Я закрыла глаза, от его слов представила Мартина с какой–то девушкой. Как они ходят по колледжу и двору, работают над научными экспериментами вместе. Смотрят на деление клеток. И он подвигает к ней микроскоп и склоняется, когда она заглянула туда. Я вошла в сцену и потянула ее за волосы. Прочь от моего парня.
– Прости, Мартин. Я должна была тебе сказать, – тихо сказала я.
– Давно ты знала? – спросил он, в его голосе смешались в разной мере боль, гнев и смятение.
– Пару недель, – призналась я.
– Алекс, – тихо сказал он, качая головой. Он отвернулся на минуту, и я смотрела, как его широкие плечи переходят в спину. Мои ладони касались той спины, его обнаженной кожи. Я знала эту спину. Я знала родинку под его левой лопаткой. Я обводила ее указательным пальцем. Я гладила его кожу, притягивая ближе к себе.
Он посмотрел на меня и провел рукой по своим волосам.
– Не заставляй меня говорить это.
– Что именно?
– Не заставляй меня быть таким.
– О чем ты? – спросила я и испугалась. Я боялась того, что он скажет.
– Я не хочу, чтобы ты ехала, – сказал он, и я видела, как больно ему дались слова, словно они были уксусом.
Я сделала это с ним. Заставила сделать то, что он ненавидел. Сделала его таким парнем.
– Я не хочу, чтобы ты ехала с ним, – сказал он и поднял руки, сдаваясь. – Вот. Я это сказал. Теперь я парень, указывающий своей девушке, что делать.
– Мартин, я не могу сказать ему не ехать. Это не честно, – сказала я.
Он молчал.
– И я не могу не ехать. Я очень хочу побывать там.
Он все еще не говорил.
– Прошу, не заставляй меня выбирать, – сказала я.
– Я и не заставляю.
– Заставляешь, – возразила я и сжала кулаки, вдруг возвела защиту, собрала кирпичи вокруг себя как можно выше и сказала. – Ты словно хочешь встрять между моими друзьями и мной. Ты хочешь, судить Майю, потому что это якобы благородно, беспристрастно. А когда я еду на выходные в Нью–Йорк и даже не буду ночевать с Джонсом, а просто выступлю, ты меняешься и говоришь «нет».
– Я не говорил «нет», Алекс. Я сказал, что не хочу. Есть разница.
– Да?
– Сама скажи. Есть разница? Тебе нравится Джонс?
– Конечно. Он – мой друг.
Мартин указал на меня пальцем.
– Я не это имел в виду, и ты знаешь об этом. Он тебе нравится, Алекс?
Я замешкалась на миг перед ответом, спрашивая себя, нравился ли он мне, было ли это причиной, по которой я не сказала Мартину о поездке, из–за тока, который я ощутила в ту ночь, из–за того, как ощущалась ладонь Джонса на моем плече перед уроком музыки.
– Не так, – ответила я и не врала. Я говорила правду, я знала об этом, но ощущалось, будто я врала.
– Долго ты пыталась это сказать.
– Что ж, прости. Прости, я не такая уравновешенная и логичная, как ты, и все мои убеждения и взгляды меняются каждый миг.
Он закрыл глаза и тяжело выдохнул.
– Но мне это не нравится, понимаешь? Я хочу, чтобы ты это видела. Чтобы ты понимала, что с тобой я никак не могу быть мистером Спокойствие, каким ты меня возомнила.
– Как это понимать?
Он чуть смягчился, шагнул ко мне, сжал мое плечо и удерживал.
– Ты, – прошептал он, – только с тобой я не могу быть уравновешенным и логичным. И я не извиняюсь. Потому что я чертовски люблю тебя, ясно? Потому я не хочу видеть тебя с тем парнем в Нью–Йорке. От мысли о тебе в поезде с тем мистером Гитарой, Рок–звездой, или как там его, я схожу с ума.
Я разрывалась между желанием броситься в его объятия, сдавшись его пылу, его желанию, его сексуальной ревности, и необходимостью заступиться за себя, моих друзей и мои убеждения.
– Я не могу просто бросить Джонса, Мартин. Ты должен понимать, – тихо сказала я.
– Я бы понял, если бы ты рассказала. Но ты не рассказала. Ты не объясняешь, почему всегда бежишь к нему. И не сообщила о вашей поездке, хотя знала заранее. И ты говоришь теперь это так, словно это признание. Будто ты знала, что должна была сказать мне. Словно ты знала, что что–то нужно сказать. И нужно было, Алекс.
– Я не сказала. И я не могу вернуться во времени и изменить это. Мне жаль, ясно?
– Ясно, – сказал он, но тон был с сомнениями.
– И что теперь? – спросила я.
– Что теперь? – повторил он.
– А что нам остается? – спросила я, боясь ответа.
– Не знаю, – сказал он. – Но я опаздываю на урок, мне нужно идти.
Я провожала его взглядом, пока за ним не захлопнулась в дверь. Я пошла в свою комнату, забралась в кровать, накрылась одеялом с головой и плакала. Этот год был не лучше прошлого, а это о многом говорило.
Глава двадцать четвертая
Украденный поцелуй
– Больше двухсот пятидесяти пианино. Больше двухсот пятидесяти роскошных пианино. Это как рай, только лучше, ведь я жива и играю музыку, – сказала я Джонсу.
Я только закончила экскурсию по Джулиарду, которая не длилась долго, ведь тут было всего пару зданий и общежитие. Но размер не имел значение. Место было важным. Джулиард был возле Метрополитен–оперы, Нью–Йорк Сити балета, театра Линкольн–центра и филармонии.
Джонс потер подбородок.
– Хм… где я раньше это слышал? Дай подумать. От тебя? Уже около семидесяти пяти раз.
– Знаю, но это все я увидела! И прошла там, – сказала я, садясь рядом с ним у фонтана в Линкольн–центре. Я не первый раз была в Джулиарде. Но эмоции не ослабевали. И только тут я могла отвлечься от мыслей о Мартине, о том, вместе ли мы еще. Он не позвонил после уроков вчера. Не написал. Не пришел проводить. Но и я ничего не сделала.
И я сосредоточилась на том, что было передо мной, что можно было увидеть, потрогать и услышать. Суббота, октябрьское небо было идеально синим. Воздух был прохладным, но не ледяным. Линкольн–центр был полон людей, идущих по делам. Тут был эпицентр искусства, и я хотела быть туту в следующем году, окруженная чудесными пианино. Я смотрела, как люди направляются в театр Вивианы Бомон на двухчасовой спектакль. В толпе были красивые женщины в пальто и на каблуках, красивые мужчины в выглаженных костюмах и галстуках, туристы в кроссовках и куртках и прочие. Нью–Йорк был городом для всех. И он был далеко от академии Фемиды. Я была словно в галактиках от нее. Тут не было Пересмешников, в Джулиарде не было подпольной лиги справедливости. Зачем они тут? Джулиард не питал иллюзий, как Фемида.
Было приятно попасть сюда, быть в другом месте.
Джонс опустил ладонь на мое бедро.
– Нам лучше идти. Наш концерт через час.
– Значит, мы можем понежиться тут еще пару минут и прийти рано, – сказала я и обернулась к фонтану, брызжущему водой за мной. – Это идеально, да?
– Если такое нравится. Культура, – пошутил он. Я повернулась и заметила, что его рука еще была на моем бедре. Я не убрала его руку. Я смотрела на нее, меня манили его пальцы.
– Джонс, думаешь, нам нужно судить Майю? – тихо спросила я, и было приятно снять с себя бремя, поделиться тем, что я скрывала от него. – Те трое из клуба дебатов пришли к нам и сказали, что это она. И они все подробно описали, другие в совете сказали, что это нельзя игнорировать. Что нельзя игнорировать троих человек.
– Нельзя ее судить, Алекс, – сказал он, сжав мою ногу сильнее. – Дружба важнее их правил. И есть другие важные правила, например, то, что нельзя творить глупости и судить подругу на этом подобии суда. Все зависит от того, каким человеком ты хочешь быть, да?
Я кивнула.
– Я рада, что ты согласен со мной.
– Почему ты рада, что я согласен?
– Потому что у тебя свой моральный компас, не связанный с мыслями других людей.
– Забавно. Я всегда представлял, что красивая девушка будет говорить мне, что я покорил ее своей гитарой, или что ей нравятся мои голубые глаза, или что она мечтает о том, что я сделаю с ней своими руками. Но чтобы нравился мой моральный компас? Такое впервые.
Я покраснела, и причин было много. Из–за красивой девушки. Из–за рук. Из–за всех случаев, когда я замечала части Джонса. Когда не должна была замечать их. Особенно тут, в Нью–Йорке, далеко от Фемиды, словно в другой галактике, в другой вселенной, может, даже альтернативной. Тут, на стальном краю фонтана, где за нами стреляла вода, создавая свою музыку. Тут, где я хотела сбежать от всего, оставленного позади ради выходных.
Но я хотела знать, был ли Мартин прав, спрашивая, нравился ли мне Джонс. Я хотела знать, было ли что–то большее. Были ли у меня чувства к другу, которые я не замечала.
И я подняла голову, но не смотрела на него. Я не спрашивала, называл ли он красивой меня. Потому что это было не важно. Я не называла его глаза красивыми, потому что это было не важно. Я отклонила голову, и солнце согревало мое лицо. Я представила, как повернула к нему лицо, заглянула в его синие глаза. Как я закрыла свои глаза, позволяя ему целовать себя. И это было бы как рок, как гитарный рифф, пальцы плясали по струнам, доставали до дальних нот, играли на них так, как на них еще не играли. Он целовался бы как и должен – пылко, с зарядом, оживленно, словно играя соло.
Как просто было бы поцеловать его. Никто не узнал бы. Никто не должен был знать. Это был бы наш тайный поцелуй у фонтана в Линкольн–центр.
Фонтаны не говорят.
Но, если я собиралась быть такой, как хотела, я не могла изменять. Я не собиралась поддаваться мимолетной мысли, хоть и заманчивой. Поцелуй был бы чудесным. Уверена, многие парни в мире хорошо целовались. Но я не собиралась проверять теорию, особенно, когда я уже знала парня, который прекрасно целовался, и я любила его.
– Эй, Моральный компас. Идем уже отсюда, – сказала я.
Мы сели на метро, добрались до Виллиджа, где нас поприветствовали выпускники Джулиарда в своем внутреннем круге, словно мы были как они, равными им. Мы играли, и на миг я представила, что так и должно быть. Взрослые и подростки вместе на концерте, стремящиеся к одной цели – к музыкальной гармонии, если брать нас сейчас. А могло быть намного больше.
Глава двадцать пятая
Предложение мира
Когда я вернулась днем воскресенья, моя миссия была сосредоточена только на Майе.
На пути наверх по лестнице я услышала, как другие ученики обсуждают, что команда дебатов не просто победила, но и разбила всех в Майями на состязании. Я открыла дверь, она лежала на кровати, читала «Сепаратный мир», следующую книгу для английского.
– Майя, я не могу больше с тобой ссориться, – сказала я.
– Я не ссорюсь, – холодно сказала она, не отрывая взгляда от книги.
– Ты знаешь, о чем я, – сказала я, закрывая за собой дверь.
– Нет, Алекс. Я едва тебя понимаю, – она перевернула страницу и продолжила читать.
– Майя, ты для меня важнее Пересмешников, – сказала я, сохраняя голос спокойным, чтобы она знала, что я говорила серьезно.
Она приподняла бровь.
– О, правда?
Я села на стул.
– Да. Наша дружба важнее глупого дела.
– И когда ты это решила? – она закрыла книгу и посмотрела на меня.
– Сейчас. На этих выходных. Всегда. Но говорю сейчас, потому что до этого получилось плохо. И я вела себя плохо. И я не должна была рыться в твоей сумке. Я не должна была лезть туда. Я не должна была ни секунды думать, что ты связана с делом. Я знаю, что ты не продавала лекарства. Я знаю, Майя. Я знаю это, как знаю, что Девятая симфония холодная.
– Хотела бы я, чтобы ты вела себя соответственно, – сказала Майя и заерзала. Она уже не была холодной. Она была раненой. Эту сторону Майи я никогда не видела.
– Знаю, и я должна была. Я должна была постараться во многом, но особенно в этом. И мне жаль. Очень жаль.
– Зачем тогда ты шпионила? Зачем рылась в моих вещах?
Я провела рукой по волосам.
– Потому что я ощущала себя одиноко. Не важно, есть ли совет. Не важно, есть ли в нем Мартин. В результате все мы сами по себе. Мисс Мерритт ничего не сделает, – сказала я, а потом описала брошюры, комментарии мисс Мерритт перед выступлением на собрании о том, как Андерин отвлекал меня от важных дел, и рассказала про шпильку с общей виной.
– Что. За. Бред, – Майя покачала головой. – Она сдвинута на репутации, да?
– Да. И потому я ощущала, что должна что–то сделать. Потому что она только улыбается, хлопает и отводит взгляд. И все те ученики приходили и рассказывали мне всякое. Я только победила в своем деле и думала, что должна отплатить. Я не ожидала, что возглавлю Пересмешников. Я не знала, что они так работали. И я хотела поступить правильно для них, как они поступили со мной. И когда ученики пришли ко мне и указали пальцами на команду дебатов, Тео и так далее, я захотела разобраться. Я хотела решить дело. А ты сказала, что ученики обманывали меня, а потом я увидела, как ты убираешь таблетки в сумку, и мне показалось, что ты их прячешь. И я подумала, что ты обманываешь меня, потому я полезла в твою сумку. Прости, и я ужасно себя чувствую, потому что знаю, что ты никогда бы так не сделала.
– Я не обманывала тебя, Алекс. Просто я стараюсь не афишировать это. И я не шутила, когда сказала, что дело выглядит подозрительно.
Я фыркнула.
– О, и не говори, – сказала я и решила рискнуть. Решила сесть на кровать рядом с ней. Я приготовилась к шансу, что она столкнет меня. Но она этого не сделала, и я продолжила. – Майя, стало хуже. Перед тем, как ты уехала в Майями… – я запнулась, потому что была смущена тем, как обошлась с Битом. Я опустила эту часть и сказала. – Бит сказал, что ты снабжаешь всю команду. Конечно, я знаю, что он врет.
Ее карие глаза расширились.
– Бит Босворс? Вот урод.
Я тихо рассмеялась.
– Рада, что твое чувство юмора на месте.
– Он самый большой позер из всех, кого я встречала. Он пришел к нам, потому что Пересмешники наказали его в прошлом году. Я и не считала его настоящим членом команды.
Я рассказала Майе, что он привел двух товарищей, поняв, что это окончательно разобьет наше доверие. Но она рассмеялась снова.
– Эти лузеры. Конечно, он их выбрал. Они – худшие исполнители в команде.
– Правда?
– Он пытается меня подставить, Алекс. Я его раздавлю, – сказала она, игриво приподняв бровь. Я не знала, как реагировать, так что молчала. Но думала, что, может, нас подставлял Бит. Может, он играл со мной, чтобы навредить Майе. – Ты дашь мне повеселиться с ним на суде?
– Нет! Это я и пытаюсь сказать. Я не верю ему. Я не буду обвинять тебя. Я не пойду на такое. Плевать, сколько человек он принесет. Я этого не сделаю. Потому я сказала, что ты важнее Пересмешников для меня. Я люблю тебя, моя безумная соседка–британка.
Она замахала руками.
– Американцы. Вечно эмоционально признаетесь в любви. Тебе нужно больше холода британцев.
Она обняла меня.
– Шш. Никому не говори, что я тебя обняла, – сказала она.
– Твоя тайна в безопасности со мной, – сказала я, потому что я буду ее защищать. Буду защищать. Я много врала, но эту границу – моя подруга или Пересмешники – я не перейду. Я подвинулась к ней. Встала рядом.
Но она не хотела, чтобы было, как я решила.
– Послушай меня. Ты позволишь ему обвинить меня. И устроишь суд. Напишешь мое имя в той книге. Я пойду в прачечную, где у меня было лучшее выступление в прошлом году, и растопчу этих придурков с новым уровнем риторического затмения. Ясно?
– Майя, я не хочу тебя судить.
– О, я этого хочу.
– Я это не допущу.
Майя сжала мою руку.
– Идем в кафетерий. Пора обедать, – она посмотрела с хитростью в глазах.
Посреди обеда Майя встала и кашлянула, привлекая общее внимание. Вскоре шум и болтовня утихли, потому что Майя была внушительной, ее голос звучал, и у нее была харизма.
– Я хочу, чтобы вы знали насчет смешных дебатов, – она сделала паузу после слова «смешных», чтобы все поняли намек. – И я защищу себя в деле о препаратах. И выиграю.
И она ушла. Я не сразу поняла, что она сказала, и как это сделала. На 100 процентов в стиле Пересмешников. Я побежала за ней.
– С ума сошла? – крикнула я.
Майя покачала головой и обвила меня рукой.
– Я полна энтузиазма, – она широко улыбнулась. – Мне понравилась каждая секунда.
Она написала свое имя в книге в библиотеке, мы вернулись в свою комнату. Т.С. была там и сообщила, что у нее новости.
– Паркер и Анжали флиртовали прошлой ночью, – сказала Т.С.
– Молчи!
– Ага. Анжали устроила вечеринку с шахматами. Я заглянула с Сандипом. Паркер уже был там, и он просто сиял, Алекс.
– Он сильно в нее влюблен.
– Это взаимно. Он все шептал ей что–то, и она смеялась над всеми его словами и трогала его ногу.
– Она могла найти кого–нибудь лучше. Намного лучше, – сказала я.
– Я думаю, что он мог найти кого–то лучше. Она – сопля, – заявила Майя.
– Ты так говоришь, потому что она перечила тебе на уроке английского, – отметила я.
– Серьезно. Как она могла? Она не знает лучше? – Майя подмигнула, и я обрадовалась, что все с ней вернулось в норму.
Если бы я только знала, что сказать Мартину. Но с ним у меня не было идей.
И у него. Когда я написала ему: «Сожалею о нашей ссоре», он написал: «И я».
И все. Мы молчали, и я почти его не видела, а еще неделя пронеслась размыто.
Я позвонила Тео, решив спросить у него прямо, позволит ли он судить других за его дело, или он все–таки сознается. Но он ответил, и я не успела спросить, потому что он сказал, что не в Фемиде. Он был дома в Нью–Йорке. Я не успела спросить, он сказал, что должен был уехать.
Я отследила Дэлани, но она знала не больше меня. Она сказала, что он покинул академию пару дней назад, почти ничего не сказав, лишь сообщив, что вернется через пару недель.
Я пробовала еще пару раз в ту неделю, но без толку, и я сделала то, что еще удавалось хорошо. Пианино. Я закончила диск для прослушивания в Джулиард, и, когда записывала Равеля, остаточный гнев из–за всего – мисс Мерритт, Пересмешников, Паркера, Тео и даже Мартина – вел меня через произведение. Я отправила диск, смотрела, как конверт падает в почтовый ящик, ощущая призрака рядом – мое желание, чтобы Мартин был тут со мной, чтобы мы отправили его вместе.
Собраний Пересмешников почти не было, хоть мы слушали пару небольших жалоб, первогодка сообщила, что ее шампунь заменили зеленой краской. Мартин сообщил, что это были шутки, и их не запрещали. Я сказала ей, что ей стоило принять новый облик, и некоторые хорошо смотрелись с радужным цветом волос. Она смотрела на меня, словно я не могла понять ужас ее нового цвета волос. Я пожала плечами. Что поделать? Кто–то мог выглядеть круто, кто–то нет.
Когда собрание закончилось, мы с Мартином немного поговорили, но между нами теперь было расстояние, и, может, я ошибалась, когда думала, что между нами встали Пересмешники, когда думала, что нас разделяли разные правила. Похоже, Джонс, или то, что у меня было или нет к Джонсу, стало стеной. Может, мы были простыми подростками, а не идеалистами, не спасателями, которые резко повзрослели из–за администрации, которая или сильно доверяла, или не переживала. Но мы оставались подростками семнадцати и восемнадцати лет, которые ссорились, любили и чувствовали.
* * *
В ночь перед судом я лежала на кровати с «Сепаратным миром». Я читала о школьниках, судящих в полночь парня за подстроенный случай, из–за которого его друг сломал ногу. Может, в литературе была правда. Это был суд, похожий на наш.
Я закрыла книгу и посмотрела в окно. Падал снег. Я взглянула на крепко спящую Майю. Я не знала, нервничала ли она из–за завтра. Может, переживала из–за суда. Она будет в своей стихии – говорить, спорить, доказывать. Но в этот раз она защищала себя. Это был не спор о политике. Это было по–настоящему. Она билась за то, что любила. Если она проиграет, не будет команды дебатов, Элиты и любви ее жизни.
Если она проиграет, станет как Тео.
Но это не произойдет. Это не неудачное падение.
Майя была создана для суда, создана побеждать. Она справится. Все будет хорошо. Я говорила себе так, пока засыпала, и все ученики спали, а снег превращал все в белое.
Глава двадцать шестая
Пропажа
Затишье перед бурей. Иллюзия.
Потому что, когда я проснулась в семь утра в субботу, за два часа до суда, я обнаружила пять сообщений на телефоне. От Мартина. Он просил встретиться немедленно. Его записки были полны ошибок и сокращений.
Я оделась в рекордное время и выбежала из комнаты. Я миновала двор, скользя по снегу, направляясь в его общежитие. Я схватилась за тяжелую дверь, Мартин на другой стороне открыл ее, готовый искать меня. Его глаза были полностью карими, как стена.
– Улики пропали, – сказал он.
– О чем ты?
– Мешок. В нашей комнате. Пропал.
– Кто его забрал?
– Не знаю, – он провел рукой по волосам. Он сжимал губы, тяжело дышал, жмурился. Я словно смотрела на закипающий котелок, готовый плеснуть кипятком на все вокруг.
– Ладно, – я глубоко вдохнула. – Объясняй. Вчера мешок еще был в шкафу?
– Я проверял его каждое утро, но этим утром его не было, – сказал он, каждое слово было кирпичом во рту.
– Это могло произойти в любой момент за последние сутки.
Он кивнул.
– Что ты делал вчера?
– Уроки. Лаборатория. Как обычно. Ночью мы с Сандипом ходили в Уильямсон смотреть футбол с друзьями.
– Паркер пошел с вами?
– Нет, остался в комнате.
– Он знает, что произошло?
– Да. Перепугался и плачет, – сказал он.
– Плачет?
Мартин кивнул.
– Жуть. Парни не должны плакать, если это не смерть питомца или человека.
– Но почему он плачет? – спросила я.
Мартин скривил губы, презрение точно было из–за слез Паркера.
– Серьезно. Почему он плачет?
– Не знаю, Алекс. Может, потому что дело сорвано? Это подойдет?
– Не нужно на меня орать. Я пытаюсь разобраться.
– Он в ужасе, потому что улики пропали, и…
– Он их взял.
Мартин молчал.
– Паркер их взял, – сказала я. – Потому он напуган. Потому плачет. Я говорила тебе, что нас все это время кто–то пытался подставить. Это был Паркер.
Мартин покачал головой. Он не хотел в это верить.
– Он забрал их и спрятал. Забрал и уничтожил. Забрал и что–то сделал, пока вы были в Уильямсоне. Я ему никогда не доверяла.
Мартин тяжело дышал.
– Вряд ли это он, Алекс.
– Почему? Он был там. У него был доступ. Он плачет, чтобы прикрыть это.
– Это не был он. Я знаю, это не он.
– Как тогда это произошло?
– Не знаю, как. Может, кто–то проник в нашу комнату и забрал их.
– Проник в комнату? – фыркнула я. – Не верю. Это явно был Паркер.
– Это не был Паркер.
Над нами раздался звук, словно кто–то шел по коридору. Мы притихли, пока шаги не утихли. Пауза заставила нас успокоиться немного.
– Как бы там ни было, нужно понять, что теперь делать, – сказал Мартин. – Улик нет.
– У нас есть показания Калвина. Это же сильно?
– Да. И что нам делать? Мы не отменим суд за два часа до начала.
– Шоу должно продолжаться, – сказала я, но желудок сжимался, будто это и было шоу. Джейми улизнет, и судить будут Майю.
Я посмотрела на Мартина, повисла тяжелая тишина, вес в воздухе был таким, словно небо давило, и я была уверена, что должна была извиниться. Или он. В этот миг мы забыли, почему едва говорили неделю, и как он до этого притягивал меня к себе на лестнице, прижимая ладони к моей спине, удерживая меня, пытаясь быть еще ближе, убирая даже миллиметры между нами.
Мы стояли порознь, не говоря то, что хотели сказать. Я смотрела в его глаза, карие глаза, по которым отчаянно скучала, его волосы манили меня вдохнуть их запах.
И если бы был другой день, другой час, другой миг, я бы сказала ему, что ужасно скучала, и мы стали бы обмениваться «Я не хотел», «Все было не так» и «Я не должен был», и это быстро вылетело бы, как пузырьки, лопнуло и пропало. Я прижала бы ладони к его лицу и усыпала поцелуями.
Но суд ждал нас через два часа. Моя соседка вот–вот будет обвинена, и суд определит, можно ли ей заниматься тем, что она любила больше всего. Может ли она быть Майей, или она станет Тео.
Я сказала Мартину, что мы увидимся в зале суда, и ушла.
Глава двадцать седьмая
Прожектор
Комната была готова. Сушилки работали. Стул свидетеля ждал учеников, дающих показания. И хоть я не сделала суд открытым публике, как хотела Натали, казалось, все было открыто. Словно подвал стал центром школы, бьющимся сердцем, издающим стук.
Три судьи сидели за столом в конце комнаты. Кортни Джейнс, Эрик Боннер и Лон Рейд. Два длинных стола были перед ними. Сандип сидел за одним. Его даже не расстроило, что улики пропали. Он воплощал спокойствие, как врач в операционной, занимающийся рукой пациента, обсуждая при этом футбольный матч ребенка с медсестрой. Когда Мартин сказал ему, что случилось, Сандип просто кивнул, как кивал бы медсестре, если бы она потеряла его последний скальпель перед операцией. Он найдет способ все расставить на места.
Мартин и Паркер сказали, что их обвиняемые и адвокаты уже пришли.
– Пусть входят обвиняемые, – сообщила я голосом, который мне не принадлежал.
Майя прошла первой, миновала стиральные машины и сушилки, заняла другой стол. Она кивнула каждому судье и опустилась. Джейми прошла следом. Ее прямые черные волосы были заколоты сзади у шеи. Она была в балетках, темно–синей джинсовой юбке до колен и бежевом кардигане. Я представила ее в прериях, невинную туристку. Она выглядела невероятно юно, невыносимо невинно, ей было всего четырнадцать. Маккенна была с ней, ее дикие черные волосы были убраны назад красным обручем. Но обруч делал лишь это. Кудри не сдавались. Она была в черных брюках со стрелками и белой блузке.
Две сестры заняли места за столом Майи, но они не выглядели единым фронтом. Они не были на одной стороне, мы судили Джейми и Майю вместе, потому что их обвиняли в одном преступлении.
Я закрыла дверь и прошла в центр комнаты. Я открыла блокнот и прочла:
– Функция судий – слушать показания по этому делу – ученики академии Фемида против Джейми Фостер и Майи Тан. Обвинения – продажа и распространение лекарств с рецептом с целью жульничества. Судьи выслушают показания и определят вердикт для каждой обвиняемой, базируясь на уликах против них. Наказанием для Джейми Фостер будет отстранение от «Голосов» по своей воле, а еще периодические проверки, чтобы понять, прекращена ли продажа лекарств. Наказанием для Майи Тан будет отстранение от клуба дебатов по своей воле, как и периодические проверки, чтобы понять, прекращена ли продажа лекарств. Джейми Фостер и Майя Тан могли сдаться. Обе отказались. Они подписали бумаги и согласились на условия. Если Джейми признают не виновной, мы уберем ее имя из книги и проведем меры по восстановлению. Если Майю признают не виновной, мы уберем ее имя из книги и проведем меры по восстановлению.
Я посмотрела на Кортни и сказала:
– Кортни Джейнс, остальное передаю тебе.
Кортни озвучила указания для обеих сторон, а я отошла к дверям, где буду ждать и смотреть остаток утра.
Сандип был первым, вызвал Калвина дать показания. Калвин был не таким уверенным, как в ночь нашего разговора. Он больше спотыкался, порой краснел, запинался. Его высокий голос не помогал. Он выглядел младше Джейми. Я слушала и понимала, что Калвин плохо справляется без улик. Джейми подошла к нему, сделала предложение. И все. Он мог сказать лишь это, потому что знал только это. Без улик ее преступления его слова были пустыми.
Без улик я поняла, сколько в деле против Джейми зависело от того мешка вещей с ее стола, ждущих, молящих найти их.
Волоски на моих руках встали дыбом. Я стала понимать, что происходило, и как нас подставили. Казалось, прожектор озарял лишь кусочек сцены. Свет стал сильнее, когда Сандип вызвал друзей Бита. У них было долгое и подробное описание деятельности Майи, а еще рассказ о заговорщических речах команде с фразой «выиграть любой ценой».
Дальше был Бит, и сцена почти купалась в свете, сияла от его высоких скул, кудрявых светлых волос и глубоких карих глаз. Он прижимал ладони к ногам, поднял голову, и поза будто говорила: «Я открыт. Я тут. Я готов в любой момент».
Он терпеливо ждал первого вопроса от Сандипа.
– Расскажи, как это началось.
– В конце прошлого года, – сказал Бит будто рассказчик из старых времен. – Последняя неделя школы, Майя произносила речь перед летом, чтобы мы были готовы и полны энергии, – пауза. – «Готовы», – повторил он. – Так она сказала. Она хотела, чтобы мы были готовы к Элите. Я не понимал, что мы должны делать. Я не знал, о чем она. И я спросил. И она ответила. Она сказала, что нам нужно делать, – он замолк и скривился от следующих слов, – все, что потребуется. Так она сказала. Что нужно победить Элиту любой ценой.
Что именно это означало?
– Мы не поняли и обсудили это, – ответил Бит, намекая на свидетелей до него. – Мы поговорили об этом. Мы хотели хорошо выступить. Буду честным, – тихо сказал он, изображая стыд, – у меня не лучшая репутация. Вы знаете, что я сделал, и я пытаюсь загладить вину.
Он глубоко вдохнул. Очистить свое имя было сложно.
Он продолжил:
– Но когда начался новый учебный год, и мы собрались впервые, вопросов о том, что она имела в виду, не было. Она вытащила свою баночку с лекарством и сказала: «Это помогает мне, поможет и вам».