– О, – сказала я, сердце забилось быстрее, я молилась, чтобы это был не Картер. Но когда я подняла голову, то увидела Мартина.
– Эй, – сказал он.
– Как ты попал сюда так быстро? – спросила я, отпрянув на шаг.
– Мне показалось, что ты отправишься в актовый зал.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что все знают, что ты – известная пианистка.
– Но как ты понял, что я пойду туда сегодня? – я скрестила руки. Теперь он казался Мартином Пересмешником, а не просто Мартином.
– Я видел, как ты ушла. Я шел в свое общежитие и заметил тебя во дворе. Я не хотел, чтобы ты шла одна.
– Я в порядке, – возразила я.
– Я знаю. Ты крепкая.
– Крепкая? С чего ты взял, что я крепкая?
– Нужно быть крепкой, чтобы бороться за то, что верно, – сказал он.
– Разве я этим занимаюсь?
Он уверенно кивнул, его взгляд был решительным.
– Да. Боже, да.
Я опустила взгляд на землю.
– Эй, – тихо сказал он. – Мне жаль, что ты пережила это. Мне жаль, что это произошло. И я знаю, что было непросто рассказать друзьям, нам или мне, единственному парню там, хоть я был на концерте.
– Погоди. Так они не смогут взять мое дело? Не помешает то, что ты был там в ту ночь?
Он быстро покачал головой.
– Нет. Это не помешает. Я говорил Эми до встречи.
– О, – я поняла, что его разговор с Эми мог быть еще одной частью протокола Пересмешников.
– В любом случае я надеюсь, что ты теперь не стесняешься меня. Потому что не нужно.
Он читал мои мысли?
– Как ты понял, что я такое ощущаю? – спросила я.
Он слабо улыбнулся. Его глаза загорелись, хоть было темно. Дело явно было в зеленых вкраплениях. Я хотела бы себе такие. Мои глаза были просто карими.
– Я почувствовал это и захотел сказать. И мы уже друзья. Потому я хочу проводить тебя к актовому залу. Можно?
|
|
Я поняла, что он спрашивал, потому что был из тех парней, которые при виде девушки ночью не нападали на нее, не насмехались и ничего не предпринимали, а просто спрашивали, можно ли проводить ее. Он был не таким, как Картер. Выше остальных.
– Как там птицы? – спросила я, когда мы зашагали.
Он улыбнулся, поднял указательный палец и понизил голос.
– Запомни мои слова, Алекс. Однажды сойки захватят мир. Они будут нашими хозяевами, лидерами, и мы будем им преклоняться.
Я представила синюю сойку в Овальном кабинете, в маленьком сером костюме и в галстуке в красно–синюю полоску. Его пернатая голова была опущена, он думал над отчетом, который его секретарь – кардинал – оставил на столе рано утром. Сойка взял серебряную ручку, обхватил ее крылом, а слуга – человек – принес поднос с чаем и печеньем, нет, червями, и опустил рядом с птицей–президентом. Я рассмеялась над сценой в моей голове и Мартином, подавшим идею. Мне нравилось, как он мог от серьезного переходить к забавному за миг, понимая, что именно в тот момент было необходимым.
– Я буду считать, что меня предупредили, что синяя сойка всех захватит.
– Это кустарниковая сойка. И никому не говорил о моих теориях заговора, ладно? Они могут подумать, что я безумен, – сказал он, покрутив пальцем у виска, показывая чокнутого.
– Твой секрет с сойками я сохраню, – игриво сказала я, но это быстро пропало, когда я подумала, что моя тайна перестала быть тайной. Он знал, Т.С. знала, Майя знала, Пересмешники знали. Если я пройду тот суд, узнает больше людей. Все узнают. – Спасибо, Мартин, – сказала я у двери актового зала. Там будет открыто. Как всегда. Так было в Фемиде. Но я не пригласила его войти, а он не просил об этом.
|
|
– Я тут подожду, – он указал на толстый дуб в тридцати футах от двери, ветки уже были голыми. – Я посижу на траве, закончу ставить французские глаголы в давнопрошедшее время, а когда ты закончишь, сделаешь вид, что встретила меня впервые за ночь, а не что я тебя ждал. И я провожу тебя обратно.
– Но тут холодно, – сказала я.
– Я утеплился, – он указал на свой флисовый свитер.
– Ты не обязан меня ждать, – сказала я.
– Знаю, – отозвался он.
– Ты не обязан, – повторила я.
– Но я хочу. Я буду тут, ладно?
Я кивнула и прошла в актовый зал. Там было тихо, темно, он был моим, и я не включила свет, чтобы не привлечь внимание остальных, что я была тут. Я могла играть без света. Я прогнала все лишнее из головы. Эми, Илана, Пол Око, ресивер, Бесчестные, театральный кружок, моя сестра, яблоко на ужин, та ночь, даже Мартин под деревом на холодной и твердой земле, – все это стало паром. Я устроилась за пианино в своем убежище. Это был дом, это была я. Это я делала. Это была я до, во время и после той ночи.
Скоро меня ожидало выступление с Джонсом с Моцартом. Соната для скрипки и пианино №35. Я закрыла глаза и оттачивала свою часть. Начало я знала хорошо, вторую часть – на уровне эксперта. Третий кусочек я знала, но могло быть лучше. Я мысленно отметила, что нужно было обсудить это с учителем музыки. Когда я закончила, мне стало лучше, я расслабилась, сосредоточилась. Казалось, я могла всю ночь играть и не устать. И я вернулась к своей любимой «Оде к радости».
|
|
Мой средний палец нажал на ми, и я услышала, как она играла в ту ночь, и я вернулась во времени.
– Мм… – шептал голос у моего уха. Или в моем рту. Я не была уверена. Наверное, во рту. Там был его язык. Его язык проникал в мой рот, касался моего языка. Мне не нравились глубокие поцелуи. Мне нравились поцелуи губами, с нежными губами как у Дэниела, а не языками, которые вели себя как хотели. – Вернемся в мою комнату, – сказал он.
Эта идея звучала логично. Она звучала как продуманный план. Он встал и потянулся к моей руке. Я споткнулась, вставая, и он сжал мою руку крепче, а потом повел из комнаты в коридор, а потом и к задней лестнице.
– Уже поздно, так что нужно быть осторожными, – сказал он.
– Верно. Осторожно, – согласилась я, сжимая перила, спускаясь по лестнице.
Мы оказались снаружи за Ричардсон–холом. Мне так казалось. Было темно, ночь, и воздух был свежим. На миг в моей голове прояснилось. Я глубоко вдохнула свежий воздух. И я поняла, что не хотела в его комнату. Я не хотела идти. Я хотела добраться до своей кровати и упасть навеки.
– Эм, я пойду к себе, – выдавила я. Слова прилипали к горлу. Он, похоже, меня не услышал. – Картер, я хочу вернуться, – сказала я громче.
Он не отвечал. Он крепче сжал мою руку, так сильно, что мои костяшки ощущались как глина в его большой ладони. Я была как собака на поводке, упиралась, но хозяин упрямо шел вперед.
Собака не победила. Собака не может победить. Хозяин все равно поведет ее за собой. Я хотела залаять. Или укусить.
– Тебе понравится в моей комнате, – он не слушал меня. – У меня есть «Ода к радости».
Я играла быстрее, сильнее, будто «Ода к Радости» была телефоном, которым я хотела бросить в стену. Я играла так, словно мама сказала, что я не смогу выходить никуда месяц, и я злилась на нее так, что взяла телефон и швырнула им в стену. И батарея выпала, а телефон умер. И моя мама сказала, что вычтет это из моих карманных денег – деньги на новый телефон – ведь этот не удалось починить. Но мне было все равно, ведь было так приятно бросить его и разбить.
Было так приятно играть с силой и яростно, ведь я злилась на то, что произошло, пока я спала. И я злилась на Бетховена. Моя музыка теперь была заражена. Мое средство побега было испорчено. Одно дело, когда воспоминания встрепенулись, когда Т.С. упомянула Бетховена, как в Комнате капитанов, другое – когда Картер проникает в мое пианино, мою музыку, мой дом.
Я закрыла клавиши крышкой, ноты звучали отдаленным воплем в ночи. Но этого для меня было мало. Моего больше не было. У меня ничего не осталось из–за той ночи.
Я подняла крышку, стиснула зубы, нажала на первую ноту – ми – чтобы снова испытать кошмар. Я давила с силой.
Выкуси.
Но воспоминания молчали.
Боишься, пианино? Думаешь, я не справлюсь? Давай еще раз.
Я надавила на ми сильнее, выливая всю злость, граничащую с ураганом.
Все еще только нота.
Давай. Покажи больше. Покажи все о той ночи.
Я ударила ладонью по пианино, сжала ее в кулак и ударила по клавишам. Я била снова и снова. Я могла подчинить это пианино. Я могла научить его не шутить со мной. Ноты кричали, но я не прекращала. Они рыдали, молили о пощаде, но я не закончила.
А когда я закончила, ладонь саднило, кости болели, и я задыхалась. Я отошла на шаг, пару раз вдохнула, успокаиваясь. Моя грудь вздымалась и опадала. И я посмотрела на пианино и охнула, потому что ми посередине стала немного короче соседних клавиш. Я закрыла потрясенно рот рукой, стыдясь и смущаясь того, что сделала. Я покалечила пианино.
– Прости. Мне так жаль, – мой голос срывался, горло пылало. Я опустилась на колени и коснулась поврежденной клавиши, едва задевая. Я дотронулась ее нежно, не хотела больше ей вредить.
Я надела куртку, заметив тупую боль в задней части шеи. Голова вот–вот заболит. Я не знала, было это из–за Картера, или я сама доводила себя. Но я заслужила это за то, что сделала. Я не буду принимать аспирин. Я не буду принимать тайленол. Я позволю головной боли мучить меня.
Я покинула актовый зал, Мартин ждал, как и обещал. Он закрыл учебник французского, убрал листок и встал. Я молчала. Он – тоже. Он слышал меня, я была уверена. Но не упоминал это.
– Что случилось с первокурсниками в прошлом семестре? – спросила я, пока мы шли.
– Что случилось? – повторил он.
– Да. Ты слышал об их деле, да?
– До суда не дошло, – сказал он.
– Так что случилось?
– Они признались. И приняли наказание.
– Значит, я не увижу их в «Виндзорских насмешницах» в этом семестре.
– Тут ты угадала. Ни там, ни где–то еще.
– Хорошо, – сказала я. – Они этого заслужили.
Но я не знала, говорила о них, о Картере или о себе. Все во мне было спутанной массой машин на шоссе, и я ждала, пока медики прибудут и распутают все.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Несправедливость с пианино
– Нам нужно больше ученых, – сообщил мистер Кристи всему классу.
Он стоял, но его нога стояла на сидении стула. Он опирался на стул, опустив правую ладонь на правое колено, будто подчеркивая, словно от этого он выглядел пылким лектором. Это означало, что он собирался дать новое задание, особенно в начале новой недели – второй недели обучения.
Он погладил рыжеватую бороду, поправил очки в проволочной оправе на носу. Он был в вельветовых брюках, рубашке, мешковатом пиджаке. Может, хотел быть в Уильямсоне, а не тут, хотя мог как остальные считать Фемиду раем. Здесь награждали после пары лет работы, можно было выдумывать дикие задания, а армия студентов была готова петь и плясать для тебя.
– Томас Фридман говорит, нам нужно больше ученых, – уточнил мистер Кристи своим низким баритоном. Он сделал паузу. Он часто делал паузы в лекциях. Наверное, там он делал паузы, когда записывал свои лекции. – Нужны ли они нам? – спросил он. – В этом нуждается наш мир? Мир становится все более плоским, и мы бежим на месте все быстрее, чтобы везде успеть, так, – он сделал паузу, оглядывая комнату, – ведь?
Мы не знали. Мы не читали книгу. Но он нам это явно хотел задать.
Покачиваясь над правой ногой, он сказал:
– Я хочу, чтобы этой ночью вы начали читать «Мир плоский: краткая история XXI века». И я хочу, чтобы вы подумали, что нам нужно больше всего. Можете не соглашаться с мистером Фридманом.
Конечно. Это поощрялось. Мы могли не соглашаться с учителями или учебниками, но нужно было доказать аргументами и фактами свою точку зрения. Мистер Кристи учил истории, но не в стиле чаепития. Он учил мировой истории. Он говорил, что его тревожило то, что происходило нынче в США и мире, и куда все вело. Потому он не собирался давать нам учебники в этом семестре. Мы будем читать современные работы современных писателей о современном мире и делать современные выводы.
– Прошу, прочтите первые пять глав к следующему уроку, – сказал мистер Кристин. – Для каждой главы напишите вывод в десять слов о том, что важнее всего в этой главе, но не больше и не меньше десяти слов. Нам нужно уметь выделять основное в мыслях и впечатлениях, чтобы потом представить их в оживленно обсуждении.
Он замолчал и выдавил улыбку. Он гордился собой, словно верил, что обсуждение будет оживленным. Надейтесь, мистер Кристи, надейтесь.
– Свободны.
Я взяла сумку, закинула ее на плечо и была готова уйти с Т.С., но мистер Кристи подозревал меня. Он был моим наставником. Я прошла к передней части кабинета, пока другие ученики уходили.
– Алекс, на минутку, – сказал мистер Кристи.
Он так и не убрал ногу со стула. Он уперся ладонью в колено, словно был статуей. Может, его нога приклеилась. Может, он понял это, когда опустил ногу на стул, а теперь гордость мешала признаться. Может, он попросит у меня канцелярский нож, чтобы освободиться. Но он убрал ногу со стула и встал как нормальный человек. Насколько мог быть нормальным учитель в Фемиде.
– Поговорим о твоем весеннем проекте, – еще пауза. – Что хочешь делать? Как оставишь свой след в академии?
Я представила шаловливого щенка бигля по имени Амелия, оставляющего след на ковре.
– Это всех удивит, но я думала сделать что–то, связанное с музыкой.
Он не уловил сарказм, а просиял. Его глаза стали как блюдца, словно я сказала самые изобретательные слова из тех, что произносили ученики.
– Связанное с музыкой! Гениально!
«Кто бы подумал, что пианистка сделает проект музыкальным? Это невероятно!».
– Расскажи больше, Алекс.
Я хотела назвать свою любимую симфонию, но не смогла. Бетховен предал меня на прошлой неделе. А потом я предала его своей игрой. Как мне делать весенний проект по Бетховену после того, как мы поступили друг с другом? Он даже не написал часть для пианино в Девятой симфонии. Он написал миллион концертов для пианино, но лишил мой инструмент роли в великом произведении. Разве это справедливо?
И я поняла, что это идеально. Несправедливость. Эта тема идеально мне подходила.
– Я хочу сделать весенний проект о несправедливости того, что Бетховен не написал часть для пианино в Девятой симфонии. Понимаете, мистер Кристи? Он оставил пианино в стороне. В этой симфонии больше всего инструментов, но лучший в мире он не включил, – сухо сказала я. – Он включил трубы, рожки, гобои, скрипки и даже фагот. Там и вокал есть. Можно петь «Оду к Радости» в Девятой симфонии. А пианино? А его нет.
Мистер Кристи кивнул пару раз. Он прищурил свои скучные карие глаза учителя с задумчивым видом.
– Думаю, это гениальная идея, Алекс.
Он поднял указательный палец и прижал к своим губам.
– Можешь проверить ученых, музыкальных экспертов, интервью великих пианистов–классиков…
Бла–бла–бла. Словно я не знала, как искать информацию.
– Но как ты будешь исполнять ее, если пианино там нет? – растерялся мистер Кристи.
Мое сердце замерло. Мистер Кристи это сказал?
– Исполнять? Я могу ее исполнить? Перед всей школой?
Я говорила себе не проявлять эмоций при нем, но мой мозг чуть не взорвался от радости.
– В идеале – да. Выступление для всех учеников и учителей. Но как сделать это, если там нет пианино?
Мои глаза расширились, только я в классе знала ответ.
– Лист, – сказала я, желая поцеловать венгерского композитора. – Франц Лист перевел ее для пианино. Это было сложно, на это у него ушли годы. Он чуть не бросил это. Но собрался и сделал. Потому он – мой музыкальный герой. Это сердце моего весеннего проекта.
На миг я ощутила дрожь, думая о Листе, о его решимости, гениальности и задаче превратить все симфонии Бетховена в соло для пианино, которое Лист любил как я.
– Я за. Но нужно, чтобы это одобрила мисс Дамата, – сказал он.
– Что за мисс Дамата? – спросила я.
– Она – новый учитель музыки.
– Я не знала, что у нас новый учитель музыки, – сказала я. Занятия по выбору, как музыка, начинались на второй неделе семестра.
– Мистер Грасер получил предложение поработать в Калифорнии во время каникул, – сказал мистер Кристи, упоминая прошлого учителя музыки в Фемиде. – Он согласился, но не бойся. Все происходит не просто так, и мы смогли быстро отыскать Викторию Дамату. Она преподавала в Джуллиарде.
– Джуллиард? – я чуть не пустила слюну. Она знала людей. Правильных людей. Она могла помочь мне. Я буду делать все, что она захочет. В Джуллиард принимали с оценками выше восьмидесяти процентов. И если бывший преподаватель из Джуллиарда оказался в моей школе, я сделаю все, чтобы заслужить ее расположение, а она потом напишет мне потрясающие рекомендации, позвонит своим знакомым, расскажет хорошее обо мне. Меньше, чем через два года я буду учиться в Нью–Йорке у лучших учителей в мире.
– Да, Джуллиард. Я знаю, как сильно ты туда хочешь.
Я кивнула, не могла говорить. Я покажу реверанс при встрече с мисс Даматой. Я подмету в ее кабинете, выброшу мусор, буду помогать ей в любое время дня и ночи.
– Я тебя представлю. Идем со мной.
Мистер Кристи указал на дверь своего класса, я пошла за ним. Мы миновали двор, и я впервые была рада его присутствию. Сегодня он защищал меня от Картера. Он открыл дверь в актовый зал с глупым галантным жестом. Мисс Дамата была за пианино. Ее светлые волосы были собраны на макушке, она была в бежевой блузке с высоким воротником, зеленой юбке–карандаше. Я вздрогнула, думая, что она знала, что я сделала с пианино в ту ночь на прошлой неделе.
Но потом она тепло улыбнулась, и я поняла, что она не злилась бы на меня за это. Она поняла бы.
Она мне сразу понравилась.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Подмигивание и кивок
Мисс Дамата – рок–звезда.
Она играла соло с симфоническим оркестром Чикаго, Лондона и в филармонии Нью–Йорка. Она победила на конкурсе пианистов Рахманинова. Она играла на фестивалях Моцарта летом. О, и у нее была степень бакалавра по музыке из Джуллиарда.
Я знала это, потому что не переставала задавать ей вопросы. Она была вежливой и теплой, отвечала на все. Я добавляла вопросы:
– Кто ваш любимый композитор? – спросила я.
– Шуман, – ответила она. – Все от Шуман.
– И мне нравится Шуман, – сказала я. – Стойте. Вы про Клару или Роберта? – спросила я. Роберт Шуман был более известным из пары пианистов, но его жена, Клара, писала красивые произведения, концерты и даже трио для пианино.
– Клара, – сказала мисс Дамата.
– И мне! – сказала я, мой желудок заурчал. Я прижала ладонь к животу, надеясь, что она не услышала. Я не ходила в кафетерий с того столкновения с Картером и Кевином. Я выживала на батончиках и том, что Т.С. или Майя приносили мне. – Многие не знают о ее работах, – добавила я. – Но вы – не многие. Вы – звезда. Из Джуллиарда!
Она просто улыбнулась, сказала «спасибо» и продолжила:
– Ее работа была очень романтичной. Но она перестала сочинять после тридцати шести, – сказала мисс Дамата. Ее голос был как снег. – Она даже сказала: «Я думала, что обладала талантом, но я оставила эту идею, женщина не должна желать сочинять, еще никто не мог это сделать. Разве я могу быть первой?».
– Я всегда думала, что ужасно, что она так думала. Не справедливо, что она перестала сочинять, – добавила я, используя новое любимое слово, пока мы сближались на теме Клары. – Мы от этого обеднели.
– И она была талантлива. Она не просто была талантливой женщиной. Она была талантливой, и точка. Она могла превзойти мужчин, а в нашей области мужчины доминируют. Учителя, ученики, композиторы, звезды.
Я ощутила укол вины, ведь никогда не давала Кларе места в своем списке великих. Я не просила ее о совете, когда нуждалась в музыкальной помощи. Я обращалась только к мужчинам, и они подвели меня в ту ночь. Клара не подвела бы. Клара что–нибудь сказала бы. Я посмотрела на пианино, на клавишу, которую я повредила. Она выглядела неплохо, играла всю неделю, но я должна была что–то сказать.
– Мисс Дамата, – начала я, – вам не кажется, что ми звучит не так, будто ее кто–то… – я замолчала, не став заканчивать вопрос.
Она сыграла пару нот из третьего Утешения Листа, ноты звучали как пение птиц утром.
– Звучит так же, как всегда.
Я закрыла глаза и слушала ее игру, мелодия успокаивала меня. Я представила, как она гладит клавиши, восстанавливает их нежным прикосновением.
– Знаешь Марш Шуман? – спросила мисс Дамата.
Я открыла глаза.
– Да.
– Хочешь сыграть со мной? – сказала она.
Мы заиграли вместе дуэт Клары Шуман, и я впервые ощутила чистую радость с той ночи. Когда мы закончили, мисс Дамата сказала, что будет рада учить меня в этом году.
– Ты такая, как и описывал мистер Грасер. Год будет отличным, – сказала она.
Я бы покраснела, если бы была к этому склонна. Но я спросила:
– Зачем вы пришли из Джуллиарда в Фемиду? Еще и после мировых сцен? Те места больше, чем мы.
– Джуллиард – отличное место, Алекс, – сказала она. Прядь волос выбилась из ее пучка, и она убрала светлые пряди за ухо. Она продолжила. – Но я не отличаюсь от Клары Шуман. Манхэттен – не лучшее место для семьи. Я хотела тихую жизнь.
Может, у нее были дети, но я не понимала взрослых, даже таких крутых, как мисс Дамата.
Мы закончили, и я пошла по долгому пути на урок физики, хрустя сапогами по замерзшей земле. Хоть мне придется видеть Картера на уроке, я не хотела столкнуться с ним по дороге в класс. Я не могла позволить ему заговорить со мной, прикоснуться ко мне. И я продумала путь к классам. Майя разведала обстановку для меня – мне казалось, что на той неделе ей часто помогали Эми, Илана и Мартин – и мы продумали действия, исходя из расписания Картера. Она опустила план на мой стол одной из ночей, взмахнув рукой.
– Та–да, – сказала она. – Тут он не сможет с тобой столкнуться.
Мы продумали, как мне не увидеть его, вплоть до секунд, чтобы я успевала на уроки вовремя. Теперь я везде шла долгим путем, хоть было холодно, шел снег, и каждый день был мокрым.
Сегодня лед был участками за актовым залом. Я обошла один островок, но левый сапог задел другой, и мои ноги улетели из–под меня, я шлепнулась на холодную твердую землю.
– Блин, – буркнула я, поднимаясь, сжимая сумку. Я встала, правая щека уже болела, и я знала, что там будет большой синяк к концу дня. Я пошла на физику, желая быть такой, кто мог прогулять занятия. Но я так не умела. Я ни разу не прогуливала. И не собиралась пропускать урок сейчас, хоть на попе был синяк размером с Аляску, а Картер в любой момент мог зайти в кабинет.
Я села на место, Мартин быстро окинул меня взглядом. Если честно, мне было немного неловко рядом с ним, но только с ним я могла пережить физику.
– Мне еще нужно показать тебе те фотографии левитации, – сказал он, и мне уже не было неловко.
– А я переживала, что ты скрывал это от меня, – пошутила я.
– Ни за что, – сказал он.
Я не успела ничего сказать и застыла. Картер прошел, расстегнул куртку, замер на миг, посмотрел на меня и подмигнул. Он почти высунул кончик языка изо рта, думая, видимо, что это выглядит как сексуальное приглашение. Мой желудок сжался как пружина. Он отвернулся и пошел, устроился за партой в первом ряду.
Мистер Уалдман вошел решительно, не взглянул на нас. Он добрался до своего места, посмотрел на класс, быстро кивнул лысой головой, окинул каждый ряд взглядом, отмечая присутствующих. Он написал что–то на листке. Через две секунды вошел ученик и поспешил к мистеру Уалдману, который протянул листок с посещаемостью. Ученик забрал записку и ушел, но успел взглянуть на Мартина. Мартин решительно кивнул, получил быстрый кивок в ответ. Ученик убежал.
Я посмотрела с любопытством на Мартина. Он знал всех, кто так бегал, потому что сам так делал раньше? Но он тянулся к карандашу, смотрел в другую сторону. Когда урок кончился, Мартин коснулся ладонью моей спины и вывел меня из класса. Он защищал меня, закрывал от Картера. Мы прошли по двору, добрались до доски объявлений перед Макгрегор–холлом, где ветер трепал листовки. Мартин кивнул на доску, где было красное объявление с птицей.
Заглавные жирные буквы образовывали слова Аттикуса Финча его дочери.
«Ты никогда по–настоящему не поймёшь человека прежде, чем посмотришь на вещи с его точки зрения».
Важнее была справедливость.
Потому Пересмешники рассмотрят все мнения, все голоса, за время первого концерта.
Там были время и дата – через неделю. Но Пересмешники не будут выступать. Они будут считать голоса, смотреть, сколько учеников Фемиды считали, что изнасилование на свидании могло зваться преступлением.
Мартин склонился и прошептал:
– Ученики могут голосовать всю неделю. Мы думаем, что времени хватит. Бюллетень будет завтра утром под твоей дверью после первого урока.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Начало чего–то
На следующий день я не могла дождаться конца урока английского. Я смотрела на часы, желая, чтобы уже наступило десять часов, и я могла пойти и забрать листок, который точно будет под моей дверью.
Еще пять минут.
Еще четыре минуты.
Три, две, одна…
– И не забудьте, я хочу увидеть первые сцены ваших адаптаций Шекспира к концу недели, – сказала мисс Пек.
Прозвенел звонок, и я повернулась к Джонсу, своему напарнику. Я хотела, чтобы он бежал, летел со мной. Но я не говорила ему причину, по которой хотела добраться до своей двери.
– Как там наша соната Моцарта? – спросила я, когда мы покинули класс.
– Мне нужно больше тренироваться. Сама знаешь, это сложное произведение.
– Конечно.
– Уверен, ты меня превзойдешь, – сказал он.
– Все возможно.
– Почему они не могут позволить мне сыграть Клэптон? – почти простонал он.
– Почему тогда ты не делаешь весенний проект по Клэптону? – предложила я, пока мы шли по двору. Шел небольшой снег, смешанный с дождем. Но пара смелых парней играла в фрисби в одних джинсах и футболках, показывая, какие они крепкие. Я быстро оглядела двор, проверяя, нет ли Картера, Кевина, ватерполистов. Их не было видно. И все же я была ряда Джонсу рядом с собой.
– Эй, – сказал он. – Сегодня важный день, да?
Мои щеки вспыхнули, я ощутила себя открытой.
– Как ты узнал? – тихо спросила я.
– Как? – ответил спокойно. – Все знают. Ты же голосуешь?
– А, ты про голосование, – я снова могла дышать.
– А о чем еще?
– За пересмотр кодекса поведения? – бодро спросила я, чтобы проверить, что он говорит о голосовании в общем, а не обо мне.
– Ясное дело.
– И как ты проголосуешь? – спросила я.
Джонс замер и посмотрел на меня. Волосы упали ему на лицо, и он убрал их длинными пальцами.
– Как проголосую? А ты как думаешь? Считаешь меня троглодитом?
– Очко за использование слова из словаря!
– Я знаю много таких слов, пригодится через два месяца, – радостно сказал он. Мы добрались до моего общежития. – И все же… – он утих.
– Что?
– Я думаю, что странно, что ученики судят других учеников.
– Ты так думаешь?
– Но это странно. Это должна делать школа или ученики, работающие со школой.
Я взглянула на него.
– Джонс, ты знаешь, какие они.
– Знаю. Я говорю, что так должно быть.
– Но этого нет, – я старалась подавить эмоции, – и другого выбора нет.
– А хотелось бы.
– Это лучший вариант, – настаивала я.
Джонс криво улыбнулся мне.
– Ты пьешь «Kool–Aid», да?
Стоило рассказать ему о произошедшем.
– Почему ты так переживаешь из–за этого, Алекс? – спросил он. – Я думал, тебя волнует только музыка.
Он – мой друг, я должна была рассказать ему. Но для этого будет время позже.
– Я лучше проголосую, – сказала я и побежала на третий этаж и к своей комнате. Я плотно закрыла за собой дверь. Листок был там.
Белая бумага, но со знакомой птицей. Я подняла ее, отнесла на стол и села за него.
Сексуальное насилие против стандартов, которых придерживаются ученики Фемиды. Сексуальное насилие – сексуальный контакт (не только сношение), когда одна сторона не давала или не может дать вербальное согласие, т.е. произнести четкое «да». Если человек не сказал «нет», это не значит, что он или она произнесли «да». Молчание не равно согласию. Молчание может означать страх, смятение, опьянение. Только да – это согласие. Если «да» не было, это нет.
Где–то в школе, в другой комнате общежития Картер мог тоже это читать. Понимал ли он при этом, что он сделал это? Что он сделал то, о чем читал? Он боялся, что я знала, что он это сделал? Он боялся, что его голос даст мне силу что–то сделать с этим, быть не просто девушкой, которая не обедала и не ужинала?
Я прищурилась, прожигая взглядом листок перед собой. Там была почерневшая дыра, прямо посреди слов «не сказал «нет», я помнила, как его язык толкался в мой рот, его сухие губы следующим утром и лень, с которой он бросал банки от колы.
Как так можно? Серьезно. Кто не выбрасывает банки от содовой?
Тот, кто сделал это.
Я взяла карандаш и поставила с силой отметину рядом с ДА.
Пока я писала, я так давила на карандаш, что он сломался, стерся. А потом я опустила взгляд, увидела целый грифель, так что, видимо, мне просто показалось, что он сломался, или я хотела этого. Я опустила карандаш, сложила листок и выглянула в окно. Снег стал еще более мокрым.