– Играешь с девушкой?
– Да. Вот только она как холодная рыба.
Я выдвинула стул и села.
– Что происходит?
Джонс закатил глаза и отодвинул гитару на кровати. Он убрал руки за голову и закрыл глаза.
– Он козел. Сказал, если я буду и дальше холоден с ним, он передумает платить за колледж.
– Ого. Жестокий.
– Ага. Потому компании и зовут его убирать их беспорядок. Он еще ни разу не сталкивался с границей, которую не пересекал.
Я нахмурилась, вспомнив, сколько границ перешла, шпионя, вынюхивая, говоря ложь. Я была как отец Джонса, играла на обеих сторонах, оправдывала все ошибки, чтобы получить желаемое в конце?
– Думаешь, он так поступит, Джонс?
Он сел, провел ладонью по длинным темным волосам.
– Не знаю. Он может блефовать. Может, нет. Но так он поступает. Так он работает. Ты не знаешь, что у него правда, такова стратегия.
– Что ты ему сказал?
– Что буду рад пойти в общественный колледж. Я не буду молить его о деньгах.
– Чувак. Ты – рок–звезда, – сказала я, восхищаясь силой своего друга, отстаивающего свое мнение, не желая поддаваться папе.
А каким было мое мнение? Я стала похожа на его отца?
Глава семнадцатая
Сломленный юноша
Я не была в общежитиях первогодок после своего первого курса. А теперь была тут с Анжали. Мы задали вопросы у некоторых ребят, и я ощущала себя, словно мы ходили по домам, предлагая товары. Я рассказала об этом, она рассмеялась. Даже ее смех звучал по–французски.
– Хотела бы я звучать так круто, как ты. Тебя от всего может спасти акцент, – пошутила я в коридоре.
Она игриво приподняла бровь и прошептала:
– Лучше всего он работает с парнями. Они делают все, когда я включаю режим европейки на полную.
Я рассмеялась, и она тоже.
– Думаю, на Паркере уже сработало, – сказала я.
Она пожала плечами и улыбнулась.
– Он милый.
Я не стала продолжать, мы посетили еще пару первогодок из клуба дебатов, которые перепугались от разговора с главой Пересмешников и европейкой. Когда мы спросили про Энни и жульничество, они покачали головами и сказали «нет», «ничего», «не знаю».
– Может, стоит повесить плакаты в коридоре, – предложила Анжали, когда мы остановились в туалете. – Они могут бояться рассказывать сейчас. Но можно намекнуть, что они могут прийти к нам, если что–то знают.
– Хорошая идея, – сказала я. – Жаль, что ты не в совете, Анжали. Но я рада, что ты помогаешь.
– Сделаем их оранжевыми как Энни?
– Да! – я щелкнула пальцами. – И можно написать текст песни, ведь мы «поющая группа». Песня с оранжевым в названии. «Следуй за мной, не следи за мной», – я пропела припев «Оранжевой любви» «R.E.M». – Старая песня, но отлично подходит, потому что с Энни вполне может возникнуть любовь.
– Фу–у–у!
Мы сделали плакаты, повесили их в коридорах первогодок, прося всех, кто знает об «Оранжевой любви», прийти к нам.
Пара первогодок поглядывала на плакаты, включая низкого смущенного парня.
* * *
Зовите это шестым чувством.
Хоть танцовщики уже ушли, студия не была пустой. Хоть они ушли часы назад, я знала, что там кто–то был. И, покидая кабинет музыки вечером, я решила послушаться инстинкта. Я медленно пошла по коридору, пока не стало видно окна.
Он был там один. Тео. Я отошла в сторону, чтобы не бросаться в глаза, наблюдала за ним. Он был в черных штанах и белой футболке. Он откинул голову, руки были в сторону, и он почти полз по полу, скольжение было медленным. А потом он вскочил, и я скрестила пальцы, надеясь, что он приземлится без боли. Когда его голые ступни опустились на паркет, я заметила, что он опирался на правое колено. Левое было повреждено. Он скривился, закрыл глаза, открыл их, закружился, опираясь на правое. И упал. Мое сердце сжалось. Я открыла дверь, чтобы проверить, в порядке ли он, но он в это время оттолкнулся, и я поняла, что он собирался упасть.
Это было частью хореографии.
Но он остановился, ведь я была тут.
– Эй, – я стряхнула с юбки пылинку, которой не было. – Я просто…
– Следишь за мной?
– Я думала, ты упал.
– Упал. А потом встал.
– Мне жаль.
– Ничего. Хочешь посмотреть? Я скучаю по зрителям, – сказал он, и я слышала себя в нем, в его голосе, в тоске. Тихий гул связывал нас невидимой нитью энергии.
– Я тоже это ощущала бы. С музыкой тоже так. Ее нужно играть для зрителей. И танец предназначен для других, – сказала я как в трансе, очарованная его артистизмом, и я не могла спросить его о жульничестве. Не в разговоре о том, что он любит.
– Именно. Если тебя не видят, это не танец.
– Твое колено не стало прежним, – я указала на его ногу, потому что не могла перестать говорить с ним, задавать вопросы.
– И не станет, – сказал он, и, если бы я могла закупорить его голос в бутылку, он стал бы идеальным рецептом печали. Но никто не захотел бы покупать это, как никто не хотел смотреть на сломленного парня.
– Как ты это делаешь? Как справляешься? Как живешь?
– Плохо, – сказал он и вернулся к танцу. Я смотрела, стала его зрителем, может, только я теперь и буду его смотреть. Он не был прежним. Даже близко. Но в его движениях еще была грация.
Когда он закончил, я захлопала, встала и поклонилась.
– Последние такие овации, – с тоской сказал он, поклонился в ответ. Он провел рукой по карамельным волосам, прошел ко мне, встал в пяти дюймах от меня. Он был выше меня, намного выше. Я привыкла из–за Мартина, который был под два метра. Но Тео был на пару дюймов выше Мартина.
Тео посмотрел на меня, его взгляд стал пронзительным.
– Паркер плохо справляется с работой, – отчеканил он.
Меня словно жестоко разбудили, когда я видела хороший сон. Танец закончился, танцовщик пропал.
– Что ты сказал?
– Он должен быть как ты. Пытаться просто поговорить. Может, так он узнал бы хоть что–нибудь. Но он ходит за мной. Я знаю, что вы проверяете меня, – сказал он. – Помни, я не глупый.
– Я так и не думала.
– Вам нужно прекратить.
– Кто сказал, что мы это делаем? – сыграла я бесстрастие.
– Я серьезно. Не лезьте в это. Это вас не касается, – сказал он и схватил свой рюкзак. – Я думаю, именно ты должна понимать.
Слова повисли в воздухе. Мы не двигались, не шагали к коридору. Мы застряли в странном противостоянии в студии.
Я решила сделать первый ход.
– Я понимаю. Но это не оправдывает происходящее, – сказала я.
– Ах, тут мы не совпадаем, – сказал он. – Мне пора идти. Проводить тебя в общежитие?
Он был серьезен. Он мог за секунды изменить поведение. Я хотела бы так уметь, отделять части себя и эмоции. Но все чувства во мне смешивались, становясь другими.
Я покачала головой и указала на кабинет музыки.
– Я еще поиграю.
– Алекс?
– Да?
– Ты можешь в любое время смотреть на мои танцы, – нежно сказал он. Он снова стал мягким, сладким, и я с любопытством смотрела на него, словно могла убрать слой, другой, увидеть, что под ними, какой он там. А потом я поняла, что он был двумя людьми сразу. Он мог и не мог танцевать.
Он был разорван пополам.
Я не была жестокой или подлой. Я сказала «да».
– Я посмотрю еще, Тео.
Я вернулась в кабинет музыки и не переставала играть. Было за полночь, а я играла, пока мир не стал чернильно–черным, сонным. Я играла до первого света за окнами, потом что могла. А потом утомленно сыграла последнее произведение и опустила щеку на клавиши.
Глава восемнадцатая
Гордость школы
Сентябрь подходил к концу, сметал остатки лета, а осень приносила мой восемнадцатый день рождения, хрустящие листья, холодное небо и серьезные доказательства, которые появились благодаря оранжевым плакатам. Я нашла конверт в почтовом ящике. Меня охватило волнение, я поддела край пальцем. Внутри было два листа бумаги. Я посмотрела на первый. Рецепт Андерина, настоящий, от местного врача. Я посмотрела на второй. Тот же рецепт, тот же доктор и та же подпись, но Т и Р были выведены старательнее – подделка.
Я разобрала фамилию, и меня словно ударили по животу.
Но я взяла себя в руки и прочла записку:
«Есть куда больше. Нужна помощь. Мы можем встретиться?».
Подпись: Калвин Таркентон и его год. Первый год. Хоть пальцы дрожали и сердце трепетало, я позвонила ему и сказала встретиться в подвале в восемь. И я сказала ему принести монеты.
Четыре часа спустя я играла с Мартином и Паркером в «Trivial Pursuit», и, хоть игра была для виду, я побеждала. Но это длилось всего пять минут, в восемь прибыл Калвин.
Калвин был низким, неуклюжим, бледным, со следами прыщей на щеках и большим кадыком, качающимся на горле. Я поняла, что видела его у плакатов, которые мы повесили пару дней назад. Я представилась, затем Паркер и Мартин, и я пригласила Картера начать стирку, чтобы звуки приглушили наш разговор. Калвин чуть не споткнулся на пути от стиральных машин.
– Спасибо, что пришел. Хочешь рассказать нам, что знаешь? – мягко спросила я, потому что мальчик явно нуждался в нежном подходе.
Калвин сказал, что знал, что стоял за лекарствами. И он знал, кто получал рецепты. Он знал, кто продавал их другим. И это был не Тео. Не Бит. Не Майя. А девушка, которую я знала.
– Откуда ты все это знаешь? – спросила я.
– Она просила помощи. Хотела партнера, – сказал писклявым голосом Калвин. Высокий голос был странным для парня, даже для первогодки. – Я в «Голосах» с ней, у нас дуэт. После репетиции она задержалась в актовом зале и, когда нас осталось двое, попросила меня помочь ей.
– Что ты ей сказал?
– Нет, – сказал Калвин. Я отметила, что он просто сказал «нет». Не «ни за что», а просто «нет».
– Почему ты сказал «нет»?
– Слушайте, мне не нравится выдавать других учеников, ясно? Но это вышло из–под контроля. Это может захватить всю школу, понимаете?
Я представила камешек, катящийся по снежному склону, собирающий все больше снега, разгоняясь, становясь чудовищным, а потом погребая городок у подножия горы силой лавины. Некоторые, как Бит, выбрали задраить люки. Другие, как Калвин, пытались спасти городок.
Калвин продолжал:
– Я не хочу, чтобы Фемида стала следующим Мисс Коулман или Ватерстоуном.
Мисс Коулман была девичьей школой в Коннектикуте. Пару лет назад группа девушек образовала тайный клуб, желая подчинить других девушек. Они гордились собой из–за «техники водной пытки», так они выматывали других девочек тысячью способов издевательств. Одна из девушек ушла. Ее родители подали в суд на школу и победили. Теперь никто туда не хотел.
И Ватерстоун в Массачусетсе. Его знали как бастион многообразия, школу, где были собраны ученики со всего мира, любого уровня жизни, любой сексуальной ориентации. Это было как университет Браун, но в виде школы. Отношение Ватерстоуна к геям стало примером поведения для других школ страны. Пока пара старшеклассников не побила лидеров группы геев, сломав кости и образцовое поведение.
– Я не хочу ходить в такую школу, – сказал Калвин, – и после ее вопроса я собрал пару улик.
– Как ты их получил? – спросил Мартин.
– Она не так осторожна. Эти вещи возле ее парты. Странно, но она даже не пытается скрыть это. Может, она хочет, чтобы люди знали, что это она, приходили к ней. И она думает, что ее не поймают.
– Потому что это Фемида, – добавила я.
Калвин открыл рюкзак. Он вытащил один из пластиковых пакетиков и протянул мне.
– Открой.
Я взяла пакетик, ощущая себя так, словно была нарисованной, словно все происходило с другой Алекс, в другом городе или другой жизни. Алекс, открывающая пакетики с уликами. Алекс, знающая, что делать с такими уликами. Я вытащила предметы, осмотрела каждый и передала Паркеру и Мартину, чтобы и они посмотрели.
Там были баночки с лекарствами с именами разных учеников на них. Лекарства были от разных аптек, но местных. И там была распечатанная фотография списка имен, совпадающих с именами на баночках, и цен за лекарства. Цена была выше с учетом премии. И несколько пустых рецептов. Их еще не заполнили, но они были с подписью, где Т и Р были четче, чем у оригинала.
Их подписала дочь врачей. Она подделывала подписи своих родителей.
А потом Калвин произнес вслух имя человека, подделывающего имена и продающего таблетки.
Джейми Фостер.
Глава девятнадцатая
Предложение
В том, что это Джейми, не было смысла.
Тео почти признался. Я видела его таблетки. Я видела сообщение у Ванессы. Дэлани мне намекала. Эти моменты не были точными уликами, но я знала, что он был частью этого.
Но Калвин не упомянул Тео. Мы спросили его, вовлечен ли Тео, но Калвин сказал, что не знал об этом. Как говорил и Бит.
Как танцовщик мог быть таким открытым со мной, но так укрываться ото всех? Как он мог действовать незаметно?
Но у нас были улики. Значит, было дело.
Мы отправили гонцов отнимать баллы. Они ходили по коридорам, собирали сведения о посещении и делали того, кто был связан с таблетками, отсутствующим почти на каждом уроке. Каждый раз, когда совет решал лишить кого–то баллов, мне становилось не по себе. Я едва знала Джейми, но она мне нравилась, и я ей нравилась. И я ощущала страх в животе, когда мы отнимали баллы, не говоря ей. От этого я вспоминала Картера в прошлом году, его ощущения, когда Пересмешники стали лишать его баллов до суда. Я не знала, могла ли ощущать сочувствие к насильнику, но, если бы могла, то в этом. Потому что теперь мы были не просто следователями. Мы наказывали. Так себя ощущали, когда использовалось клише «меньшее из двух зол». Потому что такая справедливость была меньшим из двух зол.
Я хотела бы, чтобы был лучший путь. Я хотела бросить это дело кому–то еще, где ему было место. Я хотела, чтобы взрослый наказал девушку, которую я считала подругой.
К концу следующей недели у младшей сестры Маккенны едва хватало баллов на чашку кофе. Джейми ждала меня в конце кабинета музыки, сжимая рюкзак.
– Алекс, – она сглотнула. – Я сделала что–то не так.
«Пристрелите меня. Просто пристрелите, прошу», – если я думала, что было плохо, что на меня обижалась Т.С. и срывалась Майя, то это было куда хуже. Джейми выглядела невинно, особенно, когда сжимала белый рюкзак в розовый горошек, словно пыталась выжить.
Особенно, когда на ее месте должен быть Тео.
– О чем ты? – выдавила я, но слова застревали в горле камнями.
Она тряхнула головой, длинные волосы двигались с ней. Она попятилась, словно боялась меня.
– Прости.
Ее ответ был ударом по сердцу, разрядом, который я не ожидала. Мы были друзьями – начинали дружить – а теперь мы были судьей и преступником. Она убежала, ее черные волосы развевались за ней, сверкнул белый рюкзак в горошек, и я хотела, чтобы кто–то сказал мне, что бесстрастное поведение не мешало испытывать чувства в деле, даже к обвиняемому.
Я была Пересмешником, но оставалась человеком. Было все сложнее мирить эти части.
* * *
На следующем собрании я озвучила проблему, что мучила нас с самого начала.
– Если мы будем устраивать суд, кто будет обвинять? Не Калвин. Он свидетель, а не пострадавший. И не Дэлани. Не Бит. Они не обвиняли. Тут нет противостояния людей.
Паркер сказал:
– Мы вернулись к тому, о чем говорили на первом собрании. Это преступление без жертвы, преступление против общества. Против общего блага.
– И многие преступления в реальности – преступления против государства, не забывайте, – отметил Мартин. – Народ Род–айленда против Джона До и все такое.
– Но мы еще не пробовали такое дело, – я постучала по блокноту. Все прошлые дела начинались с жертвы. – И, если это первое дело такого типа, нам нужно проголосовать. Как в прошлом году.
Они согласились, ведь в последнее время дела были новыми. Мое было первым делом о насилии, и Пересмешники просили учеников проголосовать, считать ли насилие на свидании нарушением кодекса поведения студентов. Ученики проголосовали «да».
– Спросим учеников, считается ли жульничество преступлением против школы, – сказала я.
Это заняло нас на неделю, мы оставляли сообщения в темноте о грядущем голосовании, разносили бюллетени под двери утром, собирали их в почтовом ящике, считали и сообщали результаты в нашем стиле – листовкой.
Ученики отдали большинство голосов нам: 73 процента.
Это усложняло следующий день. Потому что я должна была официально посетить Джейми.
Маккенна была с ней, и я ощущала себя ужасно. Джейми едва говорила, когда я дала ей шанс признаться. Она покачала головой и сказала:
– Нет, будет суд.
Маккенна мрачно посмотрела на меня, обвила рукой младшую сестру.
– Она этого не делала, – сказала Маккенна. Джейми дрожала возле сестры, ее карие глаза были как у лани. – И как ты можешь ее обвинять? Ты должна заботиться о ней.
Я не могла так. Я не подходила для полиции: у меня не было презрения к виновным, которое все упрощало. Когда я думала летом о Пересмешниках, я представляла дела типа моего – черно–белые, хорошие и плохие. Это дело все было плохим.
– У нас есть улики. Много, – выдавила я тихо, потому что шепот ее «прости» ощущался в воздухе.
– Какие? – спросила Джейми.
– Подделанные рецепты, взятые у твоих родителей. Список покупателей. Баночки.
– Кто–то подбросил это. Джейми так не сделала бы.
– Улики убедительны. Может, было бы проще, если бы ты сдалась. Я даю тебе шанс, – сказала я. Было неудобно. Было не нормально. Я словно была индейкой, переводящей речь для правительства.
Я назвала ей условия. Джейми оставит «Голоса» до конца года и не будет мешать регулярным проверкам, чтобы убедиться, что она больше не продает. Если ее признают виновной на суде, она покинет «Голоса» до конца обучения в Фемиде.
– Это лучше, чем если бы полиция узнала об этом, – сказала я, хоть не представляла, что сделала бы полиция.
Маккенна рявкнула:
– Ей четырнадцать. Она на первом году. Она не пойдет в тюрьму. Знаешь, почему? Потому что она этого не делала. Мы не сдадимся. Ты обвиняешь мою сестру, значит, обвиняешь меня. Я буду ее защищать. Я буду ее адвокатом.
– Понимаю, – сказала я. Нам нужно было найти тех, кто будет говорить от лица учеников Фемиды против Джейми Фостер.
Против девушки с рюкзаком в горошек, которая была моей протеже.
Пару дней спустя я проснулась до рассвета, приклеила полоски фруктовой жвачки к деревьям во дворе – знак, что близился суд. Мы сообщили ей, и позже в тот день я шла в библиотеку, чтобы внести имя Джейми в копию «Убить пересмешника», когда заметила рыжие кудрявые волосы. С этой девушкой целовался и встречался Картер. Она покидала кафетерий, и он был с ней, держал за руку. Он склонился, чтобы поцеловать ее в щеку, но она повернулась, чтобы он попал по губам. Я скривилась и отвернулась, поспешила в библиотеку, не понимая, творили ли мы добро. Потому что всюду я видела развалины.
Я вытащила «Убить пересмешника» с полки, перевернула и глубоко вдохнула, правая рука задрожала. Я выдохнула, но рука дрожала, словно сопротивлялась. Я выждала минуту, потом другую, пока дрожь не унялась.
В конце книги я написала «Лекарства без лицензии».
Я замешкалась на миг, желая написать имя Тео. Но он как–то улизнул от обвинения, и я хотела знать, как.
Но не знала.
И я добавила имя Джейми Фостер в список обвиняемых академии Фемида.
Глава двадцатая
Великан на территории школы
Странно было, что Джейми не была связана с подозреваемыми. Она не была в клубе дебатов, но почти все из ее списка были оттуда. Мне казалось, что нас обманывают, что кто–то ведет нас по этому пути.
Тот, кто не хотел, чтобы мы знали, что настоящим поставщиком был Тео.
Я стала ходить за ним, делать то, что раздражало его, когда это делал Паркер. Но я была лучше Паркера, ведь научилась в прошлом году избегать людей. Я знала, как прятаться за кустами, в коридорах, за зданиями. Иронично, но попытки скрыться от Картера помогли мне стать неплохим шпионом. Потому что так я делала три ночи – пряталась возле кабинета музыки, ждала, пока Тео выйдет из студии. Каждую ночь я следила за ним. И он шел сразу в клуб дебатов или к Дэлани.
Я посмотрела на часы – близилось время преследования Тео. Пока я была на собрании совета, в комнате Мартина был и Сандип. Мы решили хранить улики в комнате Мартина. Это казалось безопаснее моей комнаты, ведь моей соседкой была глава клуба дебатов.
– Тот Сэм, похоже, на Андерине двенадцать недель и два дня, значит, начал еще летом, – сказал Сандип, когда мы попросили его помочь. Дело было огромным, и мы не могли, чтобы кто–то из группы представлял учеников. А Сандип был воплощением невозмутимости, потому он станет чудесным хирургом, потому станет идеальным прокурором на нашем суде. – И он принимает в три раза больше рекомендованной дозы, – добавил он.
Я посмотрела на список, отыскала имя Сэма. Из клуба дебатов, как и Тео.
Я взглянула на Паркера, не понимая, почему он не нашел ничего на Тео. Может, не старался. Может, и не пробовал. Может, он дружил с Тео. Странные детали дела давили на меня, и я хотела докопаться до истины. Я закрыла блокнот, но видела перед глазами «уважение», как предупреждающий знак, мигающий желтым. Но я не видела, как сделать работу, оставаясь хорошими.
Я не считала, что преследование было неуважительным.
Это было необходимо.
– Мне пора, – сказала я, встав.
Мартин странно посмотрел на меня.
– Мне нужно на репетицию, – сказала я, продумав прикрытие.
– С Джонсом, – сказал Мартин, и в его голосе было расстояние, к которому я не привыкла.
– Не в этот раз, – я посмотрела на него. Я не собиралась говорить об этом при его соседях, так что пошла к кабинету музыки, хрустя листьями по пути. Смеркалось. Я добралась до кабинета, разулась и пошла по коридору в носках. Я приблизилась, проверила, что Тео снова один в студии, но не подошла так, чтобы он заметил меня.
Я тихо вернулась наружу и скрылась за кустами, обулась. Я пригнулась и ждала. Я оставалась так еще полчаса, ноги гудели, колени болели, но мне было все равно. Я справлюсь там, где провалился Паркер.
Дверь открылась со скрипом, я затаила дыхание, глядя, как Тео уходит. Когда он отошел на безопасное расстояние, я последовала за ним. Он пошел к Морган–янг–холлу, сверяясь с часами. А потом, словно вспомнил что–то, резко повернул к Ричардсон–холлу. Я знала, что он жил на первом этаже, в комнате 103. Я отсчитала три окна, постаралась идти спокойно, но медленно мимо его окна. Шторы были отчасти сдвинуты, но я видела, как он взял что–то на столе. Я прищурилась, чтобы различить, но вещица была слишком маленькой. Он, казалось, вытащил телефон и прижал к столу, краем телефона водил туда–сюда на маленьком участке.
Тео склонился над столом, взял свернутый листок бумаги, похожий на долларовую купюру, и вдохнул. Я затаила дыхание, и мое тело, вся ночь затихли и замерли. Я не хотела смотреть, я хотела отвернуться, но не могла перестать смотреть. Случилась авария, врачи уносили тело.
Я могла быть им, но одно нас различало.
Когда он поднял голову, качая ею, морща нос, глубоко вдохнул, чтобы наполнить ткани, кости, сосуды, я отпрянула, почти спотыкаясь.
Мою кожу покалывало. Я глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться. Я не знала, почему он был так беспечен и спокоен, когда можно было заглянуть в окно. Может, так бывало, когда терял то, что любил.
Было плевать.
Я посмотрела на Тео, он пару раз поднял и опустил плечи, поднял длинные мускулистые руки в воздух, словно стучал по потолку, торжествуя. Он сунул что–то в карман, посмотрел на листок бумаги на столе, выключил свет и ушел. Я быстро отошла на другую сторону Ричардсона, но выглянула из–за края, чтобы знать, когда он выйдет. Через пару секунд он спустился по ступенькам и кивнул кому–то. Я ожидала увидеть Дэлани, новую встречу за зданием.
Но это был Сэм.
Сэм из списка.
Сэм со второго курса в джинсах и толстовке, его руки были в карманах, кудрявые каштановые волосы торчали из–под капюшона.
Тео сунул руку в карман, передал что–то Сэму, Сэм дал что–то ему. Они пожали руки, рассмеялись и ушли вместе.
Я хотела выскочить из укрытия, пробежать по двору и схватить Тео. Я хотела напасть на него, бить кулаками по груди, рукам, лицу, раненому колену, которое превратило его в это.
Но я не стала. Я оставалась на месте, прижималась к стене общежития.
Тео и Сэм шли к Морган–янг–холлу, где постоянно встречалась команда дебатов. Я заметила, что его походка немного изменилась в Морган–янг–холле, словно он стал увереннее, но и взволнованнее. Я досчитала до десяти и пошла за ним. Я была опасно близко к территории Майи, так что должна быть осторожной. Но я не могла отступить.
Я прошла мимо класса, где собиралась команда. Я заглянула, и Тео был там как новый человек – хлопал учеников по спине, источал энергию. Я расхаживала, прошла к концу коридора, склонилась к фонтанчику, чтобы попить, заглянула еще раз. Я прошла мимо комнаты, увидела Майю спиной к группе, она писала что–то на доске. Тео был рядом, как лейтенант, готовый помочь. Бит тоже был там, стоял на страже. Почти все стояли. Почти все были взволнованы. Даже из коридора ощущался гул в комнате. Казалось, можно было заряжаться от этой энергии.
– Что–то интересное?
Я вздрогнула и издала звук. Это был Джонс.
Глава двадцать первая
Искры
– Ты меня напугал!
– Я заметил, – он хитро смотрел на меня синими глазами.
Я прошла к дверям, поманила его за собой.
– Что ты тут делаешь? – спросила я.
– Пропустил английский, так что узнавал домашку.
– Почему пропустил английский?
– Позвонила мама. Хотела, чтобы я знал, что папу вызвали на слушание завтра, и что она ждет, что я буду поддерживать его слова.
– Что они думают? Что ты позвонишь в «New York Times» и скажешь, что он врет?
– Ага, как–то так. Но я не стал бы подставлять семью. Но, поверь, это заманчиво, когда они приказывают мне молчать. Потому, что странно, я не захотел идти на уроки. Интереснее, почему ты подглядываешь за собранием клуба дебатов.
Я пожала плечами.
– Ага, все не так легко. Ты шпионишь.
Я подняла руки, признаваясь.
– Что нашла? – спросил он во дворе.
– Куда ты идешь? – спросила я.
– Туда же, куда и ты.
– В кабинет музыки, – сказала я.
– Круто. Я оставил там сегодня гитару. Так что ты узнала?
Я не называла имена, но, пока мы шли к кабинету музыки, я рассказала ему, что увидела настоящего дилера. Мы сели, Джонс вытащил гитару из чехла. Серебро блестело как отполированное.
– Как я могу доказать, что он должен быть на суде, Джонс? Жаль, ты не в Пересмешниках, – добавила я с болью. – Ты был бы идеальным помощником в этом деле.
– Не сомневаюсь, ты поймешь, как затянуть его на суд любой ценой.
– Разве твой отец не использует этот стиль?
Джонс рассмеялся.
– Я не предлагаю тебе пользоваться безработными и нанимать команды из них, чтобы скупить Энни на Род–айленде, – сказал он и стукнул меня по плечу.
– Да? – пошутила я. – А я думала так сделать и раздать тем, кто не застрахован.
– Тогда ты Робин Гуд. И это хорошо, – он поднял указательный палец в воздух, подчеркивая свои слова.
Но шестеренки щелкнули на словах «любой ценой». Теперь я знала, что нужно сделать, и у меня был нужный человек – Бит – которого нужно было посетить завтра одной. Была я Робин Гудом или нет, я не знала. Но я должна была так поступить.
– Джонс, – начала я, – ты думал, почему твой папа так поступил? Я не защищаю его, я на твоей стороне. Но ты думал, что сделал бы на его месте?
– Я не стал бы врать правительству, потому что не стал бы прикрывать это изначально.
– Да. Но что довело его до этого? Почему он решил, что скрыть правду – единственный выход?
– Думаю, он выбрал простой вариант. Или так он тогда думал.
Я закрыла глаза, желая, чтобы был правильный, простой и честный способ связать все концы в этом деле, но я ничего не знала. Все было в тумане, горизонт был размытым. Его было видно. А теперь нет.
– Джонс, сыграешь «Адажио для струнного оркестра»? – спросила я, потому что только музыка оставалась собой.
Джонс заиграл произведение Сэмюэля Барбера, и я слушала чарующую мелодию, которую многие звали самым печальным произведением классической музыки. Она подходила к этой ночи, и я слушала, отвлеклась от Пересмешников. Суд, преступления, враги пропали. Существовало только то, что должно было – музыка, наполнившая меня.
Джонс закончил.
– Думаю, музыка выражает все чувства, которые мы не можем облечь в слова. Все чувства, для которых нет слов, – тихо сказала она.
– Я думала о том же, – сказала я.
Он толкнул мое плечо своим, и я ощутила странное ощущение.
Меня пронзил ток.
Джонс повернул голову к струнам, и я взглянула на него, но не на лицо, а на ладони. Длинные пальцы. Ладони музыканта. Ладони, которые могли все, как мои. И я представила его ладони на своих. Руки музыкантов, пальцы на пальцах.
Я отвела взгляд, щеки пылали. Конечно, Мартин до этого был холодным. Потому что Джонс был как огонь.