Двухлитровый термос с чаем опорожнен.
- Ты отдохни час-другой, - предлагает Кармелицкий. - Бери мою шинель и ложись.
Сквозь сон слышу, как он приказывает, кого-то ругает по телефону:
- Смазку для оружия доставить немедленно! Не забудьте прислать и обогревательные пакеты! Что?! Сейчас же поезжайте и любой ценой выполняйте приказание!
Опять треск ручки полевого телефона, и вновь слышу голос командира полка:
- Три дня бойцы не получают писем. Безобразие! Вы говорите, что для вас я не начальник? Сам приеду на полевую почту, вручу винтовки, и будете воевать, раз не умеете исполнять свои прямые обязанности.
Григорий Розан не верит…
С самого утра немцы бросают на полк Кармелицкого все новые и новые батальоны, поддержанные танками и десятком артиллерийских батарей. Замысел противника ясен: разгромить полк, выйти в тыл наших танков, прорвавшихся далеко вперед, на участке соседей, окружить и уничтожить их. Атака следует за атакой. Полку снова пришлось играть первую скрипку, сдерживать яростный натиск крупных сил врага.
На командном пункте полка безлюдно. Все в батальонах и ротах. Там и Кармелицкий. Сказали, что он в батальоне майора Бойченкова. Направляюсь туда.
Лес кончился. Впереди сверкает ослепительной снежной лентой Ловать. Кое-где на льду чернеют огромные пробоины, через которые хлещет вода: это работа тяжелой артиллерии немцев. На противоположном берегу реки начинаются наши окопы. Их перепахивают снаряды и мины врага. Дальше - ровное, почерневшее от копоти поле, воронки от снарядов и мин обозначились на нем, как следы язв. Пахнет порохом, гарью и чем-то приторно-сладким, вызывающим тошноту.
По невысокому берегу спускается к реке группа людей. Они несут кого-то на плащ-палатке. Всматриваюсь до боли в глазах и узнаю лишь одного, который идет впереди. Это наш редактор Голубев. Он пришел в дивизию ночью, чтобы организовать материал в армейскую газету. Верный своей привычке, он не задержался ни в штабе дивизии, ни в штабе полка, а сразу же ушел на передний край.
Сердце сжимается в ледяном щемящем предчувствии. Бегу к людям. Голубев узнает меня, машет рукой, зовет к себе.
- Кто это? - издали кричу я.
- Майор Кармелицкий, - глухо отвечает Голубев.
Он шепотом сообщает о том, как был ранен Кармелицкий.
В разгар боя большой группе вражеских солдат удалось просочиться через наши боевые порядки. Майор Кармелицкий, захватив с собой взвод разведчиков, усиленный десятком автоматчиков, бросился к небольшой роще, где засел враг, и начал ее прочесывать. Немцы попятились назад, пытаясь пробиться к своим через наши позиции. Завязалась перестрелка. Враг был уничтожен, несколько немцев сдалась в плен. Поднял руки и немецкий офицер. Но в последнюю минуту, когда к нему подходил, ничего не опасаясь, майор Кармелицкий, фашист метнул гранату. Она разорвалась в ногах командира полка. Командир взвода полковых разведчиков Василий Блинов длинной очередью автомата уложил фашиста, потом подбежал к майору и увидел, что тот лежит на снегу без движения.
Идем быстро, но осторожно, чтобы не причинить боли раненому.
Кармелицкий на минуту открывает глаза, обводит взглядом людей.
- Кто взял командование полком?
- Командир первого батальона майор Бойченков, - отвечает Голубев.
Кармелицкий снова закрыл глаза, стиснул до скрежета зубов челюсти. На плотно сжатых губах запеклась кровь. Кровь и на подбородке, поросшем жесткой рыжеватой щетиной.
Бережно несем командира полка к ближайшему санитарному пункту.
- Какова обстановка, держатся ли наши? - снова подает голос Кармелицкий, не открывая глаз.
- Держатся стойко.
Снова, превозмогая боль:
- Передай командиру дивизии: майор Бойченков справится с командованием полком, пусть остается на этой должности. Есть еще просьба: надо представить к награде Беркута, Медведева, лейтенанта Блинова. Дерутся, как черти. Еще наградить пулеметчика Тиллу…
- Тиллу Матьякубова, - подсказываю Кармелицкому.
- Да, да, Тиллу. Орел хлопец. Косит пулеметом, как бритвой. Увидел сегодня меня утром и кричит, что уже ничего не боится…
Это были последние слова, которые мы услышали от Кармелицкого. Он снова потерял сознание. Стонал, скрежетал зубами, отдавал какие-то команды, ругался.
Он не пришел в сознание ни на медпункте, ни в санбате, куда его доставили на санитарной машине. Он умер в операционной.
В палатке тихо. Тишину нарушает лишь тихий, еле уловимый плач. Все оборачиваются на всхлипывающий голос. Плачет медсестра Ольга Роготинская. Эта высокая и тоненькая, как тростинка, девушка с бледным худым лицом и с огромными прекрасными голубыми глазами любила Кармелицкого, хотя и встречалась с ним раза два-три, и то мельком. Много раз она подавала рапорт на имя начальника медсанбата, чтобы ее перевели в полк, но ей отказывали, уговаривали, убеждали, что работа на переднем крае не по ее силам и здоровью.
- Успокойтесь, товарищ Роготинская, - недовольно произнес командир медсанбата. Этого высокого и худого подполковника медицинской службы в дивизии недолюбливали. Был он заносчив, себялюбив и желчен.
- Я прошу, чтобы меня сегодня же направили в полк, - твердо сказала она. - Кстати, здесь присутствует и начсандив. Можно решить быстро.
Начсандив, низенький с круглым женственным лицом полковник, растерялся:
- Зачем так быстро? Вы подумайте, взвесьте все. Не надо решать жизненно важные вопросы в состоянии аффекта.
- Я давно решила.
Где-то за брезентовой перегородкой, в прихожей операционной, затрещал телефонный звонок. Пожилой телефонист вышел к нам.
- Звонят из полка, оправляются о майоре Кармелицком, - сообщил он, обращаясь почему-то не к врачам, а к медсестре Ольге Роготинской.
Девушка вздрогнула, побледнела. Скуластый с усталым лицом хирург майор медицинской службы Хайруллин растерянно развел руками:
- Что я им скажу, как сообщу страшную весть? Ведь там бой, там нужно бодрое, хорошее слово, а не сообщение о смерти любимого командира… Нет, ничего не скажу!
Ольга Роготинская встряхнула русыми косами, выпрямилась:
- Я пойду и скажу правду.
Она ушла в приемную, и мы услышали ее голос:
- Да, он умер на операционном столе. Кто говорит со мной? Майор Бойченков? Дорогой мой майор, прошу вас отомстите за смерть вашего командира. Держитесь… Я знаю, что у вас сейчас очень тяжело. Раненые поступают только от вас. Держитесь, родной мой!..
Командир медсанбата скривил тонкие сухие губы.
- Женские сантименты…
Хирург Хайруллин нахмурил брови, недобрым взглядом окинул своего начальника.
- У вас, подполковник, черствое сердце. Еще раз скажу, не любите вы людей и не знаете их.
Начальник санитарной службы дивизии засуетился. На круглом женственном лице появился испуг:
- Зачем же ругаться?! Вот петухи!
- Я не ругаюсь, товарищ начальник, - буркнул хирург. - Всегда говорил и буду говорить только правду.
Вошла Ольга Роготинская. Она снова обратилась со своей просьбой к начсандиву.
- Значит, вы твердо решили идти в полк? - спросил он.
- Вы уже слышали о моем решении. Изменять его не собираюсь.
- Тогда не держу. Приказ оформим сегодня же.
Ольга покинула палатку. Ушла собирать вещи.
В медсанбате долго еще трещали телефоны. О Кармелицком спрашивал командир дивизии, начальник политотдела, соседние полки. И вдруг к телефону вызывают меня. Слышу глухой, далекий голос, который доносится точно с того света:
- С тобой говорит Григории Розан. Вот уже час, как добиваюсь медсанбатского телефона. Ты окажи, правда ли, что умер майор Кармелицкий? Никому не верю. Только твоего слова жду…
- Григорий, это правда…
Минутная пауза и снова далекий голос:
- И тебе не верю. Брешешь ты! Такие люди не умирают! Не верю!
Через час снова иду в полк, которым командует уже майор Бойченков. Рядом шагает Ольга Роготинская. За плечами тощий вещмешок, где уложен скудный девичий скарб, на бедре покачивается брезентовая санитарная сумка. На девушке - кирзовые, не по ноге сапоги, легкая шинелишка. По тому, как она сидит на Ольгиных плечах, догадываюсь, что под шинелью нет ни ватной телогрейки, ни меховой безрукавки. «Надо сказать в полку, чтобы одели и обули - мелькает мысль. - Иначе простудится, пропадет девушка».
Шагаем молча. Каждый думает свою горькую, тяжелую думу.
Вечереет. Хмурится свинцовое небо. Дует сильный порывистый ветер. Еще утром стояла оттепель, леса обволакивал сырой туман, приползший откуда-то из болот. Ударивший под вечер мороз сковал снег, на голых ветках деревьев образовался слой льда, и теперь в лесу стоит стеклянный звон - унылый, выматывающий душу.
Никак не могу смириться с мыслью, что Кармелицкого нет, что не увидишь более этого человека, который стал дорогим и близким. Он часто бывал в редакции. Приходил шумливый, веселый. Говорил о своих солдатах, о смешных перипетиях фронтовой жизни, о деталях солдатского быта. Умел он подбирать нужные слова, обрисовывать характеры людей. Мы, газетчики, не раз завидовали его острому взгляду, наблюдательности.
Наш бывший редактор Голубев иногда советовал ему:
- Начинай писать книгу, Виктор! Верю, она получится.
- Далеко хватил! - отвечал в таких случаях Кармелицкий. - Одно дело говорить, другое - писать. Не осилю, да и некогда. Воевать надо. Может быть, после войны и напишу…
Мы все верили, что такую книгу он непременно напишет.
Хмурится небо, звенит лес. Впереди, куда мы идем, гремит бой. Вот такой же бой идет на многотысячном фронте - от границ Норвегии до Черного моря. И может быть, в эту самую минуту умирает много замечательных людей, таких как Кармелицкий. Уходят из жизни люди, которые еще многое могли бы сделать для своего народа, для украшения земли.
Горло сжимает спазма. Но это не слезы. Это ярость, лютая злоба против тех, кто пошел на нас войной. Будь они трижды прокляты!
Прощай, Северо-Западный фронт!
Вскоре после смерти Кармелицкого дивизию отвели сначала во фронтовой резерв. Потом, не пополнив ее ни людьми, ни техникой, начали грузить в эшелоны.
Едем куда-то на юг. Куда - точно не знаем. Прощай, Северо-Западный фронт!
Снова весна, весна сорок третьего. Много горя и бед хлебнули мы на Валдайских холмах, в топких болотах, в непроходимых лесах. Много друзей потеряли мы здесь. Вечным сном спят они в братских могилах, над которыми поют вечную песню могучие сосны.
Пройдут годы, обвалятся в лесах траншеи и землянки, густой травой зарастут солдатские окопы, но не изгладятся в наших сердцах те дни, когда мы коротали время в своих блиндажах, мерзли в окопах, делили сухари и махорку, обливались кровью и потом, роняли слезы на свежие могилы друзей-побратимов. И кто знает, может быть, многие из нас, выжившие, прошедшие через всю войну, навестят когда-нибудь эти места, низко поклонятся им, поцелуют ту землю, на которой мы закалялись, наливались той силой, которая делает человека мудрым и красивым душой.
Прощай, Северо-Западный фронт!
Эшелоны идут на юг. Еду в одном вагоне с разведчиками Василия Блинова. Мой друг стал заправским офицером. По-прежнему сдержан, немного замкнут, но эта замкнутость не признак эгоизма и душевной черствости - Василий просто не любит лишнего шума, громких фраз, бесполезной суетни. Блинов пододвинулся ко мне вплотную, вынул из кармана гимнастерки письмо и протянул мне.
- Вчера получил, читай…
Почтовый лист бумаги исписан ровным, каллиграфическим почерком.
«Дорогой боец! Уважаемый Вася Блинов! Какое счастье, что я нашла мою дорогую дочурку. Да, да, пишет вам мать Марты, той девочки, которую вы подобрали. В то страшное утро я не была дома, уехала в Ригу. Там меня и застала война. Я не могла пробиться к семье, чтобы забрать и увезти с собой дочь: фашисты уже захватили тогда половину Латвии. Потом эвакуация. Приехала в Казань, устроилась в госпиталь и до сих пор работаю медицинской сестрой. Сильно тосковала по Марте и отцу, не знала, что с ними, живы они или нет. Плакала. Я не стесняюсь говорить об этом, потому что знаю, что и у вас есть мать и вы представляете горе и отчаяние женщины, у которой война отняла ребенка. Недавно я прочла в газете статью о том, как вы спасли мою дочь, пригрели ее. В той же газете увидела снимок, где вы стоите с Мартой на руках. Я чуть не ошалела от радости, прибежала в госпиталь и всем показала газету. Люди радовались вместе со мной, поздравляли меня. Пишу это письмо, и около меня сидят мои подруги, они рассматривают снимок в газете, шлют вам привет и вместе со мной благодарят вас за все. Я верю в то, что вы вернетесь целым и невредимым. Пусть оберегает вас моя горячая благодарность, мое уважение и восхищение вами. Тысячу раз целую ваши солдатские теплые руки. Я все время думаю о вас, о вашем большом благородном сердце. Желаю вам удачи и счастья. Я узнала адрес вашей части и теперь хлопочу о том, чтобы выехать на фронт к моей милой девочке, забрать ее к себе. Надеюсь, что скоро встретимся с вами. Как хочу я прижать к груди свою крошку, пожать вашу мужественную руку!
С горячей благодарностью к вам
Анна Резекнес».
Перечитываю письмо еще раз. Да, новость большая. Василий закуривает.
- Что ты скажешь на это?
Что мне сказать другу? Ведь это замечательно, что у Марты отыскалась мать, что она скоро приедет к нам. Значит, мы сдержали свое слово, когда обещали девочке непременно найти ее мать.
- Конечно, замечательно, что к Марте приедет мать, - произносит Василий, - сам радуюсь такому обороту дела, но на сердце как-то неспокойно, точно пиявка к нему присосалась.
- Я понимаю, к девочке привязался…
- Не только привязался. Полюбил ее. И Люба в ней души не чает. Я уже говорил тебе, что мы думали удочерить ее. Уехали бы втроем в Москву или Саратов и начали бы жить, да как еще жить!..
- Не будь, Василий, эгоистом.
- Любовь всегда эгоистична. Ее ни с кем не хочешь разделять. Когда я иду в разведку, я всегда думаю о Марте. Порой туго приходится, смерть рядом, но вспомнишь малышку, и будто крылья за спиной вырастают. Тогда все нипочем, и силы неизвестно откуда берутся. Однажды я с ребятами весь день в ледяной болотной воде пролежал. Это в немецком тылу, рядом с шоссейной дорогой, по которой перебрасывались на другой участок фронта немецкие дивизии. Лежу в воде, душа в сосульку превратилась, зуб на зуб не попадет, руки и лицо, как у мертвеца, посинели. Вот тогда и вспомнил о Марте, и, веришь ли, вроде теплее стало. Уедет она от нас, и здорово загрущу. И Люба грустить будет…
- Значит, с Любой окончательно решили пожениться? - спрашиваю друга, в надежде отвлечь его мысли от Марты.
- Окончательно, дружище. Об этом на днях официально объявим, и брак в ближайшем тыловом городе оформим по всем законам.
- Радуюсь за вас. С Любой легко будет в жизни: такая знает, почем фунт лиха. Но не слишком ли вы торопитесь со свадьбой? Ее можно справить и в день победы.
- Нельзя ждать. Некоторые увиваются возле Любы, особенно один штабист. Ты его знаешь, это Селезнев. Вот Люба и говорит: давай официально оформим наш брак, чтобы эти донжуаны не приставали.
Блинов свертывает новую папиросу.
- Ты не подумай только, что мы живем как муж и жена, - краснея и смущаясь, продолжает Василий. - И после женитьбы никакой глупости не будет. Сами так порешили. Люба сказала: если забеременею и отправят в тыл, то это будет дезертирством. Она права. Сейчас воевать надо, драться, бить врага. На фронте каждый человек дорог… Да, чуть не забыл сказать тебе: письмо из Казани я уже читал Марте.
- Что она?..
- Восторгам конца не было. Письмо целовала, но потом притихла вдруг, ко мне прижалась и расплакалась. Понимает, что нам придется расстаться…
Эшелоны идут на юг
В пульмановских вагонах, где тесно от солдатских тел, на открытых платформах, где возле закрепленных орудий коротают время артиллеристы, в штабных автобусах, установленных тоже на платформах, - везде оживленные разговоры. На каком фронте мы будем драться? Получим ли пополнение? Какая боевая техника поступит к нам?
Эшелоны идут без остановки.
Переборы баяна, солдатские песни, монотонное постукивание колес на стыках. Свистки паровоза. Ночное, звездное небо. Упругий воздух, бьющий в лицо. Убегающие назад, чуть светящиеся, подслеповатые окна сонных полустанков и разъездов.
«На войну! На войну!» - стучат колеса.
Москву проезжаем ночью. До боли в глазах всматриваюсь в очертания огромного затемненного города.
Мысленно иду по знакомым улицам. Сижу в Коммунистической аудитории университета, слушаю лекцию профессора Нечкиной, потом возвращаюсь в Сокольники, прохожу мимо клуба имени Русакова, все дальше и дальше по Стромынке. Вот и Яуза. Грязная, маленькая Яуза. На ее берегу огромное студенческое общежитие. Вхожу в свою комнату. Вижу свою койку, застланную дешевым байковым одеялом…
Когда это было? Давно, давно! Тысячу лет тому назад. Может, и не было этой студенческой жизни, видел ее лишь в каком-то кинофильме или вычитал в книге?
Смотрю на любимый город, на его затемненные улицы, и сердце начинает колотиться в груди черт знает как. Не хватает воздуха, будто в рот вогнали здоровенный кляп.
Прощай, Москва! Доведется ли опять ходить по твоим улицам, дышать твоим воздухом - неизвестно.
Колеса вагона выстукивают: «Неизвестно! Неизвестно!»
Все дальше и дальше от Москвы…
Эшелоны разгружаются на небольшой железнодорожной станции, затерявшейся в степях Рязанской области.
Каждый день совершаем большие марши. Проходим селами и маленькими городишками. Над колоннами висит густая пыль. Она скрипит на зубах, толстым слоем покрывает пилотку, плечи, лицо.
Останавливаемся в ста километрах от Белгорода. Дивизия входит теперь в Степной округ. Полки получают технику, пополняются людьми.
День и ночь идет боевая учеба. Солдаты постигают искусство борьбы с танками, учатся боевым действиям в степной местности.
К солдатскому рациону прибавилось молоко, зеленый лук, чеснок, свежий картофель. Всем этим нас обильно снабжают местные жители. Тяжела учеба, но бойцы прибавляют в весе, наливаются силой.
Стоят солнечные теплые дни. Войска в меру своих сил помогают местному населению в полевых и хозяйственных работах. Колхозам выделены во временное пользование лошади, автомашины, тракторы-тягачи. Созданы небольшие команды, в которые вошли бойцы хозяйственных подразделений. Эти команды работают в поле, ремонтируют сельскохозяйственный инвентарь. Солдаты с жадностью берутся за работу в поле, огороде, в колхозных кузницах и в мастерских МТС. По этому сугубо мирному труду мы изголодались до полусмерти.
Дом, где разместились разведчики Василия Блинова, стоит на отшибе небольшого села. Избенка на вид неказистая: покосившиеся углы, развалившееся крыльцо, подслеповатые окна, прогнившая во многих местах крыша. Таким выглядело это жилище в тот момент, когда полк Бойченкова входил в село, чтобы принять здесь пополнение, отдохнуть, подготовиться к новым боям.
Блинов перетянул в свой взвод и Григория Розана.
Я снова у разведчиков. Их жилища не узнать. Поставлено новое крыльцо, перекрыта крыша, вделаны новые оконные рамы, переложена печь. Вокруг дома высится новенький частокол.
Григорий Розан скалит рафинадные зубы.
- Не узнаешь хату? Никого на помощь не звали. Уважили хозяюшку, особенно Степан Беркут старался. Плотник и столяр отменный. Теперь наша Евфросинья Степановна земли под собой не чует.
- Где же Блинов и Беркут?
- Наш командир из колхозной кузницы не выходит, машины ремонтирует, а Степан крестьянином стал. Иди за избу, на огород, сам увидишь.
Степан Беркут, сняв рубашку, распахивает огород на сытой крепкой лошади. Из-под лемеха струятся пласты рыхлого доброго чернозема. Тело Беркута блестит от пота. На груди и плечах золотится густой рыжий волос, веснушки, густо высылавшие на руках, спине и груди, почернели на солнце.
- Бог в помощь, Степан!
- Становись побочь! - кричит Беркут. Голубые с хитроватым прищуром глаза Степана светятся тихой, лучистой радостью.
Беркут останавливает лошадь, ласково хлопает ее по сытому крупу.
- Отдохни, родимый! Тебе передых, мне перекур.
Присаживается рядом, вынимает кисет.
- Конек добрый. В похоронной команде взял взаимообразно. Веселый и умный мерин. Знать, тоже истосковался по настоящему труду и теперь старается на славу.
Позади слышится шорох - оглядываемся. На меже стоит высокая молодая женщина. Женщина немного растерянно смотрит на нас карими глазами. Густые черные брови приподняты, полные губы полуоткрыты.
- Степан Григорьевич, испейте молока: холодное, прямо из погреба принесла, - говорит женщина с легким украинским акцентом. Голос мягкий, грудной. - И товарища угостите…
Степан почему-то смутился, покраснел. Принял кувшин из рук женщины, не вставая. Женщина спохватилась, поправила юбку, метнула в мою сторону сердитый взгляд, быстро ушла.
- Хозяйка наша, - пояснил Беркут. - Баба добрая и уважительная.
После непродолжительной паузы добавил:
- Баловства не любит, хоть и вдовушка.
- Где же муж?
- До войны разошлись. Он ее с Украины привез сюда. Ветрогоном и пьяницей оказался. Уехал куда-то на стройку, и след пропал.
Подошел Григорий Розан. Присел на корточки. Скалит рафинадные зубы, косится на Степана, подмигивает.
- Хитер ты, шут рыжий! Такую бабенку взял, что прямо удивительно, как это она позарилась на такую рожу.
- Про рожу мою языком чеши сколько угодно, но хозяйку не трогай. Небось злишься, что отбой получил?
Розан не обиделся.
- Масть моя не подходит. Это сразу видно. Рыжие, говорят, до любви дюже злы, вот и попал ты в козыри.
- Лучше пей, иначе на бобах останешься через свой язык.
Григорий выпил чуть ли не все молоко.
- Ох, и нахал же ты, братец! - со вздохом произнес Беркут. - На вид, как глист, а ест за десятерых.
- Прямую кишку, Степа, имею, вот и страдаю, обжорством, - беззлобно ответил Григорий.
Под вечер возвратился из колхозной кузницы Василий Блинов. Пришел усталый, чумазый.
- Колхозную молотилку налаживал, - пояснил он.
Не успели сесть за стол, чтобы перекусить, как на пороге появилась гостья - Люба Шведова. Пришла не в офицерской форме, а в шелковом платье, лаковых босоножках.
- Здравствуйте, товарищи!
Степан Беркут сорвался с места.
- Любушка, да тебя не узнать! Какая же ты красивая!
Лицо девушки зарделось. Люба явно польщена тем эффектом, который произвела на нас своим появлением. Люба и впрямь хороша. Тоненькая, невысокого роста. Нос прямой, тонкий, в разрезе больших темно-серых глаз есть что-то неуловимо восточное, что придает лицу девушки особую прелесть.
Усаживаем гостью за стол. Появляется угощение: молоко, сладкий творог, коржики.
- Ты уж прости, что называю тебя просто Любой, а не старшим лейтенантом, - извиняется Беркут. - Во-первых, я годами старше тебя, во-вторых, на платье твоем погон нет.
- Я не сержусь.
- Тогда скажи, по какому поводу разрядилась?
- Без всякого повода.
- Не может такого быть! А вдруг день рождения? Тогда скажи, подарок сделаем.
- Какой ты подарок сделаешь? - замечает Григорий Розан. - Или портянки свои старые преподнесешь?..
- Ты, Григорий, не смейся, - краснеет и злится Беркут. - В вещмешок ты мой не заглядывал. Вдруг там и впрямь что-нибудь особенное хранится, вроде малахитовой шкатулки.
- Зачем спорить? - успокаивает разведчиков девушка. - День рождения, честное слово, не отмечаю, а оделась в гражданское потому, что захотелось хоть на минуту почувствовать себя невоенной.
- Значит, и ты, Любушка, по мирной жизни истосковалась? - обращается к девушке Степан Беркут.
- Разве я не человек? Не для войны родилась…
Степан Беркут незаметно для гостьи толкает Григория Розана в бок, подмигивает мне. Смысл этих знаков понятен: надо оставить Любу и Блинова одних.
- Пойдем, Григорий, ты мне на огороде поможешь, - громко произносит Степан Беркут. - Уж больно конь норовистый, в борозде не удержишь. Вот и будешь поводырем. Уж вы извините, Любушка.
Шведова смутилась.
- Зачем же уходить? Оставайтесь…
И обернулась к Блинову:
- Может быть, и мы пройдемся?
Всей гурьбой выходим на улицу. Вечер чудесный - безветренный, теплый, тихий. Блинов и Люба медленно идут в сторону реки, которая льется на окраине села.
Григорий Розан по привычке прищелкивает языком.
- Хорошая пара. Дай бог им дожить до победы. Обязательно на их свадьбу приедем. Так что ли, Степан?
Беркут задумчив. Он тоже смотрит вслед удаляющейся паре, потом оборачивается к Григорию.
- Ты правильную идею высказал. На такую свадьбу за тридевять земель приехать следует.
Был уже поздний час, когда я уходил от разведчиков. Неподалеку от дома, где они жили, остановился, чтобы закурить, и тут услышал два голоса - мужской и женский. Говорили рядом, за плотной стеной кустарника, примыкающего к усадьбе. Это были голоса Беркута и хозяйки.
- Уж прости, голубь мой, что призналась тебе в своей слабости женской, не скрыла свою любовь к тебе…
- Ничего, Фрося, все бывает…
Я так и не зажег спичку.
Иду по деревенской околице и почему-то жалею о том, что у Беркута жена и дети. Потом ловлю себя на мысли: разве та, другая, жена Степана, хуже этой женщины, разве у той меньше чувств и женской теплоты?
Небо вызвездилось крупными звездами. Они словно спелые зерна пшеницы, разбросанные по бесконечному и бескрайнему току. Дует еле ощутимый теплый ветер. В центре села поют девчата. Вот звонкий, молодой, неустоявшийся голос взметнулся к звездам:
Летят утки,
Летят утки
И два гуся.
Хорошая, задушевная песня! Я часто слышу ее в этих краях, и она всегда волнует, тревожит.
Хор девчат заливисто подхватил слова песни.
Ой, кого люблю,
Кого люблю,
Не дождуся!
Село остается позади. Накатанная степная дорога матово блестит под ночным небом. Под ногами слабо клубится пыль. Ускоряю шаг. Надо спешить: до села, где находится редакция, не меньше трех километров. Нужно еще хоть немного вздремнуть перед напряженным рабочим днем.
В ушах все еще звучат слова Степана и Фроси.
Встреча с матерью
Неожиданно из штаба армии сообщили: в дивизию едет мать спасенной нами латышской девочки Марты. Иду в медсанбат. Он расположился в небольшой дубовой роще на берегу тихого озерца. Палатки разбиты наспех - и то не все: лишь для приемного пункта и операционной. Марта одета, как на парад. Она в шевиотовом костюмчике военного покроя; на ногах хромовые сапожки. Из-под пилотки падают на плечи белые, как лен, волосы.
Марта уже предупреждена о том, что сегодня приедет в медсанбат ее мать. Лицо у Марты бледнее обычного, большие темно-серые глаза смотрят сосредоточенно, серьезно и даже немного печально; пухлые губы плотно сжаты.
Вокруг девочки суетятся и хлопочут сестры и женщины-врачи.
- Ты что приуныла, Марта?
- Я не приуныла.
- Почему не смеешься? Разве не рада, что приезжает мама?
- Очень рада!
Брезентовый полог у входа в приемный пункт вдруг распахивается, и внутрь входят несколько человек. Впереди - высокая женщина в легком плаще и в сером берете. Гостья смотрит на маленькую солдатку, потом бросается к ней, приседает на землю, обнимает девочку.
- Марта, доченька!
- Мама!
Женщина жадно целует волосы, глаза, лицо, плечи ребенка. Затем осторожно берет дочь за плечи, отводит ее от себя, чтобы рассмотреть Марту на расстоянии. Проводит пальцами, точно слепая, по лицу девочки, трогает ее глаза, нос, круглый подбородок, тонкие черные брови, розовые мочки ушей.
Женщина смеется и плачет.
Девочка стоит по-прежнему бледная, с расширенными, сухими глазами. Затем осторожно отталкивает в сторону материнские руки, порывисто кидается к матери, целует ее полные, влажные от слез щеки.
И только теперь Марта заплакала. Плечики ее трясутся, слезы капают на колени женщины.
- Не надо, Марта… Не плачь…
Женщина не встает с колен. Берет сбился на затылок, густые русые волосы разметались по плечам.
- Мама, а дедушку убили, - вполголоса говорит девочка.
- Знаю, доченька. Не вспоминай то время. Забудь…
В палатку входят все новые люди. Среди них вижу Василия Блинова. Мой друг прячется за спины вошедших, почему-то жалко, виновато улыбается, и эта улыбка портит его лицо, делает его некрасивым. Чувствую, что Василий не знает, как себя вести сейчас, что делать.
Но вот женщина приподнимается.
- Марта, где же товарищ Блинов, который подобрал тебя на дороге. Его здесь нет?
Девочка обводит взглядом собравшихся и, заметив Василия, бросается вперед. Марта тянет моего друга на середину палатки. Василий слегка упирается, краснеет.
Несколько минут женщина и Блинов стоят друг против друга молча.
- Так вот вы какой! - первой нарушает молчание гостья. - Таким я и представляла вас…
Она протягивает к Блинову обе руки, кладет их на плечи разведчика.
- Разрешите поцеловать вас за все. За все, что вы сделали для моей дочери и для меня…
Она обнимает его и целует прямо в губы.
Возле гостьи и Блинова суетится фотокорреспондент армейской газеты. Режут глаза магниевые вспышки.
- Уважаемая гражданочка, - просит фотокорреспондент, - поцелуйте еще раз старшего лейтенанта Блинова. Уважьте меня. Первый поцелуй не мог запечатлеть на кадре, положение надо выправлять.