Рассказываю о последних зарубежных новостях, просвещаю друга по внутренней и внешней политике. Николай слушает вежливо, потом начинает позевывать.
- Ты вроде доклад делаешь, - с досадой произносит Медведев. - Брось! В эти дни столько перечитал газет, что на сердце накипь образовалась, как на стенках самовара. Желчь по телу разлилась, думал, что заболею.
- Откуда такая накипь?
- На союзников обозлился. Ну как они там воюют, на что рассчитывают?! Вижу их, прохвостов, насквозь. Вы, мол, повоюйте, а мы посмотрим. Так что ли? Эх, по-другому действовать надо им! Второй фронт открой - вот тогда и поверим, что вы союзники. Хитрят они, шельмуют вроде нечестного игрока. Самую последнюю карту за козырь выдают. Неблагородно это. Уж ты помолчи о международной политике. Изучил я ее. Не говори, не трави мою расслабленную печень, иначе на глазах твоих захвораю желтухой и не дойду до передовой.
- Ты слыхал, что генерал Черняховский от нас уехал? - опрашиваю друга.
Медведев встрепенулся.
- Уехал насовсем?
- Навсегда, Николай. Генерал всю передовую обошел, с людьми прощался.
- Вот беда, не пожал я нашему генералу руку, - сокрушается Медведев. - Такое дело упустил, что хоть кричи. Ведь любили мы его, как батьку. Стоящий генерал. Далеко пойдет, верь мне. Значит, со всеми прощался, говоришь ты? И ко мне, конечно, пришел бы. Эх, и всему виной эти распроклятые сапоги и длинный язык начхоза. Никогда не прощу ему такой обиды. Даже Скобелева приплел, чтобы окончательно меня убить, из полка выгнать. Попадись начхоз мне даже босиком, пальцем не шевельну, чтобы выручить. Дудки!..
Сказал я Николаю и о том, что завтра на рассвете дивизия пойдет в бой. Медведев вскочил на ноги.
- Вот с этого и надо было начитать! - произнес он, отряхиваясь и затягивая потуже ремень. - Выходит, я вовремя попаду к своим ребятам. Что ж, пойдем. Надо спешить. Пусть принимают пополнение.
|
|
Николай Медведев шагает ходко. За ним едва поспеваю. Винтер не отстает от нас.
- Я для Кармелицкого подарок несу, - сообщает он, и лицо моего однополчанина сразу светлеет, в глазах вспыхивают теплые искорки. - Сапоги ему стачал такие, что сам генерал Скобелев от удовольствия бы крякнул. Это я за то, что он идею мою поддержал. И не только за это. Хороший и справедливый он человек.
- Ты ничего не знаешь о Максиме Афанасьеве? - спрашиваю Медведева после непродолжительной паузы.
- Как не знать?! - оживляется Николай. - Письмо наше нагнало его в госпитале, который в Новосибирске находится. Оттуда и написал в роту. Отвоевался Максим, ногу отрезали. Парень совсем убит горем. На днях письмо ему послал и посылочку сообразил - сахару и две банки свиной тушенки. В тылу с харчами туговато, сам испытал это.
Солнце перевалило за полдень. Дорога по-прежнему хорошая, накатанная, подсохшая. Мы распахиваем шинели и полной грудью вдыхаем ядреный воздух.
Николай Медведев щурится на солнце, блаженно улыбается.
- Вот оно и лето, июль уже! - восклицает он. - Смотри, как хорошо кругом! Эх, и красота же! А чуть было ржавчиной не покрылся возле этих сапог… Хорошо, что вырвался на волю. Теперь, действительно, человеком себя почувствовал.
Где-то далеко впереди ухнуло орудие, потом второе, третье. Медведев на минуту остановился, прислушиваясь, затем снова зашагал по дороге.
Ночь перед боем
|
|
Тихий, безветренный вечер накануне боя. Возле штаба батальона Бойченкова отдыхают роты, два дня тому назад отведенные с переднего края. Они привели себя в порядок, пополнились новыми людьми, стали боеспособнее. Люди расположилась в низкорослом кустарнике, рядом с блиндажом командира батальона. Каждый чем-нибудь занят. Один пишет письмо, подставив под замусоленную, мятую тетрадь дно котелка. Другой чистит автомат, третий зашивает на шинели прореху.
Возле черномазого, широкоплечего бойца собралась группа людей. Это молдаванин Григорий Розан. В нашу дивизию он попал недавно. Характер у него развеселый, язык хорошо подвешен.
- Ты давай, касатик, руку, - говорит он пожилому, с пышными рыжеватыми усами бойцу. - Давай не стыдись. Поворожу и всю правду скажу.
Солдат, пряча в усы улыбку, протягивает руку с узловатыми пальцами, почерневшими от грязи.
- Так, так, касатик, - серьезно продолжает Розан. - Теперь покажи ладонь, линию жизни видеть надо. Ты, касатик, в рубашке рожден! Тебе предстоит пуд радости, два пуда счастья великого, и молодка подвернуться должна. Дома твои живут не скучают, тебя вспоминают. Жена молодцом держится, но на других поглядывает. По ночам тоской объята, потому что мужика надо. Сказал бы и другое, да линии жизни под грязью покоятся. Руки, касатик, мыть надо.
Пожилой солдат уже не улыбается. Усы подрагивают, как у кота, лицо багровеет.
- Ты глупости не говори, - сердито произносит он и отдергивает руку.
Бойцы дружно смеются.
- Что, дядя Сидор, за живое задело?
Солдат-молдаванин по-прежнему сохраняет на лице серьезную мину. Смеются одни глаза. Блестят огромные синеватые белки, зубы особенно выделяются на смуглом до черноты лице.
|
|
- Ты, дядя, позолоти руку, позолоти, касатик, - обращается он к усачу.
- Вот позолочу лопатой по цыганской спине твоей, - уже беззлобно отзываются усы.
Поодаль, под большим кустом можжевельника, расположилась еще одна группа бойцов. В центре ее - гармонист, широкоскулый, с голубыми глазами парень. Он задумчиво перебирает лады, и гармонь мечтательно вздыхает, заполняет окрестность негромкими звуками. Ей вторят солдаты.
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега…
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.
Русские песни сменяются украинскими, белорусскими, грузинскими. Перед смертным боем наш солдат любит петь.
Людно сейчас и возле Николая Медведева. Он в десятый раз повторяет историю о том, как обвел вокруг пальца интендантов и вырвался на передовую. Люди заразительно, от души хохочут. Пуще всех заливается смехом Степан Беркут.
- Ай да Николай, ай да стервец! Вот придумал штуку! - поминутно восклицает он.
Угасает закат. На небе появляются первые звезды. Сгущаются тени. Ветер совсем утих. Лишь изредка он робко подует, коснется верхушек сосен, прошумит там монотонной песней и снова улетает прочь, чтобы не тревожить покоя солдат, их думок в этот священный для них час. А дум у каждого много. Это думы о жизни и смерти, о родном отчем крае, об этой войне, которая занесла человека далеко от своей семьи, любимых детей, родных и близких…
Ночь перед боем - тревожная ночь.
Артиллеристы коротают время прямо возле орудий. По первому сигналу они откроют по врагу огонь. Связисты полностью готовы к тому, чтобы тянуть телефонные провода на новое место. Не спят и в санитарной роте и в санбате: завтра предстоит горячая работа.
Всходит луна. Ее голубоватый свет тускло озаряет поляну, на которой расположились бойцы.
Все ждут сигнала, чтобы неслышной мягкой поступью двинуться к исходному рубежу.
Кто знает, будет ли завтра вот так же сыпать шутками и прибаутками Григорий Розан, играть на баяне голубоглазый гармонист, дождется ли своего мужа женщина, которая живет сейчас где-нибудь на Урале или под Москвой? Никто не ведает, кому выпадет в предстоящем бою печальный жребий, кто завтра уже не будет высматривать старшину роты с почтой и обедом.
Ночь перед боем - тревожная ночь.
В просторном блиндаже за самодельным столом уселись майор Бойченков, командир полка - высокий и грузный подполковник, командир артиллерийского дивизиона - сухощавый, с моложавым лицом капитан. Тут же майор Кармелицкий и инструктор политотдела дивизии. Под бревенчатым потолком плавают густые облака табачного дыма. В блиндаже душно. Лампа-коптилка, сделанная из гильзы снаряда, чадит.
Командиры еще раз уточняют задачу первого дня наступления, перебрасываются лаконичными замечаниями, обсуждают действия батальона и полка в целом при неожиданных поворотах боя. В первой половине блиндажа дежурят у телефонного аппарата связисты. Тут же дремлет Макс Винтер. На завтрашний день он также получил задание - помогать переводчику допрашивать пленных.
Полночь. Возле блиндажа - топот человеческих ног. Еще минута, и в блиндаж протискиваются люди. Это разведчики. Впереди - Люба Шведова. Ловким движением руки она отбрасывает назад башлык маскировочного халата. Русые волосы выбиваются из-под пилотки. Разведчики подталкивают к столу пленного. Немецкий офицер жмурится от света.
Нелегко достался этот «язык». Два дня просидели разведчики, изучая местность, в топком болоте, на стыке вражеских дивизий. На этом гнилом, непроходимом участке немцы не возвели сплошной оборонительной линии, выставив здесь только патрулей. Тут и перешли линию фронта разведчики Любы Шведовой. Потом этой же ночью вышли с тыла к селу, занятому врагом. Макс Винтер до этого точно и подробно описал дом, в котором жил командир немецкого батальона, он же комендант села, рассказал о привычке майора Рихтера пить по ночам коньяк и ром целыми стаканами.
Вот эта привычка старого нелюдимого алкоголика и погубила Рихтера.
Разведчики без шума сняли часового у дома майора. Когда ворвались внутрь, то увидели: майор Рихтер сидел за столам без кителя, покачивался из стороны в сторону и тупо смотрел на батарею опорожненных бутылок. В первые минуты он даже не сообразил, что произошло, ибо был мертвецки пьян. Его быстро связали, забили в рот кляп.
Так убийца русской женщины очутился с глазу на глаз с ее сыном.
- Любушка, спасибо! - говорит командир полка. - Никогда не забуду услуги. А теперь отдыхать…
Разведчики покидают блиндаж, шурша халатами.
Пленный по-прежнему стоит навытяжку. У него красивое холеное лицо, аккуратно подстриженные усики а ля Гитлер, тонкие губы. Он бледен, под глазами мешки от пьянства. Левая щека нервно подергивается.
В блиндаже наступила тишина. Майор Бойченков приподнялся с места, рука невольно потянулась к кобуре.
- Так вот ты какой, подлюка! - прошептал Бойченков бескровными губами.
Рихтер поднял руки, заслонил ими лицо, точно ожидая удара.
- А теперь рассказывай о своей обороне, показывай систему огня, расположение траншей, - приказал Бойченков.
Пленный водит по карте холеной рукой, от которой пахнет одеколоном, указывает огневые точки, позиции артиллерийских и минометных батарей. Он торопится, зная, что от этого зависит его жизнь.
- И это все? - спросил Бойченков.
- Все, господин майор.
В это время позвонили из штаба дивизии. Узнав, что взят в плен немецкий офицер, комдив приказал немедленно направить его в дивизию.
Бойченков устало опустился на скамью.
- Уведите, - произнес он, не глядя на пленного, - иначе не сдержусь, не выполню приказания…
Пленного увели.
Кармелицкий обнял Бойченкова.
- Выйдем на свежий воздух, Николай Петрович. Да и всем нам надо подышать кислородом, дыму-то сколько!
Офицеры выходят из блиндажа. Мы - следом.
Рядом слышится приглушенный голос майора Бойченкова.
- Понимаешь, душа горит! Вот как подумаю, что подлец ушел ненаказанный, грудь от ярости спирает. А ведь не расстреляют. Попадет в лагерь военнопленных, прикинется безобидным ягненком, потом возвратится после войны в Германию, к своей фрау и муттер, и будет слюнявить о собственных подвигах, о тяготах войны. Эх, мне бы самому объявить ему смертный приговор…
- Нельзя так, - говорит Кармелицкий. - Мы не звери, не можем платить врагу той же монетой. Мы - советские люди, Николай Петрович. К тому же приказы своих командиров мы должны выполнять свято.
- Все правильно, но мне от этого не легче.
- Нет, мы не забудем ни одного преступления, за все призовем к ответу.
Офицеры закуривают. Огонек зажженной спички выхватывает из темноты острый подбородок, худые щеки командира батальона.
- Виктор, когда я подумаю о том, что творит на нашей земле враг, - после непродолжительной паузы заговорил Бойченков, - честное слово, не верится, что когда-то на немецкой земле жил и писал Гете, что был Шиллер. Не верю сейчас, что существовала Гретхен, что страдал Вертер. Ни во что не верю! Если и живет сейчас в каком-нибудь тихом немецком городке голубоглазая Гретхен, то эта прелестная фрейлейн получает от мужа посылки из России, жрет награбленное сало, не брезгует носить кофточки и шубки, отнятые у русских женщин.
- Это гнев туманит твои мысли. Успокойся! Были у немцев и Гете и Шиллер. Много будет еще хороших людей. Но вот эту фашистскую нечисть мы должны уничтожить. За это и деремся, умираем, все переносим.
Долго еще беседуют между собой боевые друзья.
Но вот раздается голос командира полка:
- Майор Бойченков, выводите людей на исходные позиции.
- Слушаюсь, товарищ подполковник!
В темноте от отделения к отделению, от взвода к взводу, от роты к роте несутся короткие команды и приказания. На поляне колышутся массы людей. Через минуту бойцы и командиры неслышной поступью покидают поляну. На лица людей, обмундирование и оружие ложится роса. В воздухе свежеет. Чувствуется близость рассвета.
Ночь перед боем - тревожная ночь.
Пока бьется сердце
Летом и осенью 1942 года дивизия непрерывно вела бои местного значения в районе Селигера. В начале 1943 года нас перебрасывают на реку Ловать. Здесь разгорелись сражения с Демянской группировкой немцев.
…Наши войска наступают по всему фронту. Целый день не затихает артиллерийская канонада. К вечеру шум боя спадает, чтобы на другой день, на рассвете, снова вспыхнуть с яростной силой.
Смеркается. Падает редкий снег. Опять крепчает мороз.
Вместе с майором Кармелицким идем на передний край. Он обозначился лишь во второй половине дня, когда последние наши атаки не принесли успеха. За весь день полк продвинулся вперед не более чем на пять километров. Потери большие.
Вот уже неделя, как Кармелицкий командует полком. Бывший командир тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Штаб армии утвердил Кармелицкого в должности командира полка.
Ползем от окопа к окопу. Вернее, это не окопы, а наскоро вырытые в снегу ямки, где залегли стрелки и пулеметчики.
Впереди - ровное поле, поросшее мелким кустарником. До вражеских позиции не больше пятисот метров. Все пространство насквозь простреливается из пулеметов. Когда затихает ружейная и пулеметная трескотня, слышно, как шумит на нейтральной полосе кустарник.
Вот окоп Степана Беркута. Рядом расположился с автоматом Николай Медведев. Людей не хватает, нынче и разведчики в деле. Николай смастерил для своего дружка великолепные бурки. Где достал материал - загадка даже для Беркута. Сам Медведев ходит в потертых валенках.
Беркут доложил командиру полка, что существенных перемен «на его участке» не произошло, что немцы не тревожат.
- Обедали?
- Никак нет! Побаиваются наши старшины днем ходить, темноты дожидаются.
- И правильно делают, - вмешивается в разговор всегда рассудительный Медведев. - Если старшину ранят или убьют, вовсе без пищи останешься, будешь порожним животом цыплят на снегу высиживать…
Степан Беркут ничего не ответил на выпад своего друга. Только глубже, до самых бровей, нахлобучил шапку, снял рукавицу, чтобы дыханием согреть окоченевшие пальцы.
- Холодновато, товарищи? - опрашивает Кармелицкий.
- Есть немного, - ответил Беркут. - Но главное - скучновато лежать в снегу. Неужели и завтра тут будем? Надо так ударить, чтобы фриц нам ближайшую деревеньку освободил. В населенном пункте все как-то сподручнее: жильем пахнет, отчего лишняя теплота в теле вырабатывается…
- Обязательно ударим, - ободряет бойцов Кармелицкий.
- Товарищ майор, я к вам с просьбой, - обращается к Кармелицкому Николай Медведев.
- Слушаю тебя.
- В партию хочу вступить. Рекомендации одной не хватает.
- Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе рекомендацию?
- Так точно, товарищ майор.
- Дам рекомендацию. Тебя, Медведев, я хорошо знаю. Молодцом воюешь. А главное - в эти вот тяжкие дни ты о партии думаешь.
Кармелицкий расстегивает планшет, вытаскивает блокнот и, дуя на озябшие пальцы, пишет рекомендацию.
- Держи, Медведев. Думаю, меня не подведешь, честным коммунистам будешь…
Глаза Николая Медведева вспыхивают от радости.
- Никогда не подведу, товарищ майор. Смерть приму, но звание коммуниста не опозорю. Пока бьется сердце, буду верен своей стране, партии нашей.
- Верю, верю, орел! Только о смерти не говори. Мы с тобой еще в Берлине побываем. А ты, Беркут?
- Вчера подал заявление, товарищ командир полка.
- Кто дал рекомендации?
- Командир роты капитан Поляков, парторг полка и разведчица Люба Шведова.
- Разве ты ее знаешь?
- Через старшего лейтенанта Блинова знаком.
Несколько минут командир полка о чем-то напряженно думает, трет перчаткой массивный подбородок, сдвигает к переносице густые взлохмаченные брови.
- Скажите, орлы, - заговорил Кармелицкий, - вот на этом участке можно пустить танки? Смотрите, поле ровное, мелкий кустарник не в счет. Для танков одно раздолье. Это я к примеру спрашиваю…
Беркут и Медведев задумчиво осматривают лежащую перед ними местность.
- Я бы тут не пустил танки, товарищ майор, - говорит Беркут.
- Тогда докажи!
- Что ж, и докажу. Правда, поле здесь ровное, километра четыре гнать немцев можно. Но дальше что? Дальше возвышенность и сплошной лес. Танкам - тупик: нет ходу. Вот если бы справа их пустить, в обход высоты и леса - это уже другое дело. Там они километров двадцать могут идти, препятствий не встретят.
- Но там уже другой полк, товарищ Беркут. Разве не хочешь, чтобы нас поддержали танки?
- Сам танкист и часто мечтаю, чтобы вот не на животе по снегу ползать, а сидеть в броневой машине, мчаться с ветерком на поле боя. Сам хочу, чтобы танки нас поддержали. Только все же пусть они у соседей действуют. Там лучше. Мы не обидимся.
- Спасибо за добрый совет, товарищ Беркут. И я так думаю, что танкам здесь не будет простора. Счастливо вам оставаться, орлы!
- До свидания, товарищ майор!
Мы уже собрались ползти дальше, когда нас остановил голос Медведева.
- Хочу вам еще одно слово сказать, товарищ майор. Только не обижайтесь. Нехорошо, что вы здесь, вам беречь себя надо, за всех вы в ответе…
- Не беспокойся, Медведев, я завороженный, никакая пуля не возьмет.
- Зря шутите. Неровен час, недалеко и до беды…
- Ты не каркай, пустая твоя голова, - обрывает Медведева Степан Беркут.
Ползем дальше. Окоп Григория Розана. Молдаванин скорчился в три погибели. Время от времени он снимает рукавицы и согревает пальцы дыханием. Зубы выбивают дробь. Лицо почернело, губы потрескались.
- Холодно, товарищ Розан?
- Разве это холод, товарищ командир?! У нас в Молдавии под петров день - вот это холод.
- Ты думаешь, я святого Петра не знаю и не ведаю, когда этот праздник бывает? Ведь летом отмечают старухи святого Петра, так что ли?
- Правильно, товарищ командир.
- Значит, холодно?
- Так точно.
- И огня негде разложить?
- Я о Молдавии думаю, и вроде теплее становится.
- Хорошо делаешь, что о родных краях думаешь. Они и есть тот огонь, который согревает солдата. Края твои хороши?
- Ой, как хороши! - нараспев произносит Розан. - Небо синее, виноград, солнце, а девушки - вроде молодого вина - глянешь, и кровь в жилах стучит.
- Ты женат?
- Не успел, товарищ командир! Хорошая девушка осталась в селе.
- Зовут-то как? - живо интересуется Кармелицкий.
- Мариулой.
- Красивое имя, вроде нашей Марии. Вот побьем фашистов и вернешься к ней.
- Обязательно к ней. Потом к вам в гости приеду с Мариулой и дочкой.
- Зачем же с дочкой? Может, сын родится.
- Хочу дочь. Она уважительней. Да и солдатской доли не испытает, на войну не пойдет.
- Разве горька эта доля? Разве горька война?
- Незавидная доля, а война - не мать.
- Но вот воюешь, храбрым солдатом являешься.
- Я мужчина, мне положено воевать. Воюю я по собственному желанию, потому что нельзя мне не воевать. Не буду драться - всю жизнь батраком прохожу, и Мариула батрачкой промается. Знаю я, на что немцы замахнулись.
- Молодец, товарищ Розан, что так понимаешь эту войну. Вот закончится она, тогда, быть может, и я к тебе в гости приеду. Хочу взглянуть на твои края.
- Приезжайте, дорогим гостем будете. Запишите адрес. Всякое случается: может, ранят, к примеру, увезут в госпиталь, в другую часть попаду. Вот и не увидимся.
Кармелицкий записывает адрес Розана.
Наступает ночь. Где-то за плотной пеленой облаков прячется луна, и поэтому видно далеко вперед. Ветер крепчает. Он срывает с косогоров и кочек тучи снега, бросает его в лицо, слепит глаза, обжигает кожу. На нейтральной полосе неистово стонет кустарник, голые ветки бьют по земле, и кажется тогда, что к нашим окопам подкрадывается враг.
Где-то рядом с нами, нервно захлебываясь, застрочил пулемет.
- Что за чертовщина?! - ругается Кармелицкий и бросается вперед на звук пулеметной трескотни.
Еле поспеваю за ним. Наконец достигли окопа, где залег наш пулеметчик. Боец-казах беспрерывно хлещет по кустам свинцовой струей.
- Товарищ боец, что с тобой?! Да очнись ты!
Пулемет умолкает. Боец поднимает голову и удивленно смотрит на нас.
- Зачем стреляешь, куда? - кричит Кармелицкий.
- Немца стрелял, атаку отбивал.
- Какую атаку? - Кармелицкий явно раздражен.
- В кустах немца, много немца идет.
- Да где они, твои немцы?!
Пулеметчик смущен.
- Ты кто будешь, как имя твое?
- Красноармеец Тилла Матьякубов.
- На фронте давно? В боях бывал?
- В боях не бывал, на фронте не бывал. Вчера в окоп командир привел, пулемет дал, стрелять велел.
- До этого из пулемета стрелял?
Боец прищелкнул языком.
- Хорош стрелял, все мишень бил, командир говорил: молодец, Тилла!
- Зачем патроны зря тратишь? Почему стреляешь?
- Мало-мало страшно было.
- Нехорошо, Тилла! Батыр врагов не боится. Ты слыхал, как наши солдаты воюют?
- Слыхал, товарищ командир. Про Кармелицкий слыхал. Карош командир.
- Ты его видел?
Пулеметчик хитровато улыбнулся.
- Командир в окоп не ходит. Ему нельзя тут.
- Вот я и есть Кармелицкий.
- Не верю. Кармелицкий в штабе сидит, план думает.
- Какой план, о чем думает?
- Как немца бить, как Берлин брать.
Выручает майора командир взвода, прибежавший к окопу пулеметчика.
- Товарищ командир полка, во взводе все в порядке! Никаких происшествий нет, - доложил командир взвода.
- И эта стрельба порядок?
Молоденький лейтенант что-то говорит в оправдание, потом набрасывается на Матьякубова.
- Зачем стрелял, кто велел?
- На войне все стреляй, - невозмутимо отвечает пулеметчик.
- Вы идите, лейтенант, к себе, оставьте нас здесь, - приказывает Кармелицкий.
Тилла Матьякубов почтительно вскакивает и вытягивается в струнку.
- Извините, товарищ командир. Не узнал вас.
- Да как ты мог узнать, когда не видел меня в глаза? Вот теперь и познакомились. Ложись, Тилла, не стой в полный рост: слышишь, как пули посвистывают.
- Я не боюсь, товарищ командир. И вы не боитесь.
- Но перед этим ты боялся?
- Не буду бояться. Куст шумит, снег шумит - думал, немцы. Теперь не боюсь.
- Верю тебе, Тилла. Верю, что хорошим солдатом будешь. До свиданья, Тилла. Давай руку.
В эту ночь мы побывали во всех ротах. Кармелицкий беседовал с бойцами и командирами, выслушивал претензии. Их было немало: пришла смазка для оружия, непригодная к использованию в сильные морозы, задержана выдача обогревательных пакетов, вот уже третий день, как нет почты.
Побеседовал майор Кармелицкий и с командиром Тиллы Матьякубова. Командир полка узнал от лейтенанта, что Матьякубов владеет пулеметом виртуозно, стреляет исключительно метко.
- Все это хорошо, лейтенант, - сказал Кармелицкий. - Плохо то, что Матьякубова вы оставили одного в окопе. Сами посудите: человек он не обстрелянный, остался один, вот и мерещится солдату черт знает что. Ошибку надо исправить. Пошлите к Матьякубову бывалого вояку. Пусть они с недельку вместе подержатся. За это время молодой пулеметчик обвыкнется, войдет, как говорится, в колею фронтовой жизни.
- Слушаюсь, товарищ командир.
На командном пункте полка, куда мы вернулись перед рассветом, Кармелицкому доложили, что погиб командир минометной роты старший лейтенант Буров. Обстоятельства гибели самые нелепые. В нетрезвом виде старший лейтенант Буров сам начал вести стрельбу из миномета и одну мину послал в ствол не стабилизатором, а, наоборот, носовой частью. Произошел взрыв, вместе с Буровым погиб и расчет миномета.
Сообщение об этой смерти вывело Кармелицкого из себя.
- Какая дикость! Ведь это не единственный случай, когда через водку люди расплачиваются кровью. Буров! Золотой, смелый, умный командир, а вот погиб позорно.
Повернулся к начальнику штаба полка и приказал:
- Заготовьте приказ, строгий, жестокий приказ. Впредь, если я замечу кого-нибудь пьяным, буду отдавать под суд. Не посмотрю ни на какие заслуги…
Начальник штаба вышел. Кармелицкий разделся. На простой хлопчатобумажной гимнастерке сверкнули боевые ордена. И невольно припомнились деревня на берегу Волховца, ночь в окопах, сидящий на корточках политрук Кармелицкий, рассматривающий при свете карманного фонаря новенький орден на груди Василия Блинова…
Командир полка достал из-под стола термос.
- Побалуемся что ли чайком?
Кармелицкий пьет большими глотками. Смотрю на его лицо и только теперь замечаю на нем страшную усталость. Осунулся, похудел новый командир полка.
- Тяжело вам, товарищ майор!
- Ты думаешь, когда комиссарил, было легче? Григорий Розан правильно сказал, что война - не мать.
- И Николай Медведев неплохо сказал.
Кармелицкий вскинул густые, лохматые брови.
- Это когда он меня уговаривал, чтобы я по окопам не прогуливался?
- Что ж, он прав. И сказал он, любя вас.
- Я понимаю его. Только вот воспользоваться его советом не могу. Не положено мне отсиживаться на командном пункте, за шкуру свою дрожать. Если не буду с людьми, в самой их гуще - грош мне цена, как командиру. Война есть война. На ней гибнут не только солдаты.
- Но все-таки можно действовать осторожнее.
- Ты разве так действуешь?
- Я газетчик. Погибну - не велика беда.
- Глупость говоришь. А я вот люблю газетчиков. Скажу о твоем бывшем редакторе Голубеве. По душе он мне. Пришел как-то в полк и требует героев. Я и говорю, что сейчас вызовем их на КП, и бросился было к телефону. Ох, и обозлился же он! Прямо дружба врозь. Надулся, вспыхнул весь и отвечает, что намерен разговаривать с людьми прямо на переднем крае, в той обстановке, в которой они воюют и живут. Целый день ходил с ним по окопам. В одном месте чуть было не накрыло: снаряд рядом разорвался. Отделались легким испугом. Думал, после этого у Голубева исчезнет всякая охота от окопа к окопу по-пластунски перебираться. Не тут-то было! Отряхнулся от земли и снега и кричит ошалело: ползем дальше. А сам смеется. Вот это газетчик! И пишет здорово. О бойцах наших надо хорошо, с душой рассказывать. Ты вот обязательно о Беркуте и Медведеве напиши. Крепко воюют хлопцы. Вчера Беркут из своего пулемета до двадцати фашистов уложил. В конце боя пулемет заело. С гранатами бросился на врага. Я в бинокль наблюдал. В полный рост встал и давай бросать одну гранату за другой. Шапка в ногах валяется, ветер рыжие волосы раздувает, красив, дьявол. Рядом - Медведев, низенький, щуплый. Кажется, щелчком пришибешь, а держится не хуже друга своего.
Снова вошел начальник штаба.
- Товарищ командир, из дивизии только что запрашивали, где мы предполагаем разместить танки, чтобы их заранее не обнаружили с воздуха.
- Танки на участке полка действовать не будут. Я сам доложу комдиву свои соображения, докажу, что танки целесообразнее пустить на участке соседей.
- Значит, основной удар будут наносить соседи?
- Вы меня поняли.
- Но ведь в плане операции это не предусмотрено.
- Планы не догма. Они могут изменяться сообразно обстановке, новым замыслам, новым решениям. Вот идите сюда, давайте с вами еще раз проиграем всю операцию на карте.
Начальник штаба, низенький, сухощавый майор, недавно призванный из запаса, человек деликатный, аккуратный и немного застенчивый, склонился над картой.
- Смотрите, какое раздолье у соседей. Тут и действовать танкам. На нашем же участке им нет простора. Заметили вы впереди большую высоту и сплошной лес? За высотой - болото. Вот здесь и ловушка для танкистов.
- Вы, пожалуй, правы.
- Мне эту мысль, между прочим, бойцы подсказали, - сообщил Кармелицкий. - Толковые у нас с вами подчиненные. Если можно так выразиться, почти каждый из них маршальский жезл в ранце, то бишь в вещевом мешке, носит.
- Значит, мы добровольно отказываемся от танков, от роли первой скрипки в предстоящем концерте?
Кармелицкий мягко улыбнулся.
- Мне правится, что вы за славу полка болеете, за первой скрипкой гонитесь. Но на войне не зазорно быть и на второстепенных ролях.
Начальник штаба снова ушел на свою половину. Он жил и работал с командиром полка в одном блиндаже, который был сооружен на скорую руку: лишь бы не гулял внутри ветер и не задувало снегом.