И начале марта снова ударили морозы, разыгралась непогода. Бои местного значения на время прекратились. В эти дни участились случаи перехода немецких солдат к нам в плен. Рядовой Макс Винтер перешел на рассвете. Время было выбрано удачно. Бушевала пурга: в такие часы в двух шагах не различишь человека.
Макс Винтер очень худ. Большие голубые глаза смотрят через стекла очков печально, в них, как кусочки льда, застыла безнадежность. У рта резко обозначились глубокие складки. Немецкий солдат стоит посредине блиндажа, вытянув руки по швам, и почему-то виновато улыбается. В этой улыбке - страх и ожидание неизвестного. Одет солдат легко: тонкая зеленая шинелишка, суконная пилотка, поверх которой натянут пуховый женский платок; на ногах - грубые ботинки. Макс Винтер зябко ежится, сутулит спину. Иногда по его телу пробегает дрожь. В такие минуты он не может совладать с собой, и его зубы отбивают отчаянную дробь. Кажется, что щуплое, худое тело немецкого солдата впитало в себя, как губка, весь тот лютый холод, которым отличалась первая военная зима.
А в блиндаже, где находится перебежчик, душно. Чугунная печка раскалена докрасна.
Командир батальона майор Бойченков разговаривает с перешедшим в плен без переводчика. В нашу дивизию Бойченков прибыл недавно. Это бывалый кадровый командир, культурный и образованный человек. Дрался в Испании в Интернациональной бригаде, хорошо знал Матэ Залку - генерала Лукача. За бои в Испании награжден орденом Боевого Красного Знамени. Майор Бойченков невысок ростом, худощав. У него смуглое лицо, живые черные глаза, пышные волосы, заметно тронутые сединой. Движения энергичные, голос богат интонациями, он выдает темпераментный, горячий характер.
Тут же, в блиндаже, находится и старший политрук Кармелицкий. Теперь он - комиссар полка. На эту должность назначен недавно, вместо бывшего батальонного комиссара, направленного в тыловой госпиталь по болезни. Новый комиссар пришелся всем по душе. В полку Кармелицкого уважают, как человека неробкого десятка, энергичного и волевого. С его приходом на новую должность многое изменилось в лучшую сторону. Живее и расторопнее начали действовать хозяйственники полка, подтянулись бойцы, командиры и политруки рот, оживилась воспитательная работа.
Командир батальона внимательно слушает Макса Винтера. А тот говорит, говорит.
- Мне надоела война. Будь она проклята! Будь проклят фюрер! Он - несчастье для Германии. Это он ввергнул нас в ужасную драку, в страшный поход.
- И все думают так, как солдат Макс Винтер?
За стеклами очков часто моргают близорукие голубые глаза немца. Макс Винтер не находит ответа, что-то раздумывает:
- Точно вам не отвечу, господин офицер, - наконец отвечает он на вопрос. - Мы, солдаты, боялись говорить о политике, каждый опасался доноса.
- Здорово вас напугали, - замечает Бойченков.
Макс Винтер разводит руками:
- Приходится бояться. Попадешь к гестаповцам - не поздоровится.
- Скажите, а в селе, откуда пришли вы, есть мирные жители? - спрашивает командир батальона.
- Мирное население угнано недавно, дня три назад. До этого наш командир батальона, он же комендант села майор Рихтер, расстрелял несколько человек, заподозрив их в связях с партизанами. Это не человек, а зверь. Его ненавидят даже офицеры. Со всеми груб и жесток, нелюдим. Сутками сидит взаперти в доме и хлещет коньяк. Недавно по его приказанию была расстреляна старая женщина за то, что нашли в доме фотографию ее сына, одетого в форму русского офицера.
Глаза майора Бойченкова впиваются в перебежчика.
- И вы знаете, где она жила?
- Так точно. Дом на краю села, у старой липы.
Командир батальона расстегивает воротничок шевиотовой гимнастерки, тяжело дышит, руки, положенные на стол, заметно дрожат.
- Вы видели в лицо эту женщину?
- Видел мельком, когда ее, избитую и окровавленную, волокли в комендатуру. Я тогда получал продукты для своей роты, поэтому находился в селе и был свидетелем этой ужасной сцены.
Бойченков показывает перебежчику фотоснимок пожилой женщины.
- Она?
Зубы немца снова начинают отстукивать отчаянную дробь. Наконец он произносит еле слышно.
- Да, это она.
На командире батальона нет лица. Притихли и мы, пораженные вестью. Каждый солдат в батальоне знал, что их командир воюет в родных краях, что батальон занимает оборону как раз у села, где родился и вырос Бойченков, что в этом селе живет его мать.
Перебежчика вывели из блиндажа. Сидим притихшие. Старший политрук Кармелицкий ожесточенно трет массивный подбородок, потом поднимается во весь свой огромный рост и кладет на плечо комбата такую же огромную руку.
- Утешать тебя не собираюсь, да и не поможет горю мое утешение. Скажу только: крепится надо, Николай…
На скулах командира батальона заиграли узловатые желваки. Пальцы рук нервно барабанят по столу. Но вот Бойченков провел ладонью по лицу, точно смахивая невидимую паутину, привстал из-за стола.
- И буду крепиться, Виктор, - произносит он тихим, глуховатым голосом. - Беде не поддамся. Воевать надо, крепко воевать, чтобы смести, уничтожить эту фашистскую нечисть. На одной земле нам нет места с ней…
Он застегнул ворот гимнастерки, поправил ремень и приказал снова ввести перебежчика.
Макс Винтер стоит навытяжку и без запинки отвечает на вопросы, которые ему задают. Вопросы лаконичны. Какая дивизия занимает оборону на этом участке? Где расположены штабы? Сколько орудий поддерживают пехоту? Каково настроение солдат? Какова система огня?
- Вы отвечаете очень быстро. Может быть, все эти сведения - липа?
- За них я ручаюсь.
- И вы не стыдитесь, что сообщаете нам все?
- Я ненавижу наци, ненавижу Гитлера, и мое желание одно - пусть скорее полетят все они к черту в котел.
- Почему же ваша ненависть не прорвалась раньше, не повела вас на борьбу с фашизмом?
- В этой большой игре мы только статисты, маленькие люди, от которых ничто не зависит.
- Лжете вы, Макс Винтер, - громко и сердито заговорил Кармелицкий. - Подобными рассуждениями вы хотите замаскировать свою трусость, которую проявляли до этого. В том, что Гитлер пришел к власти, повинны и вы. Настоящие немцы в восемнадцатом году делали в Германии революцию, они боролись и против Гитлера, гибли в концентрационных лагерях.
- Погиб в лагере и мой отец, - тихо сообщил перебежчик.
- Вот как?! Отец погиб за то, чтобы преградить путь фашизму, а сын воюет в армии Гитлера…
- Поэтому я и перешел к вам, чтобы не быть солдатом этой армии.
- Может быть, вы перешли, чтобы спасти свою шкуру, отсидеться в тылу и остаться в живых?
Вопрос Кармелицкого заставил Макса Винтера вздрогнуть. Немецкий солдат выпрямился, на его бескровных щеках выступил румянец, в голубых близоруких глазах растаял ледок безнадежности, они приобрели осмысленное выражение.
- Нет, господин офицер, я не затем перешел. Об этом я не думал. Я перешел к вам не в плен и не считаю себя вашим пленником. Я перешел, чтобы драться против того, что ненавистно мне, что идет против моих понятий о гуманности и справедливости. Я хочу и буду бороться.
- И как вы представляете эту борьбу?
- Прошу дать мне оружие, я буду драться бок о бок с вашими солдатами.
- Этого не разрешат нам сделать международные соглашения о военнопленных. Кстати, у нас солдат хватает…
- Но я не считаю себя вашим военнопленным. Я перешел добровольно. Я хочу бороться с фашизмом по мере моих сил. Я готов выступать в передачах для немецких солдат, хочу говорить своим товарищам правду о войне.
- А вы не боитесь, что ваши родные и близкие могут подвергнуться репрессиям? Гестаповцы никому не прощают такие дела.
- В Германии у меня осталась жена и ребенок. Конечно, их могут бросить в концлагерь. Мне больно сознавать это, но борьба требует жертв, и я готов на такие жертвы.
- Пожалуй, вам и впрямь следует выступить в передаче для немецких солдат, - произнес комиссар полка, обращаясь к перебежчику на его родном языке.
- Тогда составьте текст, я готов его зачитать! - воскликнул Макс Винтер.
- Вот этого как раз мы и не сделаем, текста никакого не будет, - улыбнулся Кармелицкий. - Будете говорить своими словами, то, что подсказывает вам ваша совесть.
Макс Винтер подтянулся.
- Я согласен на это, - бодро ответил он. - Да, я буду говорить о том, что волнует меня, что чувствую не только я, но и многие, кто сидит сейчас там, в окопах.
Вечером из мощного репродуктора полетели в сторону немецкой обороны призывы:
«Солдаты, мои друзья! Я, Винтер, рядовой первой роты, перешел к русским. Офицеры говорили нам, что русские пытают и уничтожают пленных. Это ложь! Не верьте офицерам! Русские обошлись со мной вежливо, по-человечески. А ведь они имели право убить меня, потому что я пришел на их землю как враг.
Мои друзья! Война, которую мы ведем, это позор и катастрофа для нашей Германии. Ее развязали фашисты. Боритесь с войной, с Гитлером. Переходите к русским, делайте все, чтобы приблизить конец проклятым наци, спасайте Германию!..»
Вновь наступила вьюжная, холодная ночь. На рассвете, когда на фронте обычно стоит тишина, залаяли немецкие пулеметы, взвились в небо ракеты, выхватив из кромешной тьмы нейтральную полосу и бегущие к нашим окопам две человеческие фигурки. Они проваливались в снег, неуклюже махали руками, выбивались из последних сил, чтобы успеть благополучно добраться к нашим позициям. Они были уже близко.
Это были немецкие солдаты, которые слышали Макса Винтера. Но перебежчиков расстреляли немецкие пулеметы.
Весна на фронте
Все мы ждем прихода весны. Морозы надоели. За зиму мы успели промерзнуть до костей. А она была лютой и безжалостной.
Тяжело все время ходить в ватных брюках и в поддетой под шинель стеганой тужурке. Они делают человека неуклюжим, уродуют его внешне: шинели на спине топорщатся, и, кажется, что у каждого фронтовика-бойца вырос горб. Наше обмундирование приходится дезинфицировать, чтобы оградить себя от насекомых. Шинели, шапки, ватные брюки пахнут дустом, и этот запах преследует нас везде. Не помогают даже хвойные ветки, густо настеленные в блиндажах и землянках.
Мы знаем, что весна принесет много неудобств. Снова раскиснут дороги, в ходах сообщения и траншеях будет липкая грязь, вновь в нашем дневном рационе появятся сухари, консервы, сушеный картофель, сушеная капуста, сушеный лук; опять придется пить настой хвои, чтобы не кровоточили десны; артиллеристы и минометчики снова начнут ругать хозяйственников и начбоев за то, что боеприпасы доставляются на передовые позиции по чайной ложке. Лес огласится жалобным завыванием буксующих грузовиков, бранью шоферов, отчаянным понуканием ездовых.
И все-таки мы ждем весну.
Мы истосковались по теплу и солнцу, дуновению ветра, свадебной перекличке птиц, буйному шуму лесов, запаху молодой зелени.
А весна идет.
Несколько дней подряд дует теплый юго-западный ветер. По небу бегут тяжелые тучи, роняя на землю то мокрый снег, то потоки дождя. Снег осел, стал ноздреватым, как голландский сыр. Повернешь с дороги или тропы и сразу провалишься по колено. Выдернешь ногу, и на дне вмятины быстро собирается мутная вода.
По вечерам остро пахнет хвоей, талой землей; на утренней зорьке лес звенит от тетеревиного тока. Этот звон будоражит солдатскую кровь, гонит прочь сон, заставляет забывать, что мы на войне, что рядом с нами находится смерть, всегда готовая к прыжку, чтобы вцепиться тебе в горло.
Весна идет дружная, шумная, пахучая, теплая.
Снег лежит теперь серой, грязной массой лишь на склонах оврагов да в лесных чащах. Тянется к солнцу молодая травка. Леса стоят еще сквозные, голые, но подойдешь к березе или ольхе, тронешь рукой ветку и чувствуешь, как она уже налилась соком, проснулась от зимней спячки. Ветка не ломается, а гнется - упругая, живая.
Деревья стоят по колено в воде. Трепещут оголенные ветки молодых, тонкоствольных берез, которые зябко жмутся друг к другу, словно им холодно стоять вот так целыми сутками в полой воде. Налетит ветер, погонит по разливу мелкую рябь, и заколышутся тогда отражения и молодых деревцов, и неба с горластыми журавлиными треугольниками, и березового креста на затопленной одинокой могиле немецкого солдата. Пахнет прелью, зачахлым папоротником, старой древесной корой, покинутыми птичьими гнездами.
На холмах ветер лохматит вылинявшую жесткую, как щетина, прошлогоднюю траву, высохшие почерневшие веточки брусники, рвет все это с корнем, сбивает в клубки и гонит их в воду, чтобы освободить место на земле молодым побегам. А они уже тянутся к небу.
Часто по ночам обмывают нас дожди. Веселые, бойкие, говорливые, с залихватской припляской и такой же залихватской бесшабашностью весенние дожди. Не беда, что ты промокнешь до нитки, пройдет ночь, наступит утро, и ты высохнешь за милую душу. Этот дождь, как умный и заботливый врач, помогает земле освободиться от всякой гнили. Он очистит землю и воздух, и тогда дыши полной грудью, вбирай в себя ядреные живительные запахи обновленного леса, набирайся сил и веселее смотри на окопную жизнь.
А как изменилась жизнь на передовых позициях! Если ты не в боевом охранении, то можно хорошо и с пользой скоротать время.
Солдаты греются на солнце. Тела у всех слишком белые, вымученные за зиму, жилистые. То, что жилистые, сухие - не беда. Солдат не должен обрастать жирам. Пусть лучше наперечет видны твои ребра, по-рыбьи выдается позвоночник, чем задыхаться от одышки на марше. Но если тело худосочно, бело, как сахар, - это уже порок. Другое дело, когда оно прожарено на солнце и закопчено в дыму, как астраханская вобла. На таком теле малая рана все равно что чирей, она затянется между двумя перекурами, и ты будешь избавлен от заботливого ухаживания медсанбатских сестер и докторов, тыловой скуки, тоски по родной роте, боевым дружкам-побратимам.
В погожий теплый денек можно выстирать гимнастерку и брюки. Находим мы и корыта. Ими снабжают нас немцы. Время от времени они сбрасывают на наш передний край бомбы-«лягушки» в больших жестяных кассетах. Мы быстро смекнули, что кассеты нам пригодятся для стирки.
Зачем мы стираем? Ведь старшина роты регулярно снабжает нас чистым бельем и обмундированием. Дело не в старшине. Просто мы любим порядок. Выстиранное собственными руками обмундирование всегда кажется чище того, что доставляют нам с полковой прачечной. Есть здесь и другой резон. Мы рассуждаем так: закончится война, придешь домой, и жена спросит, как ты жил на франте. И что тогда ответить ей? Пищу, мол, доставляли, махоркой снабжали, а белье стирали девушки из банно-прачечного комбината? После таких слов она окажет, что фронт тебе раем был, что ты опять на чужом иждивении находился, женский труд эксплуатировал.
Принесла нам весна и другие хлопоты. Но они нам приятны.
Наш передний край проходит вблизи сожженных сел. Скворцы прилетели на пепелища, как сироты: ни кола, ни двора, и мы мастерим скворечни. Роты соревнуются на лучшую квартиру для пернатых. Уж тут настоящее раздолье для умельцев. Скворечни самых причудливых форм, с множеством украшений. Удивительно даже, откуда только появились на передовой рубанки, стамески, пилы-ножовки, лобзики. Правду говорят люди: солдат сквозь землю пройдет, а что нужно, найдет.
На вечерней заре и по утрам мы слушаем пение скворцов. Они подражают всем птицам, дразнят даже ворон, смешно и натужно каркая. Эти черные, с лоснящимися перьями скептики иногда пытаются дразнить кошек, которых развелось на переднем крае великое множество. Заметит какой-нибудь скворушка домашнего тигра, вытянет шею, уставится на него немигающим глазом и начинает не то свистеть, не то мяукать. Это очень бесит нашего кота Пирата. Его единственный глаз блестит тогда алчностью и злостью, пышные усы часто подрагивают. Сидит под шестом или деревом, где примостилась скворечня, задирает вверх морду и недовольно, негодующе фыркает.
На нашем фронте идут бои местного значения. То с одной, то с другой стороны иногда предпринимается разведка боем. Нащупываем друг у друга систему огня, расположение основных узлов сопротивления, артиллерийских и минометных батарей. Часто над нами кружит проклятая «рама». После ее посещения обязательно жди вражеских огневых налетов или бомбардировок с воздуха. Прилетает она в определенный час, минуту в минуту, так что по ней можно сверять время. Никогда не ошибешься. Немцы педантичны и точны.
Ходят в разведку и наши самолеты. Все это предвещает горячие сражения, и мы ждем этих сражений. Солдат на войне радуется любой перемене. Но дело даже не в этом. Нам надоела нудная окопная война, хочется встать в полный рост, расправить плечи и с автоматом в руках бежать и бежать вперед на запад, гнать врага с родной земли.
Но мы не только воюем.
Мы и любим.
С какой нежностью говорят солдаты о обоих женах и невестах! Говорят с упоением, часто ругают себя за то, что когда-то были несправедливы к ним, причиняла им обиды, доводили до слез. И теперь все дают слово, что, вернувшись с войны, они уже по-иному построят свою семейную жизнь - без лишних дрязг и мелочных придирок. Никто не берет под сомнение верность своих подруг, наоборот, каждый, упоминая о жене, говорит: «Она у меня молодец, на чужих мужиков не позарится».
Вот эта уверенность в дорогом человеке, думы о нем украшают фронтовые будни.
После окончания курсов в полк возвратился Василий Блинов в звании лейтенанта. Василий командует взводом полковых разведчиков. Перетянул к себе Степана Беркута и Николая Медведева. С подчиненными строг, но справедлив. Солдаты его любят.
Незаметно подошел май. Дороги просохли. Сухо и в окопах. Вокруг буйная зелень. Зелень и в блиндажах, землянках, словно в крестьянских избах на ивана-купала. Жизнь на переднем крае стала легче, вольготнее. Не надо ежиться от стужи, выбивать ногами чечетку, когда стоишь в боевом охранении, нет забот о топливе для печей в землянках. Сданы старшинам замызганные, пропитанные запахом глины и махорки стеганые брюки и фуфайки, шапки-ушанки. Исчезли сухари и сушеные овощи. Теперь мы каждый день получаем душистый и вкусный хлеб, свежее мясо, картофель.
В один такой погожий майский день передовые позиции объезжал командир дивизии генерал-майор Иван Данилович Черняховский. Смуглое лицо комдива было задумчиво, густые черные брови сдвинуты к переносице. Комдив прощался с бойцами и командирами. Он получил повышение и уезжал - солдаты об этом разузнали точно - под Воронеж. Генерал заходил в блиндажи, дзоты, побывал и в боевом охранении. Ему желали доброго здоровья, успехов на новой службе. Возле штаба полка Черняховский встретил Василия Блинова, узнал его.
- Последний раз видел тебя сержантом, а теперь уже лейтенант, - сказал комдив, тепло улыбаясь. - Желаю дорасти до генерала, лейтенант Блинов.
- Спасибо, товарищ генерал, за пожелания. При новой встрече надеюсь увидеть на ваших плечах маршальские погоны.
Черняховский раскатисто расхохотался.
- Далеко хватил, товарищ лейтенант! Ты это от души сказал или просто так, из вежливости?!
Глаза Блинова увлажнились.
- От чистого сердца желаю вам счастья… Жаль только, что уезжаете. Любим мы вас…
Черняховский обнял Блинова за плечи.
- Верю, лейтенант, в твою искренность. И мне тяжело покидать вас. Вместе ведь начинали войну, вместе хлебнули большого горя. Да, кстати, как поживает та девочка, которую ты подобрал в Латвии?
- Жива и здорова, товарищ генерал. Находится в санбате. Изредка ее навещаю.
- Это хорошо. Выходит, у тебя словно дочь родная под боком живет.
- Она уже и так называет меня отцом. Думаю в ближайшее время официально удочерить.
- Правильное решение, Блинов. Хорошее у тебя сердце. Желаю удач и орденов.
- И вам желаю многих наград. Мы все верим, что будете большим начальником.
- Опять комплимент, товарищ лейтенант?
- Нет, от чистого сердца вера эта. Не один я так думаю. Солдат никогда не ошибается в будущности своего командира, как не ошибаемся сын в своем отце.
- Спасибо за такие слова, лейтенант! Никогда не забуду их. Еще раз спасибо! Постараюсь оправдать твою веру и надежды твои.
Поправил на гимнастерке ремень и добавил тише:
- О девочке не забывай. Навещай ее почаще. Я поговорю с твоим командиром полка, попрошу его, чтобы он время от времени отпускал тебя в медсанбат.
Комдив поцеловал Блинова в губы и, немного сутулясь, направился к ординарцу, который сдерживал горячего вороного жеребца - любимца командира дивизии. Генерал легко вскинул свое натренированное гибкое тело в седло и с места тронул галопом. За всадниками заклубилась легкая пыль.
Мы долго смотрели вслед ускакавшим.
В этот вечер в окопах и землянках, в штабных блиндажах говорили о комдиве, вспоминали первые сражения на прусской границе, где Черняховский показал себя храбрым и умелым командиром. Память сохранила бои в Новгороде: кромешный ад, горящий город, беспрерывные атаки врага, яростная бомбежка с воздуха, и вот среди огня мы видим спокойно идущего комдива. Его спокойствие передавалось нам, оно помогало стойко держаться в огненном пекле.
Уже после его отъезда мы читали в газетах и слушали по радио о боевых делах нашего бывшего комдива, радовались его громкой славе, с гордостью говорили новичкам, прибывающим в дивизию, что нами командовал прославленный генерал Иван Данилович Черняховский. А на территории Польши к нам дошла черная весть о гибели генерала армии Черняховского. Погиб он под Кенигсбергом.
Хорошо помню небольшой домик, в котором разместились полковые разведчики. Они сидели понурые, избегая глядеть друг на друга. Но вот рыжий крепыш Степан Беркут скрипнул зубами и громко разрыдался.
- Да как же так получилось, что погиб?! Конечно, не уберег себя. На рожон лез. Зачем же так?! Все-таки генерал, командующий фронтом…
Никто из нас не утешал тогда Беркута.
Что солдату надо
Позади остался Селигер. Красивы и живописны места вокруг этого огромного, как морской залив, озера. Леса и леса, без конца и края.
Дорога вьется то небольшими полянами, покрытыми буйной молодой зеленью, то ныряет в чащу леса, где сразу наступает сумрак и тело обдает сырой застоявшийся воздух. Пахнет гнилью, прошлогодними листьями, смолой.
Надо спешить, чтобы засветло попасть в полк, подробнее познакомиться с обстановкой, побеседовать с людьми, встретиться с друзьями, побывать в родной роте. Завтра наша дивизия идет в бой. Ее поддержат соседние части и соединения. Кончилась затишье на фронте. Здесь, на Валдайских высотах, наше командование теперь почти ежедневно навязывает неприятелю большие и малые сражения, цель которых сводится к одному - не дать врагу перебросить с нашего франта ни одного солдата, ни одного танка на юг, на Дон, где развернулось большое наступление армий Гитлера. Эти армии рвутся к Волге.
Изнурительны и жестоки бои в лесистой местности. Ни для танкистов, ни для артиллеристов здесь нет простора. Тяжесть сражений выносит на своих плечах наш брат-пехотинец. Идет через болота, штурмует высоты, занятые врагом, днями лежит в липкой трясине, где надоедливая и безжалостная мошкара вьется тучами, до язв разъедает лица и руки, не дает человеку ни минуты покоя.
Дорога взбегает на косогор. С вершины небольшой высоты открывается вид на небольшое озерцо. Оно ослепительно блестит на солнце. Вокруг - буйная заросль: ивняк и ольха, чуть подальше от берега возносятся к небу высокие корабельные сосны, стволы которых будто подпалены у основания. На берегу озера вьется синеватый дым костра, возле которого различаю двух людей.
Через несколько минут я уже нахожусь возле костра и жму руку Николаю Медведеву. Его попутчиком оказался Макс Винтер.
- Откуда, Николай, и куда? Почему Винтер с тобой?
Медведев хитровато подмигивает, деловито усаживается у костра, тычет в пламя нанизанные на ивовую ветку грибы.
- Сначала отведай нашего блюда, потом спрашивай, - отвечает он.
Добрые глаза Медведева смеются, окидывают меня ласковым взглядом. Рябое лицо вспотело. Николай, как всегда, суетлив, подвижен. Одной рукой подбрасывает в костер сухие прутья, другой водит по огню самодельным веретелом, вращает его, чтобы грибы равномерно пеклись на пламени. Вот он снимает, обжигая пальцы, испеченный гриб. Подбрасывая его на ладони, протягивает мне.
- Бери и благодари судьбу, что она дает тебе случай отведать эту прелесть.
От угощения не отказываюсь. Не раз еще в детстве, на родимой Смоленщине, в ночном, мы, подростки, собравшиеся у костра, лакомились вот таким же способом.
Николай Медведев протягивает испеченный гриб и Максу Винтеру.
- Кушай, Максим! Небось в своей Германии не пробовал такого.
Винтер смеется, кивает головой, берет гриб.
- Гут, гут. Очень карош!
- То-то, Максим, - покровительственно произносит Медведев. - Конечно, хорошо, конечно, гут.
В дивизии Винтера все зовут Максимом. Он прижился, стал своим человеком. На русских хлебах поправился, ожил. Человек он неробкого десятка и неутомимый, почти ежедневно выступает в передачах для немецких солдат. Его часто обстреливают вражеские батареи. Однажды совсем засыпало землей, откопали оглушенного и контуженного. Неделю пролежал в санбате, потом опять взялся за дело. Солдаты и командиры любят его.
До последнего дня Макс Винтер ходил в своей зеленой шинелишке и суконной пилотке. Теперь он в новеньком обмундировании советского солдата, в добротных яловых сапогах. Николай перехватывает мой взгляд и поясняет:
- Пришлось срочно переобмундировать из-за одной истории. Ты разве не слышал, как Максима вторично в плен брали?
- Признаться, нет.
- Еще дивизионным начальником называется, по телефону разговаривает, а новостей не знает…
- Брось шутить. Расскажи-ка тогда по порядку. Говори, что случилось.
- Третьего дня идет Максим лесной тропинкой, что на стыке с соседней дивизией, идет в штаб. Откуда ни возьмись, солдаты, наши соседи. Видят, живой фриц, ну, конечно, по всем правилам - автомат на изготовку и «хенде-хох!» Максим руки поднял, и повели наши славяне его в свой штаб. Там только выяснили, что это за немец. Дали конвоира и доставили в нашу дивизию. Вот вчера и переобмундировали его, чтобы подобных оказий не получалось.
Макс Винтер, начавший уже понимать русскую речь и с трудом объясняться по-русски, внимательно слушает Николая, улыбается и в такт словам рассказчика кивает головой.
- Небось страшно было, Максим? - спрашивает Николай.
- Найн, русь зольдат - карош зольдат.
- Мы ему нестрашны, - говорит Медведев. - Сейчас ему своих бояться надо.
- Теперь скажи, Николай, как ты очутился на этом озере, далеко от передовой, - спрашиваю Медведева.
Мой товарищ, шмыгнув носом, хитровато улыбается.
- Значит, и обо мне ничего не знаешь?
- Честное слово, не знаю.
- Давненько, стало быть, в нашем полку не бывал, - укоризненно произносит Медведев.
- Но я в эти дни все время был в других полках, неделю жил у артиллеристов.
- Это не оправдание. Свою роту ты обязан навещать чаще. Ведь мы тебя, черта, всегда ждем, каждую твою статью в газете читаем. Степан Беркут подарок тебе приберег. Все ждет, чтобы вручить.
- Какой подарок? Ничего не понимаю, Николай.
- Авторучка с золотым пером. Он ее в посылке получил. Жена прислала, чтобы этой ручкой он ласковые письма слал. Так и сообщает: ты последнее письмо так составил, что любому сочинителю нос утрешь. Быть тебе, говорит, после войны секретарем сельского Совета, а может быть, и выше пойдешь. Степан читает нам это письмо и гогочет так, что блиндаж дрожит. Вот и решил подарить эту авторучку тебе. Ведь это ты его рыжухе письмо составил, твоя заслуга, а не его.
- Ты опять, Николай, говоришь не дело, - замечаю своему однополчанину. - Расскажи, как очутился вот здесь, куда держишь путь.
Медведев не спеша вынимает кисет, отрывает от сложенной в гармошку газеты большой лист и крутит куцыми пальцами козью ножку. Так же не спеша закуривает, аппетитно затягивается махорочным дымом.
- Что ж, послушай мою печальную историю, - намеренно громко вздыхая, говорит Медведев. - Началась она с того дня, когда я в порядке подхалимажа стачал сапоги начхозу нашего полка. Все думал, что он к нам благосклоннее станет, лишних харчей подбросит. Но он, шельмец, по-иному дело повернул. Прославил мое мастерство на всю дивизию, вроде я незаменимый и отменный сапожник, какого по всей России не сыщешь. Выдумал начхоз и еще одну историю. Будто род наш - потомственные мастера сапожного дела, что дед мой самому генералу Скобелеву сапоги тачал. Не знаю, зачем только он Скобелева сюда приплел. Видно для того, чтобы цену своим сапогам набить. Прослушал я, что их он своему начальнику подарил. Короче говоря, откомандировали меня в дивизионные тылы. Я - солдат, приказы уважать обязан. Воевать так воевать, действуй шилом и молотком, сучи дратву и благодари бога за то, что не в окопе сидишь, а в теплой избе, далеко от передовой. Тут и снаряды не рвутся и пули не пошаливают. Словом, воевать можно сто лет.
Медведев еще раз аппетитно затянулся и продолжал:
- Тачаю сапоги день, тачаю другой, тачаю третий. Так и неделя прошла. Заказчиков - хоть отбавляй. Валом валят. И все заискивают, ласковые слова произносят, вроде я командиром дивизии стал. Почет и уважение. Только чувствую я, что попал в беду, понял, что не только до конца войны, но и до нового потопа не вырваться мне отсюда. Так и буду сидеть над этими проклятыми сапогами. По дружкам загрустил шибко. Вот и решил вернуться к ребятам, в окопы, чтобы человеком почувствовать себя. Стал отпрашиваться, да где там! Слушать не хотят. Приезжает как-то майор Кармелицкий. Взмолился я, просил помочь, но он только руками разводит, говорит, что помочь мне не в силах, за меня, мол, начальство дивизионное горой стоит. Тогда я по секрету и поведал нашему комиссару, какой я план выработал, чтобы в полк вернуться. До слез хохотал комиссар и оказал, чтобы я немедленно преступил к выполнению плана. Дело за мной не стало. И начал я портачить. Сошью сапоги, а они на другой день расползаются, словно тесто. Начальство ругает, грозится сослать туда, где Макар телят не пасет. Я только посмеиваюсь и думаю: дальше передовой не пошлете. А туда мне как раз и надо. Бились со мной целый месяц, спрашивали, почему у меня брак выходит. Ответил, что таланта у меня в сапожном искусстве нет, а то, что первые заказы получались - это вроде случайности. Наконец махнули на меня рукой и направили сегодня в полк. Вот и возвращаюсь домой. Максима дали вроде общественной нагрузки: доведи, мол, в штаб. Тыловики - народ осторожный, Максима они хорошо не знают. А теперь рассказывай о себе, о том, как живешь в редакции, что нового.