* * *
Я позвонила Мартину по пути в общежитие. Он не ответил. Но пришло сообщение, не успела я добраться до крыльца.
«В научной лаборатории. Что такое?».
Странно, что он написал мне, а не ответил на звонок. Обычно он был один в лаборатории.
«Хочешь гостя?» – написала я и ждала ответа. Минута, другая, третья.
И, наконец, пришло:
«ОК».
И все. Даже не «Хорошо», а «ОК».
Я повернулась к лаборатории. Мартин одиноко склонялся над микроскопом.
– Что–то интересное? Деление клеток? Или что–то еще? Метаморфозы? – пошутила я.
– Типа того, – Мартин оторвал взгляд от микроскопа. Его лицо было холодным.
– Или ты разделяешь атом, – предположила я.
– Джон Кокрофт и Эрнест Уолтон опередили меня на годы, – сказал он, повернулся к микроскопу и записал что–то в блокноте рядом с ним.
Стало тихо, и было понятно, что начинать должна я.
– Ты злишься на меня, – сказала я, подойдя к нему и опустив рюкзак на пол.
– Почему ты так решила?
– Ты не отрицаешь.
– Как Джонс? – спросил он, посмотрев на меня со льдом.
– Неплохо.
– Ты все–таки видела его.
– Столкнулась с ним, – сказала я.
– Удобно.
– Удобно? Как это понимать?
– Ты сказала, что не увидишься с ним. А потом столкнулась с ним. Удобно.
– Да, удобно, ведь мы смогли порепетировать.
– Уверен. Он все еще страдает?
– Да, кстати.
– И ты смогла ему помочь? – парировал Мартин.
– Что такое? На что ты намекаешь?
– Ни на что. Я ничего не говорю, – процедил он. Он отвел от меня взгляд и сжал край черного стола так сильно, что мне казалось, что он сломает стол.
– В чем дело? – спросила я, прогоняя воспоминание о токе. – Я дружила с ним все время тут. Все время, пока мы были вместе.
– Знаю, – он стиснул зубы, а потом шумно выдохнул.
– И? – спросила я.
– Просто ты постоянно уходишь к нему. Бежишь к нему. Репетируешь с ним. Говоришь с ним. Он пишет тебе, когда мы вместе. Ты сразу ответила. Ты бросила меня и пошла к нему, – он перечислял мои грехи. Днем в кафетерии, после собрания, ночью в библиотеке. Я молчала, ведь он был прав. Я не защищалась, ведь это была правда.
– Прости, – тихо сказала я. – Но я вижусь и с тобой.
Он посмотрел мне в глаза. Он еще сжимал стол, но не так крепко. Но я ощущала силу в его теле, опирающемся на ладони.
– Увидимся? Вот это? Почти все время я вижу тебя как Пересмешника. Я хочу видеть тебя без них. Ты хочешь видеть меня без них? – спросил он, и его гнев стал болью. Я шагнула к нему и взяла за руку.
– Да, – быстро сказала я. – Конечно. Откуда сомнения?
Он издал смешок, не убирал руку. А потом сказал:
– Потому что я не суперчеловек, каким ты меня считаешь.
Теперь рассмеялась я.
– Я всегда подозревала, что у тебя есть суперсилы.
– Но их нет, – он провел рукой по растрепанным каштановым волосам. – И я ужасно ревную, когда ты с ним. Наедине. И я не хочу ревновать, быть таким. Но я такой. И это мне не нравится.
– А мне нравится, – тихо сказала я. Мартин всегда был символом чести, силы, порой я забывала, что он был простым парнем, который мог ревновать, когда его девушка была с другим парнем. – Мне нравится видеть тебя нормальным.
– О, вот как?
– Да, – сказала я и поймала его другую руку. Он позволил переплести пальцы с его. Я посмотрела на наши ладони и, хоть это не были руки музыканта, это были его ладони. Я хотела держать их. Я хотела касаться его. Я его ранила. Но я его хотела. И хотела сейчас. – Это даже сексуально.
– Да? Сексуально? – игриво спросил он.
– Да, – медленно прошептала я, притянула его к себе. – Я хочу тебя поцеловать. И не только поцеловать. Потому что я тебя люблю.
Он застонал, низкий звук сообщил, что он этого хотел. Но он не сдался мне, а повернулся, открыл выдвижной ящик. Он вытащил длинную зажигалку, как для камина, с голубой пластиковой рукояткой.
– Ты решил закурить? – спросила я.
Он покачал головой, в другом ящике обнаружил шарики из ваты. Он взял один и оторвал немного ваты. Он опустил руку в первый ящик, достал длинную металлическую палку, похожую на шампур с шариком белой ткани на конце. Он зажег шарик длинной зажигалкой. Я не успела понять, а он сунул руку в огонь, снял шар огня в свою ладонь, а потом бросил в рот. Он держал рот открытым миг, показывая мне пылающий язык, а потом закрыл рот и улыбнулся. Он выключил зажигалку и вытащил шарик хлопка изо рта.
Потрясение было бы преуменьшением.
– Как ты это сделал?
– Простая физика, – сказал он. – Жидкость во рту начинает гасить пламя. А потом убираешь так воздух, – он закрыл рот, показывая, и открыл его снова, – и огонь пропадает.
– Ты можешь есть огонь.
Он гордо кивнул.
– Мой парень ест огонь.
– Это еще не все, – он показал, как мог тереть огонь о джинсы, не поджигая ткань, как он мог передавать огонь из одной руки в другую, и как он мог отклонить голову и съесть огонь, что горел на конце самодельного факела.
– Как ты научился есть огонь? – спросила я.
– Алекс, я давно играл с огнем.
– Ладно тебе. Серьезно. Как ты это делаешь?
Он радостно пожал плечами, и это было знакомо.
– Что я могу сказать? Я повернут на науке. Смотрю видео, пробую, так и научился есть огонь. Я так делал с двенадцати.
– Поразительно, – сказала я.
– Хочешь попробовать?
– Нет.
– Ты сможешь. Я тебе все расскажу.
– Ты сумасшедший.
– Ладно тебе. Ты ничего не боишься, – сказал он, и я поддавалась.
– Ладно. Но маленький шарик.
– Я не дам тебе использовать факел. Это для опытных профи, – сказал Мартин. Он описал мне, что делать в трюке с шариком ваты. Я замешкалась в первый раз и задула его. Во второй передала ему, и он потушил огонь языком. В третий раз сделала это. Я бросила горящий шарик в рот и сжала мгновенно губы.
Мои глаза загорелись, я вытащила шарик.
– Я съела огонь!
– Ты съела огонь, – сказал он.
Я прижала ладони к его лицу и поцеловала его в губы.
– Твой рот теплый, – прошептал он.
– Как и твой, – сказала я, но точнее было описать его «горячим».
Глава двадцать вторая
Отдача
Я ела огонь.
Я бесшумно шпионила.
Я защищала бессильных.
Я защищала учеников.
Я – Робин Гуд.
Так я говорила себе на следующий день. Весь день. На каждом занятии. Чтобы подготовить себя к ночи.
Я бормотала это под нос на уроке английского, мистер Бауманн подвинулся на краю стола, закатал рукава голубой рубашки.
– Сила, – начал он. – Расскажите мне о видах силы в «Шоколадной войне».
Майя – шок – тут же подняла руку.
– Сила страха. «Виджилс» существует, только чтобы помыкать другими, – сказала она, говоря о тайном обществе из «Шоколадной войны», которое заставляло других учеников слушаться. – Их единственная задача – держать других учеников на взводе, и они делали это психологическим запугиванием. Умелым и жутким запугиванием. Я бы не хотела общаться с их лидером.
– Страха хватит, чтобы удержать иерархию? – спросил мистер Бауманн.
– Да, – ответила Майя. – Они установили правила. И все им следовали. И если не следуешь правилам, то проигрываешь, как Джерри.
– Мистер Кормье не любил счастливые концы, да? – спросил мистер Бауманн.
Анжали подняла руку, и он вызвал ее.
– Тут я не соглашаюсь с Кормье. Вы сказали, что хотите, чтобы мы искали правду в литературе, и конец, как по мне, излишне депрессивный. Можно выступить, потревожить вселенную, не вернувшись к тому, с чего начал. Разве не с этого начались все хорошие революции? С тех, кто выступил и сказал: «Нет, давайте все изменим. Пусть станет лучше!».
Майя обернулась и посмотрела на Анжали, темноволосая британка смотрела на светловолосую француженку.
– Ты серьезно говоришь, что думаешь, что Кормье должен был написать счастливый конец, где Джерри уходит, не продав шоколад, и все следуют за ним с влюбленными взглядами к счастливому миру?
– Не знаю, последовали бы за ним все. Но некоторые пошли бы. И вряд ли все хотели продавать шоколад. Думаю, людям хватило бы сил сказать нет торговле шоколадом.
Ого.
Их разговор мог быть с двойным дном? Я оглядела остальных учеников в комнате, не зная, понимали ли они подтекст Майи и Анжали, которые могли говорить о деле Андерина.
– Что будет, если сказать «нет» торговле шоколадом? Кто–то послушал бы? Учителя послушали бы? – спросил мистер Бауманн.
Тео тут же ответил:
– Не в мире Роберта Кормье, где все блеклое, а все – жестокие, предающиеся основным инстинктам. Потому что и учителя поддались жестокости. Они были податливыми «Виджилсу». Они даже делали вид, что не замечали. Они позволили «Виджилсу» действовать, сделали их своей армией.
Конечно, команда дебатов побеждала. Эта уловка работала.
И я что–то вспомнила. Тео говорил так только на уроке. Он не говорил так гладко и остро, как стекло, когда я видела его в студии. Он хуже подбирал там слова, но был при этом мягче. Он принимал Энни перед уроками и клубом дебатов. Но в студии он не был на препарате. Там он пытался быть собой.
– Но отойдем от книги. Мы говорим о вас. Это тема семестра. Правда в выдумке. Ваша правда. Что будет, если сказать «нет» продаже шоколада? Учителя послушали бы? – спросил снова мистер Бауманн.
Я склонила голову в сторону, смотрела на мистера Бауманна с сединой в волосах, он спокойно прислонялся к столу, словно хотел быть частью нашего круга, словно хотел быть связанным с нами. Я могла поговорить с ним? Рассказать ему, что происходит у него под носом? Поведать, что знаю об ученике, только что ответившем ему? Он послушает? Станет действовать? Он – наставник клуба дебатов, и это дело должно быть его проблемой, а не нашей и не моей.
Я стала представлять, как приятно было бы отдать эту роль ему, заставить учителей тянуть ярмо. Я стала едва заметно шевелить плечами в стороны, словно сбрасывала что–то тяжелое.
Но я не могла это сбросить. Не могла говорить с учителями. Завучу плевать. Мы были одни.
Урок закончился, и я пошла в кабинет музыки для личного урока с мисс Даматой. И хоть я доверяла только ей из учителей, я не могла говорить с ней об этом. Я рассказала ей о том, что было со мной в прошлом году, но не о Пересмешниках. Что она могла? Я почти рассказала мисс Мерритт, а ее больше тревожило, в какой колледж я поступлю.
Мисс Дамата слушала, как я играла произведение Равеля для левши.
– Технически – все чисто. Но что–то ощущается не так. Словно не хватает чего–то за музыкой, – сказала она. – Казалось, остался не разведанным слой эмоций.
Я попробовала снова, но музыка звучала пусто.
– Мы вернемся к Равелю. Давай послушаем Баха, – сказала она.
Когда мы закончили, я подумала о словах Бауманна об учителях, о вопросе, послушали бы они.
– Мисс Дамата, что бы вы делали, узнав, что, скажем, один из учителей поступает неправильно?
Она улыбнулась.
– Это очень размыто, Алекс. Можешь уточнить?
– Если бы учитель поставлял препараты?
Мисс Дамата коснулась моего предплечья.
– Алекс, если есть такой учитель, мне нужно знать. Нужно с этим что–то сделать.
А потом я рассмеялась.
– Нет! Я не об этом. А если бы учитель поставлял препарат другим учителям? Продавал его?
Она чуть расслабилась.
– Есть правила поведения. Они описывают границы, которых мы должны придерживаться в обучении и общении между собой. Как себя вести, как относиться друг к другу, к ученикам. И такая продажа считается преступлением.
– А есть какие–то меры? Потому что правила важны, если есть наказание.
– Точно. Есть санкции и дисциплинарные взыскания. Мы все стремимся к лучшему, но бывали и наказания. Мисс Мерритт занимается этим. Она проводит много времени с учителями, слушает нас. Слушает наши тревоги, которыми мы делимся с ней, чтобы она могла действовать. Для нее очень важны правила.
Я похолодела, потому что она была связана с правилами.
Правила были важны. Завуч занималась этим, наказывала, не просто хлопала в ладони. Но с коллегами. Что она сделает с нами? Она бросит нас волкам – мы были волками. Она не будет за нас бороться, не будет нас защищать, не поможет нам.
– Почему ты спросила, Алекс?
Я не могла говорить. Если открою рот, выдохну огонь. Я сожгу зал потоком огня. Я прижала левую ладонь к клавишам, правая ладонь обмякла безжизненно на моей ноге. Бесполезная, как учителя. Левая делала все. Несла все бремя.
Я смотрела на свои руки, рабочую и нет, а потом взорвалась музыкой. Я помчала на Равеле, генерал на поле боя, терзая его, шагая вперед, разбивая врагов, не оставляя ничего, кроме выжженной земли. Это имел в виду Равель музыкой. Играть ее с поглощающим, алым и пылающим гневом. Кто бы не злился, оставшись с одной рукой?
Когда я остановилась, мисс Дамата сказала:
– Думаю, ты нашла то, чего тебе не хватало.
Мой гнев нес меня в ночи, как волна к берегу. Он нес меня от общежития по двору, в здание администрации. Я весь день это затевала. Я повернула ключ и прошла. Анжали дала мне свой. Он был у нее как у гонца.
Здание было темным, кроме пары ламп в коридоре. Я прошла по коридору, озираясь на портреты прошлых директоров и директрис, которые начинались с основания Фемиды в 1912. Я хотела вырвать все из позолоченных рам. Я хотела терзать холст лезвием. Я хотела оставить их кучей изорванных портретов у двери мисс Мерритт, чтобы она это увидела. А что такого? Что если я порежу тупые портреты? У меня не будет проблем. Меня не накажут. Я не учитель. Я не важна.
В конце коридора я повернула налево, добралась до темной двери с колотушкой в виде медного полукруга. Я не стучала. Никого там не было. Было особенно хорошо, что моя встреча была тут, в месте власти, в месте собраний завуча. Тут они заставляли нас выступать для них.
Я села в кожаное кресло с высокой спинкой, осмотрела комнату – полки в книгах, бордовые стены, синий турецкий ковер. Я представила, как захватываю это место, устраиваю тут лагерь и протестую. Поднимаю таблички и кричу в мегафон. Но они не заметят, им будет все равно, они просто дадут мне книжку о том, как перерасти мятеж подростка. И все. Осознание этого придавало сил сделать то, что я задумала.
Глаза привыкли к темноте, ведь я не включила свет. Бит тоже не включил его, когда пришел минутой позже.
– Ты получил мою записку, – я указала на стул напротив. Одолжив ключ у Анжали, я сунула записку под дверь Бита, прося о встрече.
– Да, и я тут, – сказал он и сел в темной комнате.
Я скрестила руки, сложила ладони вместе, изображая спокойствие. Но внутри я была клубком оголенных нервов, и, когда я посмотрела в темно–карие глаза Бита, я увидела искру страха, и моя решимость ослабела. Но я подумала о брошюре, правилах, тревогах мисс Мерритт о репутации школы, а не о нас. У меня был выбор? Был ли хоть когда–то выбор? Если бы она делала свою работу, мне не пришлось бы рыться в вещах Майи, врать совету, заглядывать в телефон Ванессы или делать это. И я прошла на территорию, которой должна была остерегаться. Делая это, я нарушила наши правила.
Даже неписанные. Мы не запрещали улавливание, но, может, из–за того, что Пересмешники так не делали со свидетелями.
Но я буду первой. Я уничтожала все наши правила.
– Я знаю, что ты вовлечен, Бит, – начала я ложь. – Я знаю, что Тео заставляет тебя делиться своими запасами с ним для клуба дебатов. Он пытается смешивать, взять немного у тебя, немного у Джейми. Я не позволю, чтобы за это пострадала только Джейми. И у меня есть показания учеников.
Я блефовала. Но мне нужен был правильный человек на суде. Цель оправдывала средства, так я себе говорила. Это было меньшее из двух зол. Это был мой выбор.
Бит побелел.
– Да? Они укажут на меня пальцами?
Во мне словно извивались сорняки, впивались в меня, пытались остановить, но я отталкивала их, шагала ближе к утесу, к краю лжи, который сделает все стоящим того.
– Да. И я знаю, что ты не хочешь никому навредить. Ты – просто жертва. И я думаю, что нам будет лучше, если ты просто выдашь информацию. И тогда я смогу защитить тебя. Мне нужны твои показания. Мы знаем, что это Тео. Мы знаем, что он хочет выиграть в Элите. Ты можешь или сотрудничать и подтвердить это, или будет сложно сдержать обещание об иммунитете.
Мне было плохо от того, что я делала. Но что еще я могла? Что я могла сделать? Такое случалось, когда никто не помогал.
Он провел рукой по спутанным кудрям, закрыл глаза и выдохнул. Он открыл глаза и сказал:
– Хорошо. Я все расскажу.
И слова полились:
– Ты права. Почти. Это не Тео. Но дело в Элите. Это Майя. Майя Тан стоит за этим. И я подтвержу это. Я расскажу, как она действует, как получает и распределяет препарат. И я назову других свидетелей. Я позову их до того, как мы уедем в Майями утром для следующего состязания по дебатам, – сказал он.
Я сжала голову руками, и сорняки опутали мое тело, сжали меня. Я заслужила это. Я его заставила. Врала ему. Я не отличалась от учеников, которых судила.
Час спустя Бит привел еще двух членов клуба дебатов, чтобы они признались. Он привел их на собрание, которое я в спешке созвала. Они рассказали истории. Не упустили ни кусочка гадкой информации о жутком плане моей соседки по комнате победить в Элите.
В игре с огнем можно было обжечься.
Глава двадцать третья
Логичные сомнения
Ничто в школе не оставалось в тайне долго. Я вспомнила об этом, когда врезалась в Натали во дворе на следующий день. В этот раз она ткнула меня в грудь, впилась указательным пальцем в солнечное сплетение.
– Ты можешь убрать от меня руки? – сказала я, отталкивая ее пальцы.
– О, конечно. Я бы не хотела попасть в беду с твоим мелким клубом из–за неприличного поведения, – сказала она. – Потому что у тебя мелкий клуб.
– О чем ты?
– Посмотрим, – она подняла указательный палец. – Ты возглавляешь группу со своим парнем, – она добавила средний палец. – Он в комнате с сыном сенатора Придурка, который тоже в твоем совете, – безымянный палец. – И их еще один сосед теперь прокурор, – мизинец добавился следующим. – И он, фу, вместе с той мерзкой футболисткой.
– Следи за языком, Натали, – сказала я.
– О чем ты? – спросила она, склонилась ко мне, ее грудь почти врезалась в мою. Я отпрянула на шаг. – Обвинишь меня? Снова вызовешь на суд? Я бы хотела снова сбить тебя.
– В прошлый раз, насколько я помню, ты меня не сбила, ведь защищала не того парня, – сказала я, гнев из–за ее показаний пробудился во мне. – Ты защищала насильника.
– Не важно, – она помахала рукой передо мной. – Теперь я слышу, что твоя другая соседка вот–вот получит по заслугам, – она стала хохотать. – Я готова просить, чтобы твои суды стали открытыми публике. Как по телевизору. Потому что я хотела бы посмотреть на это. Тебе нужны зрители.
Она щелкнула пальцами, развернулась и ушла.
Я пошла в кафетерий, заметила листовку на дереве. Что–то в ней привлекло мой взгляд, и я подошла к ней, обнимая себя, ведь в октябре становилось прохладно. У дерева я замерла и разгладила листовку. Это был рисунок собаки в стиле мультфильмов, но что–то в ней беспокоило меня. Может, улыбка, похожая на оскал. Или слово «скоро» под ней, которое было как холодный ветер, налетевший внезапно. Это нервировало меня, это было похоже на предупреждение, на незнакомца в темном переулке ночью. Я огляделась и увидела учеников, проходящих мимо, не глядящих сюда. Я сорвала листовку, свернула ее и убрала в задний карман.
Я пошла в кафетерий и села за столик к Мартину, Сандипу и Т.С.
– Собаки в Бразилии думают на португальском? – сказала Т.С., когда я села.
– Собаки не думают, Т.С., – сказал серьезно Сандип.
– Знаю, – сказала она и закатила глаза. – Но если бы могли, они бы думали на португальском? Или французском? Или на русском? Это зависит от места жизни?
– Вообще–то, – вмешался Мартин, – эксперименты показали, что обезьяны и дельфины могут обдумывать информацию и даже несколько вариантов и делать простой выбор. Так что, может, и собаки умеют думать.
– Ты меня смущаешь, – пошутил Сандип. – Ты как ходячая энциклопедия.
– Почему вы говорите о собаках? – с подозрением спросила я.
– Потому что собаки рулят, – сказала Т.С.
– Ты видела ту листовку? – спросила я.
– Какую? – сказала она.
Я полезла в задний карман, разгладила листовку для них.
Т.С. сморщила нос.
– Фу! Это даже жутко.
– Потому вы говорите о собаках? – спросила я, убирая листовку в карман. Может, они тоже ее видели. Может, знали, что это значит.
– Нет. Мама прислала мне фотографию наших собак утром. Они ловят фрисби вместе на пляже! – она вытащила телефон и показала фотографию помеси бордер–колли и лабрадора. – Они будто синхронные!
– Но как это связано с Бразилией или португальским?
– Боже, Алекс. Мы просто веселимся. Одно привело к другому, понимаешь?
– Ладно, – я попыталась отогнать это. Собаки Т.С. не были связаны с той жуткой листовкой. Но слово «скоро» волновало меня.
Я пошла за едой. Пока я ждала пасту примавера, я слушала учеников за собой.
– Так ты проходишь дальше. Нужно быть в круге друзей.
– Иначе тебя прогоняют. Так что не зли их.
– Да, но слышала, как одна из них продает свои припасы?
Я скривилась от слов, но двигалась дальше в очереди.
– Ее даже судить не станут. Есть выгода в жизни в одной комнате с лидером. Есть свои привилегии, как говорят, – фыркнула ученица.
Я думала повернуться и увидеть, кто говорил обо мне, может, выступить против. Но что я могла сказать? Они были правы. И Натали была права.
Я покинула очередь и вернулась к столу. Когда я села, Т.С. сказала:
– Кстати, я думаю, что собаки думают на шумерском.
– Нет. Они думают на этрусском, – сказал Мартин с кривой улыбкой и провел рукой по каштановый волосам. Он отклонился на стуле, радуясь своему вкладу в состязание древних языков.
Сандип качал головой, он сказал с лицом без эмоций:
– Вы оба ошибаетесь. Собаки думают на иллирийских языках.
Т.С. просияла и шлепнула ладонями по столу.
– Ты победил! – она склонила поцеловала его, задержавшись на его губах, а потом отстранилась. Она посмотрела на меня. – Если ты не одолеешь его.
– Нет, – сказала я.
После обеда я пошла с Мартином в Морган–янг–холл, где у меня была продвинутая математика, а у него – супербиология или как–то так. Мы миновали доску объявлений перед Макгрегор–холлом, там висел новый рисунок. Там был домик на дереве, стиль был тем же, что и на рисунке, который я сняла. На домике на двери было написано словно детской рукой «КЛУБ НА ДЕРЕВЕ». Птица сидела на крыше домика.
Я указала туда:
– Смотрите. Это мы. О нас снова говорят, – сказала я. – О нас, как Пересмешниках.
– Знаю, – сказал он. Его голос был странно серьезным. – Не позволяй этому сбить тебя.
– Кто сказал, что я позволяю?
– Может, то, что ты заметно нервничала за обедом.
– Не нервничала.
– Нервничала, – сказал он.
– Потому я не играла в то, на каком языке думают собаки? Как–то не хочется думать о собаках.
– Дело важнее, – сказал Мартин.
– А теперь люди о нас говорят.
– Шутят про клуб? – сказал Мартин, словно читая мои мысли.
– Ага.
– Люди всегда говорят о Пересмешниках, Алекс. Им всегда что–то не нравится.
– Да, но так не было.
– Не было. Сейчас болтают больше, чем раньше, – сказала я, описала ему, что подслушала в очереди, и что сказала Натали.
– Не давай Натали ранить тебя.
– А остальные? Ученики, которых я не знаю?
– Совет тот же.
Я остановилась у ступенек Морган–янг–холла.
– Я не искала совета.
– Ладно.
– Я рассказывала, а ты начал советовать, когда я не просила об этом.
– Я понял, – сказал он. – Может, пойдем на уроки? Позже пересечемся.
– Как это понимать? Ты меня прогоняешь?
Он рассмеялся, и я ощутила себя маленькой.
– Алекс, я просто слушаюсь тебя.
– Ладно. Тогда иди.
– Хорошо, – он склонил голову, словно хотел приподнять шляпу. Меня задевало его спокойствие, словно он сталкивался с этим.
Я схватила его за руку, не дав уйти, и утащила за край здания.
– Если хочешь пропустить урок со мной, нужно лишь попросить, – сказал он и провел ладонью по моей руке и талии. Он попытался притянуть меня к себе, сказал. – Я всегда за, нужен только правильный повод.
Но я сопротивлялась.
– Мартин, послушай меня. Я не буду судить Майю. Мне все равно, что есть улики. Плевать на слова людей. Плевать на слова Бита и его друзей прошлой ночью. Я не буду это делать.
– Алекс, улик очень много.
– Думаешь, она это сделала?
– Многие ученики так говорят.
– Нас подставляют. Я знаю это, Мартин. Они врут, – сказал я, хоть сама начала ложь.
Он тяжко вздохнул.
– Но их трое.
– Но ты знаешь, что она этого не делала, да? Прошу, скажи, что ты так думаешь.
– Это не важно, Алекс. Не понимаешь? Пересмешники – это не ты или я. Это нечто большее. Это все мы. А нам – тебе, мне и Паркеру – нельзя вмешивать свое личное мнение в дело.
– Теперь ты обвиняешь меня в фаворитизме, как ученики из очереди.
– Да. Это я и делаю. Я такой как все. Как ребята в коридоре, говорящие это мне. Как ребята на биологии, шепчущие за моей спиной. Или ребята, говорящие это мне в лицо. Не только тебе говорят чушь. Это говорят и Паркеру. И мне.
– И теперь ты позволяешь этому задеть тебя?
– Нет, – подчеркнул он. – Не позволяю. Я привык. Каждый год что–то происходило. Сейчас они говорят такое. Я видел листовку на доске. Я знаю, что это значит. И слышу людей. Потому я сказал тебе не обращать внимания.
– Повторяй это, Мартин! Будто ты эксперт, а я новичок, – сказала я, хоть и была новичком, а Мартин никогда не стал бы давить на учеников ложью.
– Ты знаешь, что я ощущаю не это, думаю не так, так что не пытайся меня обвинить.
– Тогда хватит это говорить. Хватит советовать не обращать внимания.
– Ладно. Я не буду так говорить, – сказал он. – Я могу пойти на урок?
Я не была готова закончить это.
– Я не буду судить Майю, – заявила я. – И дело не в словах людей.
– В этом я с тобой не согласен, Алекс. Но не из–за слов людей. Но нам нужно провести суд. Улики против нее не менее убедительные, чем против Джейми.
– Против Джейми физические улики! – заявила я.
– И три ученика говорят, что вовлечена Майя.
– И одному из них нельзя доверять – Биту. Ты сам сначала говорил не доверять ему.
– Ты не понимаешь. Смысл в объективности. Нужно выйти за пределы своего мира, думать не только о своих друзьях и чувствах. Дело в порядочности и правильном решении. Дело во всех учениках, не только наших фаворитах. Это не личное решение. Мы не выбираем виновных, основываясь на дружбе. Если мы это сделаем, то мы – клуб в домике на дереве, как они говорят, – сказал он и сделал паузу, глядя на меня, его глаза пылали и пронзали, глаза были тихими. – А теперь я иду на урок.
Он развернулся и ушел. Но я выпалила ему вслед:
– Завтра я уезжаю в Джулиард.
Он растерянно оглянулся.
– Знаю. Ты рассказывала раньше. Я помню, что это на этих выходных.
– Я еду посмотреть университет, – сказала я.
Он кивнул.
– Точно.
– И там будет выступление.
Он с любопытством посмотрел на меня.
– И я надеюсь, что все пройдет отлично.
Я не упомянула, что буду не одна. Каждый раз, когда я пыталась, что–то мешало мне. Мой желудок сжался, и меня могло стошнить.
– Ты в порядке?
– Джонс едет. Мисс Дамата пригласила и его.
Мартин молчал мгновение, минуту, а потом, как казалось, час, день, неделю. Я увидела в его глазах мириады реакций. Он хотел знать, почему я упомянула это сейчас, почему не сказала раньше, но, что важнее, что было между нами.
– Почему ты сказала сейчас? – медленно спросил он.
Я пожала плечами.
– Только вспомнила.
– Да? Только вспомнила?
Я сглотнула и кивнула.
– Только что вспомнила? В этот миг? Вспомнила, что уезжаешь от меня на выходные с парнем, к которому, как я говорил две ночи назад, я ужасно ревную. И ты говорила, что для ревности нет повода?
– Это не причина ревновать, – сказала я, прозвенел звонок, но мы не двигались.
– Нет? – спросил он, пронзив меня взглядом.
– Нет.
– Так почему ты не сказала мне?
Я подняла руки.
– Не знаю. Я забыла. Была занята. Все силы отнимает это дело. Моя соседка злится на меня. Завуч переживает больше из–за того, куда я поступлю, а не из–за жульничества. И я гоняюсь за подозреваемыми, потому что Паркер не справляется с работой. Может, поэтому, – казалось, на меня свалилось все, что не должно было стать моей ответственностью, и я не могла остановиться. – О, и я забыла. У меня же есть еще и уроки. Нужно читать книги на английский. Писать эссе на историю. И закончить запись для прослушивания в Джулиарде. Этого достаточно?
Он поднял руку.
– Можно без деталей, ясно? Я в той же ситуации. Я учусь в той же школе. Я в той же группе. Разбираюсь с теми же проблемами, но я сказал бы тебе, если бы уезжал с какой–то девушкой на выходные в колледж.