1. Культура и цивилизация
Меньше всего хотелось бы здесь вдаваться в дискуссии по поводу содержания понятия “культура”, тем более в его соотношении с понятием “цивилизация”. Дискуссионность обоих понятий имеет серьезные основания ввиду их сложности, но нельзя забывать, что то и другое понятия многозначны и анализ каждого из значений вывел бы нас далеко за рамки предпринятого изложения. Присоединимся к определению, общепринятому в советской (российской) литературе последних десятилетий, согласно которому культура есть конкретный уровень развития общества или, что то же самое, совокупность материальных и духовных достижений общества. В том же контексте понятие “цивилизация” употребляется либо как синоним понятия “культура”, либо как более общая характеристика состояния общества в смысле наивысшей стадии его развития. Существуют и промежуточные значения.
В предпринятой работе понятие “цивилизация” является не только основополагающим, но и нормативным, т.е. не только относящимся к тому состоянию человечества, которое достигнуто в высших своих проявлениях на сегодняшний день, но и к тому, каким оно должно быть, чтобы не погибнуть. С этой точки зрения, было бы нерасчетливо бросаться терминами-синонимами в условиях дефицита понятий. Напомним, что кризис существующей цивилизации чаще всего выражается такими параметрами, как энергетический тупик, демографический взрыв, экологическая угроза, самоубийственность гонки вооружений, разрыв поколений и подавление культуры антикультурой. В этом контексте культуру невозможно рассматривать как
==252
синоним цивилизации. Приходится прибегать к узкому (тоже весьма распространенному) значению понятия “культура” в смысле сферы духовной жизни людей.
Но и эта сфера весьма обширна и сложна. Из нее по необходимости приходится выбирать лишь те области, аспекты, плоскости, которые имеют наиболее тесное отношение к цивилизации в ее достигнутой и нормативной ипостасях. Таких “срезов” три: 1. Художественная культура, подразделяющаяся на литературное, сценическое, музыкальное, изобразительное и архитектурное искусство.
2. Основные типы так называемых учреждений культуры (в отличие от предприятий, организаций, учреждений управления, народного образования, здравоохранения и т.д.), которых обычно насчитывается порядка дюжины — книжное, журнальное, газетное дело, телевидение, радио, кинематограф, театр, клуб, музей, общественная библиотека, парк культуры, спортивные (включая туристические) объекты.
3. Основные уровни высших социальных достижений — культура питания, одежды, жилища, физическая культура, культура общения, знаний, труда.
В этих качественных параметрах мы и будем рассматривать диалектику отношений “культура — антикультура” как одного из главных проявлений кризиса существующей цивилизации и нормативов альтернативной.
Остается прояснить, что именно в данном случае понимается под противопоставлением “культура — антикультура”. Если понимать культуру как совокупность достижений, способствующих прогрессивному развитию общества, его подъему, то антикультура в том же понятийном ряду — откат от достигнутого, “минус-достижения”, способствующие регрессивному развитию общества, его упадку, деградации, конечной гибели. Мы отдаем себе отчет, что понятие “антикультура” употребляется и в смысле протеста против существующей культуры в ее худших проявлениях. Но в данном случае во избежание недоразумений принимается только указанное значение.
Разговор о культуре в указанном выше смысле данного понятия — пожалуй, самый трудный, потому что здесь
==253
наименее определенна грань между субъективным, личностным восприятием окружающего и его объективным общественным содержанием. Остальные параметры цивилизации, конечно же, тоже носят дискуссионный характер, но в гораздо меньшей степени. Можно быть любого мнения о перспективах энергетики, но ясно, что производство и потребление энергии без конца за считанные годы удваиваться просто физически не может. А это накладывает жесткие ограничения на любое представление об энергетике будущего.
Точно так же не может — под страхом глобальной катастрофы с миллиардами жертв — удваиваться без конца за считанные десятилетия народонаселение земного шара. И это существенно обуздывает различные фантазии на демографические темы.
Не может существующими масштабами и темпами продолжаться загрязнение окружающей природной среды — и это накладывает столь же существенные ограничения на представления об экономике XXI в. Не может в существующем виде долее первой половины XXI в. продолжаться развитие ни “первого мира” развитых стран, ни в особенности “третьего мира” развивающихся стран (“второй мир” бывших социалистических стран, как мы уже говорили, интенсивно разлагается сегодня на “первый” и “третий”). Не может в существующем виде продолжаться гонка вооружений — да она практически уже начинает видоизменяться в связи с окончанием противостояния двух “сверхдержав”. Даже перспективы народного образования — и те в значительной мере предопределены необходимостью возможно более полноценного воспроизводства новых поколений работников производства и граждан общества.
Ничего подобного нельзя сказать о перспективах культуры (здесь и далее по тексту в указанном выше смысле этого понятия). В одной и той же газете рядом соседствуют два письма читателей. Одна читательница пожилого возраста с ужасом пишет о наступающей “рок-культуре”, отождествляет ее с полным обесчеловечиванием общества и требует решительно запретить ее пропаганду на радио и телевидении, в прессе, кино и театре. Другой читатель, по
==254
моложе, напротив, угрожает актом самосожжения или личным террором против работников радиотелевидения, если будут продолжаться передачи классики литературного, сценического и музыкального искусства минувших времен, поскольку считает ее время безвозвратно ушедшим, уверен что в данном случае “мертвый хватает живого”, и категорически требует, чтобы в культуре отныне и навсегда безраздельно царствовал только рок.
Кто виноват из них, кто прав? Как говаривал баснописец: судить не нам. Ибо каждый воспринимает культуру общества такими порциями и в таком виде, какими и каком ему позволяет делать это его собственная личная культура. Другое дело, что последняя формируется под сильнейшим воздействием первой. Но коль скоро она сформировалась, тут уже ничего не поделаешь: можно либо подавлять носителей иной культуры чисто физически (это уже фашизм чистой воды), либо целенаправленно развивать культуру общества в таком направлении, чтобы она благотворно воздействовала на новые поколения людей. Ибо радикально меняется культура только со сменой поколений.
Возникает вопрос: а что такое “благотворно”? Порнография, понятно, нет. Ну, а детектив, фантастика, наконец, классика? Культ насилия — явно нет. Ну, а эротика, самозабвение, “кайф”? Благотворны ли самолетные децибелы рока? Благотворен ли абстракционизм в живописи? Или благотворнее традиционный реализм? Благотворна ли архитектура XVIII—XIX вв., создавшая неповторимую прелесть любого старого европейского города? Или гораздо благотворнее современная архитектура, имеющая собственную прелесть? Такого рода вопросы можно задавать без конца, и каждый раз мы будем возвращаться к критерию оценки. Повторяем, проблема критерия — дело сугубо дискуссионное. Мы предложили выше свой собственный критерий (на что “работает” культура — на подъем или упадок общества), точнее, присоединились к одной из наиболее убедительных, на наш взгляд, концепций подобного критерия. И намереваемся в дальнейшем возможно более строго следовать ему.
==255
А что касается диалектики субъективного и объективного, то по зрелом размышлении — с учетом того, что автор обращается не к узкому кругу специалистов-культурологов, а к самой широкой читательской аудитории — ее представляется целесообразным выявить следующим образом: сначала изложить личное восприятие отечественной и мировой культуры (сразу отсекая таким образом сугубо личное, а заодно давая читателю представление о том, каков персональный культурный облик пишущего, вовсе не обязательный для каждого читающего, но помогающий учитывать особенности авторской культурологической позиции), а затем обратиться к объективным тенденциям и перспективам развития культуры в ее генетическом и нормативном аспектах.
Итак, начнем с личностно-субъективного.
2. Немного об авторе
Я живу в типичном московском доме и в типичной московской квартире когда-то на окраине старой Москвы, а сегодня в центре города, в четверти часа ходьбы от “Белого дома”, в трех четвертях часа ходьбы от Кремля. Это не элитный квартал высокопоставленных и высокооплачиваемых деятелей политики, науки, искусства с его особой атмосферой исключительности в разоренной и деморализованной стране. Но и не совсем уж привокзальные или окраинные трущобы, где убожество и деморализация людей, так сказать, выпирают наружу. Словом, не Елисейские поля. Но и не Гарлем (хотя по многим признакам гораздо ближе к последнему). Обычный городской квартал, типичный для всех крупных городов бывшего Советского Союза.
Я принадлежу к социальной группе научных работников, которых в одной только Москве насчитывается несколько сот тысяч, а по бывшему Советскому Союзу — свыше полутора миллионов, причем все они, как лондонские клерки — на одно лицо, суровая жизнь выковала их физически и духовно очень похожими друг на друга. И даже мой формальный статус трех с лишним минувших десятилетий — научный чиновник средней руки, не
==256
директор института, но и не рядовой служащий, руководитель исследовательской группы — разделяет в Москве несколько тысяч в точности таких же “научных полковников”, не генералов, но и не лейтенантов, капитанов, майоров от науки. Правда, за последний год, после переворота 22 августа 1991 г., судьба вынесла меня в научные “верхи”, в президиум одной из наших государственных академий, с “генеральским” статусом и с соответственными ректорско-директорскими должностями, но сегодня все настолько смешалось в прежней жесткой иерархии чинов третьеримской империи, что это уже не имеет почти никакого значения.
С другой стороны, основная масса советских научных работников, как, впрочем, и деятелей культуры, настолько близка в культурном отношении к прочему народонаселению страны, до последнего бродяги включительно, что гораздо важнее принадлежность к реально сложившемуся “советскому народу” (представители которого в самокритичном настроении именуют сами себя уничижительно “совками”), чем к какой-то социальной или национальной группе. Иными словами, так получилось за долгие десятилетия существования Советского Союза, что эстонец и узбек, армянин и русский у нас — независимо от того, шофер ли это или генерал, — имеют гораздо больше общего между собой, чем скажем, с французским шофером русского происхождения или с американским генералом, носящим грузинскую фамилию. Это относится и к их культуре питания (а в особенности пития), и к культуре одежды, жилища, общения и к культуре труда, и к особенностям мировоззрения, морали, и к восприятию искусства (включая спортивные зрелища) или права, и практически вообще ко всему, что составляет культуру человека.
Сказанным хотелось бы подчеркнуть, что автор ничем не отличается от типичного “советского человека”. Мало того, будучи гуманитарием, очень привязан к культуре, в которой вырос, и готов скорее погибнуть вместе с нею, чем эмигрировать в иную языково-культурную среду, равнозначную для него насильственному заточению в гетто или в концлагерь, даже если это будет кафедра
==257
Гарвардского университета. Вместе с тем на международных конференциях по нескольку раз в год и на многочисленных встречах по нескольку раз в месяц легко находит общий язык (несмотря на свой далеко не блестящий английский и немецкий) со своими иностранными коллегами, причем обнаруживается настолько много точек соприкосновения в культурном отношении, что стереотипы отношения к окружающему можно считать характерными не только для советского, но и для западного интеллектуала.
Короче говоря, не отделяю себя ни по мировоззрению, ни по культуре ни от всего 148-миллионного населения России (от которого почти ничем не отличается еще столько же в других республиках бывшего СССР), ни от полутора миллиардов обитателей “первого мира”, резко отличных в данном отношении от четырех миллиардов обитателей “третьего мира” и выходцев из него. И это полагаю важным особенно отметить.
Отличия начинаются с особенностей воспитания в традициях российской интеллигенции XIX—начала XX в. (это относится ныне к быстро сокращающемуся меньшинству деятелей российской науки и искусства) и с особенностей профессионального характера.
Как и большинство представителей моей социальной группы в моем поколении, я был воспитан на русской и западноевропейской классике (причем последняя по степени влияния лишь ненамного уступала первой). Остался привержен ей до сего дня, и лучше в тысячный раз раскрою томик Пушкина или Бальзака, послушаю Чайковского или Моцарта, посмотрю Островского или Шекспира, полюбуюсь Суриковым или Доре, постою у зданий Растрелли или Баженова, чем второй раз потянусь к чему бы то ни было “современному” — тем более оставившему равнодушным или, того хуже, разочаровавшим при первом знакомстве. У меня нет предубеждений, и я с открытым сердцем листаю очередной сенсационный детектив или “прозу жизни”, как она есть, иду на рок-концерт или пытаюсь понять прелесть “серьезной” какофонической музыки, сажусь смотреть фильм, нахватавший разных премий, или спектакль, ни на что прежнее не походя
==258
жий, стремлюсь отличить один абстракционистский холст от другого или воодушевиться примитивизмом “модерновой” живописи, отдаю должное инженерному величию стоэтажной коробки, напоминающей памятник инопланетной цивилизации, или удобству расселения тысяч семей в многоквартирном стандартном доме вместо одной, которая могла бы поселиться на том же участке земли в коттедже — но сердце остается холодным и голова вновь обращается к классике, чтобы заставить его биться сильнее.
Что касается профессии, то прошу принять во внимание, что на протяжении целых сорока лет я систематически (и очень интенсивно) изучал научную информацию по очень широкому кругу перспективных проблем — от социальных аспектов научно-технического прогресса до социальной организации труда и быта, образования и культуры, борьбы за сохранение окружающей среды и общественного порядка и т.д. Мне досконально известно, зачем две тысячи лет назад устраивались гладиаторские бои, а сегодня — футбольно-хоккейные матчи, не говоря уже о боксе и конкурсах красоты. Поэтому не могу быть болельщиком, даже если бы был более азартным. Мне досконально известно, почему государство жестоко преследует сильные наркотики типа опиума или кокаина, но поощряет потребление слабых наркотиков типа алкоголя и никотина. Поэтому не могу быть алкоголиком или затянуться сигаретой, даже если бы испытывал склонность. (Мы специально обратимся к этим сюжетам в следующей главе, а пока рекомендую читателю в виде развлечения самому задуматься над этими “зачем” и “почему”.) Мне досконально известно, каким образом сложилась современная европоцентристская культура и по каким причинам ей не суждено пережить XXI в., не изменившись самым радикальным образом. Поэтому я с пониманием отношусь и к детективу, и к фантастике, и к рок-концертам, и к какофониям, и к “фильмам ужасов”, и к случке на театральных подмостках, и к “черному квадрату на белом поле”, и к подражанию взрослых рисунку 5-летнего ребенка, и к необходимости экономить сверхдорогую землю в центре крупного города, и к необходимости увеличить пропускную способность того или
==259
иного средства транспорта (с пониманием — в смысле: “зачем”, “почему” и “отчего”). Но не могу воспринимать все это иначе — даже независимо от того, нравится или не нравится — чем своего рода панихиду по еще не умершему, но уже умирающему.
Читатель, видимо, заметил, что на всем протяжении предшествующего изложения автор старательно держится в рамках той формы общественного сознания, которая именуется наукой, и не пересекает той демаркационной линии, которая отделяет последнюю от другой формы общественного сознания, именуемой верой (не обязательно религиозной). В нашем изложении, надеюсь, нет ни грана эзотерического, и хотя некоторые дружественные мне представители оккультно-мистических мировоззрений, знающие, как создавалась эта книга, уверяют меня, что моей рукой водило нечто сверх моего собственного разума, мне ничего такого не известно, и я очень прошу избегать всяких спекуляций на эту тему, принимать мои аргументы отнюдь не на веру, а лишь после того, как они будут критически восприняты разумом читателя — позитивно или негативно, безразлично.
3. Когда общество разлагается заживо
И вот я смотрю из окна своей типичной московской квартиры на типичный московский двор. В нем играют типичные московские детишки, которым жить по меньшей мере до середины XXI в. — дольше, чем заглядывают в будущее сегодняшние самые смелые сверхдолгосрочные прогнозы. Меж тем, согласно законам физиологии и психологии рода человеческого, эти детишки во многом уже сформировались как личности, причем в очень многом по образу и подобию своих родителей и прародителей, коим, как известно, свойственны не только черты, достойные восхищения. В том числе и по части культуры. Это — мягко говоря.
По двору от гастронома за одним углом и заводской проходной за другим до трамвайной остановки и
К оглавлению
==260
обратно снуют взрослые — такие родные и близкие за две трети века общения с ними, что достаточно беглого взгляда, чтобы понять, что за человек, откуда идет и куда устремился. Прямо как в родной деревне. И все другие люди кажутся по сравнению с ними такими чужими, что “к своим” тянет на следующий же день из самых экзотических стран с самым радушным приемом.
Мне известно, почему их взгляд следит прежде всего за тем, что несут встречные. Ведь нередко за взглядом следовал вопрос: “где брали?” (не “купили”, а именно “брали”, что полностью соответствует законам социалистической экономики). Реже вопрос видоизменялся: “почем брали?” Потому что “почем” хоть и важно, но второстепенно по сравнению с “где”. Известно, почему их взгляд становится настороженно-враждебным, когда видит нечто из ряда вон выходящее, одетое “не как все” или ведущее себя чересчур экстравагантно. Известно, почему они поведут себя принципиально иначе, нежели германцы, если увидят вещь — безразлично, какую — оставленную без присмотра. Известно, почему этот в общем-то добродушный народ быстрее, чем можно ожидать, переходит от добродушия к исступленной злобе, почему почти всегда объясняется меж собой на повышенных тонах и с такими грязными ругательствами (даже при женщинах и самими женщинами), каких не в состоянии выговорить ни один боцман мира. Известно, почему его так легко (по сравнению с другими народами мира) увлечь лживым лозунгом, побудить совершить невозможное и вытерпеть нестерпимое. Однако, как говорили древние, во многом знании — многие печали. И эти тоже отнюдь не радуют. Впрочем, мы достаточно говорили на данную тему в предыдущих главах.
Сегодня этот народ в беде. Строго говоря, он в беде больше тысячи лет, а возможно, и все полторы-две, как появился на свет божий, и уж особенно последние 75 лет. Но последние годы — это словно разграбление Рима вандалами, причем роль последних отчасти играет пришлая и местная уголовная мафия, которая открыто хозяйничает в городе при позорном бессилии третьеримских властей — точной копии перворимских времен падения Рима,
==261
а отчасти — сами туземцы, так сказать, на началах привычного самообслуживания (и самообмана).
На поверхность выплеснулось “дно общества”, старательно загонявшееся ранее в подполье силами легионеров, то бишь милиционеров. Сотни людей в радиусе полукилометра от дверей гастронома (примерно 20% населения, по данным социологических исследований), с разной степенью злоупотребления спиртными напитками — благо, “взять” их теперь намного проще, чем раньше — от просто опрокинувших в себя стакан крепкого спиртного и, естественно, вздорящих меж собой на повышенных тонах до полностью или почти полностью потерявших человеческий облик, обратившихся в злобных животных, готовых на все ради еще одного стакана водки.
За двором на улице шпалерами стоят ларьки, битком набитые спиртным и импортным барахлом по ценам, которые недоступны для девяти из десяти глазеющих на этикетки. Вокруг толкутся перекупщики, которые перепродают втридорога только что купленное в разных других магазинах по фиксированным ценам, произвольно установленным разнообразными кретинами. Столь дорогостоящие покупки способны делать только либо “верхние десять процентов населения”, либо приезжие из других городов, где такие же товары еще дороже или их нет совсем, либо воры-мошенники (которых предостаточно), либо простые смертные, вынужденные по тем или другим причинам пойти на разорительное для себя приобретение, отказывая себе во всем прочем. На земле — вонючая грязь. В воздухе — вонючая пыль и грязная брань. Говорить в такой обстановке о культуре — пусть даже о наинижайшей культуре — просто язык не поворачивается. Это — ниже бескультурья.
Садимся на трамвай, пересаживаемся на метро и добираемся до учреждения науки — вернее, до того, что от него осталось. Потому что науки больше нет: разорваны необходимые научные связи, нет средств на литературу и эксперименты, нет прежних заказчиков, а новые не появились. Науки нет, а учреждение существует просто по инерции, в порядке чистой филантропии: государство под видом мизерного жалованья выплачивает по сути
==262
пособие по безработице — да и то грозит прервать сию благотворительность с месяца на месяц. Впрочем, это грозит не только науке, а едва ли не каждому третьему-четвертому работающему москвичу: грядет массовая, миллионная безработица, сдерживаемая выплатой символических зарплат-пособий.
В этой обстановке меньше всего хочется говорить о культуре труда. Не хочется говорить даже о пороках социальной организации труда вообще и научного труда в особенности. О том, как задушили науку феодальной кастовостью-чиновностью, борьбой околонаучных клик (академафия), поразительной по степени идиотизма системой подготовки (квазиподготовки) научных работников. Все равно это мучительно отходит в прошлое, этому не пережить XX в. ни при каких обстоятельствах. И разве это относится к одной только науке? Мучительно больно сознание того, что ни при каких лидерах, ни при каких сверхгениальных решениях выбраться в одночасье, одногодье из трясины победившего нас социализма в принципе невозможно. Мы уже говорили, что если очень постараться (пока — не очень) и не делать слишком много серьезных глупостей (пока что делаются ежедневно, ежесекундно тысячи), то есть шанс лет за пять-десять дотянуться примерно до состояния Польши (образно говоря, подняться с двухсот долларов средней месячной зарплаты до трехсот), а лет за двадцать-тридцать — и до состояния Турции (пятьсот долларов, плюс, в отличие от Польши, “вхождение” худо-бедно в мировой рынок). И все. И никаких чудес. До культуры ли тут?
Однако человек так устроен, что, наверное, даже в осажденном городе, под непрерывной бомбежкой, кто-то в минуту передышки тихонько затянет песню, кто-то раскроет книгу, кто-то усядется за письмо, а кто-то устроит подобие самодеятельного спектакля — культура возьмет свое. Требуется только минимум одушевления ее носителей и элементарные условия ее организации.
Увы, среди прочих дефицитов на пространствах бывшего СССР ощущается также дефицит в том и другом.
Одна из старейших центральных российских газет в свое время, чтобы не выглядеть сплошной копией
==263
задававшей тон “Правды”, стала выходить, в отличие от нее не по утрам, а по вечерам. Работники редакции, как и подобает советским людям, дополнили это переходом на 5-дневную рабочую неделю (говорят, так лучше экономится бумага — и прошу поверить, что это не бред и не шутка). С другой стороны, газету по подписке лучше получать непосредственно на почте, пусть на следующее утро — в почтовом ящике домового подъезда ее почти наверняка украдут. В итоге газета получается подписчиком четыре раза в неделю (последний раз — два номера кряду) с запозданием новостей сначала на сутки, а при начале очередного недельного цикла — на целых трое. И это — ежедневная газета? Можно, конечно, подписаться на одну из утренних газет — но они доставляются нерегулярно. Можно, наконец, подписаться на газету, которая решила обогнать конкурентов единственно тем, что выходит без выходных. Но, оказывается, помимо периодичности, важно еще и качество подачи информации. И когда качество второсортное, не помогает оперативность.
Словом, и здесь читателя толкают к перекупщикам, чтобы утром по дороге на работу выбрать у них что-нибудь поинтереснее, прямо с рук, но, конечно, втридорога. Правда, читатель сопротивляется, слушает новости по радио за завтраком или по телевизору за ужином. И в нарастающих масштабах отказывается от безумно дорожающей подписки. Когда подписка окончится, будут долго судачить о причинах ее катастрофического падения. Но так и не найдут истинного виновника — кричащее бескультурье отношения к читателю. Пройдет много лет и много газетных банкротств, прежде чем от бескультурья начнут помаленьку переходить к культуре и привлекать читателя обходительным обращением с ним.
Журналы в СССР пережили свой “медовый год” с читателями на пике горбачевской перестройки (1988 год), когда тиски цензуры несколько ослабли, а читательский голод еще не был утолен. Особенно сильно блеснула журнальная публицистика. Но и художественная часть не подкачала. Увы, не только медовый месяц, но и медовый год имеет свой конец. Признаки упадка появились
==264
уже в 1989 г., в 1990 г. упадок пошел по нарастающей, а с 1991 г. все до единого журналы — от научных до детских — влачат жалкое существование, издыхая, как рыбы, выброшенные на берег, один за другим. Выяснилось, что невозможно без конца публицистически объяснять причины беспрестанно ухудшающегося положения — это утомляет читателя, вызывает психологическую усталость и реакцию отторжения. А попытки сопровождать объяснения разными утопическими прожектами выхода из положения — абсолютно нереальными — вдобавок раздражают и усиливают помянутую реакцию пуще. Выяснилось также, что для “поддержания на плаву” ежемесячной и тем более еженедельной художественной части необходима, как минимум, высокохудожественная литература, каковая не успела еще родиться. Год-другой перебивались публикациями запретного прежде, а когда эта жила иссякла — наступил конец. К этому добавились безумный рост цен, трудности с бумагой, трудности с доставкой — и откат журнального дела с переднего края далеко на периферию культуры.
Возродятся ли журналы на новой основе? Научатся ли они, подобно своим западным собратьям, выживать на рекламе или на элитной ориентации, образно говоря, работать не на миллион званых, а на тысячу избранных? (Два западных футурологических журнала, членом редколлегии которых состою, поступают именно таким образом.) Бог весть. Главное, как увидим ниже, их западным собратьям тоже недолго доживать в существующем виде.
В 1992 г. тихо скончался самый грандиозный ажиотаж XX в. — советский книжный ажиотаж 60—80-х годов, в результате которого на полки домашних библиотек мертвым грузом было положено 35 млрд. томов (против 5 млрд. в общественных библиотеках) — в среднем по 100 штук на каждую душу населения, включая безвинных младенцев и никогда книги в руки не бравших пьяниц, по полтысячи томов, украсивших своими корешками стандартную “стенку” в квартире каждой уважающей себя семьи. В XXI в. все это богатство в самом буквальном смысле пойдет прахом, потому что древесная
==265
бумага, в отличие от тряпичной минувших времен, нс: выдерживает более сотни раз перелистывания и живет не долее человеческого века. Собственно, этот процесс уже начался, и несколько миллиардов из упомянутых 35 уже сброшено в макулатуру. Остается ожидать завершения и вписывать в анналы культуры поразительную историю человеческой глупости.
Пожалуй, еще большей сенсацией сделалось внезапное иссякновение потока новой художественной литературы. Пока свирепствовала цензура и царила феодальная кастовость Союза писателей (аналог академии наук в литературе) — выходили графоманские собрания сочинений “генералов от литературы”, перемежаемые для остроты читательского восприятия редкими “блестками” талантливых еретиков-аутсайдеров. Как только рухнули цензура, писательская управа благочиния и вообще все бывшие препоны на дороге от писателя к читателю — вдруг обнаружилось, что нет ни корифеев, ни талантов, ни сколько-нибудь интересных новых книг. Который год литературоведы гадают, какой мор напал на художественную литературу. Неужели нужен второй Николай I, чтобы опять появился новый Пушкин? Второй Сталин — чтобы появился новый Булгаков? Второй Брежнев — чтобы появился новый Высоцкий? Неужели вообще всем ста тысячам наших непризнанных литераторов и десяти тысячам признанных нужно непременно и непрестанно показывать кузькину мать, чтобы хоть один из них разродился чем-нибудь стоящим?
Эту загадку природы предстоит решать следующему поколению пишущих и читающих. А пока что все книжные прилавки завалены западной фантастикой и детективами — самый ходкий товар. Это пока единственное, что приобщает нас к мировой цивилизации. И связывает с ее грядущей судьбой.
В номере сеульской гостиницы, где остановился, радио работало на пяти каналах. Правда, как выяснилось, собственно радио, передававшее новости то на корейском, то на английском языке, работало только на первом. Остальные четыре были заняты музыкальными магнитофонными программами по принципу “нон-стоп”. Одна —
==266
круглосуточно “тяжелый рок”. Вторая — то же полегче. Третья — современная “серьезная” музыка. Четвертая — классика минувших времен. На все вкусы. Кто-то неплохо поработал, чтобы вернее найти слушателя. И нашел: к кому из коллег в номер ни зайди — ТВ включен не всегда, а тихая музыка из приемника струится обязательно. Что поразительно: без всякой рекламы, т.е. без всякой корысти (если не считать корыстью привлечение клиентов радиокомфортом).
Наше радио действует прямо противоположным образом. Каждая программа норовит вещать на все и всех, да при этом то и дело перебивается рекламой, не только западно-назойливой, но и восточно-идиотской, потому что у нас нечего рекламировать, а то немногое, что можно было бы — не рекламируется. В результате, преодолевая раздражение, стараешься пропустить мимо ушей получасовое вещание, чтобы услышать сводку погоды и новостей, восполнив таким способом вышепомянутую ущербность газет. Но это — пока. Пока не разовьется спутниковая связь и западные радиостанции не начнут вещать на избранные аудитории слушателей. Тогда советское радио (которое было и остается советским во всех 15 республиках бывшего СССР) ждет жалкая судьба советского кинематографа, к коему мы обратимся ниже. Но не исключено, что радиовещатели вовремя спохватятся и составят серьезную конкуренцию не только газетчикам, может быть, даже телевизионщикам.
1992 год принес нам еще одну загадку природы. Все население СССР, невзирая на границы суверенных республик, поголовно уселось перед телевизорами и стало месяцами едва ли не каждодневно смотреть откровенную развесистую клюкву, да еще второсортную, да еще престарелую — целых три телесериала, один за другим, начиная с “Богатые тоже плачут”. Доярки во время телесеансов переставали доить коров, матери — кормить детей, бандиты — резать и грабить свои жертвы. Что за притча? При этом кого ни спроси — стыдливо улыбается, словно голых в бане показывали, и сам признает, что чушь собачья, но даже вынужденная смена актрисы по ходу телесериала прошла как бы незамеченной. Стало
==267
быть, не важно, кто играет, как играет, что играет. А что же важно? Пока что в поле зрения две взаимодополняющие друг друга гипотезы. Одна — массовый протест зрителей против культа насилия на сцене и на экране, бегство к нарочитой сентиментальности указанных телесериалов прочь от человеконенавистничества современного сценического искусства. Другая — такой же протест против телескуки. Сентиментальный телесериал как бы вводит зрителя в увлекательную игру, заставляет сопереживать, “болеть”, как на футболе-хоккее, только без гладиаторского костоломства-мордобоя.
Здесь та же альтернатива, что и на радио. Либо дождемся в ближайшие годы расцвета спутниковой связи, возможности выбора из многих, не только отечественных, программ — и тогда нетрудно догадаться, какие программы начнет выбирать подавляющее большинство телезрителей. Либо радикально перестроим телевещание и сделаем его конкурентоспособным на складывающемся мировом телерынке.
Выше мы запугивали читателя участью советского кинематографа. Она действительно трагична. В неравной борьбе с цензурой успел сложиться определенный стереотип советской кинокартины: занудное менторство с убогим антуражем. Этот стереотип то и дело прорывался блестящими исключениями из правил, составившими золотой кинофонд второй половины 50-х — первой половины 80-х годов (по убывающей). Но вот “железный занавес” рухнул. На отечественный киноэкран хлынули потоком западные ленты, и до того занимавшие на нем все более видное место. Этот поток перехлестнула волна западных видеофильмов. А нам... а нам оказалось нечего всему этому противопоставить.
Кино, как известно, начинается со сценария. Сценарий — с художественной литературы. А литература у нас как раз “кончилась” (см. выше). И все 15 бывших союзных республик разделили судьбу 16-й — Монголии (у которой ведь тоже номинально имеется собственный кинематограф): их киноэкраны оказались напрочь заполненными стандартной западной продукцией, до постановочного качества которой нам не дотянуться, а их
==268
кинозалы уподобились западным — вместо сотни зрителей остался в лучшем случае десяток.
Самое плохое, что ведь и на Западе кинематограф тоже умирает. Умрет ли наш вместе с ним? Необязательно. Так же необязательно, как необязательна и гибель западного кино. Ведь для киноренессанса необходимы всего две вещи: хороший сценарий (= хорошая литература) и высокая культура кинозала. К этому вопросу нам предстоит вернуться ниже специально.
Сходная судьба постигла театр. Она десятилетиями предупреждала нас о грядущей катастрофе на примере более чем полутысячи провинциальных и даже многих столичных театров, чьи залы приходилось попеременно заполнять (естественно, за государственный счет) то школьниками, то солдатами. Но мы не вняли предупреждениям. Мы полагали, что на фоне полутысячи несчастных театров вечно останутся полсотни счастливых, куда никогда нет “лишнего билетика”, где достаточно выйти на сцену четырем полуобнаженным девицам и пройтись канканом под рефрен: “фу-ты, ну-ты, что за король!” — как зал взорвется аплодисментами, смекнув, кто имеется в виду под псевдонимом “фу-ты, ну-ты”.
Мы ошиблись. В любом журнале, в любой газете стало возможным узнать больше скандального, чем на любой сцене. К этому добавилось то, что узнали больше скандального за сценой. Узнали, в частности, что дедовщина — не только в армии, а и на любом предприятии, в любом учреждении, организации — до Политбюро ЦК КПСС включительно. В театре она приняла особо постыдный вид — перманентного гадюшн