Спросил, кто она по профессии: где ж, думаю, можно разговаривать таким диковинным образом?
– Начальник смены на телеграфе… А до этого много лет проработала телеграфисткой‑телефонисткой, – и без перехода начала рассказывать о плане восстановления часовен: где раздобыть лес, тес, кровельное железо, у кого заказать иконы…
Я уже не успевал принимать телеграммы и потому решился переключить аппарат:
– У нас на сегодня еще какие‑нибудь планы есть?
– Освятить дом… Пообедать… А потом шофер отвезет вас…
– Он хоть дождется?
– Конечно… Сосед… Дальний родственник… В кинопрокате работает… Машину ему на весь день дали…
И пошли мы освящать ее хоромину: это был пятый подряд молебен – язык у меня стал заплетаться. Бродили, бродили – по комнатам, коридорам, чуланам, кладовкам, закутам, клетушкам и опустевшим хлевам, счет которым давно потерялся; торопыга то подталкивала меня с одной лестницы на другую, то забегала вперед, чтобы отворить дверь…
– И последнее, – объявила она, – сеновал…
Перед нами открылось пространство таких необъятных размеров, что я сразу заглянул в ковшик – хватит ли святой водицы для окропления. Перехватив мой взгляд, она молниеносно телеграфировала:
– У меня есть… Крещенская… Сейчас принесу… Только стойте на месте… Не уходите никуда, – и убежала.
Это был старинный северный сеновал с широченными воротами для взвоза – наклонного помоста, по которому лошадь могла взвезти сюда – на второй этаж – телегу или сани. Здесь гужевой транспорт и разворачивался.
Наполнив ковшик, я обошел с кропилом выметенный сеновал – лишь в одном уголке лежал клочок пересохшей травы, кошенной, вероятно, еще родителями хозяйки.
– Стадион: для футбола, может, и маловат, а волейбольная площадка – как раз поместится, и зрителям места хватит.
– Когда‑то здесь и взаправду был стадион, – улыбнулась она. – Отец летом на косилке работал, приносил зайчат – ма‑аленьких… Мы с братом выкармливали их, – мне показалось, что она стала говорить спокойнее и мягче, – к зиме они вырастали и устраивали гонки: по стенам, потолку – ну, по кровле… Дом был крыт еловыми досками, вот они по этим доскам – снизу, изнутри – и носились… Ушками вниз… Смешно… Жили они свободно – могли и во двор выскакивать, но зимой далеко не бегали… Так, по огороду: весь снег перебаламутят – и опять в дом… А весной – уходили… Сначала на день, на два, а потом – навсегда… Летом пойдешь в лес по грибы или по ягоды, встретишь зайчишку какого‑нибудь: он замрет и уставится на тебя… А ты думаешь: может, это твой выкормыш?.. Они ведь почти ручными становились – даже погладить себя иногда разрешали… Скотина к ним относилась нормально… Собачка у нас была – спокойная такая: вообще внимания не обращала… Кошка только… Спит где‑нибудь, а они носятся да и налетят на нее… Случайно или нарочно – не знаю… Кошка заорет – и за ними, да разве угонишься?.. С зайчатами этими все детство прошло: и мое, и братнино… А теперь вот не всегда поздороваться снизойдет… Особенно после того, как я окрестилась и стала в церковь ходить… Если бы еще только он… Мы с вами целый день по деревне да вокруг нее шастаем… Хотя бы одного человека заметили?.. То‑то и оно: все попрятались… Креста боятся… И дома – в Москве – у меня то же самое: никто в церковь не ходит… Беда!.. Что я должна сделать, чтобы помочь им, чтобы спасти?.. Батюшка, который меня крестил, говорит, что Господь нынче дал каждой русской семье, ну – фамилии, роду, по одному верующему… Это, говорит, как после кораблекрушения: бултыхаются люди в океане небольшими такими… кучками… Батюшка как‑то покрасивее говорил, но я слово забыла… И вдруг одному из каждой кучки дается лодка… И все могут спастись – места хватит… Он протягивает им руки… Но они отворачиваются и знай себе плюхают ладошками по волнам: мол, сами выплывем… Вот так батюшка говорит… А вы что на это скажете?..
Я сказал, что батюшка, пожалуй, прав.
– Но тогда человек, который в лодке, ну, который уверовал, будет держать ответ за них на Страшном Суде?.. Понятно, что прежде всего спросится с тех, кто отказался спасаться… Но если этот, в лодке, работу свою будет делать неважно?.. Как вы полагаете?.. А у меня ничего не получается… Бьюсь, бьюсь – никакого толку…
– Да не терзайтесь, – говорю, – все идет нормально, и в свой срок с Божьей помощью то, что должно получиться, получится.
Тут она стала перебирать разные человеческие недостатки, пытаясь определить, который из них более прочих мешает ей в благом деле лодочного спасательства.
– Веслами, – говорю, – сильно махать не надо, а то утопающие пугаются, да и по голове запросто можно угодить. – Она почему‑то обрадовалась этому наставлению, и мы наконец пошли обедать.
Потом я ехал домой и думал, что московский батюшка – молодец: оберегая неокрепшую душу новообращенной, он не стал раскрывать дальнейшие перспективы морского сюжета. Между тем сдается, что они довольно определенны: коли уж в этих лодках места хватает для всех, то новых плавсредств может не оказаться. И когда легкий бриз унесет все суденышки за край видимого горизонта, не останется никого, кто мог бы протянуть руку тонущему и удержать его. Возможно, лодочки эти – наша последняя надежда, последний шанс.
Елизавета
Вначале двадцатого века местные мужички дерзновенно поползли вверх по речушкам и ручейкам до самых истоков. Корчевали лес, строили избы, засеивали полоски земли. Народилось зерно – потребовались мельницы, накопилось хлеба – стали появляться дороги, а на дорогах – постоялые дворы, кузницы и конюшни… Незаселенными остались только болота. Да и то, если среди болота была открытая вода, на берегах селился какой‑нибудь угрюмый бобыль, промышлявший рыбалкой. Эпоха сельскохозяйственного романтизма, запечатлевшая на себе имя Петра Столыпина, продолжалась недолго: впоследствии ее достижения были заботливо разорены и стерты из памяти.
В нашем краю один хуторишко остался. Реликтовый. Было в нем четыре двора и четверо жителей – родственники друг дружке. Несколько раз я наведывался туда, чтобы причастить Елизавету, тоже, кстати, реликтовую: душа ее чудесным образом сохранила отсветы прежнего воспитания…
Елизавете было семьдесят лет, однако называть ее бабкой было никак невозможно, и прежде всего потому, что она, в отличие от деревенских старух, прямо держала спину.
– Ты, Лизавета, ступаешь, словно боярышня! – говорил ей районный глава, заехавший как‑то по рыжички.
– Разве что с продотрядом, – отвечала она.
– Это она так шутит, – пояснили местные жители.
В сорок первом году семнадцатилетняя Елизавета работала на строительстве оборонительных сооружений, попала под обстрел, получила осколочное ранение и, провалявшись по госпиталям, обрела величественную осанку. Отец ее вскоре погиб на фронте, мать, разрываясь между борьбой за трудодни и обихаживанием искалеченной дочери, тоже протянула недолго. И осталась Елизавета одна. Но как‑то приноровилась – целую жизнь прожила. При том, что спина совсем не гнулась: ни – дров наколоть, ни – грядку вскопать, ни даже гриб сорвать невозможно.
С ней было легко разговаривать: она читала Иоанна Златоуста и хорошо понимала сущность духовных битв. Но утешительнее всего было слушать ее рассуждения по всяким житейским поводам.
Как‑то заезжаем с председателем колхоза. Поисповедовал я Елизавету, причастил, выходим на крыльцо, а председатель обсуждает с шофером что‑то животрепещущее…
– Зачем ругаешься? – спрашивает его Елизавета.
– Без этого на Руси нельзя – первейшее дело! – и разводит руками.
– Не русское это дело, – вздыхает Елизавета. – Когда человек молится, он верит, что каждое его слово услышат и поймут…
– Ну, – растерянно улыбается председатель.
– А если над нашей землей мат‑перемат висит?.. Богородица позатыкает уши, а мы будем удивляться, что страна – в дерьме…
– Ну ты еще скажи, что ранешние мужики не матерились!
– Редко, – говорит Елизавета. – Это все от кожаных курток пошло: от комиссаров да уполномоченных разных – от нерусских… Знаешь, как Христос в Писании называется?.. Бог Слово!.. И за каждое сказанное слово нам с тобой на Страшном Суде ответ держать придется. Вот они и поганят и пакостят слова наши…
– Может, мужики раньше и вина не пили? – встревает шофер.
– Питье – не грех, грех – опивство… Пили. Но каждый вечер надобно молитвы читать… Со всей семьею… И чтоб язык во рту проворачивался… Отец раз на вечернюю молитву не попал – уснул пьяный. В воскресенье пошел на исповедь, а батюшка его к причастию не допускает: все причащаются, а он стоит в стороне – то‑то позору было! Целый год, наверное, корил себя да перед нами винился…
В другой раз меня привез сюда здешний церковный староста. Был он в неважном расположении духа, поскольку занятий бесприбыльных не любил, и как только звали меня причащать болящих, глаза его наполнялись печалью…
День был жаркий, вода в радиаторе подвыкипела, и староста решил долить.
– Чего‑то у вас колодец стал вроде еще глубже, – пожаловался он.
– Так ведрами‑то по дну бьем, он и углубляется, – отвечала Елизавета.
Староста задумался, а потом тихо спросил меня:
– Шутит, что ли?..
– Ты чего на приход сунулся? – поинтересовалась Елизавета.
– Церкву восстанавливать…
– Большой в тебе подарок русскому Православию. Вы, батюшка, не знаете, как у нас его кличут?.. Пройдохой…
– Далеко не все! – возразил староста.
– Да, только половина района. А остальные – проходимцем. Но те и другие между собой не спорят – оба именования ему к лицу.
– Вот вы все на меня ругаетесь, а я всю жизнь тружусь – ты знаешь. И не кем‑нибудь, а бригадиром! С послевоенных времен – в колхозе, на стройке… Ни праздников, ни выходных – на курорт в первый раз только перед пенсией попал…
– Вот и зря, что без праздников, – тихо сказала Елизавета.
– Это в каком смысле?
– Ты тут иконочками торговал – Казанской Божией Матери…
– Они и сейчас при мне – могу продать, – и полез в портфель.
– Угомонись. Я тебе одну историю расскажу… Как‑то пришлась летняя Казанская, а по‑новому это – двадцать первое июля, на воскресенье. И поутру весь народ на покосы отправился…
– Двадцать первого? А чего так поздно‑то?.. Ворошить разве… Или метать…
– Идут они, а навстречу им – Богородица: мол, почему, мужики, мимо храма идете? Они объясняют: сенокос, спешим – боимся дождя, рук не хватает… А Она: «Ступайте в храм славить воскресение Моего Сына, а Я вам Свои руки отдам»… Послушались они – вернулись на воскресную службу, а уж сена в тот год заготовили – до сих пор коровы едят…
– Когда это было? – спросил староста. – В какой деревне?
– Давно, еще отец рассказывал…
Он наконец достал пачку бумажных иконок:
– И правда: рук нету – отдала… Так ты будешь брать‑то? Недорого…
– Да у меня есть – еще дедова… Деда моего тоже в старосты долго уговаривали. Отказался. «Сейчас, – говорит, – я в одном кармане в храм несу, а то, не приведи Господи, в двух карманах из храма поволоку».
На обратном пути он вдруг вспомнил:
– А ее, между прочим, тоже как‑то чудно прозывали… Негнущаяся, что ли?.. Или – несгибаемая?.. Во, точно: несгибаемая Елизавета.
Ракетчики
Поселились у нас газовики – большую трубу тянули. Народ они размашистый, лихой, то есть складу совсем некрестьянского, из‑за чего поначалу возникали недоразумения. Скажем, захочет газовик вдруг развеяться, сядет за рычаги бульдозера или тягача и катит куда глаза глядят. И не понять разудалой его головенке, для чего крестьяне столько заборов и прясел нагородили, да еще и стогов понаставили: вот он и давай крушить изгороди, сносить стога… Крестьянин же хотя этой романтики не понимает, но никакой отместки не делает – даже трубу не дырявит, но у газовиков начинаются нестроения: то с автоинспекцией, то с землеотводом под жилые вагончики, то с подключением к электросети, то с питьевой водой…
В конце концов пришлые люди поняли необходимость добрососедства и притихли в своей резервации у шоссейки. Некоторое время еще их безудержность проявляла себя в динамитных рыбалках, но как только река опустела, наступило благоденственное успокоение.
В ту пору стал ко мне наведываться один из этих мятежников. Его авантюрный дух тщетно искал себе пищи – предприятия с не до конца предсказуемыми последствиями, а мне выпадала роль умиротворителя. И я не только не справился со своим поприщем, но и сам впал в жестокий соблазн. Конечно, не всякий день тебе предлагают ракету – самую настоящую, пятнадцати метров длиною, однако и такому искушению надобно уметь противостоять.
А дело складывалось вот как: приезжает однажды этот человек и рассказывает, что возвращался на вертолете после ремонта трубы – а он сварщик – и видел на земле ракету. Пилот будто бы определил, что ракета – метеорологическая и, похоже, до заданной высоты не добралась. К северу от нас есть место, с которого то и дело запускают ракеты, и народу случалось находить в лесу разные «алюминиевые железки», но чтобы целую штуковину – такого я еще не слыхал.
Обрисовал он тамошние угодья, прикинул расстояние, и я определил ему точку на карте: это были делянки на границе двух областей, вырубленные еще лет тридцать назад и заросшие густющим кустарником – место никчемное, гиблое. Когда‑то мне довелось плутать там…
– Вот бы, – говорит, – эту ракетину привезти!
– На кой? – спрашиваю.
– У нее, может, ресурс не выработан, так ее еще и запустить можно.
– Куда?
Не отвечает. Замыслом поглощен:
– Работает она как сварочный аппарат: горючее, окислитель, газовая струя… Если в ней какой трубопровод засорился – автомобильным компрессором прокачаю. Но вот если чего с проводами – специалист нужен: там же, поди, проводов – тьма…
– Бери, – говорю, – нашего электрика.
Обрадовался, спрашивает, где найти.
– На столбе сидит где‑нибудь.
Через полчаса привозит электрика.
День тот у меня выдался хозяйственным: баню топлю, стираю, белье развешиваю. А они сели за домом в затишке, развернули на столе карту и обсуждают планы. Сную туда‑сюда по двору, слышу: с запуском проблемы возникли.
– К дереву, – говорю, – привяжите, а снизу костер – вот и все.
– Лучше уж тогда к столбу, – возражает электрик, – он гладкий, сучки не будут мешать.
– Правильнее всего поместить в трубу, – заключает газовик, – и как из ракетной шахты…
Сдается мне, что говорят они не вполне шутя.
В следующий раз прохожу мимо «генерального штаба», а они насчет боеголовки кумекают: чтобы, значит, натолкать в ракету взрывчатых веществ и установить детонатор.
– А мы что, мужики, – спрашиваю, – войной на кого собираемся?
– Вообще‑то нет, – отвечают, – но на всякий случай.
– Смотрите сами, конечно, но, думается, одной ракеты для серьезной битвы может и не хватить.
– Будем искать еще! – Гляжу, они настойчивые ребята. – Если найдем, эту подарим вам.
– За что же, – говорю, – такая напасть?
– Ее можно вдоль распилить – две лодки получатся.
– Лодка у меня есть.
– Ну, тогда бак для душа.
– Есть – бочка из‑под горючего.
– Можно просто емкость – собирать воду для полива картошки, грядок…
– Да, – говорю, – лягушек разводить – доброе дело.
Однако меня утешило, что они готовы были перековать мечи на орала.
Через несколько дней выпал первый снежок, и корсары приехали на большом грузовике.
– Надо спешить, пока снегу не понавалило да не засыпало.
Подождал я до полудня – треб никаких не было, и отправились. Ну и накатались мы в тот день: ездили и по асфальту, и по стерне, и по проселкам, и по старым гатям, и даже по заброшенной узкоколейке… Форсировали ручьи, речки, болота… Нашли нужное место.
– Вот оно, – сказал газовик.
Ракеты не было.
Разгребли снег, электрик поднял несколько цветных проводков, и мы поняли, что кто‑то уже успел побывать здесь. Но странно: автомобильных следов мы не обнаружили.
– Военные, на вертолете, – определил газовик.
И поползли мы обратно. В одном месте, возле ручья, обратил я внимание на малоразмерные следочки сапог.
– Бабы, – пояснил электрик, – за клюквой хаживали.
– Откуда тут клюква? – спрашиваю. – Тут и болот нет.
– Бабы, они такой народ, что клюкву где хошь отыщут.
– А бабы‑то здесь откуда? – не понял газовик. – Мы километров шестьдесят отмахали – и никакого жилья.
– Это – вкругаля на машине, – электрик твердо держался своего, – а пешком до ближайшей деревни тут километров двенадцать…
– И что ж, здешние бабы в такую даль ходят за клюквой?
– Ну а коли ближе нет? Бабы, они за клюквой хошь куда двинут, известно.
И вот вечером уже возвращаемся через соседнюю область – стоит на обочине грузовик, рядом шофер‑парнишечка, машет рукою. Притормозили: поломался, просит отбуксировать до станции. Сволокли. А он уж так благодарен.
– Выручили, – говорит. – Утром вагон с металлоломом уходит, надо успеть сдать и хоть какие‑то денежки получить для школы.
Оказалось, парнишечка этот – директор сельской школы, а заодно и завхоз, и шофер, и везет он на школьной машине лом цветного металла – алюминия…
– Ракета, – говорит, – у нас на делянке три года лежала. Ее уж мужики и дробью поиздырявили, и топорами побили. А тут объявление в газете: скупка металлолома. Чего, думаю, добру пропадать? Учеников собрал: пришли, раскурочили и по кусочку на себе унесли…
– А ты: «бабы», «клюква», – передразнил газовик.
– А что? – упирался электрик. – Бабы, они такой народ: клюкву где хошь отыщут.
– Жаль, – говорю, – конечно, ребята, но не праздновать нам девятнадцатого ноября День артиллерии и ракетных войск.
– Ничего, еще что‑нибудь придумаем, – пообещал газовик.
Я не усомнился.
Иордань
Крещение. Служу молебен на реке. Над прорубью – иорданью. День пасмурный, легкая метель. Тропа, спускающаяся от церкви, забита народом: женщины в ярких платках, детишки. Все с бидонами, ведрами. Гляжу, на самом верху появились двое мужичков с огромной молочной флягой – последние в очереди. Старушенции, толкущиеся на ближних подступах, осторожно сбиваются к иордани:
– По те года после молебна всегда солнышко сказывалось.
– Ноне уж больно туча страшна!
– Даром что страшна: и сёдни посветит.
– Отойдите, – говорю, – лед тонкий.
Не слушаются. Погружаю в иордань крест, и народ замолкает.
– Батюшка, батюшка, – шепчут старухи.
Поднимаю голову – посреди тучи солнце… Потом начинается галдеж, давка, как в магазине.
– Поодинке подходите, без толкотни: всем хватит, – успокаивают они друг дружку и, толкаясь, лезут к проруби.
Когда запираю церковь, народа уже не видать – все понабрали святой водицы и разбрелись. А мужички еще раньше исчезли.
Ночью приезжает какая‑то заполошная тетка:
– Я – из леспромхоза. Мы сегодня мужиков к вам направили, пятидесятилитровую флягу дали, они вернулись пьянехонькие, говорят: воды не хватило, батюшка остатки с собой унес…
– Это как, – спрашиваю, – «не хватило»? Река‑то, наверное, бежит?
– А им – не хватило. Водки – хватило, а воды – нет.
– Так набрала бы сама.
– Я и набрала – для всего поселка, а мать просила с иордани, с‑под креста. Мать у меня ветхая, старые времена помнит… Не откажите – машину второй раз за тридцать километров гоняли…
Пришлось поделиться.
– Интересные, – говорю, – у вас мужики: «воды не хватило».
– Что уж тут интересного: бутылка вместо иконы – и все.
Лесная пустынь
Местность, в которой я когда‑то служил, сильно пострадала от злодеяний, ниспосылавшихся русской деревне. К примеру, целый сельсовет со всеми населенными пунктами был опустошен ради некоего укрупнения, и обширные земли его в конце концов заросли непроходимым лесом. Конечно, годные срубы были своевременно увезены, но старья оставалось немало, и почерневшие хоромы, оседая и заваливаясь, медленно умирали.
Сохранился в селе и храм. Каменный, сильно поврежденный. Последний его настоятель был расстрелян и теперь молился о нас в сонме новомучеников российских. Храмом этим заинтересовался известный монастырь: искали место для уединения – для скита то есть. Вот мне и выпало сопровождать пожилого иеромонаха, присланного провести исследование. Договорились с леспромхозом: две бутылки – тому, четыре – этому, и получили в свое полное распоряжение вездеходный «Урал». Дело было весной, но поздней: снег сошел, и даже в лесу зеленела первая травка.
Тяжелый грузовик медленно полз по давно не езженной дороге, зараставшей кустарником. Временами путь преграждали стволы упавших деревьев, и тогда мы останавливались, шофер вытаскивал из кузова бензопилу, чтобы расчистить проход и ползти дальше. К полудню, когда преодолели километров десять – двенадцать и, значит, еще столько же оставалось, случилась поломка. В наших условиях совершенно непоправимая. Шоферу надо было возвращаться за необходимой запчастью, а мы были определены в крепкую избушку вроде охотничьей, сложенную, однако, не охотниками, а пастухами: вдоль лесного ручья некогда простилались замечательные луговины. Кое‑какие продукты у нас имелись, водитель оставил пакет, который ему собрала жена, и мы взялись обихаживать новое пристанище, понимая, что вылазка наша сегодняшним днем не ограничится и ночевать придется именно здесь.
К счастью, печка была вполне исправна, а в сенцах сохранились сухие дрова. Нары, правда, были ничем не покрыты, но мы с батюшкой сошлись на том, что твердое ложе целительно для здоровья. Подмели, проветрили, растопили печь, поставили на нее закопченный чайник, принесли брусничного листа для заварки, разложили на столике перед оконцем еду, помолились и приступили к трапезе.
До чего же вольно, до чего хорошо нам было! Никуда не надо спешить, никаких сроков пред нами – времени словно и вообще нет. А уютно – как бывает лишь детям «в домике», где‑нибудь под столом.
Поразмыслив, придумали обустройство постелей: наломали тонких еловых веточек и взбили такие перины, что о целительности голых досок пришлось забыть. Потом пошли прогуляться.
Был прекрасный весенний вечер – тихий, теплый, искрилась мелкая, некусачая мошкара, тянули вальдшнепы. Я рассказал отцу Дионисию – так звали иеромонаха – об этих куличках, о тяге, и он, человек городской, даже, пожалуй, сугубо городской, слушал с искренним изумлением. Попалось сыроватое, грязное место с отпечатком медвежьих лап. Я попросил батюшку не наступать на звериный след, а пройти рядом.
– Это что – языческая примета? – спросил он.
– Да какое уж тут язычество, – говорю, – просто в следующий раз придет и, глядишь, нашу деликатность оценит. А если затопчем его следы, может понять как вызов. Он тут, наверное, за хозяина. Вот, смотрите! – Я показал задиры, сделанные на стволе огромнейшей ели.
Отец Дионисий не понимал.
– Встал, – говорю, – на задние лапы и ободрал дерево, чтобы все видели, какой он большой.
– Так это он до такой высоты дотянулся?
– Ну да, – говорю.
И мой напарник запросился домой.
В избушке было тепло. Помолившись, мы легли на веточки и быстро уснули. Среди ночи нас разбудил мощный медвежий рев.
– Как паровоз, – сказал отец Дионисий, – и, по‑моему, паровоз этот приближается… Он избушку‑то не сломает?
– Не должен.
– Что же он так ревет?
– Обнаружил наше присутствие и дает понять, кто здесь самый главный.
– А теперь ворчит.
– Это по‑стариковски, по‑доброму.
– Вы меня все успокаиваете и успокаиваете, а я, знаете, не достиг высот преподобного Сергия или преподобного Серафима, чтобы запросто общаться с медведем. – И начал шептать молитву.
Я, конечно, тоже ничего не достиг и потому сожалел, что мы не захватили с собой ни фонаря, ни свечки: если бы окошко излучало свет, было бы куда безопаснее. Судя по следам, зверь был непомерный какой‑то и при желании мог, конечно, раскатать старенькую избушку. Оставалось надеяться лишь на его рассудительность да на молитвы иеромонаха.
Мишка ушел, но заснуть мы уже не могли – переговаривались. Отец Дионисий рассказал, что в монастыре недавно – лет пять, а прежде работал редактором, причем в нотном издательстве. Я никогда не встречал нотных редакторов и потому стал с интересом расспрашивать его. Он же, явно обрадованный тем, что погибельная напасть миновала, говорил охотно и весьма живо.
– Как же, – спрашиваю, – редактировать музыкальные тексты? Сверять с какими‑то эталонными образцами, как при переиздании литературной классики?
– Не обязательно, – отвечает отец Дионисий, – я ведь, когда гляжу в ноты, слышу их и, если возникнет какое‑то несоответствие, исправлю. Классика невероятно гармонична, она – от Бога. А кроме того, я ведь окончил консерваторию – пианист, много играл, много слушал… Исполнительская карьера не сложилась, стал вот редактором. Но основные фортепианные тексты знаю до мелочей: скажем, некоторые бетховенские сонаты могу на бумаге воспроизвести по памяти. Не говоря уж о шопеновских вальсах или мазурках. Конечно, иногда что‑то вызывает сомнение, приходится уточнять, но нечасто.
– А двадцатый век?
– Первая половина – потруднее, там еще только все разваливалось, все перемешано – приходится сверять, а потом гармония совершенно исчезла и пошли диссонансы – чем страшнее, тем лучше, редактор может пропустить любую чушь – автор все равно не заметит. Большинство произведений и исполнялись‑то по одному разу. Знаете, в нашей музыке конца двадцатого века есть несколько ритуальных имен. Их, как пароль, то и дело повторяют те, кто ненавидит гармонию, те, кто по определению Господню не может принести доброго плода. Попросите их напеть хотя бы три мелодии из сочинений ритуальной кучки, и они сразу умолкнут. Мне в прежней жизни не раз доводилось завершать такие дискуссии предложением: вы мне – три мелодии восхваляемого сочинителя, а я в ответ – тридцать мелодий Чайковского, или Верди, или Бетховена, Шопена, Шумана, Баха… Сразу начинается: это совершенно иная музыка, концептуальная… Она действительно концептуальная – в плане идеологическом или даже духовном: гармония – от Бога, а разрушение гармонии – от… сами знаете от кого. Вот, собственно, и вся «концептуальность».
Он помолчал, а потом осторожно спросил:
– А медведь больше не придет?
– Не должен.
– Да кому он вообще чего должен? – И мы рассмеялись.
– Куда все исчезло? – вздохнул отец Дионисий.
– Что – все?
– Да все… Когда я учился, мы ходили на Рихтера, добывали записи Каллас, ездили в Ленинград на Мравинского… Их давно уже нет, но все, что появлялось потом, даже для сравнения с ними непригодно… Впрочем, давайте спать, а то скоро, наверное, шофер явится.
Утром шофер не появился. Мы доели остатки хлеба и ждем: он, между прочим, должен был принести провизии на весь день. Потом насобирали сморчков и сварили их в котелке – получился обед. Пошли гулять: обнаружили развороченный муравейник, и я рассказал отцу Дионисию о пристрастии медведя к муравьям. Батюшке понравилось, что маленькие муравьи, защищаясь, могут укусить огромного зверя прямо в нос, и он воскликнул: «Молодцы!» Воскликнул, наверное, слишком громко, потому что медведь, почивавший на другой стороне ручья, проснулся и, круша деревья, бросился прочь. Там было много гниловатых берез, и они разлетались с треском, словно от взрыва.
– Что это? – растерянно спросил отец Дионисий.
– Испугался. – Я поведал ему о пугливости могучего зверя и предложил перейти ручей, чтобы взглянуть на свидетельство медвежьих испугов. Он отказался.
Других приключений в этот день не случилось, вот только отсутствие шофера вызывало недоумение. Ужинали пустым брусничным чаем.
Ночью снова раздался медвежий рев, но на сей раз «паровоз» удалялся и удалялся от нас, пока не затих совсем.
– Куда это он? – спросил батюшка. – Неужели мы его так напугали?
– Не похоже.
– А обидеться он не мог?
– Не должен. – И мы опять рассмеялись.
Утром пришел шофер. Повинился, что опоздал на сутки – искал запчасть по всему району. Дал нам еды, починил машину, и мы тронулись дальше. Когда пришлось пилить очередное поваленное дерево, обнаружились следы двух медведей: огромные – нашего и поменьше – какого‑то незнакомого, чужого. Стало быть, прогонял чужака.
– Тогда ладно, – успокоился отец Дионисий, – а то я уж думал, что мы его чем‑то обидели.
– Бо‑ольшой, – покачал головой шофер, – но прежде здесь обитал вообще безразмерный. Охотники зимой заходят в избушку, а он – там, спит. Вместо берлоги.
– И что? – взволновался батюшка.
– Что – «что»? Подстрелили… Вторая шкура в стране…
– А первая где?
– Первая… где‑то… не помню.
Отец Дионисий растерянно посмотрел на меня, и я, скрывая улыбку, отвернулся.