В начале 1984 года начинается работа по организации писем и обращений в Москву от правительств стран и видных деятелей культуры Европы и Америки. "...В Америке можно попросить о поддержке Тома Ларди,-- пишет Тарковский,-- в Германии -- Владимова, в Италии -- Рози и Берлингера, которые могут изыскать возможность подписать письмо от коммунистической партии Италии, во Франции -- Максимова, в Англии -- Ирину Кириллову и фон Шлиппе, в Швеции -- Анну-Лену..."
Активно помогали Василий Аксенов и Мстислав Ростропович. "Сегодня позвонил Слава Ростропович. Он сказал, что мы должны <...> устроить скандал, чтобы о нем узнал весь мир и чтобы нашего сына востребовали международные организации и самые высокие политические круги Запада. Он посмеялся над нашими надеждами на Берлингера и Андреотти и сказал, что наша единственная возможность -- устроить скандал и оказать давление. Такой компромисс, как сейчас, им только удобен. Он предложил помочь нам денежно, если мы в этом нуждаемся..."
И Тарковский решается на скандал, на разрыв. Одним из консультантов "по русской эмиграции" был у него писатель Владимир Максимов, в то время главный редактор "Континента".
"Андрей обратился ко мне за советом, когда решил остаться. Я поехал в Рим. Мы посидели, поговорили о перспективах его на Западе, после того, как он останется здесь. Я его предупредил честно, что будет трудно, что, как только он станет эмигрантом, к нему совершенно изменится отношение, будет абсолютно другой счет и будет намного труднее. Но он сказал, что он решил не возвращаться в СССР. И тогда я попросил своих друзей-журналистов организовать его пресс-конференцию..."
3 июля, Сан-Григорио. В дневнике: "Мы переживаем сейчас ужасное время. Десятого в Милане состоится пресс-конференция, на которой мы заявим, что просим политического убежища у США*. До сих пор неясно, как отнесутся американцы к тому, что я не хочу жить в Америке и, как я думаю, буду чаще работать в Европе..."
* От американского гражданства, им предлагавшегося, Тарковские отказались, осев в Италии.
4 июля: "Лариса ужасно нервничает, даже если она открыто это не показывает. По ночам она вообще больше не спит. Мне очень тяжело наблюдать за этим. Я как-то не подготовлен к такой жизни; для меня это сплошное страданье. Однако если бы только это: мои ближние, кто любит меня и кого я люблю, страдают точно так же. Именно эта тесная связь со мной побуждает их страдать. Как печально быть вынужденным в этом признаться..."
В конференции приняли участие Ростропович, Максимов, Ирина Альберти, Юрий Любимов. Любимов при этом даже отказался от советского гражданства.
Резонанс в прессе был большой**, однако все эти, такие по-человечески мощные, волны разбивались о Кремль, словно их и не было. Шли петиции из множества стран, проходили заседания комитетов по воссоединению семьи Тарковских, крупные деятели политики, культуры и искусства многих стран лично обращались к большим правительственным и партийным чиновникам страны советов, но все было втуне. Шли месяцы, годы, Тарковский благодаря неимоверным усилиям друзей доставлял Анне Семеновне, Андрею и Ольге деньги на жизнь, слушал в телефон плач сына и сам плакал. Каждая ночь и каждое утро начинались молитвой за Тяпуса и молчаливыми, невидимыми слезами. Тарковский чернел, все глубже прочерчивала его лицо сетка морщин. Он уже понимал, что вызволение сына заходит в безнадежный тупик. Все чаще появляется в дневнике невероятная, но четкая запись: "Жить без Тяпы не могу и не хочу".
** Вот фрагмент одного из интервью: "- Многие говорили, что вы уехали из СССР из-за конфликта на Каннском фестивале, когда Бондарчук не допустил присудить вам "Золотую пальму". Это правда?
-- Председатель Госкино Ермаш приказал ему сделать все в качестве члена жюри, чтобы я не получил премии. Не был бы Бондарчук, был бы кто-то другой. Дело не в нем, а в том, что, будучи членом правительства, председатель Госкино СССР продемонстрировал, что Тарковский не нужен Советскому Союзу, что Тарковский сделал картину на Западе, которая не удалась. Чего он хотел? Чтобы я вернулся в СССР с чувством потери, неудачи, и они вольны были бы меня судить, говорить все, что угодно. Я часто сидел без работы и получал минимум заработка, меня без конца штрафовали, хотя по советскому закону не полагаются штрафы. Я последние две картины делал с разрешения съездов партии. В прокате запрещали мои картины, хотя они очень хорошо шли. Но это никогда бы не послужило поводом остаться. Но когда перед лицом всего мира в Каннах советское правительство говорит мне и всему миру, что, мол, Тарковский нам не нужен, мы прекрасно обойдемся без него, он говно, он к нам не имеет никакого отношения, то я понимаю, что вернуться в СССР -- как лечь в могилу.
-- Вы жалеете о том, что приняли такое решение -- остаться?
-- Нет. Я никогда ни о чем не жалею. Меня унизили, унизили не как художника, а как человека, мне просто плюнули в лицо. И после этого сказали -- возвращайся. Мне кажется, что для человека нормального и имеющего достоинство это просто невозможно".
И я думаю, если бы он и был на это время абсолютно здоров, то несомненно бы должен был заболеть. Дневники этих лет, их голгофская панорама, не оставляют в этом сомнений. Вся метафизически-суммарная мощь его ностальгии получила здесь свое роковое, необычайно тонкое, поистине сердцевиннейшее острие, которое не могло не прорвать целостности его дыхания, его телесного духа. Ностальгия его была и так необыкновенно, почти сверхчеловечески многослойна и мощна. Человек с такими утонченными вибрациями нуждается в защите от ударов грубо материальной, бетонно-металлической, брутально-звериной стихии. Ангелу невозможно дискутировать с партийным собранием.
И оказалось, что был один-единственный способ увидеться с сыном: смертельно заболеть. Как будто не с сыном, а с Богом.
Странствие изгнанника
И по мере разворачивания этих приходящих и уходящих во все стороны ветров и разрастания глубины страдания, во всей его неотвратимой монотонности, Тарковский все дальше и дальше продвигался к пониманию существа святости как касания тишайших центров мира, где тебя не гложет уже ни единое из агрессивных вожделений. Религиозные сюжеты стремительно стали выходить на первый план, оттеснив все художественно-пластические проекты, если таковые вообще были. "Жертвоприношение", "Святой Антоний" и Иисус штейнеровского Евангелия -- святость, одухотворенное касание плотью духа мира, диалог в касании словом обета Бога... Даже Гамлет вошел в совершенно другую стадию и предстал как сюжет предапокалипсисной личной ответственности. Тарковский намеревался сделать свою совершенно свободную транскрипцию шекспировского шедевра.
Впрочем, это ментальное движение русского изгнанника шло издалека, из глубины "Рублева" и особенно -- "Сталкера". Некто смотрит на нас неотрывно и неотступно из "вокальной дали" иконы, которой является сам наш мир. И Тарковский чувствовал этот взгляд как притяжение той воли, которая не только не от мира сего, но она -- и сам этот мир в его осыпающейся подлинности, в его на наших глазах истаивании и исчезновенности.
"18 марта 1982-го, четверг. Рим. Уже с раннего утра дождь льет как из ведра. Воздух тяжел и влажен. Читаю Бунина... Каким милосердным, прямым и справедливым образом убивает любая подделка или лживость всякую жизнь в поэтической ткани. Возьмем хотя бы Валентина Распутина: полуофициальная, полуактуальная проблема, полулюбовь, полуправда. Бунин, напротив, из цельного куска, как монолит, и проза его одновременно нежна и сильна.
"...На Московской я заходил в извозчичью чайную, сидел в ее говоре, тесноте и парном тепле, смотрел на мясистые, алые лица, на рыжие бороды, на ржавый шелушащийся поднос, на котором стояли передо мной два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам... Наблюдение народного быта? Ошибаетесь -- только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!" "Жизнь Арсеньева".
Чудесно, почти дзэн. Бунин описывает в "Жизни Арсеньева" Орел, его магазины и рестораны с красивыми, аккуратно накрытыми столами на террасах, накрахмаленными скатертями, кельнерами во фраках и т. д. О небо! -- и это все в предреволюционной глухой провинции? А как выглядит Орел сегодня? Даже подумать страшно. Все в упадке и разрухе, руины, тонущие в грязи. Нищета и безнадежность. "...носятся, развевая фалды фраков, татары-лакеи..." Боже мой, даже сама мысль об этом ныне абсурдна. А это наблюдение, сделанное на вокзале: "Как прекрасны бывают некоторые несчастные люди, их лица, глаза, из которых так и смотрит вся их душа!" <...>
Я чувствую в Бунине брата: в его тоске, в его ностальгии, в его надежде, в его бескопромиссной строгости, которую иные ограниченные люди называют желчностью..."
22.03.82. "Сегодня с Франко Терилли и Беппи Ланчи (Терилли -- организатор съемок "Времени путешествия", Ланчи -- гл. оператор "Ностальгии".-- Н. Б.) съездили в Порто Нуово, чтобы помолиться там моей Владимирской Богоматери. Мне сразу стало много легче на сердце... Божья Матерь, Ты чистая, не оставь нас! Молился сегодня очень много и долго". В том числе и за то, чтобы московские власти выпустили к нему Ларису.
24.03.82. "...Математика, собственно, выражает не объективные законы мира, но законы психики, человеческой логики, человеческого разума. Дело разворачивается, так сказать, вокруг игры духа, хотя она авторитетно наслаждается большим признанием у так называемых точных наук: физики, астрономии и т. д. Это действительно странно, некий вид поразительного противоречия или, лучше сказать, заблуждения..."
"Наиважнейшее и труднейшее -- верить. Ибо только верующий переживает осуществление (реализацию). Но искренне верить -- необычайно трудно. Нет ничего труднее, нежели страстно, искренне и тихо верить наедине с самим собой".
29.03.82. "Пространство, время и причинность являются не только ядром всяческого мышления, но и, сверх того, смысл жизни зависим от этого. Вся наша жизнь все более и более представляет собой порабощение этими формами, а затем обратное освобождение от них.
Вновь святой Антоний со своими искушениями. Постоянно он и тот же самый. А человеческая свобода обладает шкалой, простирающейся от зла к добру. И никогда я еще не слышал, чтобы где-то кто-нибудь вел успешную борьбу, сложив руки и сдавшись. Подъем всегда означает борьбу".
31.03.82. "Зло лежит не в природе человека, в природе нет ничего злого, ибо Бог не создал никакого зла, зло приходит извне, по новым путям". Епископ Фатикий ("Добротолюбие").
"Страшись не незнания, а суеверия и полузнания. От них все зло мира". Лев Толстой".
2.04.82. "В воскресенье, в мой день рожденья, пойду в храм.
Почему люди воспринимают действительность своими органами чувств одинаково? Где здесь Х? Кто этот Х -- ощущения или действительность? Органы чувств даны нам, чтобы мы могли "создать" наш материальный мир. Ибо объективно (как мы это называем) мир абсолютно, бесконечно плотен, как твердое ядро планеты. Однако ввиду наличия наших органов чувств и сознания мы создали наш мир из наших восприятий доступных элементов материи.
С нашим разумом мы не в состоянии постичь другие параметры, другие масштабы, и вот наш разум с помощью математики и физики фантазирует об этом. Наука занята не только познанием объективных законов природы, но и исследованием законов, на основе которых функционирует наш разум.
А также музыка. Образ. Символ. Знак. Математический символ истины, находящийся в корреляции с возможностью ее познания нашим мозгом".
4.04.82. "Сегодня рано утром позвонил Тонино из Мадрида, чтобы поздравить меня. В четверг он был в Прадо, а после этого в 4 часа на корриде.
Позвонил и Юре Лина, однако он не знал, что у меня день рождения.
Я заснул снова и приснилось, что я в Мадриде, с Тонино, на очень высокой террасе. Он стоял так близко к краю террасы, что мне стало страшно и я попросил его немножечко отойти, что он и сделал.
Пришли телеграммы от Саши Сокурова, Иры и Анны Риверовых, от Кокорева и от Верочки Семеновны, от Марины и от молодых людей из Иваново. И конечно самая лучшая и самая дорогая -- из дома, от Ларочки, Ольги, Тяпы, Анны Семеновны, Маши и Володи Седова.
Вечером Ронди дал в мою честь ужин в дорогом ресторане "Цезарина". Пришли: Карло Лиццани с женой, Феллини с Джульеттой Мазиной, Ронди, Лора и я. Было чудесно. Я пытался позвонить в Москву, однако связи не было. Мне сказали, что слышимость с Москвой была бы очень плохой..."
6.04.82. Рим. "Чем моложе и беднее мыслью человек, тем больше верит он в реальность материи. С возрастанием возраста и разума он все отчетливее понимает, что мир свое основание имеет в духовном". Лев Толстой.
"Сильнейшее в мире то, что не видимо, не слышимо и не ощущаемо". Лао-Цзы".
7.04.82. "...Плохое настроение, тоскую по Ларе и Тяпусу..."
"Из Люцерна Толстой писал 27 июня Боткину о "боли одинокого наслаждения"".
12.04.82. "Что за чудесный, светлый день! Анжела сотворила со мной чудо -- в подлинном смысле слова. Она излечила меня от моей депрессии и привела к тому, что я снова в себя поверил..."
16.04.82. "Норман сопровождал меня к Анжеле. Она дала мне несколько советов и начала меня "лечить". Я очень много разговаривал с ней о моих проблемах. Она сказала мне, что она может воздействовать на У., чтобы он стал здоров, и может помочь нам. Нужно непременно достать для нее газету с его портретом".
21.04.82. "... Сегодня здесь в одном из кинотеатров идут по порядку все мои фильмы. Мы разговаривали о киноискусстве вообще, о публике: итальянцах и американцах; а я при этом с чувством стыда думал о том, что люди ходят в кино и смотрят мои фильмы. С чувством стыда, потому что все, что я до сих пор сделал, это никакое не кино, и мои фильмы, действительно, необязательно смотреть.
Нужно вместе со мной их выстоять и пережить, но кто к этому еще способен? И так вот стыжусь я один".
29.04.82. "К подлинной поэзии способен лишь религиозный человек. Безбожник никогда не сможет быть поэтом".
1.01.1984. "Вчера звонили в Москву. Деньги Анна Семеновна все еще не получила. Мы в плохом моральном состоянии. У нас это уже давно. Мы не знаем, что нужно делать..."
Сентябрь, Стокгольм. Подготовительные работы к съемкам "Жертвоприношения", последнего фильма. "...Разговаривал по телефону с Ларой. Франко сказал мне, что она очень плохо себя чувствует и что она постится и уже третий день лишь пьет воду. Она непременно хочет похудеть, но при этом страдает также и от постоянной бессонницы".
19.09.84. "В понедельник услышал во сне голос; он звучал как голос Лары: "У нас остается уже не очень много времени, Андрей!" Все это очень странно..."
Конец сентября, Стокгольм. "Все чудовищно трудно! Я так устал. Я просто не могу больше без Андрюшки, продолжать жить нет никакого желания..."
Все эти два года астрологи и "ясновидящая" Анжела обещают ему, что Андрюшка вот-вот приедет.
Покупает подарки Ларе: крестик XVIII столетия, кашемировую шаль.
8.01.1985. "...Лара и я провели чудесные дни во Флоренции. Были в галерее Уффици в то время, когда там не было посетителей... Бургомистр Флоренции Ландо и вице-бургомистр Оттавио Кольци приняли нас и приветствовали как почетных гостей города. Совершенно неожиданно они предоставили нам квартиру в центре города. В феврале она будет готова. Мы может даже внести свои предложения по ее окончательной отделке. Невозможно поверить!..
После этого провели несколько дней в Риме. Видели Андреотти. Он сказал, что сделает все, чтобы в будущем помочь нашей семье. Вылетели в Париж. Там была встреча с журналистами и первая премьера "Ностальгии"".
14.01.85. Берлин. "Несколько дней были в гостях у Ирины и Тима Браун. Во Франции я встречался с министром культуры Жаком Лангом... Получил от Миттерана ответ, в котором он обещал помочь в наших обстоятельствах..."
29.01.85. "...Ольга и Андрюшка сейчас в гостях у Максимилиана Шелла в Суздале. Я бесконечно рад, что они с ним общаются. Они от него в восторге. Я так ему благодарен за все его внимание и участие к ним. Мои "друзья" так перепуганы, что боятся позвонить мне домой, да даже поздороваться с детьми, когда они их встречают на улице,-- тотчас переходят на другую сторону. Максимилиану удается пробиться от Суздаля до Берлина. Так вот мы и смогли поговорить с Ольгой и Андрюшей.
Я попросил Андрюшу рассказать Максимилиану о всех сложностях с оформлением визы и выездных документов. Завтра они пойдут в отдел и подадут заявление. Если из этого что-то выйдет, пусть Данечка полает Максимилиану. Он сам это предложил".
8.03.85. "Получили приглашение исландского президента. И в этой стране создан комитет...
Максимилиан передал нашей семье 10 000 рублей в советских деньгах. Это значит, что на какое-то время они спасены... Кроме того он передал большой пакет с одеждой, которую Лариса купила в Берлине. Всю эту помощь он оказал нам совершенно бескорыстно. Мне ясно <...> что все возвышенные чувства этого мира значат меньше, чем доброе дело, и потому я не чувствую себя униженным, ибо так же приятно созерцать дающего, как и сам дар. Впервые в жизни я ощутил настоящую поддержку, дающую мне надежду на будущее..."
9.03.85. "... Единственное, что важно: отыскать время внутри времени. Завершение этого фильма и подготовка к "Летучему голландцу". Это невероятно трудно, но необходимо!"
6 мая, Готланд. "Сегодня первый съемочный день на Готланде... Лара прихварывает чаще (она в Берлине). Я очень озабочен...
Лара занялась китайской акупунктурой и учит английский. Но меня беспокоит ее здоровье. Она ужасно нервная, из-за себя и из-за Андрюши...
Это какая-то безумная жизнь: я здесь, а Лара в Берлине. Она должна обязательно приехать сюда ко мне. Без нее дела у меня не идут хорошо".
Во время первого "пожара дома" на съемках "Жертвоприношения" камера внезапно "забарахлила". Тарковский потребовал выстроить новый дом. В этих диких хлопотах Лариса Павловна очень ему помогла. Приехала тотчас на Готланд, включилась в ситуацию, получила инструкции и помчалась на своем "опеле" в Берлин, действовать. И многое сделала.
Июль, Стокгольм. "...Еще никогда мне так тяжело не работалось, как над "Жертвоприношением". Прежде всего было тяжело со Свеном Нюквистом. Он уже не юноша и уже не так гибок и восприимчив как, скажем, Саша Княжинский или Беппи Ланчи. Прежде чем он понял, о чем речь, уже прошла половина фильма. И прежде чем я это ясно понял и начал сам ставить сцены, движение камеры и т. д.-- как это я, впрочем, всегда прежде во всех фильмах и делал,-- прошло очень много времени. Многое (почти все), что было снято во время первой экспедиции на Готланд, не удалось, и я был вынужден отказаться от этого материала. И все же все было отснято в обговоренный срок в 55 дней.
Более того. Сцена пожара, не удавшаяся с первого раза, была переснята. Во-первых, камера остановилась в середине сцены. Это была вина Свена. Нельзя было пользоваться камерой, которая уже несколько раз отказывала...
Во-вторых, англичанин, эксперт по спецэффектам, погубил весь пожар. Он не сумел ни силу огня контролировать (что обещал), ни автомашину или дрова в нужный момент подбросить в огонь. Ничего уже не функционировало: контрольные кабели уже перегорели и т. д. и т. п.
Англичанин получил кучу денег и уехал довольный собой, не выполнив свою задачу. Договор был заключен (Анной-Леной?) довольно неумело..."
"Лара и я провели две недели на Готланде. Анна-Лена помогла нам снять на это время очень красивый дом прямо у моря (здесь жили во время нашей первой экспедиции на Готланд Свен и Эрланд). Была чудесная погода, солнечно и тепло. Каждый день мы совершали долгие многочасовые прогулки, собирали землянику, которой здесь очень много. Природа напоминает здесь нашу Прибалтику. Связь с лесом, соснами и северным морем с чудесными скалистыми берегами, где живут сотни птиц.
Мы даже задумались о покупке маленького домика, чтобы можно было на один—полтора месяца приезжать сюда, когда в Италии становится ужасно жарко.
Мы провели счастливые и спокойные дни, и нам не хотелось никуда отсюда. Чем счастливее время, тем короче кажется оно. Немного отдохнули. Если бы еще не тоска по Тяпусу!"
3 августа. "Приехали в Стокгольм. Монтируем фильм в монтажной киноинститута, где есть великолепный монтажный стол. Лара собирается возвращаться в Берлин. Это диктуется необходимостью оборудовать нашу квартиру во Флоренции. Это печально..."
8.08. Стокгольм. "...Встретили вице-бургомистра Флоренции. Он подтвердил, что мы получаем квартиру (120 м2, с террасой, в центре). Лариса хочет оборудовать комнату с галереей вверху, чтобы там был мой кабинет. У нас уже есть разрешение оборудовать на нижнем этаже этого здания монтажный стол и там работать.
Лариса сейчас закупает в Берлине мебель и нужные вещи. Она хочет оборудовать квартиру до 20 сентября. Это будет очень нелегко..."
29.08.85. "...Лариса в конце концов со всем справляется одна. Ей помогают несколько молодых людей из "Movimento Popolare". Однако в основном, естественно, все висит на ней. Я не прекращаю удивляться ее энергии, выдержке и терпению. Что бы я мог начать без нее? После пяти лет цыганской жизни я надеюсь наконец, что это будет наш дом..."
Однако насладиться Домом Тарковскому было уже не суждено. В октябре они проводят месяц во Флоренции у друзей (их квартира еще не готова). Тарковский восхищенно бродит по великому городу. Затем он возвращается в Стокгольм, где продолжает работать над монтажом "Жертвоприношения". В конце ноября он чувствует себя все хуже и хуже. 6 декабря он кашляет кровью. А накануне он уже обратился к врачам.
6 декабря. "Я болен... Сделал рентген. Затемнение в левом легком... Отсутствие Ларисы я очень чувствую, особенно когда мне плохо..."
Проходит тщательное обследование тайком от жены.
15 декабря узнает диагноз: рак легкого -- и если не будет срочно лечиться, проживет не более трех недель...
После того как первый шок проходит, к Тарковскому приходит следующее мучение: как сказать обо всем жене? В дневнике: "...Самое главное -- Лара. Как мне ей об этом сказать? Как мне самому нанести ей этот страшный удар?"
21.12.85. Стокгольм. "23-го лечу в Италию. Беру все вещи. Хочу поговорить с Михаилом (Лещиловским -- монтажером "Жертвоприношения".-- Н. Б.) насчет того, как доделать картину, если я не смогу приехать в Стокгольм для этого. Я чувствую, что не смогу. С каждым днем все хуже. А ведь прав был Борис Леонидович, а, Лара? Когда сообщил, что мне осталось сделать лишь 4 картины. Помните спиритический сеанс у Ревика? Только Б. Л. считал неправильно. Он знал, что я сделаю 7 фильмов, но считал также "Каток и скрипку", которую считать не следует. Так что он не ошибся.
Как Лариса воспримет все это? Как дальше вести себя ей по отношению к Андрюше и маме? Надо продолжать добиваться их выезда. Андрюше нужна свобода. Нельзя жить в тюрьме. И если мы пошли по этому пути, то надо идти до конца".
Он прилетел 23 декабря во Флоренцию, в свою новую квартиру, великолепно и уютнейше оборудованную и обставленную Ларисой Павловной. Она ждет его радости и счастливой встречи Нового года. А Тарковский, чувствующий себя омерзительно, делает титанические усилия, чтобы скрыть смятение и притвориться беззаботным.
24-го он цитирует в дневнике Б. Зайцева: "Как прекрасно умереть во Флоренции, ибо этот город я любил в моей жизни больше всех, он излучает экстаз и могильную тень".
Новый год встретили в обществе друзей -- Яблонского, Гаэтано и Люси. Тарковский делал гигантские усилия, чтобы своим странным настроением не испортить праздника. И все же Лариса Павловна догадалась, вызвала 2 января Яблонского, который единственный был в курсе, на откровенный разговор, и он ответил прямо на ее прямой вопрос.
Узнав диагноз, Лариса Павловна упала в обморок и несколько часов была без сознания. Придя в себя, она еще долго лежала, словно окаменев, не плача и ни с кем не разговаривая. Но уже 3 января она развила бурную деятельность, связалась с врачами, клиниками, знакомыми и убедила мужа начать срочное лечение.
Грохот Конца света пророкотал над их прекрасным домом, и стеклянный кувшин с молоком (млеком жизни) упал на пол и разбился.
Жертвоприношение
В лондонском "Ежемесячном кинобюллетене" критик Филип Стрик писал в 1985 году: "На первый взгляд "Жертвоприношение" -- возобновленный с благословения самого Мастера ("Тарковского считаю величайшим режиссером") и по освященному им полномочию -- многотомный экранный дневник, который не так давно Бергман твердо объявил завершенным. На знакомом балтийском берегу, близ острова Фаро, две хорошо известные фигуры из бергмановской команды беседуют об опустошенной своей жизни в умирающем мире. Их пространные тирады, наполненные скандинавской тоской, усиленные внимательным оком кинокамеры Свена Нюквиста, сразу же приводят на память бесплодные монологи длиною вот уже в сорок лет, которые герои Бергмана обращали в безнадежную тьму. Эрланд Юзефсон настолько явно воплощает в себе бергмановского персонажа, что малейший его жест и любая манипуляция голоса, скорбная поза и движение дрожащей руки воспринимаются как привычное повторение старого и вряд ли способны сразу вызвать к себе достаточную зрительскую симпатию.
Следует уведомить поклонников Бергмана, что код, используемый Тарковским, с его рассеянными по всему фильму знаками (в том числе декорационными, скорее скудными, нежели обильными, созданными стараниями художника, работавшего на картине "Фанни и Александер"), требует от них на этот раз больших усилий по расшифровке..."
Это движение по накатанной колее поверхностных визуальных аллюзий соблазнило, как ни странно, многих. В своем интервью Шарль де Брант, ставший позднее председателем Парижского международного фонда Тарковского, спрашивал: "- Многие отметили в "Жертвоприношении" некоторую бергмановскую атмосферу. Признаете ли вы влияние шведского кинорежиссера? Вызвано ли это духовным климатом места, в котором снимался фильм?
-- Если Бергман начинает говорить о Боге, то только для того, чтобы сказать, что Он замолчал, что Его больше нет. То есть у нас нет ничего общего, даже наоборот. Это поверхностные критики, и, если они так говорят -- из-за того, что актер, исполнявший главную роль, играл и у Бергмана, или потому, что в моем фильме шведский пейзаж,-- значит они совершенно не поняли ни Бергмана, ни меня. Бергман гораздо ближе к Киркегору. Он сын протестантского пастора и его реакция не может не быть однозначной".
Насчет Киркегора не уверен*, а вот что касается Бергмана -- совершенно верно. Бытие Бога в атмосфере бергмановских фильмов -- проблематично, и в этом-то вся драма, вся бессмысленность этической натуги и психологических противоборств его героев. В этом корень бергмановской экзистенциальной безбрежной меланхолии и временами почти безумной тайной экстатики. В то же время бытие Бога для плазмы фильмов Тарковского -- отнюдь не предмет чьих-либо поисков. Мир, в котором существует сама временная монада Тарковского, то "время внутри времени", которое он волшебно созидает, изначально осенен божественным присутствием. И все "игры" героев происходят в этом сакрализованном до всякого появления в нем человека пространстве. В пространстве Тарковского вовсе не надо чему бы то ни было происходить,— это пространство само по себе неизъяснимо притягательно для неотрывного и словно бы околдовывающего наш взор созерцания. Изнутри неведомой точки этой словно бы не вполне от мира сего пространственности (ибо она ко всему прочему промыта сакральным временем, движущимся внутри нашего механически-профанного времени) идет некое излучение взора, невидимого, но ощущаемого нами. И потому этот мир, созерцаемый незримым оком из тайной глубины, словно в иконе, очевидно населен, даже если в нем нет и признаков человеческого шевеленья. Этот мир не брошен.
* Мне не кажется, что атмосфера фильмов Бергмана близка к киркегоровской. Напротив, радикализм, этический в частности, героев Тарковского, их религиозная страстность, даже экстатичность, бытовой аскетизм, готовность идти до последнего конца во имя внутреннего императива "спонтанной этики", т. е. религиозного "толчка семени",-- чрезвычайно близки сути исканий датского принца религиозной эссеистики, чей любимый герой -- рыцарь самопожертвования и рыцарь веры. Т. е. те персонажи, на которых и построен весь кинематограф Тарковского. Что совершает Александр в последнем фильме? Прыжок в абсурд веры. То есть он делает наконец движение веры и рождается в духе: истинно "по Киркегору". Да и идея "спасения женщиной" -- тоже глубоко родственна религиозной онтологии Киркегора.