Взяв немедленно, со свойственной ей решительностью и темпераментом, дела "горящего дома" в свои руки, Лариса Павловна установила контакты с онкологами, поговорила со шведским профессором, исследовавшим Андрея Арсеньевича, затем связалась с Леоном Шварценбергом, мужем Марины Влади, имевшим репутацию лучшего онколога Европы. Он посоветовал немедленно приезжать к нему в Париж и начать лечение.
Кшиштоф Занусси предоставил Тарковскому свою парижскую квартиру. К 10 января больной уже прошел первый курс радио- и химиотерапии. Оба они с Ларисой Павловной, неизбалованные вниманием на родине, были поражены всеобщим участием к их горю. Марина Влади дарит два чека на сумму более двадцати тысяч франков, на текущие расходы. Затем они переселяются из квартиры Занусси в квартиру Влади. Франция дает им гражданство и обещает государственную квартиру, а также оплату всего курса лечения. Причем все делается стремительно и как бы само собой.
Чувствуя себя в это первое время лечения чрезвычайно плохо, Тарковский не успевает опомниться, как ему сообщают, что из Москвы прилетают Андрюша с Анной Семеновной.
19 января он писал в дневнике (слово "Мартиролог" для этого последнего года подходит уже в новых смыслах физических мучений): "Приехал Андрюша и А. С. Анна С. совсем не изменилась -- только ослабела, конечно. Да и с дороги и от волнений устали. На улице бы я Андрюшу не узнал. Очень вырос -- 1 м 80 см. Это в 15-то лет! Хороший, милый, зубатый мальчик! Все это из области чудес. <...> В прошлую субботу я писал (когда уже была достигнута договоренность, видимо) письмо на имя посла, а ровно через неделю они уже здесь. Невероятно..."
Конечно, невероятно, если вспомнить, что четырехлетние усилия ни к чему не приводили. А сделано было все очень просто: профессор Леон Шварценберг написал письмо Миттерану, президенту Франции, который отправил послание Михаилу Горбачеву, а тот "приказал выпустить их немедленно". К одру умирающего у нас выпускать еще умели.
Тарковский лечится, проходит мучительные процедуры, мучительные их последствиями. У него помимо проблемы легких продолжаются и все усиливаются боли в спине. Очевидно, метастазы идут по всему телу, по костям, однако Шварценберг пытается, вновь и вновь, зарядить семью оптимизмом. Периодически, однако редко, приходят состояния сравнительно неплохого самочувствия, так что настроение Тарковского непрерывно балансирует между верой в исцеление и пониманием, что все это -- оттяжка перед скорым и неизбежным концом земных видений. Однако внешне он не давал себе распускаться и каждую минуту, когда боли отпускали, работал: в начале доделывал "Жертвоприношение", занимался озвучиванием и монтажом. В парижском дневнике от 24 января: "Сегодня нам принесли видеоаппаратуру, и пришли все -- Анна-Лена (продюсер Анна-Лена Вибум.-- Н. Б.), Свен Нюквист, Михаил и Лейла. Я работал над копией и над монологами. Потом сократил две сцены -- первый монолог Александра (с малышом) -- на 1 минуту 40 секунд -- и монолог Отто с цитатой из Монтеня на 40 секунд..."
Здесь же с беспримерной кротостью Тарковский записывает: "Лейла своей экстравагантностью неприятно задела Андрюшку и Анну Семеновну. О Ларисе и говорить нечего, она не может ее терпеть из-за ее плохого воспитания и беспочвенных амбиций. Но как бы я мог отказаться от ее услуг и воспрепятствовать ее приходу к нам домой для завершения нашей работы над фильмом? В Париже очень трудно найти переводчицу с хорошим знанием шведского и русского".
Вообще весь этот год, если следовать дневнику, держится на мужестве и трудолюбии Ларисы Павловны, на извечной душевной прочности русской женщины.
"...Тяпус до сих пор ничего еще не видел в Париже. У Ларисы нет ни секунды времени, она вертится как белка в колесе. Обо всем -- домашние работы и уход за мной -- должна беспокоиться она сама, так как у нас нет денег, чтобы нанять помощников. Лечение ужасно дорогое, да еще квартира. Да к тому же жизнь в Париже вовсе не дешевая. Я забочусь о ней. Насколько хватит еще ее сил?" (22.01.86)
"...Я знаю, что мне в лучшем случае предстоит медленное умирание, и мое лечение -- лишь продление этого срока. Лара, конечно, верит в чудо. Она терпелива и внимательна как никогда прежде; понимает, что у меня должен быть свой покой, несколько приятных минут, которые бы облегчили эти тяжелые, мрачные дни.
Болезнь делает человека эгоистичным и раздражительным. Я часто ее обременяю, впадаю в истерику, осознавая, однако, всю несправедливость своего поведения. Нелегко жить под одной крышей со смертельно больным, а для нее это особенно тяжело, если вспомнить обо всех трудностях и печальных часах нашей прошедшей жизни. Однако она сносит все терпеливо, без ропота; ей не нужно объяснять все эти вещи!!!" (31.03.86. Париж.)
Завершив "Жертвоприношение", он продолжает разрабатывать проект "Святого Антония". Лариса Павловна снабжает его книгами по этой теме. Он перечитывает, например, Флобера. Много читает, размышляет.
Выписка из Василия Великого о любимице Тарковского -- воде: "Нужно быть таким как вода. Она течет, не зная преград. Ее останавливает плотина, она прорывает плотину и течет дальше. В четырехугольном сосуде она четырехугольна, в круглом -- кругла. Потому-то в ней нуждаются больше, чем во всем другом, и она сильнее, чем все остальное".
Тарковского трогают знаки внимания к их семье. Анатоль Дюмон предоставляет им трехкомнатную квартиру. Французский комитет по воссоединению семьи организует ретроспективу фильмов мастера. В марте в церкви святой Мадлены в Париже состоялся концерт в честь Андрея Тарковского, имевший большой успех. Были там и представители культурных властей, и знаменитые музыканты, и журналисты. Тарковский не смог пойти, были Лариса Павловна с сыном. После концерта многие подходили к ним, выражали сочувствие и поддержку. Был на концерте и боготворимый Тарковским Брессон, передавший коллеге кассету с концертом Баха.
Впрочем, Брессон с Шарлем де Брантом приходили к ним и на блины. В дневнике: "Брессон был воистину обворожителен, мы разговаривали очень взволнованно. <...> Сколь многие из нас, режиссеров, работают все же с помощью ловких приемов и трюков... Им недостаточно, что есть кино, им нужно из этого сделать нечто еще более значительное. Это как с поэзией. Уже более недостаточно, что есть Пушкин, нужно уже что-то новенькое. Брессон же... именно гений. Но если он стоит на первом месте, то следующий режиссер -- лишь на десятом, пропасть действительно колоссальна. В нем нет ничего ненужного, излишнего. Нет, человек без культуры никогда не сможет делать фильмы, никогда".
Навещали Тарковского многие. Дорогим гостем, как всегда, был Кшиштоф Занусси. Хотел встретиться, будучи в Париже, Анджей Вайда. Французский режиссер Крис Маркер, снимавший приезд Андрея и Анны Семеновны и встречу семьи, как-то привез подарок от Анатоля Дюмона -- наушный плейер, чтобы Тарковский мог слушать в постели любимого Баха.
Однажды он записал в дневнике: "Сколько у нас ошибочных и неверных представлений о людях (о французах, неграх и об отдельных индивидах). Кто к нам отнесся лучше, чем французы? Дали нам гражданство, квартиру, комитет собирает деньги и оплачивает все, в том числе и пребывание в клинике. Там работает темнокожая медсестра, так она просто ангел; всегда улыбчива, готовая оказать услугу, всегда внимательна и любяща.
Нам следует менять наши представления. Мы не видим, но Бог видит. И он учит нас любить ближнего. Любовь преодолевает все -- и в этом Бог. А где нет любви, там все идет прахом.
Я вообще уже не вижу и не понимаю людей, я предубежден против них и нетерпим. Это отнимает душевные силы и взбаламучивает душу".
На этом фоне всеобщего участия, особенно французов и итальянцев, Тарковский весьма болезненно и горестно отмечал немоту и глухоту России. 16 февраля: "...В Москве уже все узнали о моей болезни, однако нам, как и прежде, никто не звонит и, за исключением двух или трех человек, никто не заходит. И быть может это и хорошо, я давно уже всех их выбросил из памяти. Должно быть звучит странно, но я не ощущаю ни потери, ни печали...".
Однако на самом деле он, конечно же, ждал звонков из России. Через два месяца, в день своего рождения: "Как и прежде из Москвы звонков нет, нет и визитеров..." Это недоумение у Ларисы Павловны осталось и спустя десять лет после смерти мужа. В одном из московских интервью: "Но самое горькое было, когда Андрей заболел -- не было ни одного звонка или письма от друзей! Только Никита Михалков как-то привез и передал ему икру, да Сережа Соловьев прислал письмо и иконку с благословением его бабушки, я положила ее Андрею в гроб... Андрею ведь и в выпуске фильмов помогали не коллеги, а люди, которые были вне "конкурса зависти" и амбиций: Шостакович, Симонов, известные ученые..."
То есть речь опять же шла о своей братии -- кинематографической*. И 13 апреля он выплескивает последний свой финальный монолог на эту быть может одну из самых болезненных для него как "человека среди людей" тему.
* Из воспоминаний Георгия Владимова: "И еще одно, последнее -- о коллегах. Он дважды и трижды возвращается к ним и говорит уверенно, что я этих людей знаю. Да, знаю. И над засыпанной парижской могилой хочется мне назвать поименно тех, кто не только не защищал своего собрата, но годами занимался глупым и злым делом -- спасал художника от его дара, от его тайной свободы... Но -- не стану этого делать, не нарушу воли покойного, все им простившего, отмахнувшегося от них: "Ну, да Бог с ними!""
"13 апреля 1986, Париж, ул. Пюви де Шаванн, 10.
...Как часто я бывал необъективен в оценке людей, меня окружавших! Моя нетерпимость к людям, а с другой стороны моя чрезмерная доверчивость приводили часто либо к разочарованиям, либо наоборот к неожиданным "сюрпризам". Люди, которых я когда-то принимал за моих друзей, находившиеся близко ко мне, оказывались в действительности попросту жалким ничто; вместо того чтобы поддержать бедную Анну Семеновну, которая осталась одна с детьми, приняв на себя общий груз ответственности за Андрюшку и наш дом и сверх того еще оставшись без средств (ибо у нас даже была отнята возможность хоть какие-то деньги посылать семье, и они были обречены на голодное существование), они, если случайно встречали на улице Ольгу или Андрюшу, испуганно как от прокаженных убегали от них прочь, и лишь два или три человека иногда звонили им или наносили короткие визиты. И если бы не хлопоты и не помощь многих нам еще недавно неизвестных людей здесь, на Западе, я не знаю, что бы с ними было. Я не могу понять этих людей, потому что с многими из них мы часто обсуждали мое безвыходное положение. Ведь они знали, что я в течение семнадцати лет оставался безработным, со всеми следствиями из этого; что у меня не было никакой возможности реализовать мои идеи. И ведь были и те, кто клялись мне в дружбе, а затем были сверх всякой меры счастливы, примкнув к целенаправленной моей травле. Все эти застольные разговоры о свободе личности, творчестве и т. п.-- не что иное, как лицемерная болтовня, столь характерная для русского существа тотальная безответственность. Просто противно! Никто не написал об этом лучше, чем Федор Михайлович Достоевский в своих "Бесах". Гениальный, пророческий роман.
Быть может, сегодня он еще актуальнее, чем в эпоху Федора Михайловича. Ни один человек, знающий себе цену, не рискнет позволить бесконечно потешаться над самим собой. Я никогда не раскаивался в своем решении. Никогда даже малейшее сомнение не посетило меня. Я убежден, что друзей у меня (в том смысле, как понимаю слово дружба) никогда не было*; и настоящей дружбы не может быть там, где нет свободы. И если вообще кто-то и страдал от моего образа действий, то это были Лара и я, наша семья и наши дети. С приездом же Андрюшки и Анны Семеновны у меня полностью улетучилось то чувство, которое мы обычно называем ностальгией и причина которого, очевидно, в моей тоске по любимым.
*Ср. определение дружбы, вложенное Тарковским в уста Глюка в сценарии "Гофманиана": "Друзья -- это те, кто сможет ради тебя пожертвовать всем. И не ради афиширования своих дружеских свойств, а втайне, так, чтобы никто и никогда не узнал об этой жертве, сознание которой могло бы омрачить наше существование. Есть у вас такие друзья?"
Я думаю, что именно те, кто громче всех кричат о свободе, меньше всего способны страдать. Свобода означает ответственность, и поэтому многие ее боятся.
С Володей Максимовым и Славой Ростроповичем мы в Москве не были знакомы. Однако когда они узнали о нашем безнадежном положении, они сразу среагировали и начали нас поддерживать. Володя организовал нашу пресс-конференцию, вместе со Славой поехал в Милан и активно мне помогал в не лучшее время моей жизни, не говоря уже обо всех остальных хлопотах о нас. Ему удалось также с большими усилиями, но все же переправить в Москву деньги для Анны Семеновны, что на тот момент было главным делом. Сейчас я чувствую себя окруженным их вниманием, что помогает не ощущать себя одиноким; еще есть люди, готовые в любой момент прийти на помощь, что в моем нынешнем положении не является несущественным.
Если бы от моих прежних "друзей" пришло письмо или телефонный звонок! -- но, замечу между прочим, я уже ничего от них не жду. Здесь неожиданно объявился Р., позвонил нам. У него выставка в Париже. Неужели он действительно не может понять, что я не хочу иметь с ним ничего общего после того, как он пришел к нам в Москве с Витей (обоих привел в наш дом Г., с которым я попросил Анну Семеновну не общаться), чтобы востребовать назад свою картину, подаренную им мне пятнадцать лет назад -- будто бы для выставки,-- и так ее потом не вернул. Помимо всего прочего картина еще и называлась "Дар". Мне стыдно за него. Я вспоминаю, что когда-то он был совершенно другим, но все это действительно было очень давно. Позднее он изменился до неузнаваемости, становясь все мельче и ничтожнее.
И это так прискорбно! Но к черту их всех! Единственное стоящее -- это жить в ладу со своей совестью".
В марте произошло первое улучшение состояния Тарковского, и 15 марта впервые вся семья отправилась гулять по Парижу. Был прекрасный весенний день, и они пообедали в уличном ресторанчике.
Тарковский в это время и почти до самой смерти работает над новыми редакциями своей книги "Запечатленное время".
Самочувствие его вскоре снова ухудшается, однако 11 апреля он переживает в клинике в Париже очередное блаженное состояние "Присутствия Господа".
12 апреля он записывает: "...Если жизнь буквально по пятам следует за идеями, которые высказываешь, то тогда эти идеи больше не свои, они -- только послания, которые получаешь и передаешь дальше. В этом смысле Пушкин прав, когда говорит, что каждый поэт, каждый подлинный художник -- помимо своей воли пророк".
Величие анонимности истинного творца, передатчика "сакрального огня". В случае с Тарковским -- "сакрального времени".
Ко времени Каннского фестиваля самочувствие у Тарковского было отвратительное, и мысль о поездке он отверг. 10 мая позвонил Свен Нюквист и поздравил с успешной премьерой "Жертвоприношения" в Стокгольме. 12 мая позвонил из Канн Михаил Лещиловский и рассказал о том, что на показе для критиков многие плакали. 13 мая звонил Франко и сообщил, что итальянские критики на фестивале говорят о величайшем когда-либо бывшем успехе в истории кино.
Тарковский неожиданно отправляет за наградой своего сына, и тот прекрасно справляется с ролью посланника. Он привозит три награды: международная премия кинокритиков, международная премия журналистов и экуменическая премия. Тарковский страшно горд за сына. "Он выглядел очень красиво и достойно. Ему много аплодировали, а он вел себя так, будто для него это самая обычная вещь -- получать премию в Каннах. <...>
Мы объединены силой духа, и я знаю и чувствую, что Андрюшка мой единственный духовный наследник, он тот, кто продолжит мое творчество. Это дает мне силы встретить мою судьбу, а может быть и конец".
Немецкие и шведские друзья советуют больному пройти курс лечения в антропософской клинике под Баден-Баденом. Анна-Лена Вибум подключается к сбору необходимой для этого суммы. На семейном совете решают, что Тарковский проведет там месяц в одиночестве. "Лара не сможет там жить, так как это будет слишком дорого, к тому же она не может оставить Анну Семеновну и Андрюшу одних". Кроме того, Лариса Павловна должна в это время подыскать для всех них жилье на берегу моря и все приготовить для отдыха.
Жена привозит его в клинику, а через несколько дней отправляется в Париж выправлять документы сыну и матери, а затем летит в Италию. Каждый день больной разговаривает с семьей по телефону... В одиночестве он особенно часто вспоминает жену. 16 мая: "Лариса умеет создать домашнюю и уютную атмосферу, чего нельзя отрицать. Уже больше двадцати лет она вынуждена заниматься этим, не имея необходимых средств. Не знаю, откуда она берет столько энергии и терпения". 16 августа: "Хочу о многом говорить с Ларой -- о нашей будущей жизни, обо всем. Очень скучаю без нее и очень ее люблю. Она, действительно, единственная женщина, которую я люблю по-настоящему, и никакую другую женщину я полюбить бы не смог никогда. Слишком много она значит для меня".
Из клиники Тарковский едет в Италию. Самочувствие у него неплохое, и два ближайших месяца в кругу семьи у моря, пожалуй, лучшее время его последнего года. Своего рода подлинное прощание с Землей. И с Водой.
"18 августа 1986. Сегодня я приехал в Анседонию. Лара сняла виллу, принадлежащую певцу Модуньо. Она расположена совершенно на отшибе, здесь большой парк, простирающийся вниз к морю и плавательному бассейну. Дом уютен и просторен, но прежде всего удобен. Моя комната -- наверху, есть терраса, выходящая к морю. Синее прозрачное небо, солнце, море, волшебный воздух не оставляют равнодушным даже смертельно усталого человека. Здесь царит особая атмосфера, которую можно найти только в Италии и которая возвращает радость жизни и вливает новые надежды. Недаром Пушкин назвал Италию "старым раем", хотя он никогда здесь не был. Италия наполняет мирным блаженством. Это единственная страна, в которой я чувствую себя дома и в которой я хотел бы жить вечно.
Мое прибытие превратилось в большой праздник. Лара, Андрюшка и Анна Семеновна не могли скрыть своей радости. Все были счастливы так, словно моя болезнь была уже позади. Как бы мне хотелось так думать! Это был чудесный ужин. Впервые после многих месяцев я испытывал чувство покоя и радости. Как это все же прекрасно — быть дома со своими любимыми людьми".
25 августа: "...Хожу на прогулки, по вечерам сижу у моря и наблюдаю за великолепными закатами. Предаюсь меланхолическому настроению, не хочу ни о чем думать, просто смотрю в чистую даль. Тихая печаль и тоска наполняет душу".
Однако метания между жизнью и смертью продолжаются. Инициатива практических проектов идет, конечно, от жены. Неожиданно вспыхивает идиллическая утопия о крестьянской жизни. 13 сентября: "Лара и я решили построить как можно быстрее дом в Роккальбеньо... Мы должны заложить виноградник и фруктовый сад, вырабатывать свое собственное оливковое масло, разводить овец, все, что нам позволит иметь небольшой доход. Это сейчас единственное, на что мы могли бы реально рассчитывать..."
"Андрюшка стал совсем коричневым и еще подрос. Много плавает и кажется довольным жизнью. Лара тоже. Несмотря на всю работу и труды, она выглядит хорошо, стала загорелой и более стройной. Но главное, она немного успокоилась и пришла в себя. Но больше всего я радуюсь за Анну Семеновну. Даже десять лет назад в Москве она выглядела хуже. Она постоянно повторяет, что мы оказались в раю и что она абсолютно уверена, что я выздоровею..."
Однако к концу октября началось новое ухудшение. Тарковский вновь оказывается в парижской клинике, откуда уже не выйдет. Здесь он уже вполне понимает, что прощается с жизнью, все чаще в его психику вливаются энергии обезболивающих лекарств.
Ноябрь 1986-го: "Леон, который очевидно хотел меня порадовать, сообщил, что в Советском Союзе широко идут мои фильмы, информация эта от Марины (Влади.-- Н. Б.), которая как раз была в Москве. Я думаю, началась моя "последняя" канонизация. Очевидно, они от той же самой Марины что-то узнали о состоянии моего здоровья, точнее говоря -- о моем плохом здоровье. А иначе как объяснить их поведение? Ведь я же не получил ни письма, ни телефонного звонка из Москвы (за исключением близких мне 2-3 лиц). Это можно расценивать как страх и нежелание контактировать со мной, но зато сняли запрет с моих фильмов. Очевидно, пришло время, чтобы Госкино начало искать пути к моей реабилитации. У них ничего не изменилось, все осталось по-старому. Как и прежде там царят страх, подлость, лицемерие, ложь. Полностью отсутствует какая-либо мораль и какое-либо понятие об этике. Единственное, что меня утешает и радует, так это то, что те люди, которым я посвятил все свое умение, с кем я вел посредством фильмов диалог, наконец-то беспрепятственно могут смотреть все мои фильмы. И я надеюсь, что ту полноту ответственности, которую я на себя взял, они смогут понять и почувствовать лучше, если я расскажу им о наисущностном предназначении человека, которое состоит в том, чтобы благодаря поиску духовности познавать истину. Смысл творческой деятельности состоит в том, что художник свободно выражает свое собственное личное видение вещей, ибо художественное творчество, как ни одна другая форма выражения, как ни один другой феномен отчетливейшим образом наглядно показывает то, что называют сутью личности, ее реализацией, ее опорой. Я всегда стремился к тому, чтобы оставаться самим собой, что, как мне кажется, является важнейшим принципом для художника. Потерять русского зрителя, для которого я двадцать лет работал в киноискусстве, было для меня очень тяжело. И я бесконечно счастлив, что вновь обрел в моих соотечественниках зрителей и смогу продолжать вести с ними диалог и после своей смерти..."
Ноябрь 1986-го, Париж: "...Андрюшка с Анной Семеновной во Флоренции, в доме ужасно холодно. Мы озабочены их здоровьем и часто им звоним. Андрюшка учится хорошо, просит разрешить приехать на каникулы в Париж. Я же боюсь вызвать у него ужас своим видом и хотел бы, чтобы Лара съездила во Флоренцию на один-два дня. Но как это все можно организовать, я не знаю. До сих пор мы одни, не можем подобрать кого-то в помощники. Как всегда помогают Максимов, Марианна и Катя, которые приходят, чтобы побеседовать с Леоном. Я уже не в состоянии обслуживать себя. Лара возит меня по квартире в кресле. И даже это несказанно тяжело. Что будет дальше? Леон не говорит ничего определенного".
Впрочем, 24 ноября он высказался достаточно определенно. "Вчера Леон сказал, что мои надпочечники поражены (раком). И добавил таинственную фразу: "Зачастую это случай". Уже больше месяца я не встаю, в спине ужасные боли. Леон меня облучил, а сейчас вновь химиотерапия".
Вне сомнения, врачи давным-давно понимали безнадежность борьбы, однако продлевали агонию. Владимир Максимов: "Врач почему-то всегда говорил о ремиссиях... Уже Тарковский был в клинике, а врач Ларисе: поезжайте во Флоренцию, у него все нормально. Хотя Тарковский уже очевидно умирал..."
Действительно, поведение Шварценберга не вполне понятно.
Впрочем, хотя и ценой страданий, жизнь Тарковского была максимально продлена и он до последних дней работал. 9 декабря: "Сегодня здесь был Шарль. С ним и Ларой мы работали над окончательной редакцией книги для французского издательства..."
Здесь пришло время сказать об одном обстоятельстве, объясняющем тот несколько странный оптимизм, с которым Тарковский воспринимал все эти мучительные курсы лечения от неизлечимой болезни. Дело в том, что 4 сентября 1986 года у Тарковского родился третий сын, матерью которого оказалась бывшая норвежская танцовщица по имени Берит, с которой он познакомился в период съемок "Жертвоприношения". Судя по всему, ребенок был зачат в декабре, именно в те дни, когда Тарковский узнал от врачей страшный диагноз. Что здесь могло иметь место? Конечно же, здесь ситуация реальной жизни приняла отражение ситуации кинопроизведения, где героя Александра спасает от гибели "ведьма" -- добрая, хорошая ведьма. Совершенно очевидно, что Тарковский верил в исцеляющую силу сакрального эроса. В первом варианте сценария "Жертвоприношения" герой заболевает раком, домашний врач сообщает ему о близкой неотвратимой смерти. Однако "вдруг однажды в его дверь раздается звонок. Перед ним возникает человек (прототип Отто, почтальона в "Жертвоприношении"), который, словно бы в соответствии с некой традицией, передает весть, что он, Александр, должен пойти к одной женщине, обладающей чудесной магической энергетикой и прозываемой ведьмой, и переспать с ней. Больной повинуется, познает божественную милость исцеления, что вскоре и констатирует изумленный врач, его друг..."
И вот 14 января 1986 года Тарковский писал в дневнике: "...Я не сомневаюсь, что выйду победителем из этой борьбы: мне поможет Бог. Моя болезнь -- это наказание, благодаря которому станет возможным вызволить Тяпуса и Анну Семеновну из Советского Союза*. Я останусь победителем, потому что не должен ничего потерять. Я иду до конца. Самое главное, что Бог мне помогает. Да святится Имя Твое!"
* Нельзя исключать и эту версию его заболевания. Когда имеешь дело с такой суперчувствительной и глубоко мистической натурой, то подобная форма самопожертвования -- во имя встречи с сыном, во имя победы над брутально-бездуховной системой, отнюдь не кажется мне невозможной или странной. Тарковский заболел, чтобы вызволить сына,-- что в этом странного? Ведь решал не его мозг, решали его спонтанные глубины, глубины "спонтанной этики".
Здесь снова жизнь скрестилась с творчеством до неразъятия. Александр с Марией сошлись не для греха, они сошлись во взаимном движении жертвоприношения. Александр принес жертвенный обет Богу, и в своем сердце он знает, что не отступит от обещанного. Мария жертвует Александру свою нежность и свой эрос, глубинно-просто понимая и принимая весь предсмертный трагический пафос Александра. В итоге -- катарсис.
В реальной жизни Тарковский приносит жертву своим здоровьем, затем пытаясь спастись в сакральном эротическом акте. Однако Господь рассудил по-своему. Чудо исцеления не произошло. Случилось обыкновенное чудо: родился живой, не кинематографический Александр, который живет ныне в Норвегии.
С 16 декабря Тарковский в клинике. (До этого -- в парижской квартире по улице Пюви де Шаванна.) Он часто слушает Баха. Морфин с его видениями все более становится его спутником. Вспоминает близкий его друг Франко Терилли: "Незадолго до смерти Андрей прислал мне из Парижа листок, на котором были нарисованы бокал и роза. Ему уже было трудно писать. За несколько дней до его смерти мне позвонили и попросили, чтобы я на другой день позвонил Андрею -- он хотел сказать мне что-то очень важное. Когда я дозвонился, он поднял трубку, но ничего не сказал. Я понял, что он хотел проститься со мной молчанием*. А за год до этого, кажется в декабре 85-го, он позвонил мне из Флоренции: приезжай сейчас же. Я приехал. Не вставая с постели, он попросил Ларису оставить нас вдвоем. "Не бойся того, что я тебе скажу,-- произнес Андрей,-- сам я этого не боюсь". И он сказал, что накануне был звонок из Швеции -- анализы показали, что у него рак и что жить ему осталось совсем немного. "Я не боюсь смерти",-- Андрей говорил это так спокойно, что я был поражен..."
* Тонино Гуэрра говорил позднее: "Больше всего мне хотелось бы узнать, что Тарковский и Франко сказали тогда друг другу, не произнеся ни слова". Да, вероятно, это и было самое главное, самое доверительное и самое невероятное сообщение Тарковского. Такое большое, что не вмещалось в слова.
Впрочем, еще в 1984 году в фильме Донателло Баливо он говорил: "Пугает ли меня смерть? По-моему, смерти вообще не существует. Существует какой-то акт, мучительный, в форме страданий. Когда я думаю о смерти, я думаю о физических страданиях, а не о смерти как таковой. Смерти же, на мой взгляд, просто не существует. Не знаю... Один раз мне приснилось, что я умер, и это было похоже на правду. Я чувствовал такое освобождение, такую легкость невероятную, что, может быть, именно ощущение легкости и свободы и дало мне ощущение, что я умер, то есть освободился от всех связей с этим миром. Во всяком случае, я не верю в смерть. Существует только страдание и боль, и часто человек путает это -- смерть и страдание. Не знаю. Может быть, когда я с этим столкнусь впрямую, мне станет страшно, и я буду рассуждать иначе... Трудно сказать".
Во время съемок последнего своего фильма он ответил кратко на внезапный вопрос М. Лещиловского: "Считаете ли вы себя бессмертным?" -- "Да, считаю".
Шарль де Брант, видевший его за два дня до смерти: "Глаза у него были широко раскрыты, и он водил головой, словно следил за видениями своего воображения".
Рассказывают, что когда дыхание у Тарковского отлетело, "лицо у него было прекрасно, спокойно и безмятежно".
Случилось это 29 декабря.*
* Спустя ровно 60 лет после кончины другого великого "сакрализатора" внехрамовых пространств и времен псевдообыденной жизни -- Райнера Рильке.
Эпилог
Отпевание Андрея Тарковского прошло 5 января 1987 года в православном храме святого Александра Невского. Мстислав Ростропович прямо на ступенях храма играл на виолончели мелодию И.-С. Баха -- того духовного чародея, которым мальчик Андрей когда-то хотел стать. И стал. Похоронен Тарковский был на русском кладбище г. Сен-Женевьев де Буа в предместьи Парижа, великой усыпальнице русской эмиграции.
5 ноября 1986 года он составил завещательное, нотариально заверенное письмо: "В последнее время, очевидно в связи со слухами о моей скорой смерти, в Союзе начали широко показываться мои фильмы. Как видно, уже готовится моя посмертная канонизация. Когда я не смогу ничего возразить, я стану угодным "власть имущим", тем, кто в течение 17 лет не давал мне работать, тем, кто вынудил меня остаться на Западе, чтобы, наконец, осуществить мои творческие планы, тем, кто на пять лет разлучил нас с нашим десятилетним сыном.
Зная нравы некоторых членов моей семьи (увы, родство не выбирают!), я хочу оградить этим письмом мою жену Лару, моего постоянного верного друга и помощника, чье благородство и любовь проявляются теперь, как никогда (она сейчас -- моя бессменная сиделка, моя единственная опора), от любых будущих нападок.
Когда я умру, я прошу ее похоронить меня в Париже, на русском кладбище. Ни живым, ни мертвым я не хочу возвращаться в страну, которая причинила мне и моим близким столько боли, страданий, унижений.* Я -- русский человек, но советским себя не считаю. Надеюсь, что моя жена и сын не нарушат моей воли, несмотря на все трудности, которые ожидают их в связи с моим решением".
* В апреле 1997 года И. Рауш-Тарковская писала в "Литературной газете": "Я никогда не поверю, как не поверят и все знавшие и любившие Андрея, что в эти свои последние дни он не думал о том, чтоб оказаться вдруг дома, в России. И сколько бы раз ни повторялись слова из якобы существующего завещания, что он не хотел вернуться "ни живым, ни мертвым", я этому не поверю. А если и написал их в горькую минуту, то верил ли в них сам?"
Вновь та же тема: мы когда-то знали Тарковского и потому знаем на все времена и лучше, чем знал он себя сам.
Это письмо оказалось не напрасным, ибо появились люди, говорившие, что Тарковского следует похоронить в Москве. В 1996 году Лариса Павловна говорила корреспонденту "Аргументов и фактов": "Начну с того, что у меня стали требовать, как они говорили, "тело" Тарковского, чтобы устроить здесь всенародные похороны, меня и по сей день обвиняют в том, что я этого не сделала. Но Андрей в завещании написал, что хотел быть похороненным на русском кладбище Сен-Женевьев де Буа. Как я могла нарушить его завещание? Даже если бы его и не было, я бы все равно не сделала этого. Найти место на Сен-Женевьев де Буа было очень сложно, мне предлагали другое, наподобие нашего Новодевичьего, но с помощью церкви мне все-таки дали место, временное, где уже была когда-то могила. А через год с помощью мэра мне выделили даже два места, и я перезахоронила Андрея, что было невероятно тяжело -- это были вторые похороны... Так меня обвинили и в том, что я положила мужа в чужую могилу..."
На новую могилу кто-то из почитателей Тарковского привез из Пиренеев удивительный кусок темно-зеленого гранита, на котором жена Тарковского попросила выбить слова: "Человеку, который увидел ангела". Она объяснила это так: "В каждом новом фильме Андрей хотел снять ангела". Но не получалось. Но то, что он его видел внутренним взором,-- бесспорно.
Лариса Тарковская умерла в 1997 году в Париже от той же болезни, что и муж. Похоронена рядом с ним.
* * *
Кем же был Андрей Тарковский? Если ответить одним словом, то я бы сказал – мистиком. Но кто такие мистики? Говоря текстом О. Хаксли, "мистики – это отверстия, сквозь которые капельки знания о реальности просачиваются в нашу человеческую вселенную невежества и иллюзий. Мир, абсолютно лишенный мистики, был бы абсолютно слепым и безумным миром".
Но Тарковский был еще и героем (я сразу пропускаю то, что его фильмы – это великая живопись, музыка и магия), а это в наше убого-прагматическое время нечто редчайше-бесценное. Он был несгибаем в сражении за достоинство того духа в себе, которым его (как, впрочем, и каждого) наградил Господь. Он не мог предать музыку этого духа, пришедшего к нему из изначальности времени, из его сакрального Первотолчка, Перводыхания. Победить Тарковского в этом его великом служении было невозможно в принципе. Убить – да, но не победить. И потому Тарковский – герой. Но внутренняя логика и смысл поступков героя не видны с близкого расстояния. Как говаривали в старину, для денщика и лакея нет героя, ибо они слишком близко находятся к его сапогам. Так и людям прагматического склада никогда было не понять истинных мотивов тех или иных движений Тарковского, его выборов, его пристрастий. Герой не всегда выбирает самый "удобный" путь. Или самый легкий. Или самый "счастливый". И потому подлинная биография героя на самом деле может быть написана лишь языком, адекватным эзотерике мистического языка его творений.
Медитация-IV
О, бог тех долин, где живут смиренные сталкеры – искатели своего зерна, которое некогда в них забросил Господь. О, сталкеры глубин! Кто спросит вас о долге? Лишь дудочки растений, звучащих в росные часы раздумий гор, пустынных каменных карнизов и осыпей давно остывших храмов. Но в этот час всегда светящаяся весть при нас: сорви поверхность с времени, пространства, чтобы увидеть, как блаженны вещи, стоящие на днище вне основ. Как будто кто-то вдруг нам показал обыденность блаженства и прошептал: о, все уже промыто!
О, флейта пустоты!
Хронологическая таблица
1932 4 апреля родился в селе Завражье Юрьевецкого района Ивановской области в семье поэта и переводчика Арсения Александровича Тарковского.
Сентябрь — мать Мария Ивановна с сыном возвращается в Москву, где семья живет постоянно.
1935—1936 Уход из семьи отца.
1939 Поступает в Московскую среднюю школу № 554 и в первый класс районной музыкальной школы.
1941 В конце августа уезжает в эвакуацию в г. Юрьевец на Волге с матерью, сестрой и бабушкой.
1941—1943 Учится в начальной школе г. Юрьевца.
1943 Лето -- возвращение в Москву.
1947 В ноябре заболевает туберкулезом.
1951 Заканчивает среднюю школу.
1951—1953 Учеба в Институте востоковедения, на арабском отделении.
1953 В апреле зачислен коллектором в Туруханскую экспедицию Московского института “Нигризолото”.
1954 Поступает во ВГИК на режиссерский факультет.
<