"Если бы католическая философия отражала реальную жизнь в ее движении, понимала и объясняла бы ее, одним словом, если бы она сама была жизнью, - говорил мне иезуит Шаньон, преподаватель социологии и философии морали в папском Грегорианском университете, - она не смогла бы существовать. Почему? Потому, - пояснял он, - что тогда она не была бы оружием в руках правящей церкви для достижения целей, которые не имеют ничего общего с жизнью. В этом случае Ватикан и "Общество Иисуса" должны были бы отказаться от власти над людьми и господства над их умами".
Трудно выразиться точнее. Подлинная жизнь, не имеющая ничего общего с доктринерской католической схематикой, противоположная ей, неизбежно рассеяла бы ее, подобно тому как яркое сияние солнца рассеивает тьму. Если бы католические философы искали подлинную жизнь, церковное учение было бы опровергнуто их же собственными исканиями и могущество Ватикана было бы развеяно как дым. Но, как нам хорошо известно, это им запрещено, этого не может произойти.
Для Ватикана абсолютно необходимо, чтобы католическая философия любой ценой извращала и подделывала жизнь.
Таков, следовательно, главнейший признак, который характеризует католическую философию.
Но для нее характерны и другие весьма важные особенности.
Рассмотрение всей совокупности этих особенностей позволит нам прийти к интересному и любопытному заключению, которое, возможно, еще никогда и никем не подвергалось той тщательной оценке, какой оно заслуживает, иными словами, это даст нам возможность представить себе в обобщенном виде философскую систему церкви, рассмотреть эту систему в ее самом существенном, активном проявлении. Она используется в качестве эффективнейшего орудия догматического религиозного учения и, косвенно, политического господства Ватикана.
Само собой разумеется, что священники, которым вручены судьбы католической идеологии, прилагают отчаянные усилия, чтобы скрыть эту сторону вопроса. На конгрессах, с кафедры, в речах звучат внешне привлекательные рассуждения, стремящиеся скрыть правду. Утверждается, конечно, что философия - служанка теологии. Но ведь это вовсе нельзя рассматривать как признание того, что жизнь, факты искажаются ради "националистического" оправдания догматической схемы; это означает только, что из почтительного преклонения перед утверждением об отсутствии якобы противоречий между наукой и верой, даже о превосходстве веры над наукой (Пий IX, послание Qui pluribus ("О главенстве") от 9 ноября 1846 года; Ватиканский собор, III сессия от 24 апреля 1870 года; см. вторую часть, гл. I, пункт 5), философия должна быть принижена и подчинена теологии, ибо в то время, как эта последняя открыта людям самим богом, философия порождается человеческим разумом, которому, к сожалению, свойственно заблуждаться. Разумеется, эта претензия не была бы незаконной, напротив, она была бы справедливой, если бы подлинность божественного откровения была доказана; к несчастью для католической философии, это не соответствует действительному положению дел. Поэтому, чтобы доказать истинность откровения, церковная философия вынуждена подделывать природу и жизнь. Это обстоятельство подтверждает наше положение и выступает одним из доказательств того, что догматическая система католицизма не отражает истины.
Известно - и мы отнюдь не собираемся отрицать этого, - что церковь, особенно в первые века своего существования, не всегда имела целью нарочитое приспособление своей философии к нуждам теологии и церковной власти*; она пришла к этому в силу самой природы тех обстоятельств, которые вынудили ее защищать свою точку зрения и права, на которые она претендовала. Поэтому уже в древности апологеты церкви применяли методы современных им и более ранних философских учений не для познания истины, а для поддержки католической догмы и церковных привилегий. Этот прием, вначале стихийный, вскоре стал осознанным, нарочитым. Таким образом, церковный философский аппарат был мало-помалу превращен в специальный и хорошо приспособленный инструмент всеподавляющего господства над умами. В этом смысле он достиг совершенства при Фоме Аквинском, в XIII веке; после смерти последнего вплоть до наших дней этот аппарат постоянно приспосабливался к новым условиям. То же самое можно сказать по поводу католической юридической доктрины.
* (Здесь у автора неточность. Церковь с самого начала своего существования исходила из признания философии служанкой теологии.- Прим. ред.)
Католическая философия - это подспорье догматического и абстрактного учения - стоит вне жизни, неспособна по самой своей сути понять жизнь. Это так, и это должно быть так, иначе рухнут основы религиозно-политического господства церковников.
Подумайте, что произошло бы, если бы Ватикан признал, что даже основные положения догмы не могут быть рационально доказаны! Это было бы самоубийство! И все же речь идет о неумолимой Немезиде, которая угрожает церкви в силу самой природы последней. Если бы католическая доктрина ограничилась чистым евангелием, в исторической достоверности которого при всем уважении ко всякой вере мы, однако, вовсе не убеждены, дело обстояло бы иначе.
Следовательно, в итоге можно сказать, что основное содержание католической философии определяется ее функцией, то есть тем, что она есть инструмент ватиканского вероучения, призванный обеспечить эффективное господство церкви над умами путем извращения истины.
Доказательству этого утверждения, как и всех тех, которые мы сейчас сделаем - нам кажется уместным сделать это, - посвящена вся остальная часть этой главы.
Итак, рассмотрим другие характерные признаки, свойственные католической философии.
Прежде всего, хотя церковники и не останавливаются перед извращением истины, они все же вынуждены принимать меры к тому, чтобы католическая философская доктрина не могла быть сразу же разоблачена как всего лишь ловкая фальсификация. Они понимают, что необходимо построить ее прочно, без каких-либо трещин, что надо сфабриковать универсальное учение, цельное и последовательное. Иначе эта философия никого не обманула бы, начиная с тех, кто ее изучает и проповедует. Но, чтобы главенствовать над другими, необходимо их убедить (само духовенство, если бы оно не было убеждено, первое покинуло бы церковь), необходимо, чтобы философский аппарат работал эффективно.
Надо сказать, что хотя церковная философия исходит из ложных предпосылок и применяет ошибочный метод, она добивается с помощью технически безупречных логических манипуляций создания гармоничного и тщательно отделанного построения. Разумеется, в этом дворце гнилость стен соперничает с гнилостью фундамента. Но поскольку ускользнула от разоблачения основная ошибка, мало заметны и другие. А эта первичная, основная ошибка тщательно утаена. Впрочем, благодаря полученному воспитанию человек, изучающий философию церковников, менее всего способен заметить эту ошибку. В самом деле, после соответствующей психологической обработки он приобретает способность совершенно некритически воспринимать и одобрять католическое учение.
Другая характерная черта католического преподнесения философии - черта весьма важная в деле убеждения изучающих эту философию в обоснованности ее положений - состоит в доведенном до крайности, утрированном и однобоком позитивном методе обучения. Ученик строжайше обязан слушать и изучать только католическую философию. В программе существует, правда, история философии. Но ее основное содержание - опровержение враждебных католицизму взглядов. Учащемуся не разрешается знакомиться непосредственно, по первоисточникам, с опровергаемыми учениями. Эти учения, говорят ему, ложны и опасны. Поэтому бесполезно, даже грешно заниматься ими. А так как истина - одна и может быть только одна - та, которой учит церковь, то уже по одному этому враждебные ей теории автоматически опровергаются. И хотя преподаватели снисходят до упоминания чуждых им или не вполне ортодоксальных философских теорий, но, следуя своему методу, они делают это недобросовестным образом, тоном превосходства, с мелочной иронией, а иногда и с раздражительной нетерпимостью.
В аудитории типичным приемом католического опровержения противников является насмешка над всеми противоречащими католицизму теориями. Ее можно обнаружить и в книгах, где прием иронических и упрощенческих рассуждений достигает неслыханного распространения. Например, иезуит Карло Бойер, начальник учебной части папского Грегорианского университета, в своем "Курсе философии" ("Cursus philosophiae", 1937, изд. Декле, два тома) отделывается от классических форм идеализма девятью (девятью!) страницами (том Ι, стр. 204 - 213), две из которых заполнены высказываниями Маритэна и иезуита Ромейера - противников рассматриваемых теорий. Несколько больше места уделено идеалистической философии в трактате отца Франческо Морандини ("Большая логика", Рим, 1946).
Вплоть до последних лет сознательно избегали говорить о Канте. Затем некоторые преподаватели отважились посвятить ему в курсе истории философии одну лекцию, но только одну. Ныне, чтобы скрасить подобное неприглядное положение, на третьем курсе философского факультета Грегорианского университета предусматривается сжатое изложение философских взглядов Канта - если позволит время. Но часто нет времени и на это.
Все в той же книге Бойера (см. том II, стр. 256 и далее) изложению основ научного социализма не отводится и двух с половиной страниц. Три страницы уделены опровержению марксизма и две - защите капитализма. Аргументация заканчивается двумя "схолиями" - одной о "справедливой оплате" (в девятнадцать строк) и другой (в восемь строк) - о "справедливой цене". Далее мельчайшим шрифтом даны почти две страницы "чтений", почерпнутых из энциклики Quadragesimo anno ("Сороковой год") Пия XI. Аргументация, которую мы здесь воспроизводим в переводе с латинского языка, довольно красноречива: "Каждая форма подлинного социализма должна быть решительно осуждена, будь то чистый социализм или коммунизм; капитализм, напротив, сам по себе законен; он имеет, однако, недостатки, которые нужно осудить и исправить в стремлении к достижению большей социальной справедливости" (стр. 580).
Социализм опровергнут Бойером в пятидесяти пяти строках, а марксизм - в сорока! "Аграрный социализм" - в тринадцати!
Это - заговор молчания. Церковники боятся противоположных им убеждений, страшась за самих себя, страшась за подопечных. Отрицать это совершенно бесполезно. Это видно на примере "Индекса запрещенных книг". Всем известно, что студентам-католикам, философам и теологам, запрещено читать труды, осужденные церковью. Для того, чтобы ознакомиться с ними, необходимо получать специальные разрешения, которых не так-то легко добиться и которые, во всяком случае, всегда распространяются лишь на какую-нибудь одну книгу.- Боятся, что ученики утратят веру. Впрочем, даже священникам не разрешается чтение изданий, внесенных в "Индекс".
Что касается меня, то и мне в таком разрешении было отказано. Я, однако, считал, что имею на это полное право и поэтому прекрасно обходился без разрешения и читал все подряд. В самом деле, этот запрет был несправедлив по отношению ко мне, поэтому я считал своим правом и даже долгом не подчиняться ему. И вот по какой причине. Я находился в папском Грегорианском университете по собственному свободному выбору, для того чтобы узнать, может ли быть научно обоснована католическая религия или нет. Следовательно, я имел полное право выслушать обе стороны. Тот факт, что я в то время считал себя верующим, не менял ровным счетом ничего. Ведь мои убеждения не были научно обоснованы, они носили чисто эмоциональный характер. Таким образом, я учился, чтобы проверить, можно ли превратить эту слепую веру в разумное убеждение. Если бы это оказалось невозможным, я бы порвал с католицизмом, ибо всякая теория в случае ее ложности должна быть отвергнута.
С какой целью и по какому праву могли запрещать мне читать произведения противников католицизма? В самом деле, я ведь пришел туда не для того, чтобы мне что-то внушали, а для того, чтобы познать все самому. Верно, что я обратился к церкви и затем вступил в "Общество Иисуса", принял послушничество и произнес "обеты". Но это не был окончательный отказ от самого себя. Обеты могли быть справедливы или несправедливы в зависимости от аутентичности прав, которые церковь стремится представить как дарованные ей. Христом. Мало того, они справедливы лишь при условии, что Иисус Христос - бог. В противном случае они несправедливы. Мое согласие с этими ее правами сохраняло силу лишь при условии их справедливости и разумности, и я вовсе не собирался признавать их, если бы выяснилась их необоснованность. Впрочем, мои советчики - те, что заверили меня в несомненности моего призвания к священнической деятельности, - согласились с моей точкой зрения, которую я, отнюдь, не скрывал.
Итак? Итак, запрет церкви не имел для меня силы.
Скажу больше: он вообще не действителен по отношению к кому бы то ни было. В самом деле, нельзя подыскать ни одного разумного довода в оправдание этого запрета. Говорят: как ты запрещаешь своим детям читать аморальные, непристойные книги, так и церковь проявляет заботу о вечном спасении верующих.
Ответ прост: сравнение неудачное. Прежде всего потому, что не все верующие - дети; кроме того, аморальные, неприличные произведения объективно опасны, поскольку противоречат наглядной, непосредственной и всем очевидной истине и противопоставляются ей-той именно истине, что человек, согласно собственной природе и социальным условиям, не должен выходить из известных границ. Не требуется большого ума, чтобы понять это.
Наоборот, церковная доктрина вовсе еще не доказана и еще менее того очевидна; высоко образованные, честнейшие и совершенно бескорыстные люди отрицают ее или полностью или частично. В 1950 году из 2348 млн. человек, живущих на земном шаре, лишь около 400 млн. были католиками. Следовательно, католицизм есть и должен быть предметом широкой и самой свободной дискуссии. Запрещать католикам изучение противоположных взглядов, непосредственное познание их - это. несправе дливость и произвол, порожденные боязнью церкви утерять свою власть над умами миллионов людей.
Более чем очевидным доказательством этого служит поведение церковников по отношению к противникам: они не убеждают, а оскорбляют их, называют их вероотступниками, предателями, мошенниками, если не хуже.
Было время, когда они бросали их в темницы и даже умерщвляли. История знает подобные факты. В прошлые века было строжайше запрещено писать и говорить ротивное церковной догме. Для инакомыслящих сущетвовал специальный трибунал - суд инквизиции. А с ним шутки были плохи. В Италии по конкордату 1929 года Ватикан добился того, что "вероотступник" лишался какой бы то ни было возможности занимать какие-либо общественные должности. Священнику, который снимает с себя сан, навсегда запрещена работа в общественных учреждениях, как если бы он убил кого-нибудь. Цель - выбросить "вероломных" на улицу, обречь их на голод. Но вернемся к нашему вопросу. Мы рассмотрели главные черты церковного философского учения. Из сказанного легко выясняются и другие его свойства. Впрочем, главное, основное уже сказано. Однако в конце главы мы опишем и проиллюстрируем еще одну черту рассматриваемого учения, а именно, его статичность и, сверх того, его неспособность истолковать новые сведения, которые накапливаются из года в год благодаря прогрессу научных исследований. Наука идет вперед, католическая философия - стоит на месте, она застыла на Аристотеле и Фоме Аквинском. Она замерла на этом. Если кто-нибудь пытается побудить ее к развитию, ему приходится плохо: его проклинают, преследуют, наказывают.
Соображения, по которым мы откладываем доказательство этих наших утверждений, носят чисто дидактический характер: сейчас это нам помешало бы. затемнило бы ясность и систематичность изложения. И именно ради этой ясности и систематичности надлежит сразу же подытожить то, что было нами изложено до сих пор, и представить читателю возможно более цельную картину.
Мы видели, что в руках заправил церкви католическая философия является орудием власти и господства над умами. Опирающаяся на однобокую, пристрастную доктрину, неистинную и не соответствующую реальной жизни, она в руках догматического аппарата, созданного церковью в течение столетий, так же однобока, пристрастна, неистинна и так же извращает действительность, жизнь. Поэтому она отличается нетерпимостью и сектантской замкнутостью. И именно поэтому она является эффективнейшим средством укрепления в молодых священниках, и прежде всего иезуитах, духа нетерпимости и сектантства, воспитываемых в них в первые же годы их обучения. К процессу подавления естественной личности ученика и ее превращения в другую, фанатическую, который производится в духовных семинариях и новициатах, добавляется, таким образом, преобразование интеллекта, которое продолжает все ту же линию. После этого индивидуум полностью сформирован во всей "полноте содержания" его личности. Если раньше он действовал в силу привычек, побуждаемый психологическими импульсами, то теперь он действует в соответствии с воспринятыми идеями и с энергией, сообщенной внутренним убеждением. Вслед за тем изучение теологии сделает последний, завершающий искусный "мазок" в формировании личности священника, иезуита. Формирование сектанта завершено. Впрочем, он не лишен порой похвальных качеств, проистекающих от тех остатков евангелических черт, которые еще уцелели в воспитательной и догматической системе церкви.
Из характерных и до сих пор описанных признаков, свойственных католической философии, некоторые мне представляются уже доказанными. Например: особенности метода обучения, презрение к противникам, сознательная небрежность при рассмотрении других учений, противоположных или не вполне сходных с католическим, нетерпимость и пристрастность - одним словом, необъективность суждений. Это видно из католических книг, из методов обучения, из поведения священников и мирян, которые близко к ним примыкают, например, руководителей "Католического действия". Однако мы считаем, что стоит сказать еще несколько слов по этому поводу.
Все без исключения преподаватели папского Грегорианского университета, в том числе и выступающие в печати, придерживаются в своей деятельности описанной манеры. Спорить с ними невозможно. Их интеллект как бы запечатан. Они не думают, и легко заметить, что некоторые из них не хотят думать. Другие же - не могут. Настаивать - значит раздражать их. Того, кто отважится преодолеть эти препятствия, обвиняют в невежестве, впрочем, с должной обходительностью: убеждают его, что он не все понимает, что он не способен понять, что он лишен "метафизической головы". Собеседника выслушивают терпеливо, с барской снисходительностью, с мягкой иронией, с легким покачиванием головы. Ему отвечают, что молодые умы неопытны, революционны, что им необходимо созреть, что только в пятьдесят лет, после тридцати лет учебы, они начинают все правильно понимать.
Интересно послушать, как эти бравые священники обходятся не с противниками, но с теми католическими философами, которые, хотя и действуют в ортодоксальных рамках, однако не со всем соглашаются в учении "чистого томизма". Например: Микеле Шиакка - "порядочный человек, но философски необразован"; Кармело Оттавиано - "лишен метафизического склада ума, и его теории почти смешны, но по отношению к нему надо проявлять такт и терпение, и его не нужно отталкивать, ибо он приятный человек".
С противниками поступают хуже. Вообще все это люди недобросовестные, они сознательно устно и письменно проповедуют ложные взгляды.
Перейдем к другому положению, которое, в отличие от тех, что уже были доказаны и отныне ясны, нуждается в доказательстве. Мы говорим о первой, самой важной и существенной черте католической философии, которая состоит в том, что она чужда истине и жизни и подделывает их. Мы уже указывали и подчеркивали большое значение этой ее черты.
Речь идет о чрезвычайно важной проблеме, которая затрагивает самую сущность теоретического арсенала католицизма. Посмотрим, возможно ли разобраться в ней в какой-то степени при последовательном рассмотрении. Если под философией понимается истинная и конечная или, еще правильнее, высшая наука о вещах, то надо признать, что иезуиты и церковники в целом типичные невежды. Дело не в том, что они мало эрудирова-ны, - просто они не имеют правильных знаний о вещах, о действительной жизни. Это не пустое обвинение, и мы охотно берем на себя труд представить ряд доказательств. Но прежде чем перейти к существу вопроса, необходимо определить некоторые понятия и положения, полезные, даже необходимые для понимания и оценки силы наших доказательств.
Всю свою жизнь я всегда размышлял над следующим: человек есть центр интеллектуального, психического мира и исследователь вселенной. Он - истолкователь вселенной, однако не в том смысле, как это понимают идеалисты, так как мир не является ни изобретением "трансцендентного" я, ни даже человеческого "эмпирического" я, в котором "абсолютное" было бы осознано. Следовательно, мир, находящийся вне нас, не только кажется нам таким, но таким является. Поэтому индивидуум, объясняя законы мира, не создает, но познает их, им подчиняется, хотя затем, когда он постигает их, он делает все, чтобы господствовать над ними.
В этом смысле человек является великим исследователем тайны, которая заключена в нас и вне нас; и философ - который среди всех прочих принимает на себя роль и обязанности высшего исследователя - является светским священнослужителем этого исследования, поскольку он выполняет роль посредника между человечеством и миром, роль примирителя и объединителя того и другого в одном гармоническом ритме - ритме жизни.
Но, чтобы выполнять свою высокую и чрезвычайно трудную миссию, философу недостаточно исследовать явления по ту сторону покрова, образованного из общих представлений, и претендовать, что он тем самым уже постиг сокровенную тайну бытия. Нужно, чтобы он умел исследовать. Иначе учение, которое вытекает из его исканий, оказывается близоруким и вдобавок искусственным.
В этом отношении грубой ошибкой является стремление возвести интеллект до роли единственно возможного исследователя и истолкователя действительности. Недостаточно думают о других основополагающих фактах, как, например, о том, что для познания какой-либо сущности необходимо вступить в тесный контакт с ней, что этот контакт выражается в совокупности взаимодействий между нами и данной сущностью, что поэтому опыт и познание не обращены только на вещь, но прежде всего на активную жизнь этой вещи и что, наконец, жизнь не сводится к абстрактным и стабильным формам, свойственным мысли.
Чрезмерный интеллектуализм - немаловажная помеха в отыскании истины. Конечно, умственный труд имеет важнейшее значение в философии; но человек входит в соприкосновение с миром не только посредством ума. Большая часть содержания нашей жизни не сводима к чисто абстрактным формам мышления. Посмотрим - почему.
Без сомнения, человек живет не только для того, чтобы рассуждать, и не для того, чтобы изощряться в упражнениях с абстрактными понятиями, но чтобы быть счастливым. А счастье, понятно, состоит не в жонглировании силлогизмами, а в переживаниях, то нежных и тихих, то энергичных и сильных, в чувстве радости, в радости любви. Поистине, человек живет, чтобы любить и, прежде всего, чтобы любить. Любить спутников нашей жизни, нераздельно, душой и телом обладающих нами и принадлежащих нам. Любить детей, которым мы даем бытие, в которых осуществляется наше бессмертие. Любить идеал, его сияние, перед которым отступает людской эгоизм, любить его мягкий и в то же время энергичный призыв к безграничным горизонтам будущего. Все любить, все чувствовать, все испробовать, добродетельно и, насколько это возможно, возвышенно. Ибо, если верно, как утверждал Леонардо, что "больше любит тот, кто больше знает", то так же верно и то, что "больше знает тот, кто больше любит".
Кто сможет логически выразить, заключить в геометрические рамки абстрактных понятий или раскрыть посредством силлогизмов побуждения души, сокровенные творческие переживания, прекрасное, любовь - одним словом, радость? Как логически определить ненависть, страдание, страсть?
Это невозможно. Абстрактное мышление не знает или, по крайней мере, знает весьма мало об этих вещах. Они - не его область.
Между тем речь у нас идет о действительности, об очень важных проявлениях действительности.
Речь идет о наиболее важных проявлениях действительности, мало того, о действительности, затрагивающей всех - как человека, достигшего вершин мысли, так и самого грубого и неотесанного человека. Скажем больше: речь идет о проявлениях, наиболее знакомых всем.
В каком смысле знакомых? Разумеется, не только благодаря абстрагирующим процессам мышления, но, прежде всего, благодаря полноте и цельности человека, который всеми своими чувствами воспринимает эти проявления действительности.
Работа мысли, абстракция с ее фиксированными, инертными, неподвижными и сухими понятиями неспособны сами по себе постичь действительность, разрешить специфические задачи подлинной науки, подлинной философии. В самом деле, смысл действительности раскрывается жизнью. А жизнь есть действие - длительный и непрерывный процесс развития через борьбу противоположных элементов и их гармонический синтез в вечном изменении. Она, следовательно, не является вереницей фантомов, вечно неподвижной панорамой бледных призраков. Заметим в заключение, что мы охотно признаем важную, неоспоримую роль абстрактного мышления в познании действительности. Но в познании истины необходимо, по изложенным причинам, апеллировать к человеку во всем богатстве его содержания.
Теперь понятно, конечно, почему несколько ранее мы бросили церковникам обвинение в незнании философии.
Причина этого очень проста. Ведь если есть доктрина, основывающаяся единственно на интеллектуализме, абстракции, а следовательно, чрезвычайно далекая от действительности, то есть от жизни и, значит, от истины, то это как раз и есть церковная философия. Здесь абстрактное мышление - все, и оно здесь решает все: оно не только руководит всем, но является единственным руководителем. Чувства мыслителя, непосредственные, прямые восприятия не ставятся тут ни в грош. К опыту иногда прибегают, например св. Фома в "пяти дорогах" (cinque vie), которыми мы займемся позже. Но это всегда урезанный, неполный, едва затронутый опыт. Он предстает перед взором мыслителя, словно выхваченный из глубокой темноты, и тут же вновь исчезает в непроницаемом мраке таинственного мироздания, откуда философ осмелился извлечь его на один миг.
В самом деле, даже тогда, когда церковная философия прибегает к опыту, ощущению - а это случай редкий, - она при первой же возможности оставляет его, чтобы по тонким и неощутимо легким нитям вскарабкаться в бесцветный мир метафизической премудрости.
Чтобы показать, что это не пристрастное утверждение, приведем два примера. Вот первый пример.
Когда в 1938 году я начал изучение философии в папском Грегорианском университете в Риме, я был преисполнен энтузиазма. "Наконец-то, - думал я, - я буду допущен в храм, куда уже столько лет стремился проникнуть!" Я надеялся обрести научное познание мира и, проникнув в скрытую природу вещей, постичь глубину бытия,
Католическая философия, эта избранная служанка теологического исследования, мистическое облако, на которое Иисус опирается, чтобы взойти на небо на глазах у пораженных апостолов, должна была, казалось мне, дать мирное и разумное средство, необходимое для того, чтобы подвести непоколебимую основу под истинное, неоспоримое объяснение откровения Христа. Наконец-то, казалось мне, познаю я природу души, высший смысл страданий и радостей, и я, который столько любил и был так любим, узнаю глубокие мотивы высших влечений сердца.
Чтобы следовать богу, чтобы похитить у таинственного неба секреты высшего блаженства, я отказался от земного счастья. Когда я приступал к изучению этих книг, этих учений и наставлений, я, словно пророк на горе Синай, трепетно ждал, что наконец-то осенит меня свет божественной мудрости.
Я надеялся наконец познать беспредельную радость свободы мышления. Я должен был узнать, почему цветущей весной расцветает душа, познать смысл всего бытия - и ароматной розы, и сверкающего на солнце океана.
Я узнаю, полагал я, причины несчастий человечества. Больницы, тюрьмы, нищета, семьи без крова и без хлеба, ужасы безработицы, кровавые тайны преступлений, жестокость эксплуатации человека человеком не будут больше загадкой для меня.
С амвона, на площади, на перекрестке, в книгах я помогу людям найти истинный путь, чтобы страдания и горе исчезли с лица земли.
Я буду наконец работать над самым полезным делом - созданием на земле счастливого, жизнерадостного общества, идущего свободно и уверенно к лучезарному будущему.
Вот что я желал и надеялся узнать, постичь и совершить.
Не говорите мне, что все это химера; не обвиняйте меня в преувеличении, ибо одно из двух: или Иисус - бог и он искупил грехи людей, и тогда нарисованная мною перспектива реальна, возможна; или Иисус не является богом, и не было никакого искупления, и тогда мир обманут, он жертва самого бесстыдного обмана, который знает история. И в этом случае нужно разоблачить этот обман.
Люди, которых я считал не только просвещенными, но и осторожными, честнейшими - епископы и руководящие духовные лица, - позаботились уверить меня, что эта перспектива, которую я постарался описать им и претворение в действие которую я считал conditio sine qua non* моего будущего священнического самопожертвования, была совершенно правильной и осуществимой. Она была даже, по их словам, программой церкви, программой Ватикана. И на выраженное мною желание знать они ответили, что я познаю все. Католическая философия, теология, уверяли они, объяснит мне все и полностью удовлетворит эти мои желания.
* (Непременный условием.- Прим. ред.)
Итак, никакого преувеличения, никакой химеры. Скорее, заблуждение, причем заблуждение явно по чужой вине.
В конечном счете - на что я надеялся, чему думал научиться в наставлениях, в книгах правящей церкви? Я желал и надеялся узнать высшую тайну жизни. И в этом не заключается никакого преувеличения, никакой химеры. Я вовсе не претендовал на то, чтобы мне раскрыли все тайны подряд. В науке есть бездны, тайны которых не раскрыты. И католическая догма предупреждает, что в боге есть нечто, непроницаемое для исследования и ныне и всегда. Но в тех случаях, когда такое исследование возможно, мое право на познание было вполне законным. Знать, по меньшей мере, нечто основополагающее. Я выслушал наставления, я изучил книги и... не нашел там ничего.
Посредственные, без мудрости и знания жизни людишки, лишенные любви, не любящие и не любимые, существа с надломленной психикой, мелочные и ограниченные, бесцветные эрудиты без энтузиазма, бездарные схоласты, они суетятся на кафедре, говорят убого и скучно, без вдохновения, порожденного подлинным пылом или непосредственным, живым, реальным примером из жизни, неспособные увидеть мир, вещи такими, каковы они на самом деле. Непрерывные рассуждения о сущностях, туманных, абстрактных, серых, бесплодных, неуловимых. Сущность живого существа, трепет его жизни под солнцем сводится католической философией к метафизической мешанине - действие, потенция, аристотелевские парадигмы, к сериям выхолощенных анаграфических перечислений. Вместо живых людей - схематически пульсирующие сердца, изображенные на дидактических схемах. Духовное счетоводство и бухгалтерия!
Сам бог - неподвижная побудительная сила, первопричина, совершеннейшее существо, о котором можно сказать много и ничего, - сведен к неуловимому и призрачному понятию.
Часами и часами я слушал, читал, изучал, пробираясь ощупью в лабиринте схем, общих мест, схоластических примеров. Часами я искал точку опоры. Не говорите мне, что я не понимал. Я понимал прекрасно. Но именно потому, что я понимал, я был подавлен этим.
Мои учителя говорили, рассуждали, и я терпеливо следовал за ними. И в конце пути я не обнаружил ничего. Вывод был один, он и мог быть только один: они говорили лишь для того, чтобы говорить. И только единственной их заботой была эта пустопорожняя молотьба на мельнице, приводимой в движение их леденящим, замутненным дыханием, пережевыванием до бесконечности одних и тех же общих мест. Они ничуть не сомневались - и я это видел, - что слушатели в массе своей не требовали большего, что они были счастливы заучивать слова, пустые схемы, которые освобождали их от труда углубить знание живой действительности.
Впрочем, бессилие аргументации дополнялось, за неимением лучшего, ссылками на авторитет св. Фомы, имя которого упоминалось постоянно, а также саном наставников, избранных правящей церковью.
Иезуиты, профессора Грегорианского университета, широко использовали авторитет св. Фомы. Я смог убедиться в этом и на лекциях и в частных беседах. В аудитории прижать преподавателя к стене было невозможно; тот, кто пытался это сделать, тотчас получал порицание. При разговоре с преподавателем с глазу на глаз происходило то же самое. Я честно испробовал это и не из-за полемического и самоуверенного задора, а побуждаемый глубоким и более чем обоснованным беспокойством, проникшим в мою душу по причине явной неспособности католической философии объяснить то, что я имел законное право знать. Все было бесполезно, а спор опасен. Например, с отцом Франческо Морандини, преподавателем критики, можно было беседовать, но не возражать дальше известных пределов. Сам по себе неплохой человек, он сначала пугался, потом принимался увещевать, делая это несколько угрожающе. Я перестал открывать ему свои мысли. Мне стало ясно, что он бессилен выдержать тяжесть, ответственность подобной откровенности, поэтому я оставил его в покое.
Я пытался также говорить с отцами Арну и Деланнуа. Результаты были еще более плачевными. Арну был экзальтированный профессор, разговаривать с ним было бессмысленно. Деланнуа, одаренный человек с утонченным умом, довольно сердечный, был ленив, стремился к спокойной жизни, боялся скомпрометировать себя. Он с трудом удерживался на поверхности, лавируя среди множества врагов, пытавшихся выставить его вон из Гре-горианского университета. Поэтому больше я не заговаривал ни с тем, ни с другим.
Отец Шаньон, преподаватель этики и социологии, был иной человек. С ним мне удалось, хотя и не до конца, разобраться в мучивших меня вопросах. Это был хороший человек, возможно, несколько романтически настроенный, но весьма сердечный и отзывчивый. Он не испугался моих мыслей, но, глубоко взволнованный, молчал в раздумий. Он попытался призвать меня к терпению. Однако я прижал его к стене фактами. После долгих рассуждений он сделал вывод: "То, что вы говорите, верно. Я тоже это знаю, я вижу это. Но что делать? Наша философия такова, какова она есть. Это - нечто такое, что топчется на одном месте. Посмотрите, к чему сводится католическая социология, которую я же преподаю? К нулю. Во всяком случае, подождите, когда вам начнут читать теологию. Это наука о боге, по крайней мере то малое, что нам дано знать. Там еще возможно какое-то познание. Однако истинное проявление бога и жизни как таковой мы имеем только в сердце. Поэтому верьте и молитесь. Проникнитесь верой. Бог - в нас самих. Верьте и молитесь. Иного выхода нет".
Это говорил честный человек. К тому же я был глубоко верующий. И сверх того я уже стольким пожертвовал! Надежда еще не покинула меня, и я успокоился. Я поставил крест на католической философии и ждал от изучения теологии того света, в котором моя душа испытывала крайнюю необходимость и которого не м