Кончились дни бездействия. Оборону на берегу Волховца заняли другие части. Мы деремся теперь день и ночь на различных участках Северо-Западного фронта. Совершаем изнурительные марши, с ходу вступаем в бой, тесним врага, потом внезапно отходим на прежние рубежи.
Бои тяжелые. Они выматывают все силы. Люди устали до крайности. Лица опять осунулись, почернели. Все худы, как скелеты: кожа да кости. Политрук Кармелицкий стал по-юношески тонок и гибок. Только походка осталась прежней - тяжелой и немного неуклюжей. Не узнать даже батальонного повара Петра Зленко. Он приходит к нам в окопы высокий, похудевший, с воспаленными от недосыпания глазами.
- Вам що, отбыв атаку и поспать трошки не заборонено, - жалуется он. - А я день и ночь як в пекле турбуюсь.
На Максима Афанасьева страшно смотреть. Он и до этого был худ, но теперь это не человек, а темь. Обмундирование не прикрывает его худобы, наоборот, подчеркивает ее.
На поле боя Максим Афанасьев делает что-то невероятное. Он выносит раненых из самого пекла. Мы никак не можем понять, откуда берется столько сил у этого тщедушного парня.
Осень наступила рано. Уже в начале сентября ударили заморозки. По утрам земля покрыта белым инеем. Хрустит под ногами тонкий ледок, образовавшийся в бороздах пашни. Печально осыпаются леса, осенний ветер тоскливо шумит в высохшей траве.
Холодны и свежи сентябрьские ночи в этих валдайских краях. Они холодны вдвойне, когда находишься в сырой, наскоро отрытой траншее, а над тобой простирается ночное небо, усеянное холодными звездами. От ближнего леса ползет к окопам пронизывающий тело сырой туман. Он доносит запах болота и тления. Обмундирование, каска, лицо, оружие покрываются тонким слоем влаги. Влагой пропитаны и папиросы. Они плохо горят, вместе с дымом в рот попадает горьковатая жижица с большой примесью никотина.
Погреться бы у костра, вобрать бы в легкие теплый дым хвои, да так, чтобы закружилась голова! Недаром говорят: солдат шилом бреется, солдат дымом греется. Но не разведешь костра на переднем крае, о нем только мечтаешь, как о чем-то самом дорогом и значительном в этом мире.
Стынут ноги. От них холод расползается по всему телу. Пропитанная ночной сыростью шинель почти не греет. В окопах слышен простуженный, хриплый кашель.
В одну из таких ночей, перед рассветом, мы услышали позади себя негромкий оклик командира роты.
- Блинов, где вы?
- Здесь, товарищ старший лейтенант!
- Тогда принимайте гостей!
В темноте различаем два человеческих силуэта, приближающихся к нам.
- Не узнаете? - раздается девичий голос.
Мой друг встрепенулся.
- Люба!
Девушка прыгает в траншею. Ее за талию поддерживает Блинов.
Командир роты прощается с гостьей.
- Надеюсь, я больше вам не потребуюсь?
- Большое спасибо, что довели. Назад сама доберусь.
Гостья шуршит маскировочным халатом, приглядывается к нам.
- Познакомьте со своими друзьями, - обращается она к Блинову.
Представляюсь. Жму узкую девичью руку. В этот момент откуда-то из темноты, из-за спины Блинова, появляется огромная ручища. Она тянется к Любе.
- Будем знакомы, - простуженно хрипит Беркут.
Он оттесняет Василия от девушки, прижимает его к стене траншеи. Толкаю кулаком Беркута. Наконец он догадывается и пятится назад. Отхожу в сторону и я.
Блинов и девушка остаются вдвоем.
Но это уединение условное. Наш друг и гостья всего лишь в нескольких шагах от нас. Отчетливо слышно каждое их слово, произнесенное даже шепотом.
- Вы как попали к нам? - спрашивает Блинов.
- Хотели идти сегодня в разведку на этом участке, да отставили. Вот и решила заглянуть. Но давайте друг другу не выкать. Ведь мы, кажется, ровесники.
- Так точно, Люба! Мы одногодки.
- Ну, рассказывай, как живешь, как воюешь?
- Отбиваем атаки немцев, сами ходим в атаки. Ничего примечательного. У вас, разведчиков, жизнь, конечно, интереснее, вы не чета нам.
- Не набивай себе цену. Уж я-то знаю, каково в окопах. Всем сейчас достается.
Минутное молчание.
- Я все о тебе думал… - шепчет мой друг.
Гостья тоже переходит на шепот.
- И что думал?
- Как будто сама не знаешь?..
- Ты всем девушкам так говоришь?
- У меня еще не было девушки.
Слышен приглушенный Любин смех. Как хочется сейчас увидеть лицо Любы, ее глаза, которыми так восторгался Василий.
- Ты мне ничего тогда не рассказал о себе, - говорит Люба.
- Родом из Саратова. Работал на большом заводе. В семье одна мать и малолетняя сестренка. Трудно приходилось. Вот и пошел после десятилетки работать. Одновременно заочно учился в институте, на третьем курсе был. Потом призыв в армию. Вот и вся биография. Теперь твоя очередь о себе рассказывать.
- Москвичка я. В сороковом десятилетку закончила. В институт не прошла по конкурсу. Тоже поступила на завод. На подшипниковом, в отделе технического контроля работала. Только вот не училась заочно. Дура была. Дело поправлю, после войны обязательно буду учиться.
- Опять в Москву уедешь?
- Обязательно, там отец и мама. С ними надо быть.
- И не встретимся после войны?
- Не время сейчас загадывать.
- Человеку положено мечтать.
- Ты прав, но подумай и о том, что еще будет. Ведь война только началась.
Снова пауза.
Над нейтральной полосой взвивается немецкая ракета. Хочу увидеть лицо Любы, но она стоит спиной. Ракета гаснет, и опять наступает темнота, которая кажется теперь еще гуще. Через несколько минут глаза опять свыкаются с ней.
- Знаешь, а мне пора, - спохватывается Люба.
- Побудь еще, успеешь…
- Нет, я и так задержалась. Ребята ждут, без меня в дивизию не возвратятся.
- Что ж, если настаиваешь, тогда иди…
Они стоят молча друг перед другом.
- Люба, можно поцеловать тебя? - шепчет Блинов.
- Василий, не надо! Не обижайся только. Плохо ты обо мне подумаешь: вот, скажешь, только второй раз встретились, и уже разрешила. Не надо! Давай лучше руку. Вот так, это лучше. Где же твои друзья? Надо попрощаться и с ними.
- Мы здесь, Люба, - басит где-то в темноте Степан Беркут. - Стоим на своих постах, оберегаем вас.
- Да вы подслушивали! - восклицает с укором разведчица.
- Никак нет, товарищ Люба, - отвечает Беркут. - В то время, как вы Москву и Саратов вспоминали, я вздремнул малость.
- До свидания, товарищи, - прощается Шведова.
- До свидания, Люба! - произносим в три голоса.
Девушка ловким рывком выбирается из траншеи. Некоторое время слышны ее торопливые шаги и шуршание маскировочного халата. Потом все затихает.
Подходим к Василию. Беркут толкает Блинова в бок.
- Вот ловкач! Где ты подцепил такую?
- Выражайся полегче, Степан.
- Да что я плохого сказал?
- Значит, и жену свою ты где-то подцепил?
- Конечно, подцепил. На вечеринке в соседнем селе. Тогда мне хлопцы-соседи чуть ребра не поломали.
- Прошу тебя, Степан, ни о чем не спрашивай. Уважь, друг. Расскажу другим разом. Честное слово, расскажу.
Опять толкаю кулаком в бок Беркута. На этот раз Степан догадывается быстрее.
Ночное сентябрьское небо почему-то не кажется теперь холодным и хмурым, злым и равнодушным к людям. Да и сама эта ночь не так уж холодна.
Шинель, конечно, отсырела, но и она может сослужить полезную службу, задержать тепло. Надо только хорошо застегнуться на все крючки, поднять ворот, поглубже нахлобучить на голову каску и время от времени дуть в рукава шинели. Тогда теплый воздух, выпущенный твоими легкими, пойдет по рукавам, как по трубам, приятно согреет тело.
Неплохо горят и папиросы. Не надо только торопиться. Делай все с чувством, с толком, с расстановкой. Возьми папироску в руку, аккуратно разомни ее, подержи конец гильзы, начиненной табаком, несколько минут в горячей ладони, и табак за это время успеет немного просохнуть и будет гореть за милую душу.
Костер, конечно, дело хорошее, полезное, даже романтическое. Но солдата на фронте обогревает не только костер.
Тяжел наш труд
Вот уже второй месяц как мы стоим в обороне, недалеко от озера Селигер. Осень не балует нас: беспрерывно идут нудные дожди. С утра до вечера на земле лежит сумрак. Все окрашено в тот неопределенный желтый цвет, который навевает тоску. В этот цвет окрашены и наши лица, они будто вымочены в крепком настое ольховой коры. Кажется, что твое тело до самых костей, до мельчайших клеток пропитано серо-желтым туманом и болотной гнилью.
Дожди изматывают, приносят тысячи неудобств. В траншеях стоит жидкая грязь. Вода - в землянках и блиндажах. Брустверы окопов и траншей оползают, стены обваливаются. Трудимся целыми днями, чтобы оборону не смыло водой. Сколько вырыто земли - подумать страшно! Иногда кажется, что за это время мы смогли бы прорыть канал от Балтийского моря до Тихого океана, перерезать всю Сахару или продырявить насквозь нашу планету.
Шинели никогда не высыхают. Они пропитаны грязью, пахнут глиной, махоркой и дымом. Они тяжелые, точно сделаны не из добротного солдатского сукна, а из какого-то неизвестного материала, в который добавлен металл, и давят на плечи. Жесткий огрубевший воротник натирает шею до крови, и надо нагибать голову, чтобы избавить себя от нестерпимой боли.
Кругом раскинулись леса. Нет им конца и края. Стоят грязные, унылые, оголенные и зябнут под пронизывающим осенним ветром.
Набухли болота. Дороги смыты. Каждый день та или другая рота уходит с переднего края на помощь саперам. Мы делаем деревянные настилы. Укладываем срезанные стволы деревьев плотно друг к другу, скрепляем их железными скобами, ветками ивняка и ольхи. Так, метр за метрам, километр за километром тянем дороги от батальонов в полковые и дивизионные тылы. Они питают фронт оружием и боеприпасами, хлебом и установленными ста граммами водки, по ним прибывают к нам вести из дома. Вот почему никто из нас не ропщет, когда его назначают на строительство дороги. Люди идут даже с охотой. Признаться, веселее орудовать топором или пилой, коротать минуты отдыха у большого костра и слушать шутки-прибаутки, всевозможные солдатские истории, чем неподвижно стоять в окопе, мокнуть под дождем и сквозь мутную дождевую пелену всматриваться вперед, в ту сторону, где расположены вражеские позиции.
Но не дай бог проехать по такой дороге в кузове автомашины или на армейской двуколке. Тебя так растрясет, так перевернет все твои внутренности, что ты согласишься идти пешком хоть на край света.
На нашем участке фронта - затишье. В атаки не ходим. Не атакуют и немцы. Но мы знаем, что в эти дни на других фронтах, и особенно на подступах к Москве, идут жестокие бои. Гитлеровцы уверяют весь мир, что они покончат с Россией до наступления зимы.
Все реже и реже слышатся в блиндажах и землянках шутки и смех.
Каждый из нас думает о судьбах Родины. Каждый из нас острее и глубже понимает сейчас, на что замахнулся враг, какую цель преследуют фашисты.
Наши будни ничем не примечательны.
Обеды на передний край доставляются исправно. Чаще всего это пшенный суп-кондер, на второе - перловая каша, получившая кличку «броня». Вместо хлеба - сухари. Все приготовлено из концентратов. Сушеная капуста, сушеный картофель, сушеная морковь - вот что идет в пищу. Но мы не виним хозяйственников. Знаем, что дороги размыты.
У многих появляются симптомы цинги: зубы шатаются, десны покрыты белым налетом и кровоточат. Врачи советуют пить хвойный настой. Он горек, вонюч, и пьем его через силу. Ведь нужно жить и драться. Настой все-таки помогает. Теперь врачам не надо уговаривать нас. Мы сами запасаемся им, его найдешь в каждой землянке.
Роты по очереди ходят в боевое охранение. Здесь уже надо быть осторожным. Если будешь пренебрегать опасностью, станешь жертвой немецкого снайпера или наугад пущенной пулеметной очереди.
Сон в тесных сырых землянках на линии боевого охранения не приносит бодрости. К утру воздух в землянке делается удушливым, смердящим. Просыпаемся с больной головой и позывами тошноты. Во рту появляется горьковатый привкус.
Выползаем по утрам из землянок ошалелые, притихшие, с пожелтевшими лицами. Долго глотаем свежий воздух, подставляем лица под колючие струи дождя, чтобы освежиться, прогнать из тела сонную одурь, прийти в себя. Постепенно сердце начинает умерять свой бег, тошнота исчезает.
Новый день приносит новые заботы и хлопоты. Опять укрепляем профиль траншей и ходов сообщений, залечиваем увечья, которые принес обороне дождь. Роем новые окопы, возводим новые землянки: за ночь несколько из них пришло в полную негодность, некоторые обвалились.
Так проходят дни…
Дождь все льет и льет. Ветер гонит по небу грязные тучи. Они ползут совсем низко, чуть не задевая верхушки сосен.
Все погружено в неопределенный свинцово-желтый цвет. Утро не отличишь от полдня, а полдень от вечерних сумерек.
Зима приходит неожиданно.
Выходим утром из землянок и не нарадуемся перемене. Снег спрятал под собой все, чем насорила вокруг война: груды порожних консервных банок, обрубки досок и бревен, оставшихся после строительства землянок, кучи соломы, которой мы обзавелись, чтобы менять подстилку солдатского ложа.
Лес стоит, не шелохнется. Ветки елок гнутся под снежными пластами, сосны с головой оделись в зимний наряд. На ветке ближайшей к нам ольхи скачет красногрудый снегирь. Вот он замер, наклонил голову набок, смотрит на нас озорным глазом-бусинкой и словно говорит: «А ведь хорошо сегодня, товарищи бойцы!»
В воздухе кувыркаются легкие снежинки. Они падают на лицо, щекочут переносицу.
Вечером к нам приходит Кармелицкий. Ему присвоено звание старшего политрука.
- Товарищи, хорошая весть! - сообщает он. - Наши войска под Москвой перешли в наступление.
Лица светлеют.
- Вот она, победа! - кричит Степан Беркут. - Так их, стервецов, так их!
Огромные веснушки на лице Степана из желтых превратились в лилово-красные. Беркут теребит пятерней рыжую шевелюру, просит старшего политрука Кармелицкого снова повторить сообщение Совинформбюро.
- И здесь погоним! - произносит Василий Блинов. - Не вечно будем сидеть в болоте. Выйдем и мы на большой простор.
- Да, это победа, но не окончательная, - говорит Кармелицкий. - Но бить врага начали и на этом не остановимся.
Нынче у нас счастливый день. В каждом блиндаже праздник.
Зима приносит новые заботы и хлопоты. Нужно сделать все для того, чтобы и воевать, и жить было сносно. Ко всему нужно приноровиться, приспособиться. Ведь говорят, что даже в аду солдат найдет средство, чтобы уберечься от бесовских пыток, а в раю сумеет оградить себя от скучных и заунывных песен серафимов. На то он солдат.
Мы совершенствуем оборону. Не забываем и о своем жилье. Довольно ютиться в сырых землянках, которые мы прозвали лисьими норами: мы строим блиндажи.
Знаете ли, что означает для нас блиндаж?
Это прежде всего наша крепость, где можно спокойно дымить папиросой во время огневых налетов или бомбардировок с воздуха. Это наш дом, где мы отдыхаем, спим, обедаем. Это и наш клуб, где мы коротаем время, мирно беседуем, читаем книги, пишем письма домой. Вот что означает для нас блиндаж. Его нужно строить с умом и расчетом, так, чтобы он, действительно, представлял одновременно крепость, спальню, столовую и комнату отдыха. Потолок надо делать в два-три, а то и в четыре наката. Тогда можно быть спокойным, что какая-нибудь плюгавая мина или снаряд небольшого калибра не разнесут твою крепость в щепки. Уж тут не жалей сил. Лес - рядом, облюбовывай подходящее дерево и вали его, распиливай, таскай бревна по ночам, чтобы тебя не взял на мушку фашистский снайпер. Не засыпай накаты песком: он пропускает воду. Ищи глину. Поверх всего настели древесной корой, покрой ее дерном. Этим ты оградишь свое жилье от дождя и к тому же надежно замаскируешь блиндаж.
Вот и готова крепость. Она верная твоя защита. На фронте обиднее всего принять смерть в обороне - от шальной или снайперской пули, от осколка снаряда. Другое дело, когда ты идешь в атаку, бежишь в полный рост. Тогда смерть воспринимаешь как должное, как жребий, выпавший солдату. Но вот с гибелью товарища в траншее, окопе или в землянке мы никак не можем смириться. Эту смерть мы называем глупой и дикой.
Начинаем оборудовать внутренность блиндажа. Стены обшиваем соломенными матами. Мы научились мастерить их быстро и прочно. Половину жилья занимает ложе вроде нар. Оно тоже покрыто соломенными матами. Спальня готова. В правом углу от входа - сбитый из досок стол, а рядом - небольшая печка. На ней можно подогреть обед и консервы. Над столом проделано небольшое оконце. Туда вставлен осколок стекла. Через окно пробивается дневной свет. Можно читать газеты, писать письма.
Мы позаботились и о том, чтобы в блиндаже был уют. На стенах развешены военные плакаты. Чуть пониже окна в стену вделано крохотное зеркальце, в котором с трудом можно рассмотреть свою физиономию. Перед ним можно побриться, сдвинуть набекрень шапку-ушанку, увидеть, ладно ли пришит к гимнастерке свежий подворотничок. Мы ревниво следим за своей внешностью, даже щеголяем друг перед другом безукоризненной выправкой. Особенно усердствует молодежь. Правда, вот уже несколько месяцев никто из нас не видел женщины, и, казалось бы, нам незачем наводить лоск, брить до синевы щеки и подбородок, следить за тем, чтобы вид у тебя был бравый и привлекательный. Но это мы делаем для самих себя, так поступать велят и уставы. Когда ты стоишь в окопе чисто выбритый, крепко стянутый поясом, то и мороз кажется не таким уж сильным, и сон не тревожит тебя чрезмерно, и не так уж сильно ноют десны.
На столе припасено все необходимое. Есть общий нож, алюминиевая кружка, котелок с хвойным настоем, бритва для общего пользования, оселок, жестяная коробка с иголками, нитками и пуговицами.
Пол устлан лапами елок: нет грязи, да и воздух от них всегда чистый, ароматный, здоровый.
Так мы живем в нашем уютном, в нашем милом и родном блиндаже. О нем поем песни, сочиняем стихи.
Он лучше городской квартиры - так шутим мы на досуге. Не надо прописываться, спорить с соседями, толкаться на общей кухне, платить за свет, газ, телефон. Да это же рай, а не жилье.
Блиндажи совсем обжиты. В них появились даже мыши, а где мыши, там и кошки. Они пришли к нам из прифронтовой деревни, которую покинули люди. Пришли отощавшие и худые, как скелеты. Но солдатские харчи сделали свое дело. Животные быстро вошли в силу, отъелись, и шерсть на них залоснилась шелком. Мы стали свидетелями ночных азартных драк, которые поднимали между собой заносчивые забияки-самцы. Среди них особенно выделяется крупный одноглазый кот. Зовем его Пиратом. Ходит он с поцарапанной мордой, с обгрызанными ушами, хитро и коварно щуря свой лукавый глаз. Всегда норовит что-либо украсть. Нигде не живет больше суток. Одноглазый разбойник гастролирует из блиндажа в блиндаж.
А какие у нас бани! Они построены в каждой роте. В специальной землянке сложена печь, на ней навалены груды камней. Топим по-черному. Так раскаляем камни, что они не остывают сутками. Пару хоть отбавляй. Нашлись и любители попариться до одури, до полного изнеможения. Потом - в снег, в самый глубокий сугроб.
Кажется, что мы воюем уже тысячу лет, что занимаем здесь оборону со времен Ноева потопа: настолько прочно, по-хозяйски обосновались мы на переднем крае.
Парень с Алтая
Группа солдат нашего батальона помогает саперам строить блиндажи для полкового штаба.
Работаем дружно. Дело спорится.
- Здравствуй, Климов! - слышу за спиной голос.
Оборачиваюсь. Передо мной стоит полковой начхим техник-лейтенант Селезнев. Одет с иголочки: новые бурки, новая, поскрипывающая портупея, новенькая шинель. Шапка подбита каракулем. Щеки чисто выбриты, на них играет здоровый румянец.
С Селезневым мы хорошо были знакомы еще по Риге. Вместе ходили на репетиции полковой художественной самодеятельности, вместе выступали в концертах. Он был мастер на все руки. Лихо отплясывал вальс-чечетку, читал стихи Блока, пел, вел конферанс. У зрителей всегда пользовался успехом.
Как-то после одного особенно удачного концерта он признался:
- Я теперь жалею, что пошел в военное училище. Нужно было бы поступить в театральное. Все-таки у меня талант…
Тогда я, кажется, ничего не ответил. Относился ко мне Селезнев всегда с интимной откровенностью. Рассказывал о своих любовных похождениях, даже говорил о службе, бранил начальство, часто пытался дать мне денег на карманные расходы, но от них я упорно отказывался. Что-то не нравилось мне в этом человеке, что-то отталкивало от него. Не по душе мне был и его вкрадчивый голос, и манера говорить, когда, он, беседуя с человеком, обязательно брал его за руку, повыше локтя, и заглядывал в глаза собеседнику, церемонно склонив голову.
Селезнев - видный парень. Высок, белокур, тонок и гибок в талии. Светло-голубые глаза чуть на выкате. Ходит прямо, выпячивая мускулистую грудь. Походка пружинистая и беззвучная, как у кошки.
С начала войны мы не виделись.
- Что, своих не признаешь, Климов? - смеется Селезнев.
- Здравия желаю, товарищ техник-лейтенант!
- Тогда рассказывай, как воюешь, как самочувствие.
- Все в порядке.
- Значит, в роте, на передовой?
- Так точно, на передовой.
Он отводит меня в сторону.
- Сразу понял, что в роте, - говорит он, церемонно склонив голову. - На версту несет от тебя землей, махоркой и дымом. Так слушай: я завтра ухожу в штаб дивизии, там буду продолжать службу. Помощник начальника штаба тянет. Наипрекраснейший человек.
Селезнев осторожно, чтобы не испачкать пальцы, дотрагивается до рукава моей шинели.
- Вот что, Климов, хочу тебе помочь. От чистого сердца помочь. Завтра поговорю с моим покровителем. Хочешь, устрою в дивизионные тылы писарем? А может, в художественную самодеятельность пойдешь? Она уже создается. Ты ведь пишешь стихи, почти в каждом номере печатает тебя дивизионка. Решай, куда лучше…
Хочется плюнуть, скверно выругаться, дать Селезневу пощечину. Но за это попадешь под трибунал, могут и расстрелять. Ведь я только красноармеец, а он начальник.
- Не хлопочите обо мне, из роты я не уйду.
- Это всерьез? Тогда я совсем не понимаю тебя!
- Да, серьезно.
- Значит, опять в окопы? Дурень ты, Климов. Любой обрадуется такому предложению, до неба подпрыгнет? А ты? Что ж, иди туда, ройся в земле, как крот, и каждую минуту жди смерти. Не забудь мудрую поговорку: буря дуб ломает, а лозу только гнет…
До боли закусив губы и сжав кулаки, поворачиваю назад. На сердце мерзко. Испытываю такое чувство, будто я прикоснулся сейчас к чему-то скользкому и грязному, после чего неделю надо отмывать руки.
У штаба полка меня окликает Кармелицкий.
- Здорово, орел! Заходи ко мне.
Впервые вижу обстановку, в которой живет и работает уважаемый мною человек. В блиндаже - ничего лишнего. Жесткий топчан, покрытый грубым одеялом, наскоро сбитый стол, на нем - стопа книг. Жадно перебираю их. Здесь книги Ленина, Льва Толстого и Джека Лондона, Гете и Шиллер в подлиннике. Кармелицкий хорошо знает немецкий язык, свободно объясняется на нем.
- Вижу, ты книголюб, - замечает старший политрук.
Беседуем о литературе, говорим о любимых писателях.
- А ведь тебя, Климов, я просватал, - нарушая ход беседы, сказал вдруг Кармелицкий. И тут же пояснил: - В дивизионной газете работать будешь. Новый редактор прибыл. Человек, говорят, крутой, но толковый. Сделал всем разгон, новых людей набирает. Вот и порекомендовал я тебя в дивизионку. В политотделе согласились.
- Значит, в тыл, подальше от передовой и друзей?
- Почему такое постное лицо и такой тон? - дружелюбно смеется Кармелицкий. - Нет, братец, не в тыл. Все время на передовой будешь, с друзьями никто тебя не разлучает…
Прощаемся.
- Ну, ну, не вешать носа! - басит старший политрук. - Все будет в порядке. Возвращайся в батальон и захвати нового командира роты. Он сейчас в штабе, ждет попутчика.
Возвращаюсь на передний край вместе с новым командиром роты. Он невысок ростом, широкоплеч. Одет в новенькую шинель, на которой не разгладились складки, образовавшиеся от долгого лежания на армейских складах. Шинель сидит как-то не по-военному, да и походка старшего лейтенанта Полякова сугубо гражданская: шагает, переваливаясь с боку на бок, носок сапога не вытягивает и не выбрасывает рывками вперед, как это выработалось у кадровых командиров. Лицо открытое, простое, ничем не примечательное: скулы немного широки, маленький нос приплюснут, низкий лоб разрезают вдоль две большие и глубокие морщины, которые никак не идут к моложавому лицу.
Старший лейтенант протягивает пачку «Казбека»: значит, прибыл новый командир из глубокого тыла. Встречаемся взглядами. Глаза у Полякова внимательные, строгие. Они светятся сейчас дружелюбием и настороженностью.
Идем быстро. Поскрипывает под ногами сухой, как крахмал, снег.
- Кстати, что случилось с вашим прежним командиром роты? - спрашивает старший лейтенант.
- Его снял вчера немецкий снайпер.
- Убит?
- Наповал.
- Но может быть, не снайпер, а просто шальная пуля?
- Именно снайпер. Завелся один на нашем участке, покоя не дает…
- Разве у нас нет своих снайперов?
- Мы, танкисты, к пехотинскому ремеслу еще не приобщились.
- Вы думаете, что снайпером может быть только пехотинец?
Не дождавшись ответа, старший лейтенант задает новые вопросы: есть ли в роте коммунисты, много ли комсомольцев, что представляет рота по возрастному составу. Не успеваю отвечать.
- Скажите, а воевать страшно?
Этот вопрос ставит меня в тупик. Зачем командиру спрашивать у своего подчиненного о таких щекотливых вещах? Может, это шутка?
- Я вас спрашиваю серьезно, - поясняет старший лейтенант. Глаза его по-прежнему светятся дружелюбием, на открытом лице - мягкая, располагающая к себе улыбка.
- Мой вопрос кажется вам странным? - продолжает новый командир роты. - Но для меня он - новинка. Ведь я-то еще на переднем крае не был. Признаться, вовсе не знаю, как люди ведут себя на войне. Об этом читал только в книгах. Думаю, на войне бывает иногда все-таки страшно.
- Всякое бывает…
- И умирать никому не хочется?
- Жизнь каждый любит.
Ловлю себя на мысли: будь я командиром, я не решился бы вот так откровенно признаться своему подчиненному в том, что я еще не нюхал пороху, не спросил бы у него, страшно ли воевать. И все же откровенность старшего лейтенанта подкупает.
Вечером в нашем блиндаже людно. Новый командир роты знакомится с бойцами, коротко рассказывает о себе. Работал до армии секретарем райкома комсомола на Алтае, был заядлым охотником, стрелял белку только в глаз, чтобы не испортить шкурку. Потом долго расспрашивает о немецких снайперах, о том, где они выбирают огневые позиции, в какое время суток действуют более активно.
- Это плохо, что у нас нет своих снайперов, - говорит старший лейтенант Поляков. - Стало быть, мы обороняемся пассивно. Не так надо действовать. Нам нужно иметь в каждом батальоне десятки снайперов, чтобы немец головы не поднял. Надо учиться.
- Кто будет учить? - подает голос Степан Беркут.
- Я научу!
- Но у нас нет винтовок с оптическими прицелами.
- Будут такие винтовки.
- Тогда я первым начну учиться! - заявляет Степан Беркут.
Лицо Полякова тронула едва заметная усмешка.
- Вас, товарищ красноармеец, немецкий снайпер за сто верст обнаружит.
- Почему так?
- Рыжая борода выдаст.
В блиндаже раздается хохот.
- Виноват, товарищ старший лейтенант, недосмотрел, нынче же побреюсь, - говорит Беркут.
Озорно потрескивают дрова в печке, отсветы огня ложатся на лица бойцов, колышутся на стенах, обшитых соломенными матами.
- У вас здесь прямо чудесно, - замечает командир роты.
- Не обижаемся, товарищ старший лейтенант.
- Только вот остатки обеда надо бы со стола убрать. Портит это ваше жилище, нарушает, так сказать, общую гармонию.
Степан Беркут подскакивает к столу, одним махом загребает в ладонь корки хлеба, обгрызанный мосол говядины и выбрасывает все это за дверь.
- Вы и дома так хозяйничаете?
Беркут замялся.
- Дома этим делом жинка занимается.
В крохотное оконце блиндажа заглядывает месяц. Огромный, чистый, будто только что вымытый в дивизионной прачечной.
- Хороши здесь места, не хуже алтайских, - замечает старший лейтенант и тут же предлагает проветрить блиндаж, выйти всем наружу.
Красивы в этих краях лунные, морозные ночи! Мы долго стоим у входа в блиндаж и дышим колючим, холодным воздухом. В небе - полная луна. Вокруг нее - чуть заметное фиолетовое сияние, признак того, что в ближайшие дни будут стоять вот такие же крепкие морозы. По всей равнине разлит голубоватый свет. На остекленелой поверхности снега лежит лунная дорога, точь-в-точь как на большой, полноводной реке.
Лгут те люди, которые говорят, что на войне человек черствеет, что душа его обрастает шерстью. Клевещут на солдата те, кто думает, что на фронте мы не замечаем красоты нашего чудесного мира, что мы равнодушны к таким вот зимним ночам, что мысли наши целиком заняты только тяжелым солдатским трудом и тем, выживем мы или нет.
- Я и не замечал, что луна такая, - произносит кто-то из бойцов.
- Даже когда с девушкой целовались? - смеется командир роты.
- И тогда не замечал. Смотрел только на губы и глаза своей Марины…
Беседа становится общей.
- Я тоже грешен. Еду, бывало, в поле на сенокос. Утро свежее, ядреное. Солнце поднимается из-за леса, меня, дурня полусонного, целует, ласкает. Да не замечаю этого. Еду и думаю о женке, которая утром подняла целую бучу из-за пустяка: не купил ей кофту, как у соседки.
- Бывало такое и со мной. По воскресным дням мы часто выезжали всем заводом на левый берег Волги. Красиво там. Зелень, небольшие озерца, заливные луга. Люди как люди: купаются, удят рыбу, загорают, а я, шалопутный, в ресторане отсиживаюсь. Не то, чтобы к водочке пристрастие имел, а так по глупости любил показать, что деньжонки водятся, что я тоже что-нибудь значу. Сижу, дурень, и слушаю, как джаз всякую дрянь пиликает. Ух, стыдно вспомнить! Нет, дудки, после войны буду умнее!
- Да и я о женкиной кофте думать не буду.
- После войны, товарищи, будем красивее, лучше жить. Не дадим, чтобы житейская тина нас с головой засосала. Уж мы то знаем теперь - что хорошо, что плохо, - говорит командир роты.
Позади нас, со стороны противника, раздается орудийный выстрел. В воздухе нарастает, приближается к нашим позициям вой снаряда. Он разрывается в расположении соседней роты. В то же мгновение воздух разрезает пронзительный человеческий крик.
Через несколько минут в траншее раздается топот ног. Люди приближаются к нам. Солдаты несут на плащ-палатке своего товарища.
- Что случилось?
- Осколком полоснуло.
- Жив?
- Куда там! Вся грудь раскроена.
- Как же получилось?
- Луной любовался. Он у нас стихи писал. Парень хороший. Вылез из траншеи и стоит в полный рост. Тут его и накрыл снаряд.
Солдаты уходят.
Над позициями снова тишина. На землю по-прежнему, будто ничего не случилось, льется ровный лунный свет. Крепчает мороз.
Ночью Степан Беркут растолкал меня и Блинова.
- Ребята, ей-богу, уснуть не могу, все думаю…
- О чем же думаешь? - недовольный, что его разбудили, спросил Блинов.
- О новом командире роты. Не пойму его. Человек, видать, дотошный: заметил, что не брит, что на столе напакостили. И вдруг после этого луной любуется, словно девчонка. Думается мне, человек с характером. Есть у него своя задоринка…
- Послужим вместе и увидим, - отозвался Блинов, - а теперь спи, чертяка рыжий, не будоражь людей.
- Нет, хлопцы, не усну. Такой характер: как заползет что в мысли, до утра думать буду.
Без вести пропавший
Меня откомандировали в дивизионную газету. Пришлось все-таки покидать передовую. Уходил из родной роты в прескверном настроении. На сердце было тяжело, будто совершил какое-то преступление, о котором не знают люди. В тот же день уезжал из дивизии на курсы младших лейтенантов, мой друг Василий Блинов. Он взял с меня слово навещать в медсанбате Марту и обо всем ему писать.
Несколько ночей подряд не мог спать. Все было непривычно: и тишина в деревне, где разместилась редакция, и огромная печь, на которой спали все сотрудники дивизионки с редактором во главе, и настоящая пуховая подушка. Она-то больше всего и смущала. Но средство от бессонницы я нашел.
Ночью, когда все забывались в сне, я спускался на пол, в потемках находил свою измызганную и одубевшую окопную шинелишку, тащил ее на печку, клал под голову и зарывался в нее лицом. В нос ударяли дорогие, привычные запахи земли, дыма и махорки. И сразу засыпал. Снились друзья по роте, наш блиндаж, даже одноглазый кот Пират.
В редакции мы находимся мало. Все время в полках. Возвратишься под вечер и до полуночи, а то и до третьих петухов - петухи в нашей деревне есть - пишешь о людях, боях. Потом короткий сан, завтрак, и опять на попутных подводах, но чаще пешком направляешься на передовые позиции, туда, где рвутся снаряды, где не дремлют немецкие снайперы, туда, где люди воюют, мечтают о будущем, умирают.
Во всем чувствуется приближение весны. В начале февраля бесились вьюги, неистовствовали метели. Когда они стихали, начинал падать снег. Он шел иногда целыми сутками. Дороги исчезли, намело огромные сугробы. Все были брошены на расчистку дорог.
В конце февраля наступило затишье. Морозы не те. Снег стал рыхлым. Как-то по-иному зашумели леса - весело и буйно. Пахнет смолой и кислой хвоей. В морозы мы не ощущали этих запахов. Значит, скоро весна. Всякая перемена на фронте радует человека.
Иду в родной полк, в свою роту.
Широкая тропа вьется между деревьями. Здесь знаком каждый поворот, каждая сосна. Где-то совсем близко раздаются винтовочные выстрелы, время от времени рвутся мины.
Лес кончается. Впереди - ровное поле. Вот и наши позиции, а дальше, в мутной пелене, различимы окопы врага.
Давно я не был в своей роте, в нашем блиндаже.
Товарищи встречают шумно.
- Здорово, дивизионное начальство!
- Он к санбатским девчонкам пристрастился и друзей позабыл.
- Да, может, ты проштрафился и опять в роту? Тогда милости просим…
- Шутки в сторону! - кричит Степан Беркут. - Угомонитесь. Дайте человеку передохнуть. Садись, Климов. Расскажи, что там на белом свете деется. Ты же газеты читаешь, по телефону разговариваешь и чай каждый день пьешь. Говори, бывал ли в гостях у Рузвельта, о чем вел речь с Черчиллем? Расскажи, как там в Нью-Йорке мамзели возле небоскребов прогуливаются под ручку с офицерами. Поведай нам, скоро ли эти сукины дети, наши союзники, по-настоящему станут воевать. Может быть, всю войну будут откупаться свиной тушенкой? В печенках эта тушенка сидит, один запах ее на рвоту тянет.
Тут же сообщает:
- У нас сегодня праздник: Максим Афанасьев орден пошел получать.
- А ты почему отстаешь? - спрашиваю Степана.
- Ты отстаешь, Климов! Смотри!..
Беркут отворачивает борт фуфайки. На гимнастерке Степана поблескивает медаль "За отвагу".
- Тогда поздравляю!
- Поздновато, дружище! Водочки нет, нечем угостить.
- Обойдемся и без хмельного.
- Тогда чайком побалуемся. Правда, заварка самодельная: жженые сухари, но, говорят, для живота штука полезная.
Усаживаемся вокруг стола. Обжигаясь, прихлебываем из алюминиевых кружек густой, темный напиток. Пьем вприкуску, экономя сахар.
Мирно льется беседа.
- Письма от Блинова получаешь? - спрашивает Степан Беркут.
- Прислал одно.
- Как он там?
- По роте скучает. Скоро здесь будет.
- Вот бы его на наш взвод. Парень боевой, головастый.
- Не здесь, так в другом месте командовать будет.
Степан Беркут подсаживается ко мне.
- Помнишь, как я тебя и Блинова разбудил ночью? Тогда я о новом командире роты догадки разные строил. И вышло по-моему. Оказался и впрямь с характером, с особой задоринкой. На третий же день он пошел охотиться на немецкого снайпера, который нам дышать не давал. Пошел Поляков с простой винтовкой. Оборудовал ночью на нейтральной полосе окоп, и утром началась у него дуэль с немцем. Немец хитер, но и старшего лейтенанта Полякова голыми руками не возьмешь. Весь день, до самого вечера, не давали друг другу головы поднять. Оба они были на нейтральной полосе. Пере