Тает короткая летняя ночь. С левого берега Днепра потянуло прохладой и туманом. На передовой наступила тишина.
Всходит солнце. Меловые кручи становятся розовыми. Туман клубится, сползает в лощины, и нам хорошо видны левобережные заливные луга. Впереди - выжженная солнцем бурая степь, изрытая и перепаханная снарядами.
В синеве утреннего неба, над нейтральной полосой, зазвенела песнь жаворонка. Григорий Розан, запрокинув голову, смотрит в небо. Черные глаза молдаванина задумчивы, в них не видно обычного озорного блеска. На смуглых щеках выступил румянец.
- Улетай отсюда, чудак, - шепчет Григорий, обращаясь к невидимому пернатому певуну. - Улетай…
Петро Зленко краем глаза наблюдает за Григорием. Потом повторяет:
- Улетай! Тикай в другэ мисто.
Бывший повар хотел еще что-то сказать, но в это мгновение тишину утра разорвали залпы вражеских батарей.
- Начинается, Петро! Держись, дружище! - кричит Розан.
Молдаванин разложил перед собой противотанковые гранаты, осмотрел автомат, раскинул ноги для упора и застыл в такой позе.
Под нами дрожит земля. Фонтаны песка, глины, мелкого камня вырастают то слева, то справа, впереди и позади нас. Едкая пыль заволакивает небо. Трудно дышать.
Артиллерийская подготовка врага длилась минут тридцать. Когда стал утихать огонь, мы увидели идущие на нас танки. Они ползли медленно, ведя огонь на ходу.
Ударили наши батареи. Немецкие танки остановились, затем начали поворачивать назад. Несколько броневых машин уже пылало.
Снова атака врага. Опять ползут, зарываясь в пыли, бронированные машины. За ними - густые цепи немецкой пехоты. Вот тут и заговорил пулемет Зленко. Невооруженным глазом хорошо видно, как здорово работает бывший повар. Бьет без промаха. Григорий Розан кричит:
- Так их, Петро, так сучьих сынов! Молодец, Петро!
В это утро мы отбили четыре атаки. Уже в полдень враг бросил на наши позиции авиацию. Снова адский шум и грохот вокруг.
В разгар такого налета посыпались на нас не осколки бомб, а настоящие украинские вареники с вишнями. Мы ошалело посмотрели друг на друга. В следующую минуту в воронку кубарем скатился солдат - весь в пыли, измазанный сметаной, молоком, вишнями.
- Иван, ты?! - воскликнул Петро.
Это, действительно, был Иван Костенко, которого Петро оставил за себя на полковой кухне.
Костенко встряхнулся, дико озираясь, вытер пилоткой испачканное лицо и в сердцах плюнул.
- У, проклятые, обед испортили! А какие были вареники! Ты, Петро, сам таких не готовил. Уже я постарался…
Петро обозлился.
- Да хто ж тоби казав, дурень, щоб вареники до мэнэ нести? Я ще не став генералом. На кого полкову кухню залышив? Кажи, неразумна твоя голова?
Иван Костенко обидчиво поджал губы.
- Ты не ругайся, - глухо произнес он. - Для тебя старался… Думаю, лежит мой Петро в окопе, в животе икотка от голода гуляет. Вот и решил уважить. Да тут осечка вышла. У самой этой воронки всю мою посуду разнесло. Словом, напаскудили гады.
Земляк Петра снова погрозил кулаком немецким самолетам.
- У-у-у, сволочи!
Григорий Розан расхохотался, хотел было сразу сострить, но умолк, уставившись на Костенко.
- Да ты никак ранен, товарищ повар?
В маленьких, желтоватых, как у козла, глазах Костенко вспыхнул испуг, недоумение.
- Чего брешешь? Не пугай пуганого.
- Не брешу, Иван. Посмотри, это же кровь! - сказал Розан, ощупывая плечо повара.
- Ой, больно! Не тронь!
Мы сняли с Костенко гимнастерку и увидели на плече сочившуюся рану. Розан помял ее пальцами и, убедившись, что кость не задета, сказал:
- Ерунда, зарастет.
- Так его же в госпиталь направят, а меня - снова на кухню, - вдруг сообразил Зленко.
Петро гневным взглядом окинул Ивана. Тот сидел злой, убитый горем. Тощее тело его отливало желтизной, как лимонная корка. Ключицы выпирали вперед, жиденькая, впалая грудь часто вздымалась, ребра ходили, как меха старой, потертой гармошки.
- У тебя, Иван, комплекция Кощея бессмертного, - заметил Розан, обнажая в улыбке крепкие белые зубы.
Костенко поднял голову, матерно выругался.
- Тебе бы все шутить, бесстыжий ирод.
Розан не обиделся.
- А ты себя береги, - посоветовал он Ивану. - Поправляться тебе надо, иначе до Берлина не дойдешь.
- Повар с голоду не помрет, - огрызнулся Костенко.
- Заблуждаешься, товарищ Иван. Слыхал я, что шеф-повар московского ресторана «Метрополь» умер именно от истощения. В газетах писали.
Иван Костенко со злостью сплюнул в сторону.
- Брешешь ты все! И как не надоест тебе языком болтать?! Уж хоть бы сейчас помолчал.
Петро Зленко, не принимавший участия в этой короткой словесной перепалке, сокрушенно качал головою. Наконец не выдержал и дал волю словам:
- Що ж ты наробыв, Иван?! Ой, лышенько мое! Теперь тебя в госпиталь положат, а мне знову приказ: иды на кухню, готуй обеды. Вот и будет Петро Зленко в белом колпаке и с поварешкой в руках до самого Берлина шагать. Вояка! Герой промеж кастрюль и мисок! Ты мне, Иван, всю фортуну испоганил, на служебную карьеру мою крест поставил. Не прощу такого тоби николы.
- Ты не причитай, Петро, а дело делай, - произнес Розан. - Давай перевяжем твоего дружка и, концы в воду: никто не заметит.
- Правильно, Григорий! - обрадовался Костенко. - Никому не скажу, провалиться на месте - никто не узнает. Уж я земляка не подведу.
Мы перевязали рану Костенко, помогли ему одеться. Зленко облегченно вздохнул, смягчился.
- Как же ты не заметил, что ранен?
- Да как тут заметишь?! Гул кругом, голоса своего не услышишь. Ползу к вам, сам о варениках беспокоюсь, все думаю, как бы их осколком не зацепило. Когда случилась беда, то обозлился так, что про все забыл.
Потом улетели немецкие самолеты, и мы проводили из воронки Ивана Костенко. Петро строго наказал ему не показываться на переднем крае.
На плацдарме
Пролетают дни, недели, месяцы, а мы по-прежнему стоим в обороне на крохотном плацдарме севернее Канева. Немцы атакуют беспрерывно, стараясь опрокинуть нас в Днепр. Каждый день теряем много людей. Пробираюсь на передний край в роту старшего лейтенанта Полякова. Чем ближе к огневым позициям, тем сложнее схема больших и малых ходов сообщения.
С Поляковым мы крепко дружим. Еще на Северо-Западном фронте ему предложили должность адъютанта батальона, но он наотрез отказался и остался в роте. Бойцы любят своего командира, хотя он и строг, порой даже крут. Любят за сдержанный, уравновешенный характер, за храбрость в боях, за способность сохранять даже в самые критические моменты спокойствие и трезвый ум.
Роту Полякова всегда можно узнать даже по внешним признакам. Его бойцы чисто и опрятно одеты, подтянуты, молодцеваты. Никогда вы не найдете здесь небритого солдата. В вещевых мешках ничего лишнего, все необходимое: кусок мыла, пара теплых портянок, пара чистого белья, бритва, перевязочный пакет, крохотное зеркальце. Будьте уверены, что ни при каких обстоятельствах содержимое вещмешка не поредеет где-нибудь на марше, не пойдет в обмен на спиртное.
Бойцы Полякова во время обороны быстрее и глубже всех зарываются в землю, и солдаты-соседи в шутку называют их кротами. Замполит полка майор Гордиенко однажды крепко вспылил, когда услышал эту кличку.
- Не кроты, а герои, орлы! Вот кто такие солдаты старшего лейтенанта Полякова! - отчитал шутника-офицера замполит. - Советую и вам глубже зарываться в землю, тогда и потерь будет меньше.
Когда бываю в родном полку, я обязательно заглядываю в роту Полякова. Зашел вот и сегодня. Жму руку друга и вкратце рассказываю о важнейших событиях на нашем участке фронта. Широкоскулое лицо командира роты, как всегда, приветливо, внимательные, строгие глаза смотрят дружелюбно. Щеки и подбородок старательно выбриты, шерстяная гимнастерка аккуратно разглажена.
- Проходи в мою хату, дорогим гостем будешь, - произносит Поляков.
«Хата» - это что-то среднее между блиндажом и землянкой. Внутри чисто и просторно. Самодельный стол с полевым телефоном, жесткий земляной топчан - вот и вся мебель командира роты.
Протягиваю своему другу томик стихов Тургенева. Поляков много читает, особенно любит стихи. Книгами снабжаю я. Поляков сухо поблагодарил за книгу. Замечаю, что комроты чем-то расстроен.
- У тебя что-нибудь стряслось? - спрашиваю я.
- Все в порядке. Оборону держим надежно, а это главное, - отвечает Поляков.
И тут же переводит разговор на другую тему.
- Ночевать, конечно, у меня будешь?
- Обязательно здесь.
- Боюсь, что не отдохнешь толком: немцы теперь почти каждую ночь ходят в атаки.
- К этому я привык.
- Смотри, твое дело. На КП полка было бы, конечно, поспокойнее.
- А ты не стращай, не пугай пуганого.
Поляков рассмеялся, обнял меня за плечи.
- Я и не отпущу тебя. Спасибо, что пришел: признаться, тебя ждал еще вчера. О многом хотелось сказать.
- Значит, что-нибудь случилось? Вид у тебя совсем постный. Уж это я сразу заметил.
- Да, кое-что есть. Только это личное. После расскажу. А сейчас не приставай. Выйдем лучше на свежий воздух, накурили мы тут здорово, хоть топор вешай.
На переднем крае - затишье. Не слышно ни ружейной, ни пулеметной стрельбы.
- А днем горячо было. Пять атак отбили. Лезут, как проклятые. Шестиствольными минометами и авиацией всю землю перевернули, - замечает Поляков.
Солнце только зашло. Над кручами расползается густой туман. Он поднимается все выше и выше и гасит появившиеся в небе звезды.
- Пожалуй, в таком тумане немцы не сунутся, - говорю Полякову.
- Туман этот часа на два. К полуночи опять распогодится, и снова может начаться концерт, - отвечает Поляков.
Изредка с немецкой и нашей стороны бьют орудия.
Мы снова в блиндаже. Пьем чай, мирно беседуем. На переднем крае по-прежнему стоит тишина, и почему-то заползает в сердце тревога.
К полуночи, как предсказывал Поляков, распогодилось. В открытую дверь блиндажа видно небо, усеянное крупными звездами. Они блестят ярко, как пуговицы гимнастерки, старательно надраенные тальком. Пахнет полынью и чабрецом.
Ровно в полночь ударили немецкие батареи, по-ишачьи завыли шестиствольные минометы. Блиндаж вздрогнул, на головы посыпался песок и глина, земля заходила ходуном.
Выбегаем наружу. Сплошные разрывы снарядов и мин слепят глаза, без привычки больно смотреть, трудно ориентироваться во всем, что происходит. Над головой - разноголосое завывание и свист осколков.
- Бежим в роту, - кричит Поляков.
Ординарец комроты не отстает от нас. Он бежит с полевым телефоном. Время от времени останавливается, расправляет на дне траншеи телефонный кабель, потом опять догоняет нас.
Вот и передний край. Огневая позиция пулеметчика Тиллы Матьякубова. Узнаю его при вспышке ближнего разрыва. На одно мгновение он повернул голову в нашу сторону, узнал Полякова, заулыбался, потом снова прильнул к пулемету, не убирая рук с гашетки.
Теперь бьют беглым огнем и наши батареи.
Устраиваемся рядом с Тиллой. Огневую позицию он оборудовал на совесть. Просторно и глубоко. Нащупываю в нише холодные корпуса противотанковых гранат. Тилла хороший хозяин, у него все наготове.
Поляков что-то кричит в телефонную трубку. Он стоит в полный рост, лицом к немецким окопам. Артиллерийский гул не умолкает. До рези в глазах всматриваюсь в сторону немцев и наконец различаю черные человеческие силуэты, мелькающие на нейтральной полосе. И вдруг поле боя озаряется ярким голубоватым светом. И стало видно, как на ладони, и бегущие цели немецких солдат, и изрытую снарядами нейтральную полосу, и даже кем-то брошенную на поле боя каску.
Вспыхнувшие на две-три минуты мощные прожекторы, установленные на нашем переднем крае, сделали свое дело. Они ослепили атакующих, прижали их к земле. Тут же открыли огонь стрелки и пулеметчики. Ударили необычайно дружно.
С толком и выдержкой ведет огонь и Тилла Матьякубов. Поляков снова что-то кричит в телефонную трубку.
Один немецкий снаряд разрывается рядом. На голову летят комья земли. Слышу человеческий крик, и кто-то тяжелый валится на меня, скользит вниз, придавливает мои ноги. «Неужели Тилла?» - мелькает мысль.
Нет, Тилла остался жив. Был убит наповал его второй номер, всегда веселый, словоохотливый солдат Керим Керимбаев, пришедший в дивизию вместе с Тиллой. Кажется, они из одного района.
- Надо к доктору, - громко говорит Тилла.
- Куда там к доктору, он уже мертв, - произносит командир роты.
Бой утих. Славно по инерции, еще постреляли несколько минут пулеметы, поухали орудия, и вот снова наступила тишина.
- Теперь уже не сунутся, - говорит Поляков. - До утра можно и отдохнуть.
Переходим в запасной окоп, оборудованный Тиллой. Переносим сюда и телефон. Поляков обошел роту и, возвратившись, сообщил, что убито два солдата его роты. Сказал это глухим, сердитым голосам.
Садимся на дно окопа. Над головой раскинулось усеянное звездами небо. Прохладно. А завтра праздник - 26-я годовщина Октября. И эту годовщину встретим в окопах.
Ночь тиха. Где-то рядом скребет по дну алюминиевого котелка солдатская ложка. Молодец боец, не забывает подкрепиться. Слышны частые удары о скалистый грунт малой саперной лопаты: кто-то старательно зарывается в землю. Далеко-далеко, на переправе через понтонный мост, гудят автомашины. Везут нам боеприпасы, продовольствие, почту.
По брустверу окопа пробежала полевая мышь. На лицо посылалась земля, запорошило глаза. Поляков зашевелился.
- Не спится что-то, - сердится он, поудобнее усаживаясь в окопе.
- Прими сто граммов, верное лекарство.
- А ведь это идея.
Почему-то долго возится с флягой.
- Закрываю намертво, охотничья привычка, - поясняет он, отвинтив, наконец, пробку. В темноте на уровне глаз вижу протянутую флягу.
- Пей первым.
Водка теплая, противная. На первом же глотке я поперхнулся и раскашлялся. Перед глазами пошли зеленые круги.
Пробует водку и Поляков. И он поперхнулся.
- У-у, гадость! Бензин с керосином, а не водка.
Снова долго и старательно завинчивает флягу.
- Спрячем, на другой раз пригодится.
Закуриваем. Поляков тут же бросает недокуренную папиросу.
- И табак гадость, - ворчит сердито командир роты.
Поляков сидит без движения. В темноте смутно белеет его лицо. Кажется, он задремал. Начинают тяжелеть и мои веки. Уже не так отчетливо улавливает ухо окружающие звуки, они слабеют, гаснут один за другим. Не ощущаешь на лице и предутреннего ветра, холодного, пропитанного днепровским туманом и запахами степи. Опять по брустверу окопа пробежала мышь, сыплется на лицо земля, но это уже не раздражает. Даже приятно ощущать, как щекочут щеки, переносицу и подбородок маленькие струйки земли.
И вдруг сквозь сан слышу голос Полякова.
- У меня брат на фронте погиб…
Открываю глаза. Может быть, это только почудился голос соседа?
- Ты, кажется, что-то сказал?
- Брат у меня погиб, - повторяет Поляков, - вчера, перед твоим приходом, письмо получил из дому…
Внутренне съеживаюсь, хочу что-то сказать, но чувствую, что получится стереотипно и пошло. Разве признаться сейчас в том, что и у меня горе, большое несчастье? На днях я получил письмо от брата, он сообщил, что немцами расстреляна под Ельней моя приемная мать. Она была коммунисткой и партизанкой. А каким была чудесным человеком! Она ходила в дешевеньких ситцевых платьях, мерзла зимою в легком демисезонном пальто, в истоптанных ботинках, лишь бы я, безотцовщина, был одет и обут, хорошо накормлен. Редактор дивизионки, узнав о моем горе, воспротивился тому, чтобы я шел в полки за материалом для очередных номеров газеты. Но я настоял на своем. Провожая на передовую, он только и сказал: «Не лезь в пекло, береги себя». Но разве можно следовать таким советам! Разве не полезешь в пекло, не будешь рядом с людьми, с теми, у кого на душе тоже не сладко!
А если и впрямь рассказать сейчас об этом Полякову? Но зачем говорить о своем горе, когда Полякову и так тошно. Нет, уж лучше молчать.
- А знаешь, Климов, я этого брата на руках выходил, - после продолжительной паузы заговорил Поляков. - Он вроде за сына был мне. Мать умерла рано. Отец не хотел брать в дом другую женщину, боялся, что она не заменит мать, внесет в семью разлад. Так мы и жили, три мужика, без женского глаза. Отец часто ездил в командировки. Своего меньшого братуху я не обижал, обстирывал его и ухаживал за ним, как заправская хозяйка. И еду готовил. Так на моих руках и поднялся мальчонка. Был пареньком смышленым и работящим. С пяти лет помогал по хозяйству мне. Рисовал хорошо, думал после войны определить в художественное училище, да вот вышла осечка…
Командир роты умолк. Опять летит на землю недокуренная папироса. Небо сереет. Приближается утро. Дует холодный сырой ветер. По ходу сообщения кто-то приближается к нам, гулко топая сапогами и шурша плащ-палаткой.
- Здоровеньки булы! - слышим знакомый голос майора Гордиенко.
Поляков докладывает обстановку.
- Молодец, старший лейтенант! Спасибо, что стоишь ты крепко. Видел сам, как дралась твоя рота. А теперь поздравляю вас с праздником, дорогие вы мои товарищи. Ведь уже седьмое ноября! Давайте я вас расцелую.
Крепко обнимаемся и целуемся с замполитом.
- А я вам добрую весть принес, - говорит Гордиенко. - Наши войска Киев взяли.
Снова крепко целуемся.
- Тут и по чарочке не мешает, - замечает замполит. - Есть что-нибудь у тебя, старший лейтенант?
- Для такого случая найдется.
Пьем по очереди из металлического стакана.
- Надо и Матьякубова угостить, - предлагает Поляков.
- Обязательно угости, - соглашается замполит. - Золотой у тебя человек этот Тилла, первейший в полку пулеметчик. И про Киев ему расскажи. Советую без промедления обойти роту. Пусть бойцы узнают про такую замечательную победу сейчас же.
Вместе с Поляковым обходим окопы. И летит по переднему краю добрая весть: войсками Первого Украинского фронта взят Киев.
И снова день, и снова бой. Немцы опять атакуют.
Поляков и я опять находимся в просторном и ладном окопе Тиллы Матьякубова. Здесь телефон. Я выполняю обязанности убитого второго номера, подаю Матьякубову ленту. Ствол «максима» нагрелся до предела и пулеметчик бьет теперь короткими очередями и только наверняка. Глаз у Тиллы наметан, рука у него тверда: промаха не жди. По щекам стекают струйки пота, рот полуоткрыт, взгляд черных монгольских глаз застыл на прицеле.
Отбиваем четвертую атаку немцев, и когда наступает временное затишье, я тут же, навалившись на бруствер окопа грудью, крепко засыпаю. Этот тяжелый, как глубокий обморок, сон будет продолжаться минут пять-семь. Такое случается не только со мной. Сплю, но где-то в мозгу не дремлют сторожащие центры, они начеку. В перерывах между атаками солдат может забыться на минуту, но первый же грохот боя или поданная команда моментально прогонят этот тяжелый сон.
Из забытья меня выводит выкрик Тиллы. Над полем боя повисла гнетущая душу тишина. Лицо Матьякубова бледное, как у мертвеца. Побледнели даже тонкие нервные губы. Всегда узкие глаза вдруг сделались большими. Гляжу туда, куда смотрит Тилла. Немного правее нас, на нейтральной полосе, параллельно немецким и нашим окопам, бредет раненая лошадь. У нее располосован живот, и внутренности болтаются между ног, чуть не задевая землю.
Зубы у Тиллы стучат. Мне понятны его переживания. До войны Матьякубов работал в коневодческом совхозе, был объездчиком лихих степных рысаков. Лошадей он любит.
Раненая лошадь вдруг остановилась и дико заржала. Матьякубов вздрогнул, прильнул к прицелу и дал длинную очередь из пулемета. Лошадь упала.
Матьякубов по-прежнему страшно бледен. Впервые я услышал от Тиллы матерную брань. Он грозил немцам, выкрикивая:
- У, проклятые! Не люди вы, звери! Хуже зверей!
Будто приняв вызов Матьякубова, ударили немецкие пушки и шестиствольные минометы. Снова началась атака врага.
В разгар боя Тилла был ранен в плечо. Командир роты бросился к пулеметчику:
- Немедленно в санчасть!
- Не пойду, некогда, товарищ старший лейтенант! - взмолился Тилла.
Занимаю Тиллино место у «максима». Поляков перевязывает пулеметчика. Ленты подает мне ординарец Полякова. Бой нарастает. Немецкие цепи стремительно катятся к нашим позициям. Пулемет захлебывается длинными очередями, дрожит, как живой.
- Не так стреляешь, плохо стреляешь! - слышу окрик Матьякубова. Он отталкивает меня в сторону и становится к пулемету.
Немцы залегают. На помощь к ним идут танки. Это «тигры» и «пантеры». Машины хорошие, броней защищены надежно, с ними драться нелегко. Их много, десятка два. Некоторые из них уже горят, подожженные нашими орудиями, которые бьют прямой наводкой. Один из «тигров» ползет прямо на наш окоп.
Бросаю навстречу «тигру» противотанковую гранату. Недолет. Следующим метает уже целую связку противотанковых гранат старший лейтенант Поляков. Они летят прямо под гусеницу. Раздается оглушительный взрыв. Танк вздрогнул, нелепо повернулся на уцелевшей гусенице, подставив свой борт нашим артиллеристам. И они не оплошали, в упор расстреляв «тигра».
Только нескольким танкам удалось проскочить через наши позиции, но они были уничтожены в глубине нашей обороны. Пехота врага так и не поднялась в атаку. Ползком, по-рачьи, немцы поспешили убраться с поля боя.
Это была самая напористая и - последняя атака врага.
Только теперь замечаем, что день клонится к концу, что крепко устали, что мы с ног до головы в пыли и глине, что лица у всех вымученные, шальные. Страшно захотелось курить. Лезу в карман тужурки за папиросами и вижу, что моя чудесная танкистская тужурка, с большим трудом добытая на ДОПе по блату, располосована от полы до самого плеча. Ни папирос, ни записной книжки. Дело прямо-таки дрянь. А в книжке все мои записи, их мне нужно принести в редакцию, обработать, сделать информации, зарисовки, очерки.
Роюсь под ногами, на дне окопа, и вот нахожу записную книжку. Но она вся изгрызана, осталась одна труха. Значит, осколок снаряда не насытился одной тужуркой, он прихватил еще на десерт записную книжку. Вот проклятый, совсем испортил настроение. Как же возвращаться в редакцию?
Поляков, протягивая пачку папирос, сказал мне:
- Не паникуй. Обратись к майору Гордиенко, он тебе столько расскажет о бойцах, что на десять номеров дивизионки хватит с избытком. Людей ведь он знает великолепно, настоящий замполит.
Так я и сделал.
Вечером того же дня сижу в блиндаже майора Гордиенко, пьем густой чай. Здесь и ординарец замполита, пожилой солдат. К нему Гордиенко очень привязан, любит, как родного отца. Зовут его все Иваном Александровичем. Человек тихий, застенчивый. Ростом невысок, сухощав, опрятен. Большой тихоня. Куда ему до других проныр-ординарцев?! Те всегда и квартиру для своих начальников подыщут самую лучшую, и харчишек лишних припасут, и сами руки погреют на этих запасах.
Как-то на марше он затерял чемодан Гордиенко. Добра в этом чемодане было - кот наплакал: пара чистого белья, много раз стиранная шерстяная гимнастерка, поношенные хромовые сапоги (на случай, если вызовет большое начальство), книги, носовые платки. Всполошился тогда Иван Александрович, сильно переживал, чуть не плакал, когда докладывал майору о таком конфузе. Замполит не обругал ординарца, только хлопнул по плечу и сказал: «Не тужите, Иван Александрович, наживем еще такое добро».
Майор Гордиенко посмеивается над моей бедой, но мне совсем не до смеха.
- Скажи спасибо, что аппетит осколка невелик, - шутит замполит. - Было бы хуже, если бы он позарился и на твои тощие ребра… Говоришь, трудно восстановить в памяти то, что было записано? Давай попробуем вместе. Ты забыл фамилию одного командира расчета полковой минометной батареи? Это сержант Решетников.
- Да, да, это Решетников.
- А кем он был до армии, знаешь?
- Не успел расспросить.
- Зря не поинтересовался. Человек видный. Орден Трудового Красного Знамени имеет. Был лучшим бригадиром одного подмосковного колхоза. В газетах о нем писали, сам Калинин орден вручал. Воюет крепко. Солдат рассудительный и степенный. На рожон не полезет, а если надо - жизнь отдаст, но спину врагу не покажет. Горе у него большое. Сынишка сильно болен. Для лечения нужно было дефицитное лекарство, а где его найдешь в такое время? Достали в медсанбате, недавно отправили небольшую посылку. Повеселел теперь минометчик…
- Позабыл и фамилию командира отделения из первой роты второго батальона, - признаюсь замполиту. - С ним я тоже долго беседовал и хотел о нем написать.
- Это, пожалуй, старший сержант Илья Кривонос.
- Именно Кривонос! - радуюсь я.
- Человек весьма интересный, - говорит Гордиенко: - Горяч и смел, как дьявол. Вроде Григория Розана. В армию пришел прямо из трудового исправительного лагеря. Был вором-рецидивистом. Одессит. От старых замашек ничего не осталось. Дай мешок денег и скажи: отнеси в такое-то место - и отнесет, не соблазнится ни на копейку. Воюет исправно и отделение в руках держит. За ним бойцы в огонь и воду пойдут. В той же первой роте ты наверняка слыхал и об Иване Лаптеве.
- Да, о нем у меня страниц пять было записано.
- Справедливый это боец и честный. У него недавно нехорошее дело вышло. Жена бросила. Так и написала, что выходит замуж за другого, и пусть, мол, не приезжает к ней. Парень совсем упал духом, по ночам, чтобы товарищи не видели, плакал. Уткнется в шапку лицом и ревет. Слабохарактерным оказался, да жену, видно, любит. Много пришлось повозиться мне с этим солдатом, все-таки взял он себя в руки, больше не хнычет. А ведь после письма и к водке было пристрастился, свой сахар на сто грамм менял. Теперь бросил, на это зелье даже не смотрит.
Гордиенко лукаво усмехнулся и продолжал:
- Слышал ты, пожалуй, и о бойце Якове Зайчикове.
- Его запомнил: друг у меня был с такой фамилией.
- Значит, много хорошего рассказали тебе о Зайчикове?
- Только хвалили.
- А ты знаешь, в одно время товарищи называли его в глаза трусом?
- Не верится прямо-таки…
- Бывало такое. Пришел в роту тихоней. В атаку ребята идут, а его от земли не оторвешь. Снаряд за километр разорвется, а он уже на дне окопа лежит и уши затыкает. И смех и горе. Подвернулся один особист, капитан Рюмин и кричит: под трибунал Зайчикова, убрать паршивую овцу, чтобы стадо не портила. Дурной был этот уполномоченный. Крепко я с ним сцепился тогда. Говорю ему: «Вы имеете дело прежде всего с человеком, а не с овцой. Прошу не оскорблять мой полк. Мы - не стадо, а боевая воинская часть». Но хорошие речи можно говорить только умному человеку. Ничего он не понял, побагровел, грудь колесом и уже на «ты» перешел. Кричит: «Ты предателей защищаешь!» Тут уж я не сдержался, выгнал подлюку. Дело завертелось, дошло до политического и особого отделов. Там рассудили умно и незаметно его убрали от нас. Обидно только, что он по-прежнему на своей должности, только уже при штабе дивизии. Но ведь и там он может наделать много пакостей, искалечить не одну человеческую жизнь.
- А что было с Зайчиковым?
- Заправским солдатом стал. Был я как-то в его роте. Подают команду идти в атаку. Перед этим крепко поработали наши артиллеристы, оборонительные укрепления немцев с землей смешали. Так что не было тут никакой атаки, враг драпал, почти не отстреливаясь. Просто рота выходила на новый боевой рубеж. Бойцы рванулись вперед, а Зайчиков снова отстал, оказался в хвосте. Подбегаю к нему и кричу: «Айда вместе, не робей! Пуля меня не берет, не отставай». То ли Зайчиков принял шутку всерьез, то ли стыдно ему стало - бежит рядом. На окраине местечка, с чердака ударил вражеский пулемет. Приказываю Зайчикову стрелять из карабина по слуховому окну. После четырех выстрелов пулемет умолк. «Молодец, товарищ Зайчиков, - говорю бойцу. - Сегодня вы совершили героический поступок, ловко подавили огневую точку противника». С тех пор Зайчиков уже не кланялся пулям, настоящим бойцом стал.
Не успеваю записывать. Я восстановил не только все то, что было в моей записной книжке, но и собрал новое. Майор Гордиенко умеет рассказывать, память у него феноменальная, знание людей - изумительное.
Глубокой ночью узнаем приятную весть: немцы поспешно отходят по всему фронту.
Дивизия ускоренным маршем, не встречая сопротивления неприятеля, идет на запад.
Солдатское горе
У разведчика Степана Беркута случилась беда. Из глухого уральского села ему сообщили, что умерла жена. Осунулся Беркут, сразу постарел. Замкнулся в себе, молчит.
Дня через три после этой вести на имя Степана пришло письмо. Долго, будто по складам, читал его Беркут, потом протянул мне листы ученической тетради, исписанные крупным почерком-Обвел взглядом разведчиков и сказал:
- Читай вслух. От друзей у меня нет секретов.
Вот что было в письме:
«Дорогой боец, Степан Григорьевич! Вы, знать, уже прослышали про горькую правду - жена ваша, Вера Игнатьевна, скончалась. Упала с грузовика, когда из города возвращалась, и трех дней не прожила. Я все время ходила за ней, присматривала по хозяйству да за вашими детишками. Вера Игнатьевна все о вас печалилась да о детишках горевала. Детей ваших, сыночка и дочку, как только скончалась Вера Игнатьевна, я забрала к себе. Не беспокойтесь о них, не печальтесь - сыты они и обуты. В обиду их не дам, хоть и у самой двое пострелят на руках. Мытарюсь и по хозяйству и на работу в колхоз хожу. Только не унываю. По этим временам всем несладко живется. Не шибко убивайтесь, Степан Григорьевич. Слезами горю не поможешь. Бейте проклятого врага, возвращайтесь домой, к родимым детям. Что касается хозяйства вашего, то и об этом не волнуйтесь. Все будет сохранено до вашего приезда. Низкий поклон вам от ваших деток, от меня и от всех ваших земляков. Писала вам Лукерья Марковна Скворцова, ваша соседка».