диспетчер смотрел на крышу с мрачной настороженностью и, похоже, видел в ней что‑то мистическое.
– Всё падает, а она – не падает, – сказал он тихо, словно боясь потревожить ее, и растерянно оборотился ко мне.
– Ничего, когда‑нибудь и она упадет, – успокоил я диспетчера.
Но и после нового ущерба, нанесенного третьей стене, крыша не развалилась. Конечно, и древесина прежняя была хороша, и плотники прежде посмекалистее нынешних были, однако, несмотря на все это, перед Ньютоном становилось крайне неловко: ну действительно – всё падает, а она не падает…
Избушка была так выстужена, что толком прогреть ее не удалось: спать легли в верхней одежде и даже в шапках. Дымоход не перекрывали: дважды за ночь я вставал, подкладывал дровишек, и к рассвету мы смогли снять ушанки.
А утром прилетел вертолет, и на борту его был тот самый охотник. Вертолетчики рассказали, как им «случайно» удалось узнать, что старик совсем плох, и они прихватили его, чтобы доставить в больницу – в свою, ведомственную, находившуюся как раз в том самом поселке при газокомпрессорной станции, куда «по случайности» попали мы. И «случайно» начальству срочно потребовалось направить вертолет именно в эту точку, и «случайно» в больнице дежурил именно тот врач, который бывал у старика на рыбалке, знал его хвори… Тут, помнится, все они заметили, что «случайностей» для одного раза неправдоподобно много, и смущенно затихли.
Потом старика перенесли из промозглого вертолета в избушку. Он был очень слаб, однако на исповедь и причащение сил хватило. Во время соборования сознание стало угасать, и когда диспетчер, не дозвонившись до спящей больницы, направился за дежурным доктором, я предупредил, что врач может уже и не приходить, но медицинское заключение пусть выпишет. А мне пора было читать канон на разлучение души от тела.
Врач пришел. С готовым медицинским заключением, но пришел.
– Удостовериться, – словно извиняясь, объяснил он мне.
Мог не объяснять: «удостоверение» в виде медицинской бутылки с делениями до пятисот граммов торчало из кармана старенького пальто.
– Что ж, – говорю, – доктор, у вас пробочка‑то резиновая? – и указываю на сосуд. – Она своим запахом весь напиток может испортить.
– Не извольте беспокоиться: пробочка завернута в полиэтилен, да и вообще, я только что из емкости перелил – все предусмотрено, – и достает из другого кармана стопку мензурок. – Помянем?..
Но прежде чем помянуть, мы еще скинемся и отправим доктора за столярным изделием, придет больничная нянечка и обмоет усопшего, в свой черед совершится чин отпевания, и диспетчер сбегает к пожарному щиту за горсткой песка, которому суждено будет стать погребальной земелькой…
Вот тогда и помянем старого промысловика: диспетчер, доктор, столяр, нянечка, я и четыре пилота. Потом приползет МАЗ с многотонной цистерной – ему ехать на нефтебазу как раз мимо моего дома. Прощаясь, пилоты поинтересуются насчет нагромождения «случайностей», и я, поторапливаемый сигналами автомобиля, отвечу им на ходу, что ничего случайного не бывает, ну а когда дела наши восходят к сферам небесным, то события начинают развиваться и вовсе с неотвратимостью падающего парового молота… И в этот момент крыша сарая рухнула.
– Все ж таки упала, – растерянно прошептал диспетчер, глядя на оседающее облако снежной пыли.
Я попросил доктора сильно не увлекать пилотов «удостоверением», потому что когда‑никогда горючее привезут и надо будет лететь…
– Все продумано, – заверял меня доктор.
– Так что же в нем небесного – в мужичке этом? – не унимался один из летчиков.
– Душа, – отвечал я, стараясь перекричать хриплое рокотание бензовоза, к которому мы приближались – и я, и провожавшая меня кавалькада.
Летчик непонимающе пожал плечами.
– Знаешь, сколько она стоит?
– Так разве ж у нее может быть стоимость? – усмехнулся пилот.
– «Какая польза человеку, если он весь мир приобретет, а душе своей повредит?» – сказал Господь… Она дороже, чем весь мир, понимаешь?..
– Его душа? – переспросил он, кивая в сторону домика, где мы оставили охотника.
Водитель МАЗа, перегнувшись через сиденье, нетерпеливо приоткрыл дверцу кабины.
– И его, и твоя, и моя, – прокричал я, забираясь в кабину.
– Ты уж, отец, извини, – досадливо сказал водитель, когда мы тронулись, – я бы, конечно, подождал, но Гранька – ну, которая горючку отпускает, – такая змея: если до трех часов не успеешь бочку залить, пиши пропало: то обед у нее, то учет, то еще дребедень какая‑нибудь…
Крест
Явления, именуемые стихийными бедствиями, посылаются нам не иначе, как для того, чтобы мы хотя бы иногда вспоминали, Кто здесь Хозяин. При этом события, совершающиеся с нами во время таковых бедствий, могут иметь необыкновенно важное значение… Могут, впрочем, и не иметь…
В тот вечер случилась столь сокрушительная метель, что автобус, выехавший со станции довольно резво, вскоре вынужден был сбавить скорость и едва полз по заметенной дороге. Потом и вовсе встал, упершись в глубокий сугроб. Сдав назад, водитель несколько разогнал автобус, чтобы с ходу преодолеть препятствие, однако мы вновь во что‑то уткнулись, и мотор заглох. Мы и не знали еще, какая долгая череда испытаний и потрясений ожидает всех нас…
Пара мужичков, стоявших впереди и помогавших водителю угадывать направление движения, вышли, чтобы оценить ситуацию. Оказалось, что в сугробе – занесенная снегом легковая машина, а в машине – женщина. Женщину поначалу даже посчитали невозвратно замерзшей, но она была жива и, оттаяв в теплом автобусе, рассказала, что муж ушел в деревню за трактором, и было это уже очень давно, так что горючее в машине кончилось и печка перестала работать.
Водитель наш повинился, что нечаянно стукнул ее легковушку, однако женщина устало отвечала, что не мы первые, что до нас в нее бился большой грузовик и ей уже до этого нет никакого дела, лишь бы согреться.
Пока она согревалась, мы предались обсуждению видов на будущее, и получалось, что оставаться в автобусе никак нельзя, потому что и у нас горючее скоро кончится. Пошли в деревню, огни которой иногда угадывались за метелью. Идти надо было километра полтора, но в снегу по пояс, и мы преодолевали их четыре часа. Посреди пути возник волк: мы сбились в кучку, чтобы он не смог напасть на кого‑нибудь из отставших, и, похоже, привели хищника в замешательство – тот сделал несколько прыжков в сторону и, увязнув в сугробе, полег… Потом, правда, выяснилось, что это муж мороженой женщины, ходивший в деревню: никакого трактора он, конечно, не доискался, а нас принял за волчью стаю. Ему, понятное дело, было куда страшнее, чем нам: против нас – «волк»‑одиночка, а против него – орава непомерной численности…
Перед выходом в фаталистическое путешествие мы несколько раз пересчитывали друг дружку, и все почему‑то с разногласиями. У водителя получалось тридцать четыре, но он, из скромности что ли, забывал сосчитать себя. Двое городских мужичков, назвавшихся кандидатами каких‑то наук, настаивали на цифре тридцать, но они были столь близоруки, что не вызывали доверия в ответственном деле. Длинный дядька – электрик из нашего колхоза – досчитывал и до сорока, однако он находился в подпитии и оттого мог страдать склонностью к преувеличениям… Сошлись на тридцати пяти. Завидев такую стаю, мужчина вполне мог умереть от разрыва сердца. Но выжил и стал тридцать шестым.
Все остальные мытарства этого вынужденного подвижничества были тягостно однообразны: пробиваясь через снежные гряды, нанесенные поперек нашего пути, люди подчас совершенно выбивались из сил и падали. Их вытаскивали из сугробов и заставляли идти дальше. Да еще, известное дело, человек в таких обстоятельствах теряет болевую чувствительность и легко обмораживается. А тут как раз: в рукавицах – снег, в ботинках – снег, лицо – залеплено снегом…
В конце концов добрались. Разбудили незнакомую деревню и стали размещаться на постой. Мне выпало – с длинным электриком и двумя кандидатами. Хозяйка – коренастая женщина лет шестидесяти пяти – суетилась, разогревая чай, какую‑то еду и одновременно пристраивая на печи нашу одежду и обувь. Когда ученые люди вышли по необходимости в сени, она спросила, выставлять ли бутылочку. Я отказался. Электрик поддержал меня, но изложил особое мнение: «Мы с батюшкой в такое время не пьем, а те двое, – он указал на дверь, за которую ушли кандидаты, – вот они – очень уважают. Но, сама понимаешь, мужики городские, деликатные, так что если начнут из себя строить: мол, не пьем, и в таком роде – не тушуйся, наливай. Ну а я… так, маленько, чтобы гостей уважить». Ни про этих людей, ни про их отношения с электриком мне не было известно совсем ничего, и потому я не обратил ровным счетом никакого внимания на происходящее. А напрасно, потому что затевалась диверсия.
Когда щуплые кандидаты вернулись и сели за стол, перед каждым уже стоял граненый стакан, до краев наполненный водкой. С одного из ученых натурально упали очки: хорошо еще, что он сумел на лету подхватить их. На все, довольно искренние, отказы хозяйка только посмеивалась. И они сдались. По тому, как они держали стаканы – двумя пальцами, как с отвращением смотрели на водку, как морщились, нюхая ее, мне представилось, что дело это для них не сильно привычное. Но выпили. И в один миг их развезло.
Потом я поинтересовался у электрика, зачем, собственно, устроил он свое злодеяние. Электрик оправдывался заботой о здоровье переохладившихся людей, но, похоже, любознательности в нем было куда больше, чем милосердия. И надо отметить, страсть естествоиспытателя вскорости получила совершеннейшее удовлетворение. Кандидаты оказались уфологами, иначе говоря, исследователями неопознанных летающих объектов, которые, по данным науки, в наших краях водились во множестве. Тут мой электрик и подхватился: «Этого барахла – во!» – и провел ребром ладони по горлу. Пьянехонькие кандидаты включили диктофон и стали расспрашивать о следах объектов, о зеленом веществе… «Зеленого вещества – во! – и снова ладонью по горлу. – У нас есть одна откормочная ферма, она на отшибе, на хуторах, дак там этого добра», – и махнул рукой. Я было заметил, что прошлой весной «вещество» упустили в реку, и ниже хуторов вся рыба передохла. Однако они стали всерьез расспрашивать, как проехать к аномалии, электрик подробнейшим образом объяснял, диктофон записывал. Стало ясно, что теперь всякий разговор будет бессмыслен, и я пересел на диванчик, подремать. Предварительно еще запретил электрику произносить слово «уфология», из которого у него всякий раз получалось невесть что.
Сквозь дрему долетали до меня обрывки ученой беседы: кандидаты, расспрашивавшие о «полтергейстах» и «барабашках», узнали, что «все это – обыкновенные домовые, и батюшка их кропилом гоняет: молитовки прочтет, покропит святою водою, и всякая муть исчезает». Далее он заявил, что мы с ним несем свет людям, только каждый по‑своему. Кандидаты возражали, что свет электрический им, конечно, понятен, потому что его можно измерить, а «свет религиозный» они измерить не могут, и потому, стало быть, его и вовсе нет.
Тут на улице затарахтели трактора, хозяйка пришла топить печь, и мы поняли, что надобно собираться. И вот, когда мы напяливали на себя ботинки, куртки и шапки – всё еще влажное, непросохшее, обнаружилось, что для меня в этой утомительной эпопее таилось особое предназначение. Здесь, впрочем, придется отвлечься от метели, электрика, кандидатов и тракторов.
Выяснилось, что за занавесочкой обитает еще одно живое существо – мать хозяйки, старуха девяноста с лишним годов, прикованная к постели параличом. Она попросилась поисповедоваться, а когда Таинство благополучно совершилось, передала мне завернутый в ветхую бумажонку наперсный крест. Это был обыкновенный видом священнический крест с традиционною надписью на обороте: «Образ буди верным: словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою» – из Первого послания апостола Павла к Тимофею. Ниже находилось изображение царской короны и монограмма Николая Второго. То есть обладатель этого креста сподобился рукоположиться в годы царствования последнего русского императора, а все действующее духовенство той поры, известное дело, было перебито или умучено… Старуха рассказала, что когда‑то в достопамятные времена через деревню гнали в тюрьму священника, и он оставил ей крест с наказом: передать батюшке, который первым явится в эти места. Почти шестьдесят лет она хранила сокровище втайне от всех, а главное от мужа – председателя колхоза…
Мы брели по дороге, расчищенной тракторами. Электрик поддерживал под руки кандидатов, а они, словно натуральные пристяжные, воротили головы – каждый на свою сторону.
– А вы, батюшка, видели когда‑нибудь «барабашку»? – заинтересовались ученые люди.
Я отвечал, что не видел.
– Он этой нечисти зреть не в состоянии, – объяснил электрик и вздохнул. – Разве ж он пьет? А вот ежели кто пьет по‑настоящему, тот запросто может увидеть… У нас их, почитай, всякий видывал. Да я и сам насмотрелся, чего там: зеленые, вонючие, с рогами, хвостами, копытами…
– А НЛО – наблюдали? – не унимались «пристяжные».
Но я и этого сроду не наблюдал.
– А если увидите, что станете делать?
– Перекрещу, наверное.
– И чего тогда?
– А то, что оно сгинет! – победно воскликнул электрик.
– А вдруг не сгинет?
– Значит, – говорю, – плохи мои дела… Да и ваши – тоже…
На этом вьюжная история завершилась. Мы благополучно добрались до автобуса, автобус – до конечной своей остановки.
Крест безвестного мученика и доныне охраняет меня. Была еще, правда, ветхая бумажонка, укрывавшая эту святыню… А на бумажонке было нацарапано карандашом нечто вроде послания. Много раз принимался я разбирать едва различимые буквы, и они мало‑помалу поддавались. В конце концов полуистлевшая целлюлоза превратилась в совершенную пыль, но к этому моменту текст был прочитан.
«Готовьтесь, – писал мой предшественник, ожидавший ареста. – Вам выпадут более страшные времена. Помоги, Господи!»
Земля и небо
Весной из далекого северного города привезли огромный металлический крест для увенчания храма. Вообще‑то в городе том раньше строили подводные лодки, но после того как всякое полезное созидание прекратилось, подводных дел мастера были рады изготовить хоть что. Вот и крест для Божьего храма соорудили из долговечного сплава. Конечно, лучше бы они лодки свои клепали – с крестом мы, пожалуй, и сами управились бы. Без секретных технологий… Но что говорить об этом, когда народ Отечества нашего выбрал себе в правители своих же наипервейших врагов?.. Словом, они нам – крест для моления, мы им – корову для пропитания.
И вот в теплый, почти жаркий весенний день, когда на пригорках вовсю зазеленела трава – пышная, яркая, не примятая ни зноем, ни ветрами, ни ливнями и даже не тронутая пылью, совершили мы молебен перед крестом, стоявшим еще на земле: в основании креста располагался широкий металлический барабан, так что все сооружение было вполне устойчиво. Потом я окропил конструкцию святою водой и благословил крановщика на богоугодное действие. Тут и произошло между некоторыми первое взаимонепонимание.
Надо сказать, что народу собралось число значительное. Во‑первых, конечно, событие это – водружение креста – само по себе торжественно и не лишено некоей тайны, что в глазах общества особо подчеркивалось прибытием единственного в районе автокрана с выдвижною стрелою. Во‑вторых, день был воскресный, перед молебном вершилось богослужение, и благочестивые прихожане, собравшиеся со всей округи, не расходились. Да к ним еще присоединились разные досужие земляки, благочестием не обремененные, среди которых и случилось недоразумение: отталкивая друг друга, они взялись цеплять крест стропами подъемного троса, и каждый кричал, что только он знает, как правильно, а остальные – не знают, и слышалось лишь: «Да я на станции целое лето стропалил»; «Да на станциях не стропали, а халтурщики, вот на стройке – другое дело: я, когда ферму строили…»; «Да у нас в леспромхозе…». Горячечное усердие их было вызвано вовсе не благоговейным желанием послужить Богу и людям, а проницательностью по поводу безразмерного портфеля, стоявшего возле ног церковного старосты. Староста любил похвастаться реликвией, будто бы подаренной ему на каком‑то курорте неким академиком: «Бывает, паря, портфель профессорский – тот на двенадцать бутылок, а этот, паря, – академический – аж на двадцать четыре». Похоже, сейчас в нем столько и притеснялось.
Самых рьяных пришлось разогнать. Крановщик сам зацепил крест, вернулся в кабину, и подъем начался.
А когда завершился, выяснилось, что до основания купола – до того карниза, где стояли добровольцы из благочестивых, – остается не меньше метра. Староста изумился:
– Дак я же все промерил: даже насыпь бульдозером сделали, чтобы кран дотянулся… У тебя стрела – двенадцать метров? – спросил он крановщика, выбравшегося из кабины.
– Двенадцать, – задумчиво отвечал тот, сняв кепку и почесывая затылок.
– Дак в чем же дело?
– В том, что одиннадцать.
– Это – как?.. – обомлел староста.
– А так, что она – погнутая и метр недобирает.
– С чего это она погнутая? Раньше была не погнутая, а теперь – погнутая?
– Раньше – да, не погнутая, а теперь – погнутая.