Но вот толпа расступается. К Матьякубову идет низенькая с поблекшим лицом пожилая женщина. Это пани Михалина, мать ребенка, для которого Тилла дал свою кровь. Она несет на вытянутых руках большой поднос с огромным пирогом, вокруг которого закреплены тридцать свечей. После мы узнали, что пирог этот пекла пани Ядвига, наша хозяйка-полнушка. Пани Михалине было не до стряпни: она всю ночь провозилась с больной дочкой.
Женщина протягивает Матьякубову поднос с пирогом.
- Поздравляю с днем рожденья, дрогий мой сын, - негромко произносит она. - Денькую за ваше златэ сердце. Я буду навик памятаты тебя…
Женщина пытается поцеловать руку Тиллы, но он, ласково взяв ее за плечи, сам поцеловал ее в голову.
Женщина прослезилась.
И опять зашумел, заволновался народ. Никто в эту минуту не заметил, как неслышно подошла и остановилась неподалеку от дома легковая машина. Из нее вышли комдив, начальник политотдела дивизии, майор Гордиенко. Все они застыли возле машины, с любопытством оглядывая толпу крестьян.
Старший лейтенант Поляков заметил прибывших. Он осторожно опустился с крыльца, подошел к машине и все объяснил.
- Нет-нет, сейчас мы мешать не будем, - говорил генерал. - Пусть люди поздравляют бойца.
К Тилле подходят мужчины и женщины. Каждый преподносит имениннику пирог, каждый целует солдата. На широких лавках крыльца возвышается уже целая гора пирогов.
- Какое богатство! - вполголоса восклицает Николай Медведев, стоящий со мною рядом. - Неужели не придется отведать…
- Ох, и обжора же ты! - сердится Григорий Розан. - Неужели хоть на минуту не можешь забыть о своем брюхе?
- Заткнись, Григорий! Не мешай мне смотреть на пироги, - парирует Николай Медведев.
Старший лейтенант вновь рядом с Тиллой. Он нагнулся к уху Матьякубова и прошептал:
- Надо что-то сказать, Тилла, поблагодарить людей.
Какой из Тиллы оратор? Он простой пулеметчик, он умеет хорошо воевать, быть исправным солдатом, но не умеет произносить речи.
- Смелее, Тилла, - негромко говорит Поляков.
Матьякубов делает шаг вперед, почему-то снимает пилотку, глядит в толпу. И она сразу притихла.
- Спасибо, дорогие граждане, за подарки, - наконец, произносит Тилла еле слышно, - спасибо за поздравления.
Вот и вся речь! По толпе прокатывается радостный гул, опять слышны восклицания:
- Нех жие Червона Армия!
- Нех жие русский народ!
Снова расступается толпа. К крыльцу идут генерал, начальник политотдела, майор Гордиенко. Тут же на улице выстраивается рота Полякова. Тилла тоже хотел было бежать в строй, по Поляков остановил.
- Повремени, Тилла, поздравления еще не кончились.
Командир дивизии зачитывает Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении сержанта Тиллы Матьякубова орденом Красной Звезды.
- Служу Советскому Союзу! - громко и отчетливо произносит Тилла. Он уже не бледен, щеки порозовели, глаза возбужденно горят.
- И хорошо служишь, товарищ сержант, - говорит генерал. - Не только отменный вояка, но и отличный, душевный человек. Дай я тебя поцелую за все.
Маленький, щуплый Тилла прямо-таки утонул в объятиях высокого генерала.
Настал черед преподносить подарки имениннику и друзьям Тиллы. Тут и портсигары, и самодельные мундштуки, и самых причудливых форм зажигалки, не обошлось и без пирога. Его преподнес повар полковой кухни Иван Костенко. Над ним он колдовал под наблюдением Петра Зленко. Григорий Розан написал стихи, которые начинались словами:
«Имениннику привет, пусть живет он сотню лет».
Удивил всех, в там числе и именинника, разведчик Николай Медведев. Он подарил Матьякубову добротные яловые сапоги, стачечные им самим. Прямо диву даешься, как только урывает время Медведев для такой работы. Видно, и впрямь у него талант. Пожалуй, и не врут люди, которые говорят, что дед Медведева тачал сапоги для самого генерала Скобелева.
Передает Николай свой подарок, а сам косится взглядом на пироги. Смотрит на них, как кот на сало. Тиллу не проведешь, он превосходно понимает, что означает этот взгляд.
- Бери любой, - шепчет он Николаю, - даже этот, со свечами.
- Неудобно при народе, потом… - вполголоса говорит Медведев. - Но со свечами не трону, он как бы персональный. Да и не справлюсь с ним, больно велик.
- Уж ты не загибай, с двумя такими управишься, - шепчет, смеясь, именинник.
- Тогда прибереги парочку.
- Будет сделано, Николай, не беспокойся.
Народ не расходится. Собравшегося уезжать генерала надолго задержал пан Кручинский. Он что-то доказывал, просил, горячился.
Но вот он бежит к Полякову.
- Пан поручик, генерал разрешил мне идти до вашего войска. Солдатом не хотел брать, но я упросил, чтобы я хоть ездовым пошел с вами. Значит, и повозку и коня возьму. Он у меня ладный и веселый, как я.
Весть о том, что пан Кручинский едет с нами, быстро облетела всех жителей села. Вокруг нас собрались молодые парни и мужчины.
- Берите и нас до войска!
- Мы тоже хотим воевать с немцами!
- Спокойно, панове, - громко говорит подошедший к ним майор Гордиенко. - Мы будем не в обиде, если вы останетесь здесь, с семьями. Пожалуй, так вам и надо поступить…
Но народ не успокаивается.
- Но пана Кручинского вы берете!
- Для него генерал сделал исключение, - оправдывается Гордиенко.
Не завидую Гордиенко. Как он выкрутится из такого положения, как успокоит людей? Замполит улыбается, минуту молчит, потом поднимает руку. Гул человеческих голосов сразу стихает.
- Дам я вам дельный совет, панове, - наконец, произносит замполит. - Где-то недалеко отсюда, на фронте, дерется с немцами Войско Польское. Идите в это войско. От себя и от всех бойцов наших спасибо вам, панове, что хотите помочь нам, спасибо, что встретили нас, как родных, что уважили нашего бойца Тиллу Матьякубова. За все вам спасибо.
И снова возгласы:
- Нех жие Червона Армия!
- Нех жие Россия!
Вечером покидаем село. Нас провожают все жители. Пан Кручинский прощается с жетон. Та немного всплакнула. Смотрит на своего Владека влюбленным взглядом, вытирает кончиком платка влажные от слез щеки.
- Пиши, Владек!
- Обязательно буду писать, Ядя!
- Нех матка боска будет с тобой!
- Не беспокойся, Ядя! Будет все файно.
На помощь братьям
Вот она, земля, которую мы освобождаем. Как и при Грюнвальде, мы пришли на помощь своим братьям по крови. И тем милее она для нас, что нет теперь на ней ни кичливых крулей, ни крикунов пилсудских, ни предателей беков, которые из кожи вон лезли, чтобы ссорить наши народы.
Идем по этой земле, и с каждым днем крепнет наша любовь к ее народу, который, как и мы, хлебнул крепкого лиха в эту войну.
Тут и там густо разбросаны тихие села, напоминающие украинские - с белыми мазанками, серебристыми тополями, с запахами улежавшейся пыли, навоза и парного молока, с голопузой детворой в каждой крестьянской хате, с флегматичными безобидными собаками во дворах, с густыми темно-зелеными конопляниками на огородах. Иногда прислонишься к плетню, тронешь рукой улыбающуюся шляпку подсолнечника, закроешь глаза и представишь, что ты находишься где-нибудь на Полтавщине, а не за тридевять земель, вдали от всего, что так близко и дорого сердцу.
Только поля здесь другие, не наши. Они рассечены узкими разноцветными полосками, и кажется, что до самого горизонта и дальше землю покрыло лоскутное одеяло. У подножия пологих холмов алеют дикие маки, как громадные пятна крови на поле боя. На перекрестках дорог скорбно застыли покрытые пылью распятия и статуи матки боски. На юго-западе синеют Карпаты. В ненастную погоду горы дымятся, как солдатские костры на привалах.
В крестьянских домах - хоть шаром покати. Немцам не было дела до судьбы чужого народа, и они, как пауки, высасывали из него все, что могло пригодиться для Третьей империи. Мы оделяем жителей всем, чем богаты. Еду не протолкнешь в глотку, когда ловишь на себе голодные тоскливые детские взгляды, и котелок солдатского кондера или пшенной каши мы делим с хозяевами.
В одном селе Григорий Розан подарил хозяйке дома два куска хозяйственного мыла. Бог знает, где только достал он такую редкость. Женщина просияла, почувствовав себя на седьмом небе. Да и было чему радоваться: позади, цепляясь грязными ручонками за юбку матери, пряталась целая орава кудлатых малышей в засморканных, заношенных до металлического блеска рубашонках.
Женщина зачарованно смотрела на мыло, будто не веря, что является теперь обладательницей такого богатства, потом мотнула юбкой и выбежала из хаты. Дети сразу подняли разноголосый рев.
Розан стоял растерянный, сбитый с толку поведением женщины. Но вскоре женщина вернулась, протянула разведчику литровую бутыль самогона.
Григорий смутился, замахал руками.
- Не надо, пани! Не за это дал мыло… Уберите бутыль…
- Прошу, пана, прошу взять, - настаивала женщина.
- Да не пью я! - солгал Григорий.
- Какой же подарунок вам тшеба? - после минутной паузы спросила женщина упавшим голосом. Она была уже твердо уверена, что мыло, это великолепное мыло, снова исчезнет в солдатском вещевом мешке, и опять бегай ее дети в замызганных рубашонках и с немытыми головенками. А ведь на щелоке, которым она мыла детей, стирала белье, далеко не уедешь. Надоел он, как горькая редька, которой приходится часто питаться. Взгляд хозяйки потух, и она добавила, возвращая Григорию его подарок: - У меня больше ничего нема, пан жолнеж.
- Ничего мне и не надо, пани! - воскликнул Розан, отталкивая протянутые к нему куски мыла. - Это мой подарок от чистого сердца…
Женщина опять просияла.
- Денькую пана, да убережет вас матка боска за вашу доброту к людям. Может, чем поченствовать вас?
- О, это можно! Прошу, если вас не затруднит, приготовить отварной картошки.
Хозяйка засуетилась.
- Зараз, пан, зараз зроблю.
Розан, чтобы не мешать женщине, вышел на улицу, закурил. Окинул взглядом дом с покосившимся крыльцом, ветхий сарай с дырявой соломенной крышей и вздохнул. Засучить бы сейчас рукава, сплюнуть бы на ладони да так взяться за дело, чтобы дом закрасовался игрушкой! Но, может быть, даже этой ночью полк снова тронется в путь.
Наконец, хозяйка позвала разведчика в дом. Дети были уже умыты и причесаны, принарядилась и сама мать. Только теперь заметил Розан, что женщина совсем еще молода, не старше двадцати пяти лет. Была она высокой, с густыми каштановыми волосами. Большие синие глаза дружелюбно смотрели на гостя.
Собирая на стол, женщина вкратце поведала о себе. Живет вдовой. Вот уже прошло два года, как умер муж. Жизнь, конечно, не балует, тяжело успевать одной - и в поле, и по хозяйству. Но она не унывает: не вечно же продлится эта ужасная война.
Григория пригласили к столу. Перед разведчиком дымился в миске отварной картофель, а рядом поблескивала злополучная бутыль бимбера.
- Прошу, пани, и вас садиться, пусть и дети, - пригласил разведчик.
Дети и мать не заставили себя ждать. Все чинно, без суетни уселись за столом. Григорий распечатал консервную банку бекона, покосился на бутыль и, чтобы быть последовательным в своих действиях, попросил убрать ее со стола.
Большой любитель картофеля, Григорий уже предвкушал хороший, лакомый обед. Но все было испорчено. Небольшого росточка, кругленький, с холеным бабьим лицом человечек вкатился в избу, задыхаясь от одышки. Он громко приветствовал доблестного жолнежа, упомянул о том, что бывал когда-то в России и поэтому хорошо знает русский язык. После такого пространного вступления перешел к главному.
- Что пан имеет для продажи? - спросил человечек, ласково заглядывая в глаза разведчику.
- Да кто вы будете? - спросил Розан. Гость на минуту растерялся и оробел.
- Це наш господаж склепу? - пояснила хозяйка.
- Так-так господаж, - снова заулыбался человечек.
- Значит, лавочник?
- Так-так, лавочник, - произнес гость и снова повторил свой вопрос.
Григорий разозлился.
- Ничего я не имею на продажу, - отрезал он, - русские солдаты не торгуют.
- Но пан жолнеж продал пани Хелене мыло. Может, найдется и для меня…
Хозяйка была явно чем-то раздосадована. Хмурила свои черные, густые брови и бросала на гостя недобрые взгляды.
Розан обратился к женщине:
- Пани, это у него вы брали бимбер? К нему бегали?
- Так-так, пан, у него…
- Тогда отдайте обратно, скажите этому пану, что русский солдат ничего не берет за то, что дает.
Хозяйка повиновалась. Почти насильно она сунула в руки лавочника литровую бутылку самогонки. Гость ошалело смотрел то на бутыль, то на хозяйку, то на Григория.
- Ниц не понимаю пана.
- Тут и понимать нечего, - сказал Розан. - Мы не торгуем. Не только мыло дал этой женщине, но подыщу что-нибудь другое. Бедных людей мы не обижаем…
Из вещевого мешка Григория появилась, как по волшебству, шелковая кофта, которую он купил для своей Мариулы еще в то время, когда мы стояли в глубоком тылу.
- Возьмите, пани, и это, - произнес Григорий.
Хозяйка совсем растерялась.
- Не надо, пан жолнеж! Нащо така справна вещь простой жинке.
- Берите, пани. У меня еще есть, - снова солгал Григорий.
Лавочник не утерпел, чтобы не подбежать к женщине и не тронуть этот подарок. Он со всех сторон ощупал кофту, даже понюхал ее со сладострастием, потом закатил глаза и воскликнул нараспев:
- О, така вещь стоит великие пинензы! И пан отдает ее даром?
- Даром, пан крамар. Я уже сказал, что русские солдаты не торгуют.
Гость, обиженный и разочарованный, стал пятиться к двери. На самом пороге он масляным взглядом окинул хозяйку дома, причмокнул губами и сказал:
- О, я понимаю! Для такой ладной пани ничего не жалко…
Дикая злость подкатилась к груди разведчика. Этот циничный намек чуть было не вывел Григория из равновесия. Хотелось вскочить, взять гостя за шиворот и выбросить на улицу. Но вовремя опомнился, сдержал себя, да и гость хорошо сделал, что быстро ретировался.
Глянул Розан на стол и опять проклял непрошеного гостя. Картофель остыл, дети, следившие за разговором взрослых, так и не притронулись ни к картофелю, ни к бекону. Но дело было выправлено. Из огромного чугуна хозяйка достала новую порцию картофеля, горячего, дымящегося. Дети с жадностью набросились на еду.
Вдруг Григорий, почувствовав на себе взгляд пани Елены, поднял глаза, и хозяйка вспыхнула, застигнутая врасплох. Розан знал, что означают такие взгляды. Не раз перехватывал их на военных дорогах этот высокий ладный плечистый парень с веселым нравом и ослепительными рафинадными зубами, не одна девушка вздрагивала при виде смуглявого солдата с глазами, которые заглядывают прямо в душу. Но Григорий был сдержан, хотя и знал себе цену, помнил о другой, которая зовется Мариулой. Но почему-то случилось так, что сейчас, в доме приветливой, ласковой хозяйки, этот женский взгляд вдруг обжег его, взбудоражил горячую южную кровь, затуманил сознание.
Григорий покраснел, как школьник. Потом перевел взгляд на стену, чтобы успокоиться.
В избе потемнело.
- Мне пора, пани, - тихо произнес Григорий.
- Разве вы не переночуете у нас? - еле слышно спросила пани Елена.
- Мне нужно к своим. Извините, но я должен уйти.
Хозяйка не настаивала. Лишь в сенях она, сначала осторожно притронувшись к локтю разведчика, а затем подавшись всем телом к гостю, повторила не то вопрос, не то просьбу:
- Может, у нас переночуете?..
- Нет, пани, нет! - прошептал Розан, целуя женщину прямо в губы. Она ответила на поцелуй, и Григорий чуть было не задохнулся. Он ошалел от нахлынувших чувств и опрометью выбежал на улицу.
Через час мой добрый приятель Григорий Розан рассказывал мне об всем, что случилось с ним. Умеет же рассказывать! Поведает о какой-либо истории, и перед глазами встают, как живые, и люди и вещи. Не раз я говаривал Григорию, что уродился он с талантом сказителя, даже поэта, и всякий раз он отшучивался: был поэт, да не вышел, теперь он солдат, и никакая другая должность ему не потребна.
На этот раз Розан не пересыпал свою речь шутками и прибаутками. Разведчик был задумчив, даже немного печален. Рассказывал серьезно и сдержанно.
- Никак влюбился, Григорий? - опросил я разведчика.
- Влюбиться не влюбился, но как-то по душе пришлась эта женщина. Глаза хороши, ой, какие глаза! - и жадно, несколько раз подряд затянувшись табачным дымом, он продолжал: - Может быть, некоторые вахлаком меня назовут. Ну и пусть, черт с ними! Язык без костей, все болтать может. Но не мог я посбродничать, это против души, вроде кобелиной похоти. Некоторые говорят: война все спишет. Глупость это. Нет, война ничего не спишет. Человек везде должен быть чистым, честным, порядочным.
- О Мариуле думаешь?
- А как же не думать о ней?! Знаю, и она обо мне думает. Надо быть подлецом, чтобы обмануть ее. Ты не смотри, что я балагур. Я пакость не сделаю. Языком, известное дело, поболтать могу, но на то он и язык.
Григорий отбросил щелчком недокуренную папиросу, вскочил на ноги.
- Довольно нам разглагольствовать. Пусть этим делом занимаются люди постарше, а нам с тобой веселиться надо. Пойдем к ребятам, смотри, как танцуют.
В центре села, на площади, против костела, веселится молодежь. Танцы в разгаре. Тоненькие, принарядившиеся паненки лихо кружатся с нашими солдатами, слышна частая дробь девичьих каблучков и глухой топот армейских кирзовых сапог. Немного медлительный спесивый краковяк сменяется вертлявой легкомысленной полькой, потом кружатся пары в вальсе. Забыто все: и война, которая еще идет на земле, и нужда, поселившаяся в каждом доме этого тихого польского села.
Немного в стороне собралась группа местных парней. Им не хватило девушек. Но они не в обиде на русских солдат. Да и можно ли приревновать девушку к молодому вояке, который, может быть, сейчас, по приказу своих командиров, прервет танцы, встанет в строй и уйдет дальше - на запад? Разве можно лишать его этой кратковременной забавы и сердиться на паненку, которая предпочла в танце русского солдата местному парню!
В перерывах между танцами солдаты и паненки поют песню о Катюше, не отстают от них и местные парни - они подтягивают дружно.
Солдаты, что постарше и посолиднее, в танцах не участвуют. Молодой может протопать в плясках до утра, а потом пройдет в марше еще полсотни километров и - все нипочем. Сделай это человек постарше, так на другой день у него будут гореть подошвы, а в походе даже паршивая десятикилометровка покажется ему дорогой предлинной и тяжелой.
У каждого дома в окружении местных жителей проводят свой досуг усатые сержанты, степенные старшины, бойцы, которым перевалило за тридцать. Дымят самокрутки, начиненные махоркой и крепчайшим самосадом. Разговоры печальные, горькие, как полынь.
- Будь они прокляты, эти фашисты, - говорит пожилой крестьянин. - Все забирают подчистую, нечем кормить ни скотину, ни детей.
- Это еще полбеды, - вмешивается в разговор его сосед, старик лет шестидесяти, с пышной копной седых волос. - Они угнали в свою Германию всю молодежь. Многие погибли на их проклятых заводах и каменоломнях.
Разговор неожиданно прерывается, наши бойцы с недоумением прислушиваются к странным звукам на окраине села. Кто-то то истошно плачет, то дико хохочет. Этот жуткий хохот и плач постепенно приближаются к центру села.
Мы видим старуху. Она в одной сорочке, непричесанная, босиком. Идет по улице, приплясывая. Плачет и одновременно смеется.
- Это пани Зоська, - поясняют нам жители села. - Немцы расстреляли двух ее сыновей. Вот и заболела на голову.
- Но почему ее не лечат? - опрашиваю я.
- Извините, пан офицер, но вы, как малое дитя, - говорит мне старик. - Да у нас в округе нет ни одной лекарни. Посходи с ума все поляки, немцы и бровью не поведут. Расстреляют всех - и дело с концом. А думаете, за что расстреляли сыновей пани Зоськи? Партизанами были. Наши лучшие парни ушли в леса и в Карпаты, достали оружие и бьют немцев. Вы не слыхали про пана Янека Гусева?
Я киваю головой: слыхал. О Гусеве рассказывал пан Кручинский. Кстати, этот низенького роста, немного суетливый пан Кручинский стоит сейчас рядом и многозначительно подталкивает меня локтем, как бы намекает, что он говорил нам сущую правду. Сейчас он одет в солдатскую гимнастерку, в армейские бриджи, на ногах кирзовые сапоги. Какой-то старшина хорошо экипировал пана Кручинского. И выглядит пан сейчас заправским солдатом, только без оружия. О том, что пан Кручинский покинул дом, решив быть полезным Червоной Армии, уже знают в этом селе. На него с уважением посматривают сейчас и молодые и пожилые крестьяне.
- Может быть, и не все знаете про пана Янека Гусева, - продолжает старик. - Так слушайте. Лихой это хлопец. Он ваш, русский. Из плена бежал и быстро нашел верных людей. Стал командиром. Как-то в нашем селе был дня два. Хлопцы у него боевые, справедливые. Там и чехи, и французы, и поляки, и русские. Немцы боятся пана Янека. Много беды он наделал им. Мосты взрывал, генералов их убивал. За его голову великие деньги обещают. Дурни эти фашисты. Кто же такого человека выдаст? Дурни, дурни. Теперь, говорят, пан Янек Гусев в Карпатах, там бьет фашистов.
К нам постепенно подходят все молодые парни села. Пусть, мол, легкомысленные паненки танцуют до упада, а им, парням, интереснее побыть в компании людей более солидных. Молча слушают старших, о чем-то перешептываются. Вот один из них выступает вперед и обращается к майору Гордиенко.
- Пан офицер, разрешите спросить?
- Я слушаю пана.
- Я и мои коллеги просим, чтобы нас приняли до вашего войска.
Гордиенко сжимает губы, чтобы не улыбнуться, старается быть серьезным. Некоторое время молчит, подбирая в уме ответ, который бы не обидел этих горячих, хороших юнцов. Парни застыли в ожидании ответа.
- Вы еще совсем молоды, - произносит, наконец, Гордиенко. - Таких и у нас в армию не берут.
Парни не сдаются. Они доказывают, что молодость - это не помеха, что они отлично могут стрелять, а в бою, конечно, будут действовать, как настоящие солдаты. Говорят все разом, перебивая друг друга. И опять, как и в первом польском селе, Гордиенко советует найти штаб польского соединения и уже туда обратиться с такой просьбой.
- Значит, Войско Польское есть? - хором спрашивают парни.
- Есть, панове, оно вместе с нами воюет против фашистов.
- Тогда мы завтра идем в это войско! - восклицает высокий юнец.
Уже совсем стемнело. Звезд не видно, небо внезапно затянуло тучами. Время от времени накрапывает мелкий дождь. Его никто не замечает, люди не расходятся с улицы. Возле костела по-прежнему захлебывается баян.
В гомоне девичьих и солдатских голосов различаю раскатистый смех Григория Розана. И впрямь он будет, если только не остановишь его, танцевать до самого утра. Горяч этот ладный парень! Как будет хорошо, если его дождется смуглявая Мариула!
Иду вдоль села. Возле одного дома невольно замедляю шаг. Окна не занавешены. В комбате светит лампа. За столом чинно сидит усатый старшина и важно пьет из блюдца чай. Напротив примостилась молодая женщина, очевидно, хозяйка дома.
Опять эти усы! Они стали прямо болезнью фронтовиков. Если, скажем, бойцу или сержанту перевалило за двадцать пять, он уже считает зазорным показываться людям без пышной растительности над верхней губой. Эти усы растят терпеливо, ухаживают за ними так, как не ухаживает за своей прической ни одна модница в мире. Стараются отрастить не какие-нибудь плюгавенькие, третьесортные, а настоящие, пышные, завитые в колечки, такие усы, что сам Иван Поддубный позавидовал бы им.
Смотрю сейчас на старшину-усача, прихлебывающего по старому русскому обычаю чай из блюдца, и знаю, что этот боец - желанный гость в доме, и не сделает он ничего дурного, не запятнает чести своей. Наоборот, приласкает детишек, если они есть в семье, окажет доброе слово молодой хозяйке. Уйдет он по военным дорогам, и долго о нем будут помнить в семье, передавать из поколения в поколение рассказ о красивой душе русского человека.
На окраине села, возле приземистого домика - большая группа людей. Различаю в центре группы женщину. Она успокаивает плачущего мальчишку. Худенькое тельце ребенка дрожит, как в лихорадке. Мальчик повторяет одно только слово «татуся» и плачет навзрыд. Вместе с ним плачет и мать. Узнаю печальную историю: три дня тому назад отец мальчика ушел навестить родственников в небольшой соседний городок, ушел и не возвратился до сих пор. Немецкие самолеты сравняли этот городок с землей, не оставив камня на камне.
Вряд ли возвратится домой отец мальчика. Чертова война! Сколько бед ты натворила!
Дождь идет все сильнее. Под ногами уже хлюпает грязь. Возвращаюсь в центр села, к штабу полка. Где-то в темноте раздается жуткий хохот безумной пани Зоськи. Хохот сменяется плачем.
Шумит дождь, шумят высокие тополя, выстроившиеся, как часовые, вдоль сельской улицы. Возле костела уже не слышно ни переборов баяна, ни говора молодежи.
Молодежь разошлась по домам. Ушли на покой и пожилые крестьяне. А ночью снова всколыхнулось, зашумело село. Полк уходил дальше на запад, и крестьяне, несмотря на проливной дождь, вышли на улицу, чтобы проводить бойцов и командиров, пожелать им счастья и удачей. Раздаются в темноте напутственные слава:
- Счастливой дроги!
- Чекаем вас с победой!
Всегда солдат
Нам довелось все-таки повстречаться со знаменитым Янеком Гусевым, а попросту Иваном Гусевым, о котором нам рассказывали в каждом польском селе. Встреча эта произошла в небольшой деревушке, у подножия Карпат. Сюда как раз и спустился с гор весь отряд Гусева.
И вот он перед нами, сам командир партизанского отряда. Сидит в просторной избе на видном месте, а рядом - его боевые друзья. Тут и французы, и чехи, и поляки, и русские, и сербы. Сам Иван - среднего роста, крепко сбитый парень с русым густым чубом. Глаза строгие, внимательные, иногда взгляд их делается холодным и жестким (когда идет речь обо всем, что пришлось испытать Гусеву в лагерях военнопленных), но постепенно взгляд теплеет, глаза становятся добрыми, приветливыми.
Рассказ он ведет не спеша, обдуманно, даже сурово, ибо к этому приучила его строгая, полная всяких неожиданностей партизанская жизнь.
Гусев был взят в плен под Ростовом. Тогда его сильно контузило. В лагере болел тифом. Друзья по несчастью не выдали, не проболтались о болезни, иначе бы пленного расстреляли. Потом грязные и вонючие пульмановские вагоны, загробный стук колес.
Эшелон пришел в Германию.
Затем работа на угольных шахтах. Самая последняя, самая унизительная, самая тяжелая работа. Снова брюквенная баланда, мизерные ломтики эрзац-хлеба, холодные бараки, и каждую ночь уже окоченевшее тело на какой-нибудь койке.
Потом побег. Трое суток сидел в болоте. Не один: были с ним француз и двое поляков. И все-таки удалось уйти.
Ночами пробирались на восток, ибо знали, что навстречу идет Красная Армия. Там, впереди, была жизнь, было спасение. По пути встретили еще двух бежавших из лагерей людей. Это был русский и серб. Пять человек - это уже сила. Нашли оружие и начали действовать. Сначала пустили под откос немецкий воинский эшелон. И сразу же народная молва превратила этот крохотный отряд чуть ли не в грозную партизанскую дивизию.
В отряд Гусева пришли те, кто не хотел умирать на коленях, кто жаждал борьбы.
Кажется, нас ничем не удивишь. Но то, о чем рассказывает Гусев, берет тебя за живое. Ему, этому русскому парню, попавшему в такую переделку, было, конечно, тяжелее, чем нам солдатам. Ведь мы всегда знали, где перед нами враг, солдатский паек и махорка выдавались исправно, а если к этому прибавить письма из дома да если учесть, что были у нас и минуты отдыха, и теплый блиндаж, и охапка соломы на полу крестьянской избы, - то уже не так страшна наша доля.
В избе плавают густые облака махорочного дыма. Кто-то догадался открыть дверь, и потянуло свежестью вечера, запахом прогретой за день земли.
Гусев вынимает из бокового кармана трофейного френча пачку бумаг.
- Это листовки, вернее, объявления о моей персоне, - поясняет он, и впервые мы видим на его лице улыбку.
Листовки расходятся по рукам. Читаем их. Они стереотипны по содержанию. За поимку большевистского агента, который заброшен в Польшу, обещана большая награда. Солидная сумма предназначается и тем, кто убьет красного бандита Ивана Гусева. Но будет расстрелян каждый, кто предоставит кров партизану. Это делается в интересах «нового порядка», в интересах самих польских граждан.
- Здорово они тут прописали меня, большевистским агентом назвали, - произнес Иван Гусев. - Какой из меня агент? Просто русский человек, советский солдат. Не сидел только без дела - вот и вся заслуга.
От порога к столу, за которым сидит Гусев, кто-то настойчиво пробирается. Расталкивает бойцов локтями, сердито, по-медвежьи сопит. Да это же Степан Беркут!
- Дай я тебя поцелую, товарищ Гусев, - говорит он и, не ожидая согласия, крепко обнимает русского партизана. - Уж ты извини, что без твоего спроса полез к тебе со своей мордой. Не утерпел. Такой характер. Спасибо тебе, что настоящий ты человек, что всегда солдатом оставался. Молодчина ты!..
Тут же спросил:
- Кем служил в армии? Как попал к немцам в плен?
- Сапер я. Последними отходили. Мост-то взорвал, да и самого контузило. Вот и попался им в лапы…
- В каком звании служил?
- Старший сержант, помощник командира взвода.