– Да, – сказала я.
– Алекс Патрик, – голос был полон сарказма, а мое тело сковал лед. – Александра Николь Патрик, – сказал он. – Теперь я знаю все твое имя. Все имя. Александра Николь Патрик. Чудачка. Чудачка Алекс, убежавшая тем утром. Убежавшая и в библиотеке.
– Отвали, – прохрипела я. Но не бросила трубку. Я должна была, но не могла пошевелиться. Меня парализовало. Ноги сталь кусками льда. Ноги не двигались, руки не шевелились, мозг застыл. Все будто происходило с кем–то другим. Не в моем мире, не со мной. Я не говорила по телефону с гадом, изнасиловавшим меня, пока я спала. Этого не было, потому что иначе я могла бы отключить телефон.
Но это происходило.
– Я думал, ты была просто чудачкой. Но ты еще и бредишь.
– Вот и нет, – я не могла говорить, складывать предложения. Я была окружена слизью, зыбучими песками, и я тонула в этом.
– Ты умоляла об этом, – сказал он шелковым тоном.
– Молчи! – сказала я, ведь стала оттаивать, слова пробивались. – Это ложь.
Он резко и холодно рассмеялся.
– О, это не ложь, чудачка. Ты была на мне.
«Брось трубку. Брось трубку».
Он продолжал:
– И потому я не верю, что ты заявила, что я изнасиловал тебя, и решила, что у тебя все получится.
Я его ненавидела–ненавидела–ненавидела.
Он продолжал:
– Ты можешь натравить на меня всех своих маленьких Пересмешников, но я знаю, что ты ошибаешься, и я не собираюсь признавать свою вину. Так что я не против прийти на суд, чудачка.
– Ты врешь, – сказала я. – Врешь.
Я завершила вызов и смотрела на телефон, сверлила в нем дырку взглядом, ощущала, как нагрелись ладони, как пылали щеки и волосы от гнева. Я ни к кому еще не ощущала такой ненависти, но я ненавидела его за то, что он сделал в ту ночь, и за то, что он сделал сейчас. Он заслужил, чтобы его сделали примером, чтобы его наказали. Он ошибся тогда, ошибался и сейчас. Он был скользким, как типичный ватерполист.
Я хотела бросить телефон. Бросить ноутбук. Бросить стул, стол, кровать. Я хотела разбить окно. Так люди срывались, сходили с ума, злились так, что выходили из себя.
Я говорила себе дышать. Раз, два, три.
Я глубоко вдохнула с болью. Я не сорвусь. Нет, я не сорвусь. Но я злилась, и, повернувшись к зеркалу, я увидела пульсирующую вену на лбу. Она отсчитывала ритм, как грудь Картера тем утром.
Я услышала рвущийся звук. Громкий, ужасно громкий. Я закрыла уши от громкости. Я медленно открыла глаза, не желая открывать их. Картер был на мне, сдавил ногами. Он был обнажен. Что–то было не так. Его ноги были по бокам от меня, надо мной была его широкая бледная грудь, и я не хотела смотреть вниз, потому что тогда увижу его пенис, твердый пенис, который я не хотела видеть, ведь он пытался надеть на него презерватив. И порвал он упаковку от него.
– Что ты делаешь? – пробубнила я.
– Устанавливаю купол.
– Купол?
Может, он и кивнул, но я не знала. Казалось, у него были две головы. Или одна была размытой. Я не знала, все кружилось. Его голова кружилась, или кружилась кровать, или это была я. Я закрыла глаза. Было больно держать их открытыми. Но я кружилась и с закрытыми глазами, так что открыла их. Картер все еще был надо мной, нависал. Думаю, он надел презерватив, потому что он приблизился ко мне, его лицо оказалось ближе ко мне, и его тело опускалось, ладонь, правая или левая, уперлась в матрас возле моей руки. Другая ладонь была между его ног. Я догадывалась, что он делал. Он пытался войти в меня. Он хотел войти в меня. Я посмотрела на меня, на мое тело. Я была обнажена, в его кровати, и я не знала, как тут оказалась. Я знала, что не хотела его в себе. Не хотела это в себе. Кружение замедлилось, остановилось, и комната замерла, стала тихой, спокойной. А я стала сильной, прижала ладони к его широкой груди. Я давила ладонями, толкала его. Я качала головой, говорила нет. И я оставила ладони так, словно удерживала машину, словно силач, держащий мост.
Мое тело опустело, все внутри было темной пещерой. Все почернело на миг от грязного воспоминания. Я не молила об этом, я умоляла остановиться, я отталкивала его, но он все равно входил в меня.
Я вспомнила, что почти опаздываю на французский, схватила сумку и побежала. Мартин ждал меня у общежития.
– Прости, из–за меня ты опоздаешь, – сказала я.
– Мы. Мы опоздаем. У нас один урок. Французский, – он напомнил, что этот урок был для нас общим. – Но не переживай. Мы не сильно опоздаем.
– Да, – я все еще была растеряна после звонка и воспоминания.
– Ты в порядке? – спросил он, пока мы шли к Морган–янг–холлу по обычному пути. Не было времени на долгий путь. – Ты в порядке? – повторил он.
О, я забыла ответить.
– Да, – выдавила я. – Черт!
– Что?
– Нужно бежать, – я сжала его руку. – Сослагательное наклонение, помнишь?
Если опаздываешь на французский, приходится говорить весь урок в сослагательном наклонении: «Avis aux retardataires de mon cours, je vous imposerai l’utilisation exclusif du subjonctif», – предупредила мисс Думас в первый день. Это наказание было жестоким, но эффективным, потому что все, кто учил французский, знали, что сослагательное наклонение было самым сложным. Никто НИКОГДА не опаздывал на урок мисс Думас.
– Проблем не будет, – сказал он, пока мы бежали.
– Ты предсказывать умеешь?
– Нет, я уже позаботился об этом.
– Позаботился?
– Когда я понял, что ты опоздаешь, я позаботился об этом.
Я не успела узнать, как, мы толкнули тяжелую дверь здания, зазвенел звонок. Мы опоздали. Но Эми у кабинета французского оживленно общалась с мисс Думас. Наша учительница стояла спиной к нам, ее каштановые кудрявые волосы были уложены на голове, она болтала en français с Эми. Мартин коснулся моей руки, замедлил меня, чтобы мы беззвучно прошли по коридору. Я повторяла за ним, а Эми воскликнула:
– Certainement! Il me fera un grand plaisir de rédiger un essai pour vous.
– Formidable, – сказала мисс Думас Эми, мы с Мартином прошли в класс незаметно для учителя. Я заняла свое место, он – в нескольких партах от меня. Мисс Думас вошла через две секунды в класс и бодро сказала. – Bonjour, mes amis!
Она прошла к своему месту за столом, начала урок, не заметив, что мы опоздали. Я тихо выдохнула с облегчением. Я ненавидела сослагательное наклонение. Но мне было не по себе. Где я была бы, если бы Эми, Мартин и Илана не бились за меня, спасая от учителей, плохих парней и самой меня? Я была Алекс, пианисткой, желающей быть в Джуллиарде. Теперь я была неприкасаемой.
Урок закончился, и ко мне повернулась девушка, сидящая передо мной. Я немного ее знала. Ее звали Мэл, сокращенно от Мелисса, как мне казалось. Она была хрупкой, меньше, чем полтора метра. У нее были светло–каштановые волосы, которые она всегда заплетала во французскую косу (я сидела за ней на этом уроке).
– Привет, – тихо сказала она мне.
– Привет, Мэл, – сказала я.
Она оглядела комнату, развернулась и больше ничего не говорила. Ладно. Я схватила сумку и пошла на выход. Мартин появился рядом со мной.
– Итак, – он склонился так, чтобы его слышала только я, – хочешь провести со мной время этим вечером?
– Да, – сказала я. – Но не знаю, будут ли там Майя и Т.С.
– Можно пойти в другое место, – хитро сказал он.
Мои глаза расширились.
– Ты – Пересмешник. Ты не можешь нарушать правила. Мы не можем выходить по вечерам, кроме пятниц.
– Какая послушная девочка, – поддразнил он.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Слова и поступки
Эми нашла меня после математики.
– Мы решили провести суд через месяц. Где–то в середине марта. Скоро выберем точную дату, – сказала она мне и Майе и добавила с успокаивающей улыбкой. – Я хотела, чтобы вы знали, что времени на подготовку много, – это она добавила для Майи, которая кивнула, понимая указания.
– Конечно, мы будем готовы, – сообщила Майя.
– Картер знает, что это будет в марте? – спросила я.
– Знает вкратце, – сказала Эми и ушла, может, чтобы доставить послание лично. Я пыталась представить, как она выслеживает его после его последнего урока, говорит ему лично, но не удавалось. Может, у нее был другой – безопасный – способ доставить послание обвиняемому.
– Начнем с твоих показаний, – сказала Майя, когда мы вернулись в общежитие.
Я снова описала ту ночь для Майи, и она записала все в свою тетрадь. Я добавила, что вспомнила утром, как пыталась отбиться.
– Он отвратителен, – сказала она едко, а потом обняла меня. – Мне так жаль, что он сделал это с тобой, – она продолжала так, критикуя его и утешая меня. Я ощущала себя грязно только от разговора об этом, и когда она ушла на дебаты, я приняла душ, смывая слой воспоминаний.
Я высушила волосы, надела джинсы и свитер, который одобрила бы Кейси.
Мартин постучал в восемь. Я впустила его.
– Эй, – сказал он, когда дверь закрылась за ним.
– Эй.
Я опустилась на свой стул, он взял стул Т.С.
– Как прошло сегодня? Было сложно?
Я пожала плечами. Я не хотела об этом говорить, даже с ним. Или особенно с ним. Я не хотела, чтобы у нас все было о нем.
– Все было хорошо, – сказала я, не сообщив ему о звонке.
Он нахмурился, пронзая меня взглядом.
– Уверена?
– Да, – с нажимом сказала я.
– И Эми сказала тебе, что суд пройдет…
Я прервала его.
– Мы можем поговорить о науке или чем–то еще?
Его глаза вспыхнули, когда я сказала это, и он заговорил о своих последних открытиях насчет собак, дельфинов, свиней. Я не очень–то любила науку, но сейчас меня развлекали его истории, потому что они оживали, когда он рассказывал их. Он вытащил из заднего кармана телефон. Я напряглась на миг, думая, что его отправили Пересмешники, и ему пора идти. Я не хотела, чтобы Эми забирала его у меня.
– Я обещал, что покажу тебе фотографии эффекта Мейснера, – сказал он, открывая телефон.
– Да, я хотела их увидеть, – пошутила я.
– Эй! Сарказм на мне не работает. Я все равно их тебе покажу, – он подвинул стул, оказался рядом со мной. Он склонился, и я на миг отвлеклась его близостью, чистым запахом и тем, как мне нравился его запах. Он полистал картинки магнита, а я склонилась к его шее, мои губы задели его кожу, и он тихо застонал. Мне понравился этот звук. – Ты не хочешь смотреть на фотографии, да? – дразнил меня он.
– Я хочу их увидеть, клянусь, – тихо сказала я, снова задевая его шею.
– Я не знаю, где они, – сказал он и опустил телефон на стул. Он снова издал тот стон, и я ощутила силу. Я была во главе.
– Не знаешь? – спросила я, а он закрыл глаза и запустил пальцы в мои волосы.
– Понятия не имею, – сказал он и заткнул меня губами. Мы повернулись, чтобы быть ближе друг к другу. Его дыхание стало тяжелее, его пальцы играли с моими волосами, и дрожь пробежала от моего живота до кончиков пальцев ног и обратно.
Я погрузилась в этот поцелуй, а потом в еще один и еще.
Потрясающе.
Да, этот поцелуй был потрясающим.
А потом еще один.
Жарко.
Мне было так тепло.
И прикосновение.
Слабость в коленях.
От него у меня слабели колени. Он вызывал мой смех. Он стоил ожидания.
Стоил ожидания.
Это было как удар по животу. Я согнулась. Я не стоила ожидания. Я уже даже не была девственницей.
Я отодвинулась.
– Мм, вернись, – сказал он. Его глаза были закрыты, он все еще хотел меня. Его ладонь запуталась в моих волосах, он потянул меня к себе, целовал больше, сильнее, пытаясь вернуть. Но я уже не могла. Связь была разорвана. Я прижала ладони к его груди и отодвинула его.
Он открыл глаза.
– Ты в порядке?
– Да, – сказала я.
– Ты не в порядке. Мы были вместе, а через минуту ты где–то еще. Я спешу? Ты не против? Я не хочу давить на тебя?
Другое слово появилось передо мной. Неприятное. Начиналось на О, заканчивалось на А. Отдача.
Я хотела Мартина, потому что он не был Картером. Потому что он был противоположностью Картера. Мои глаза остекленели от осознания, что я использовала его, чтобы пережить произошедшее.
– Мне нужно идти, – сказал он и встал.
Я кивнула.
Он взял свою сумку, сунул телефон в карман джинсов.
– Прости, Алекс. Я не должен был этого делать. Я должен был понять, что еще рано.
Еще рано.
Слова играли в голове, растягивались по буквам.
Еще. Рано.
Как две низкие ноты на пианино. Дрожащие. Еще–о–о–о–Рано–о–о–о.
И я пришла в себя.
– Не уходи, – быстро сказала я.
Он взглянул на меня. Он мне не верил.
– Я хочу, чтобы ты остался. Хочу.
– Да?
– Да.
Я взяла его за руку и отвела к кровати.
– Я не готова для чего–то большего, чем поцелуи, но кровать удобнее.
– Тогда кровать, – Мартин растянулся рядом со мной. Он легонько постучал по моему носу. – Ты главная. Ты ведь понимаешь это?
– Да. Я знаю. Расскажи мне про тех первокурсников из театрального.
Он улыбнулся мне.
– Я тебе интересен только из–за доступа к информации? – пошутил он.
– Да, я хочу, чтобы ты выдал все тайны Пересмешников, – парировала я.
Он улыбнулся, убрал прядь моих волос за ухо и сказал:
– Хорошо, что ты мне нравишься. От этого я хочу все тебе рассказать.
– И что сделали те первокурсники?
Мартин тихо рассмеялся, воспоминание забавляло его.
– Все это было глупо и по–детски. Потому они признались. Знали, что им не защититься.
– Расскажи. Что случилось?
Он приподнялся на локте, устроившись на боку.
– Помнишь мюзикл в прошлом семестре?
– Это была «Эвита», но на пятьдесят лет в будущем, и Эва была принцессой–воином? – сказала я, шутя, потому что так в Фемиде поставили бы «Эвиту».
– Как–то так. В общем, театральный кружок решил взять пару первокурсников как дублеров для главных ролей. И был дублер Че и дублер Эвы, и они были в хоре. Но этим двум первокурсникам показалось, что их обокрали. Они решили, что должны быть главными. Они решили, что их унизили, потому что они – первокурсники. И они… – Мартин попытался подавить смех, но не смог. – Они поступили так глупо!
Я тоже засмеялась.
– Расскажи, расскажи.
– Они решили сделать так, чтобы основным актерам стало плохо. Потому что основные проводили ритуал перед каждой репетицией, выпивая чай с медом. Как мы узнали, это норма для актеров. И первокурсники стали добавлять в чай то сироп от кашля, то Бенадрил, то Тайленол.
– Им от этого становилось плохо или хотелось спать?
– Второе, – сказал Мартин. – Глупые первокурсники не знали.
– Старшие не могли сами разобраться? – спросила я. Подливать препараты в чай было подло, но Че и Эвита могли выстоять сами.
– К нам пришли не старшекурсники, – сказал Мартин. – Пришла пара других первокурсников в пьесе. Они были в хоре с дублерами, но просто пели в хоре. Они подумали, что первый курс получит плохую репутацию из–за двух дублеров, так что хотели обвинить их.
– В чем? В клевете персонажа?
Мартин пожал плечами.
– Типа того. Не всегда к нам приходит жертва. Порой – другие люди. Те, кто слышит о том, что происходит, и сообщают нам, чтобы мы проверили. Многие боятся или думают, что у них пустяки. А порой, когда происходит плохое, это задевает не только жертв. Как в тот раз. Другие ребята заметили и захотели, чтобы это прекратилось. И они пришли к нам. Сонные старшекурсники не просили о расследовании.
– Когда дублеры признались?
– Вскоре после того, как мы обратили внимание на это.
– Что значит «обратили внимание»?
– Расследовали заявку, – сказал он, и я поняла, что такое происходило с математиком, живущим возле Джонса. Фаза расследования.
– Так вы и детективы?
– Мы проверяем, что произошло, говорим с обеими сторонами, если нужно, если нас об этом просили.
– Просили? Порой, когда студенты приходят к вам, они не хотят суда, а хотят просто следствие? В чем смысл?
– Некоторые дела можно уладить до суда.
– И тогда наказание меньше?
Мартин кивнул.
– Да, или оно уменьшается, если виновный готов возместить ущерб.
– Почему мы не попросили Картера об этом?
– Твой случай другой, Алекс. Это другой уровень оскорбления. И у него был вариант, когда он получил бумаги, обсудить проблему, – объяснил Мартин, и я вспомнила, как Картер шипел на меня по телефону. В моем деле не договориться. Мое дело будет белым или черным. Но мне хватило моего дела на сегодня, и я вернулась к дублерам.
– И что случилось, когда Че и Эвита поняли, что с ними делали?
– Они рассмеялись. Они подумали, что это подходило к их ролям, и они вдохновились этим.
– Актеры, – я закатила глаза.
– Теперь ты знаешь. Что еще хочешь выведать у меня? – сказал он, гладя пальцами мою руку. Мне вдруг расхотелось говорить.
– Думаю, пока что хватит, мистер Саммерс, – сказала я и расслабилась от его ладони на моей руке. Я опустила голову на его грудь и невольно уснула.
Когда я проснулась через пару часов, его не было. Майя переодевалась в пижаму. Я моргнула пару раз, поискала Мартина взглядом. Может, он ушел в туалет… Но его сумки не было, он ушел.
– Что у вас с Мартином? – спокойно спросила Майя.
Какой адвокат, она должна быть детективом. Джеймсом Бондом.
– Ничего, – я хотела знать, что она видела? Она вошла, пока я спала рядом с ним?
Майя приподняла бровь.
– Ничего?
– Да, ничего. Он – Пересмешник, Майя. Он помогает, – сказала я.
– Уверена в этом, – сказала она.
– Почему ты спрашиваешь?
– Он читал за твоим столом, когда я вошла, – сказала она. – Сказал, что пришел проверить тебя, а потом ты уснула, а он остался почитать, потому что тут было тихо.
– Да, он заглядывал, – призналась я.
– Он милый, да?
– Эм…
– О, ладно тебе, Алекс. Он красивый. Почему тебе не интересоваться им?
Я фыркнула.
– Ничего не происходит, – сказала я, схватила домашку по истории, пока красные щеки не выбрали меня. – Мне нужно учиться.
Майя плюхнулась на свою кровать, тоже взяла книгу.
Но я не видела слова в книге. Только одно слово было в моей голове, было поверх книги, проникло в мои мысли.
Ложь. Этим словом была ложь.
Потому что теперь врала я.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Молниеотвод
Через пару дней Мэл снова заговорила со мной на французском. Она развернулась в конце урока и сказала «привет».
– Привет, – сказала я.
И она тихо ушла, как мышка.
Так было еще несколько уроков. Она добавляла каждый раз по предложению или два. То про домашку, то про погоду, ведь в конце февраля было холодно. Честно говоря, это было странно. Но разве я могла судить? Все мы были странными. Но в один день это изменилось. Она повернулась, как обычно, ее волосы были заплетены в косу, как обычно, и она говорила тихо, как обычно. Но в этот раз сказала кое–что серьезное:
– Это произошло и со мной, – прошептала она.
Я тут же поняла, о чем она.
– Да?
– Не с ним. С другим. Когда я была на первом курсе.
– Мне жаль это слышать.
– Я рада, что ты это делаешь, – прошептала она.
– Хочешь как–нибудь поговорить об этом?
Она кивнула, и мы договорились встретиться в моей комнате в четыре.
Когда она пришла, у меня уже был готов чай, как делала для меня Кейси. Чай давали людям, когда с ними случилось что–то плохое. И я предложила Мэл маленькую чашку чая, который одолжила – забрала – из огромного запаса Майи. Чай был импортным. Ее родители присылали ей пачку каждый месяц, чтобы у моей соседки–англичанки не закончился ее английский чай.
Мэл сжала чашку руками и подула на содержимое.
– Спасибо за встречу, – сказала она. – Я пыталась поговорить с тобой пару недель.
– Я заметила.
– Прости, что вела себя странно. Я пыталась набраться смелости.
– Не переживай. Я понимаю.
– Как только я увидела его имя в книге, я захотела знать, с кем он это сделал, и когда дошел слух про обвинения, я поняла, что должна поговорить с тобой.
– Ты видела книгу?
Она кивнула.
– Я проверяю ее каждую неделю, чтобы знать, кого остерегаться.
– Да? – меня поражало, как далеко разошлось влияние Пересмешников.
– Это страх. Но да. А потом я увидела листовку, поняла, что добавили еще имя, побежала в библиотеку и увидела его. И я ждала, когда все станет официальным.
– Ты быстро поняла, что это была я.
– Слова разносятся быстро, – сказала Мэл. – Ты первая. Заявила про изнасилование.
– Знаю.
– Я говорила с ними больше двух лет назад.
– Да? Мне не хватило бы смелости даже подойти к ним на первом курсе.
Она покачала головой.
– У меня не было смелости. Я не пошла дальше.
– Даже для разговора нужна смелость, Мэл.
– Он был старшекурсником, – сказала она, слова, что застревали в ее горле несколько недель, полились в моей комнате. – Я была первокурсницей. У меня не было и шанса. И я ничего не сделала. Ждала, пока он окончит школу. Я перестала ходить в кафетерий, выбирала долгую дорогу в классы, оставалась все время в своей комнате.
– Это мне знакомо, – сказала я. – Я боялась выходить. Вряд ли я боялась, что он сделает это снова. Я боялась, что не знала, как отреагирую на него. В этом есть смысл?
– Так было и у меня. А теперь иначе? – пылко спросила она.
– Да. Пересмешники помогают мне. Некоторые провожают меня на уроки, порой я обедаю с ними. И он ничего не говорит, даже не смотрит на меня, когда я с ними.
Она одобрительно тряхнула головой.
– Это дико, да? Как они могут быть такими… – я сделала паузу, подбирая верное слово. – Эффективными, – сказала я, хоть не была уверена, что искала это слово.
– Ага, – согласилась она. – Хотела бы я твою смелость.
– Не говори так, Мэл. Ты смелая, или не говорила бы со мной сейчас.
– Я рада, что говорю сейчас с тобой, – сказала она.
– И я, – сказала я. – И не кори себя. Ты сделала, что могла.
– Я думаю насчет твоего суда. Сообщишь, когда он?
– Меньше, чем через месяц. Я скажу, как только будут знать дату.
Она сделала глоток чая и добавила:
– Не подумай, что это безумно, но ты делаешь это для всех нас. Так я это вижу. Ты делаешь это за всех, кто не смог заговорить, кто боялся. И ты сделаешь это место лучше для всех девушек, что придут после нас. Будет безопаснее. Парни будут думать дважды.
– Надеюсь, – сказала я, думая о том, что будет через месяц, и как девушка, которая просто хотела играть на пианино, стала молниеотводом.
Но я такой стала.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Игра
Я дала Майе новое прозвище.
Чудо–адвокат.
Начался март, подготовка к суду вдохновляла ее, ночами она готовила речи, стратегии, и это чудесным образом заставляло ее хотеть большего.
Впервые за время учебы в старшей школе домашка была облегчением. Описав в очередной раз Круг Смерти, я обрадовалась, когда Майя ушла на репетицию дебатов, и занялась последними штрихами своей адаптации «Бури».
Я сдала свою работу на следующий день. Мисс Пек кивнула и сказала «спасибо». И когда все сели, она постучала по стопке бумаг длинным красным ногтем указательного пальца и сказала:
– Сегодня мы будем исполнять сцены из ваших адаптаций.
Я хотела сказать, что мы не были театральным кружком.
– Мэм, – раздался голос с задних парт, – мне интересно, почему вы хотите, чтобы мы сыграли свои адаптации.
Мисс Пек посмотрела на заднюю часть комнаты.
– Генри, – медленно сказал она, ее техасский акцент зазвучал сильнее, – это отличный вопрос, – она снова постучала пальцем по бумагам, а потом подняла его в воздух. – Я узнала, что пьесы, поскольку они создаются для сцены, нужно читать вслух. Иногда диалог звучит странно или неудачно, а без игры и не заметишь. Так вы сможете отточить диалоги и слова.
Я повернулась и посмотрела на Генри, того Генри, который в начале семестра шептал Майе во время дебатов мое имя. Он был крупным, со светлыми растрепанными волосами, сильным носом и румяными щеками.
– Мисс Пек, – продолжил Генри. – Я понимаю, и в этом есть смысл. Но наше выступление будут оценивать? Это не урок актерского мастерства.
По классу пронесся смех.
Мисс Пек улыбнулась, показывая трещины губ, куда не попала утром ее розовая помада.
– Ты прав, Генри. Это не урок актерского мастерства. И вас не будут оценивать за это. Так что прошу вас, – она чуть не сорвалась на техасские словечки, – рассматривать это как упражнение. Это упражнение, чтобы написать лучшую пьесу, определить лучшую адаптацию Барда. Этот навык пригодится вам в жизни. Не удивлюсь, если кто–то из вас станет журналистом, писателем, даже спичрайтером. Или, – сказала она, в этот раз встав и обойдя стол, приблизившись к нам, – вы можете стать ораторами. Чтение ваших сочинений вслух улучит ваш стиль письма и креативность. Потому каждый получит шанс прочесть свою работу. Начнем. Я случайно назначу напарников и сцены из ваших пьес.
Случайно. Почему учителя всегда так говорили? Они думали, что мы не понимали, что все это не случайно?
– Эмили и Брент. Возьмете пятую сцену из «Ромео и Джульетты» в версии Эмили и седьмую сцену «Гамлета» Брента.
Ох, как случайно.
– Джулия и Джонс. Вторая сцена из «Отелло», третья из «Антония и Клеопатры».
Больше случайностей. Пусть нас накроет ими!
– Алекс и Генри, – начала она, – давайте сделаем восьмую сцену из «Троила и Крессиды» и первую из «Бури».
Я смотрела на нее, широко раскрыв глаза, ожидая кульминации. Она ведь должна была наступить, да? Это же мисс Пек. Она считала себя очень смешной. Так она шутила.
А она дальше произносила имена учеников, названия пьес, номера сцен, но я не слышала, было лишь «бла–бла–бла» на фоне.
Когда она закончила, она разделила нас на группы. Я не двигалась. Генри большой мальчик, может меня найти. Он прошел в переднюю часть кабинета, опустился за соседнюю парту и произнес мое имя:
– Алекс Патрик, – сказал он как персонаж в фильме, который следовал за кем–то по горам, рекам и полям и нашел добычу.
Мне не нравился его тон, и я парировала:
– Генри Роулэнд, – едко сказала я.
Он опустил большие ладони на край парты и склонился ко мне, задние ножки его парты приподнялись.
– Я знаю, кто ты, – прошептал он. – Картер все о тебе рассказал. Я уже хочу увидеть. Как ты получишь по заслугам на суде.
В комнате появился холод, все замерло. Небо было черным, комната – темной, никто не мог пошевелиться. Я не могла шелохнуться.
– Но твоих друзей–птичек нет в классе, да? – добавил он.
Он отклонился, все ножки парты вернулись на пол. Он развалился на стуле, выглядя круто и спокойно, взял бумаги на парте – мои бумаги, мою сцену, мои слова. Я хотела вырвать их из его больших ладоней. Я хотела забрать их, порвать и бросить кусочками в урну, чтобы никто не увидел, что я написала, тем более, Генри.
Я прочла его сцену, стало хуже. Потому что у него была сцена любви, а в моей «Буре» – попытка изнасилования Миранды Калибаном. Я бы сделала все, лишь бы выбрать другую сцену. Но тут не было Пересмешников, чтобы спасти меня от грядущего. Мисс Пек хлопнула в ладоши.
– Ладно, приступим. Поднимаетесь и читаете сцены.
Она посмотрела на меня и махнула рукой.
– Алекс, Генри, начнем с вас.
Боже, прошу, ударь по классу молнией. Кто–нибудь, включите пожарную сигнализацию. Землетрясение, потом – что угодно. Только бы я ушла отсюда.
Генри встал со стула, сжимая страницы. Он невинно сказал мисс Пек:
– Начнем с пьесы Алекс, да?
Она кивнула и радостно пожала плечами.
– Конечно.
Я встала, сделала пару шагов и повернулась к классу.
– «Я так долго ждал этого», – начал Генри.
Слова, которые я написала, звучали гадко на его языке. Так гадко, что меня могло стошнить. И стошнить на него, фонтаном, как в фильме ужасов.
– «И я не вижу причин ждать еще дольше», – продолжил он.
– «Тебе придется ждать вечно, потому что этого не произойдет», – сказала я без эмоций.
Он пошел ко мне, отыгрывая мою сцену, отчасти напоминая Калибана.
Я знала, что будет дальше. Я написала эту проклятую сцену. Мы перебросились еще парой фраз, и наступила часть, которую так хотел он, где он хватал Миранду за волосы и тянул, сжимая другой рукой ее талию.
Я стояла спиной к нему, Генри возомнил себя Лоренсом Оливье или кем–то еще. Он крепко сжал мои волосы своей потной ладонью, прижал силой руку к моему животу, грозя раздавить желудок, который тут же сжался. Он отклонил мою голову, чуть не сломав мне шею. Эти движения были только для меня, никто другой не знал, с какой силой он играл роль.
Но, когда он сжал мои волосы, я представила Картера. Нависшего надо мной. Сдавившего меня ногами. Надевающего презерватив – купол, от таких словечек я ненавидела его еще сильнее. Генри выдохнул в мое ухо, обжигая и добавляя запах горького кофе, его кожа была как хлорка. Он прошептал, но не как на сцене, а только для меня:
– Сучка.
Этого не было в сценарии. Не было в сцене. Я такое не писала.