Долго мы сидела притихшие, пришибленные горем своего товарища. Никто не утешал Беркута. Да и как могли утешить друга, какие слова могли подобрать, чтобы обезболить в сердце Степана рану? Таких слов нет в людском лексиконе.
Первым нарушил молчание сам Беркут.
- Эта Лукерья Марковна женщина справедливая. Детей и впрямь в обиду не даст. Знаю ее с малых лет. Эх, побывать бы сейчас дома, утешить сирот!
- А ты напиши рапорт, - посоветовал Блинов. - Может быть, и отпустят на побывку. Причина уважительная.
Беркут уставился на своего командира тупым, бессмысленным взглядом. Долго молчал, но вот, наконец, слова Блинова, очевидно, дошли до его сознания.
- Ты, говоришь, рапорт писать? Нет, брат, такого рапорта не подам! Воевать надо, чтобы скорее войну эту проклятую закончить. Некогда разъезжать сейчас…
Потом ударил по столу огромным кулачищем, хотел что-то сказать, но только махнул рукой, упал лицом на стол, и плечи его затряслись. Страшно и жутко смотреть на сильного и мужественного человека, когда он плачет.
Через несколько дней Беркуту снова пришло письмо из уральского села, от Лукерьи Марковны Скворцовой.
«Сообщаю вам, Степан Григорьевич, - писала соседка Беркута, - что детишки ваши живы и здоровы. Старшенький Володя осенью в школу должен пойти. Я уже и букварь, и тетрадки, и портфель запасла. Отдала свой полушубок Егорке хромому, чтобы он на шубку его для Владимира переделал. Мальчишка смышленый и не разбалованный. Уже и сейчас мне по хозяйству помогает. Только не подумайте, что я неволю его до тяжелой работы. Уж вы не сомневайтесь по этому делу. Мальчонка не будет обижен. А еще сообщаю вам, Степан Григорьевич, что горе у меня большое. Получила я бумагу, и там сообщается, что погиб мой муж на фронте. Света белого не взвидела, как прочитала бумагу. Нет, значит, на свете моего Никифора, вашего дружка и соседа. Думала, что не перенесу такую беду. А взглянула на притихших деток и подумала - их надо растить, выводить в люди, для них надо жить. Извините меня, глупую бабу, что про горе свое написала. Знаю, что вам труднее приходится. Еще раз прошу, извините за то, что про беду свою сообщила. Не беспокойтесь о своих детях. Их я никогда не оставлю. Шлет низкий поклон вам соседка ваша Лукерья Марковна Скворцова».
…Враг поспешно отступает. Совершаем марши по 50-60 километров в сутки. Где-то в полусожженном врагом селе, в полку нежданно-негаданно появилась Евфросинья Семеновна. Пришла к разведчикам в запыленных полусапожках, в плюшевом новеньком жакете, с узелком в руках. Зашла в избу, где разместились подчиненные Блинова, и вроде потеплела, посветлела сразу горница. Низко поклонилась на пороге, приветливо улыбнулась каждому. Встала она в горнице высокая, статная и красивая, с добрыми и приветливыми лучистыми глазами.
- Здравствуйте, дорогие бойцы!
Мы удивились: как могла она найти нас в этой фронтовой сутолоке, за сотни километров от своего дома? Но потом поняли: любовь всюду найдет дорогу, доведет до человека, которого любишь.
Евфросинья Семеновна угостила нас ранними яблоками, сдобными пирогами с маком. Смело, не стыдясь нас, протянула Беркуту новые шерстяные носки, шерстяной свитер.
- Это для тебя, Степан Григорьевич! Может, и зимой еще воевать будете, значит, пригодится. Уж прими подарок, не обессудь…
Мы, соблюдая деликатность, ушли во вторую половину избы, оставив Беркута и Евфросинью Семеновну наедине друг с другом.
Григорий Розан прищелкнул языком:
- Вот это женщина! Такая если полюбит, так на всю жизнь.
- Что, завидно стало? - пошутил Блинов.
- Моя Мариула не хуже, - мечтательно произнес Григорий.
Из-за тонкой, дощатой перегородки, отделяющей нас от горницы, доносятся голоса Евфросиньи Семеновны и Степана Беркута.
- Я про твое горе расслышала, Степа. Вот и пришла.
- Как же узнала?
- Кого любишь, про того все узнаешь.
- Зачем же пришла, утешать что ли?
- Ты не сердись. Пришла не утешать, а помочь. Дозволь мне за твоими детками съездить. Будут, как у родной матери.
- Не надо, Фрося!
- Степушка, голубь мой, не противься! Плохо им не будет у меня. После войны ко мне вернешься, и заживем мы с тобой душа в душу.
- А если не вернусь, Фрося? Если погибну?
- Все равно детей твоих не брошу. Ведь у них кровь твоя…
Несколько минут длится молчание.
- Степа, не отвергай ты меня, дуру, - снова послышался голос Евфросиньи Семеновны. - Знаю, горько сейчас тебе, жену свою забыть ты не можешь. Но что поделаешь, коль беда стряслась. Буду я тебе большим утешением в жизни. Еще раз прошу, дозволь съездить за детками твоими.
- Не надо, Фрося! Брось думать об этом. Не могу я обидеть ту женщину, которая детей моих приютила, не оставила их в беде. Не могу пойти против сердца. Детишки пусть у нее будут…
За перегородкой раздались женские всхлипывания.
- Значит, я не люба тебе?
- Фрося, успокойся, не плачь...
- Выходит, навсегда расстанемся, Степа?
- Навсегда! Если выживу, только в свое село поеду. Детей растить буду…
- И не женишься?
- Нет, Фрося!
- А та женщина, что детей твоих приютила, замужем?
- У нее муж недавно погиб. Двоих детей оставил. Теперь с моими у нее четверо ртов на руках.
- И красивая она?
- Зачем об этом говорить? Женщина как женщина.
- Ой, чует мое сердце, что породниться с ней хочешь.
- Нас общая беда уже породнила…
- Что ж мне делать, Степа? Подскажи, как жить дальше?..
- Возвращайся домой, Фрося, и прости меня за то, что неласков был.
- Я понимаю тебя, голубь мой. Прости, что побеспокоила тебя. Прошу, проводи меня немного. Хоть этим сделай мне уважение.
Они вышли из дома. Евфросинья Семеновна, расстроившись, позабыла даже попрощаться с нами.
На чужих дорогах
Освобождена вся Украина. Вступаем на территорию Польши. После зимней передышки опять идем в большое наступление. Фронтовые дороги запружены войсками.
Стоят безоблачные, теплые дни. Проснувшаяся земля дышит легко и привольно. Тянется к солнцу молодая буйная трава, до рези в глазах сверкают по обочинам дорог большие лужи, образовавшиеся от недавно прошедших грозовых дождей. В долинах и на заливных лугах ветер рябит вешние воды. Придорожные кусты и близлежащие рощи звенят от птичьего перезвона.
Небо слепит голубизной. Щедрое весеннее солнце припекает солдатские плечи, покрывает загаром лица, блестит на вороненой стали автоматов.
Если бы не далекая канонада на западе и гул военных колонн на шоссейных и проселочных дорогах, можно было бы забыть, что идет война, что сегодня вечером или ночью нам снова придется вступать в бой прямо с марша, и мы опять не досчитаемся в своих рядах друзей и товарищей.
Но мы не думаем о смерти. Мы радуемся теплу, радуемся солнцу, радуемся горению крови в теле. Мы прислушиваемся к щебету птиц, ласкаем взглядом поля, полной грудью вдыхаем воздух, который густ и пахуч, как доброе старое вино.
Легко и весело идти таким весенним днем в походной колонне. Тебя обдувает ветер, в голове проносятся мысли о том, что вот закончится эта проклятая война, что возвратишься домой, и там начнется иная жизнь. Хочется ходить по земле, гордо расправив плечи, не опасаясь, что тебя заметит вражеский снайпер, хочется тишины. Хочется проснуться не в окопе или блиндаже с тремя накатами, а под мирной кровлей, на кровати, в своем доме, и чтобы из окна можно было видеть, как спешат на базар хлопотливые домохозяйки да торопятся в школу малыши. Черт возьми, как мы соскучились по этой жизни!
А дорога все вьется и уходит на запад, как бесконечная века.
Впереди колонны шатает майор Гордиенко. Командир полка Бойченков едет в открытой легковой машине позади. В последнем бою он был ранен в плечо. Он так и не ушел в госпиталь, отказался даже лечь в медсанбат. Во время боя он всегда находится на командном пункте и только на маршах позволяет себе быть позади войск.
- Споем что ли? - слышится голос Гордиенко.
- Начинайте, товарищ майор! - проносится по колонне.
И вот уже звенит песня.
На позиции девушка
Провожала бойца.
Темной ночью простилася
На ступеньках крыльца.
Первый, головной батальон подхватывает песню, которая, как волна, перекатывается от роты к роте, перекидывается на другие батальоны.
Парня встретила славная
Фронтовая семья.
Всюду были товарищи,
Всюду были друзья.
Поют о Катюше, о трех танкистах, о родной Москве. Не перечесть песен, которые поются на фронтовых дорогах!
Все больше припекает солнце. Лица солдат раскраснелись, и не поймешь отчего: то ли от быстрого марша, то ли от весеннего солнца, то ли от песен.
Шоссе вползает в огромную рощу, и людей обдает приятной прохладой. Где-то рядом шумит ручей.
- Привал! - звучит команда. Роты и батальоны сворачивают с дороги. Бойцы садятся прямо на землю. Сброшены с плеч скатки шинелей, тугие вещмешки. Бережно уложено оружие.
- Здесь будем обедать и отдыхать, - сообщает Гордиенко командирам рот.
По шоссе продолжают идти войска - артиллеристы, танкисты, полки и батальоны других дивизий.
Приземистый, широкоплечий Гордиенко обходит роты и батальоны, расположившиеся на отдых. Маленькие зеленоватые глаза замполита цепким взглядом окидывают людей, все замечают. Вот он присел на корточки возле пожилого солдата, который переобувался.
- О, да ты, вижу, ногу натер, земляк!
Солдат вскинул лицо, обросшее чуть ли не до бровей чертой с проседью щетиной.
- Все бувае, товарищ начальник! - равнодушно ответил он и принялся снова наматывать на жилистую ногу портянку, грязную, пропитанную потом и пылью.
- Нет, этого не должно быть, - произнес замполит. - Какой же из тебя будет солдат, если хромать начнешь? Не так заматываешь, давай покажу.
Солдат смутился и оробел. Спрятал под себя разутую ногу, взмолился.
- Не трэба! Сам зроблю. Не дытина я.
- Давай, давай, земляк. Не стыдись.
Гордиенко завладел солдатской ногой, в одно мгновение обернул вокруг нее портянку.
- Вот так надо! Никогда не натрешь ногу. А теперь повтори…
Вокруг уже зубоскалили, отпуская по адресу пожилого солдата колкие шутки. И опять отличился Розан.
- Этак ты, дядя, и Берлин не увидишь.
- Бис нагадив на твий язык, - огрызнулся солдат. - Колы не дойду, так доползу, а в Берлине побуваю.
- Что, допекли, дядя, немцы?
- Ворогу не пожелаю того, що зи мною зробылы. Сына замордували, доньку угналы.
Шутки, как ветром, смело.
- Ты откуда будешь? - спросил Гордиенко.
- С Тернопольщины.
- Зовешься как?
- Был Иван Гнатюк, теперь солдат Гнатюк, товарищ начальник.
Гордиенко закурил и положил на плечо солдата руку.
- Ты на товарищей не сердись. Пошутить они любят. Только вот замечу тебе: бриться и портянки почаще мыть надо.
- Слушаюсь, товарищ начальник.
- Ты меня так не величай. Для тебя и всех я - товарищ майор, заместитель командира полка по политчасти. Вижу, ты с последним пополнением к нам прибыл, я тогда в полку отсутствовал. Вот и не успел познакомиться.
- Это верно. Позавчера прибув на должность пулеметчика.
- Значит, знаком с этой штукой.
- В первую мировую против австрийцев воевал и тоже пулеметчиком. Дило знаю.
- Желаю тебе успехов, Иван Гнатюк. Думаю, что не оробеешь в бою.
- Уж за мэнэ не хвылюйтесь. Не рудым народывся. Войскову справу знаю.
- Спасибо за слово, товарищ боец. Еще раз спасибо.
- И вам дякую за добрэ слово.
Рядом с шоссе раскинулись великолепные в три обхвата дубы, по прихоти природы образовавшие полукруг. В центре на поляне, залитой солнцем, возносится к небу высокая белотелая береза. Стоит она, словно беженка промеж чужих, незнакомых ей людей, и не поймешь, о чем шумят ее говорливые листья: то ли тоскуют они о покинутых родимых местах, то ли рассказывают о мытарствах на чужих дорогах. Солдаты любуются деревом.
- Ух, какая красавица!
- Совсем, как у нас, на Рязанщине…
- Хороша, ничего не скажешь.
Смуглявый молодой боец прыгает через кювет, выбегает на поляну, становится возле дерева и, запрокинув голову, долго смотрит на его густую крону. Потом осторожно трогает руками белый ствол.
- Теплое оно, как человек, - кричит он товарищам.
- Оно всегда теплое, даже зимой, - говорит рыжеусый сержант и тут же добавляет: - Веселое деревцо, вроде песни.
- А у нас их подсекают весной, - сообщает один из бойцов. - Березовый сок - сущий мед. Сливай его в бочку, сдабривай дрожжами и хмелем, получится лучше всякой браги. Пей за милую душу…
- Варвары вы, - злится сержант, - за такие дела судить надо. Это все равно, что кровь пьете, а ты за милую душу…
Постепенно солдаты разговорились о родных краях.
Не одними разговорами заняты солдаты. Можно и послушать, и дело делать, чтобы с пользой провести эти короткие часы отдыха. Зашивают прорехи на выгоревших гимнастерках, наворачивают на ноги свежие портянки, проверяют содержимое вещевых мешков, и все лишнее летит в кювет: путь еще далек, и солдат не должен уподобляться ишаку, таскать на спине вещи, правда, приглянувшиеся на военных дорогах, но совершенно лишние в боевом деле. Тут и массивные металлические портсигары и запасы соли, которую можно с успехом обменять в каком-нибудь местечке на кусок добротного вкусного сала.
Один из бойцов точит о шоссе малую саперную лопату. И летят шутливые, незлобивые замечания.
- Знать, бриться ею собирается.
- Нет, братцы, он сало и хлеб режет лопатой.
- Вот и не угадал: он ею спину чухает, зуд у него от тоски по женке появился.
Боец продолжает точить лопату, да так, что искры летят, как при сварке, а сам смеется, скалит зубы.
- Лопата - друг солдата! - озорно кричит он друзьям-побратимам. - Разве не читали об этом в дивизионке? Если нет, то прочтите и сразу поумнеете. Лопата везде сподручна: и окоп отрыть, и щетину с подбородка сбрить, и почесаться можно.
Вскоре прибывает кухня. Обедаем. Короткий отдых, и снова полк трогается в путь.
Все слышней и слышней становится канонада на западе. Мы ускоряем шаг. Время близится к вечеру. Люди устали.
К пулеметчику Ивану Гнатюку подходит майор Гордиенко.
- Замаялся, солдат?
- Есть немножко, товарищ майор. Годы не те…
- Вижу, товарищ Гнатюк. Дай я немного кожух пронесу.
- Ни за що не дам! Сам справлюсь…
- Давай, солдат, не противься! Я моложе тебя…
Замполит силой отбирает у Гнатюка кожух станкового пулемета и шагает рядом с Гнатюком.
День рождения Тиллы
Наступление, конечно, дело хорошее. Душа поет, но вот на теле твоем, хотя и крепко натренированном, жилистом, не найдешь живого места. Ступни ног горят, будто в кирзовых сапогах вместо стелек раскаленные сковородки. Ремень автомата до крови натирает плечи, дает о себе знать и вещевой мешок, который по фронтовой привычке мы называем просто «сидором». Легок он на привале, заглянешь внутрь, и будто ничего в нем нет, но вот отмахаешь с ним километров пятьдесят, и вымотает он все твои силы.
Порой удивляешься: в чем только держится твоя душа? Худ ты по-страшному, живот-подтянут, как у гончей собаки, кожа да кости. Но попробуй ущипнуть мышцы рук или ног - не удастся.
Присядешь на привале прямо на раскисшую от дождя землю, и ничто тебя не берет: ни холодный ветер, ни проливной дождь. Только пар валит от тебя, словно ты только что выскочил из бани. Уж тут не бойся схватить простуду - какой-нибудь подленький грипп или воспаление легких. Солдат на войне от этого заворожен.
Как ни тяжело в походах, но все-таки ликует солдат. Ведь мы гоним немцев, неудержимо идем на запад.
Первое польское село. Оно - в небольшой долине, по обе стороны неглубокой, но быстрой речушки. Наш удар был стремительным, и немцы не успели ни сжечь, ни разграбить село.
Поздний вечер. Небо затянуто тучами. Низенькие домики жмутся к земле, готовы совсем слиться с нею от только что пережитого испуга. Жители выходят из погребов, приветствуют нас.
В хлевах мычат перепуганные голодные коровы, надсадно, несмотря на поздний час, кудахчут куры, где-то простуженным хриплым голосом горланит петух.
Мы с командирам роты Поляковым разместились в маленьком опрятном домике. Хозяин, низенький, щуплый и подвижный пан Кручинский, мужчина лет сорока, суетится в избе, торопит свою женку пани Ядвигу, которая варит для нас в печи картофель. Пан Кручинский превосходно владеет русским языком, мать у него была русской. Все это хозяин успел нам рассказать в первые же минуты знакомства.
Скромный ужин готов. Мы и хозяева за столом. Пап Кручинский рассказывает, как жилось при немцах. Жутко жилось. И страшно, и голодно.
- Да ты кушай, Владек, - говорит очень полная и высокая пани Ядвига, - не мешай гостям.
- Так-так, Ядя, буду кушать, - соглашается пан Кручинский и тут же снова начинает рассказ.
По полной щеке пани Ядвиги скатилась крупная слеза. Хозяин, бросив мимолетный взгляд на жену, вдруг на минуту умолк, заморгал глазами, как-то сразу постарел, съежился.
- Не надо, Ядя, не плачь, - тихо произнес он и, повернув лицом к нам, пояснил: - У нас тоже горе. Сына в Германию угнали, там и умер в шахте. Файный был хлопец.
Поляков, виновато заулыбавшись, деликатно перевел разговор на другую тему.
- Кажется, начинается большой дождь, - произнес он. - Совсем испортит дороги…
- О, не волнуйтесь, пан поручик, - воскликнул хозяин. - Настанет утро, пригреет солнце, и дороги высохнут моментально. Можно снова гнать немцев, - пся крев, как они надоели!..
Пани Ядвига недовольно поджала губы.
- Зачем ругаешься, Владек?..
Хозяин обмяк под строгим взглядом жены.
- Простите, панове, за сорвавшееся слово.
- Вы не называйте нас так. Для вас мы товарищи, - попросил Поляков.
- Так-так, пан-товарищ поручик.
Хозяйка тепло улыбнулась.
- Ох, Владек, ты совсем, как малый хлопец.
Пан Кручинский вдруг вскипятился, расправил плечи.
- Вот и не малый хлопец. Пойду вместе с вами, товарищи, до Берлина дойду, чтобы Гитлеру в лицо плюнуть. Вместе с вами буду бить немцев.
На губы Полякова легла едва заметная улыбка.
- Зачем беспокоиться, вы занимайтесь по хозяйству, а мы как-нибудь довоюем, - произнес командир роты.
- Нет, не отговаривайте меня. Обязательно пойду, - горячился хозяин.
Пани Ядвига посмотрела на мужа материнским взглядом.
- Какой из тебя солдат, Владек?
- Справный будет солдат! - воскликнул хозяин. - Стрелять я умею, и силу имею, не смотри, что худ. Если пан-товарищ поручик не разрешит, к самому большому начальнику пойду, а на своем настою. - И добавил, уже спокойнее, обращаясь к нам: - Не один я буду бить немцев. Наши хлопцы уже давно воюют с фашистами. Вы слышали про наших партизан? Знаете, кто такой пан Янек Гусев?
- О нем не слышали, - признался старший лейтенант Поляков.
- О, это боевой человек! Отрядом партизанским командует. Все наши хлопцы у него. Немцы, как дьявола, боятся пана Янека.
На дворе давно уже ночь. В оконные стекла барабанит дождь. В комнате тепло и уютно. Ярко горит настольная лампа. Со стен смотрят на нас красивые католические иконы. Взгляд у матки боски тих и печален. Зато вид у Марии Магдалины совсем беспечный, мирской, чуть-чуть даже легкомысленный.
- Скажите, панове, - опять обращается к нам хозяин, - какая установится в Польше власть?
Пан Кручинский впивается взглядом в лицо Полякова. Почему-то он чаще обращается к командиру роты, считая его, очевидно, человеком более серьезным и солидным, нежели я.
Поляков некоторое время молчит, затягивается табачным дымом.
- Власть будет такая, какую захотите вы!
- О, тогда я знаю, какая будет власть! - с удовольствием произносит пан Кручинский. - Мы пошлем к черту всех старых министров-пройдох. Они только портили нам кровь, мутили воду, ссорили нас с Россией. На грош амуниции и на злотый амбиции - вот какими были наши прежние министры. К черту их! Уж мы постараемся избрать такую власть, которую сами захотим. Правду я говорю, пан-товарищ поручик?
- Совершенно правильно, пан Кручинский, - отвечает старший лейтенант Поляков. - Так и я мыслю. Знаю, что война научила уму-разуму многих людей, они поняли, на чьей стороне правда, кто у них друзья и кто враги. О нас вот говорили, что мы чуть ли не с рогами. Теперь смотрите на русских, смотрите на большевиков. Ведь такие люди, как все…
- О, самые лучшие люди, товарищ поручик! И не стыдно будет нам, полякам, доучиться у вас, последовать вашему совету. Ведь мы братья по крови, вместе воевали еще при Грюнвальде, - сказал пан Кручинский. Глаза его потеплели. Морщины на худых, обветренных щеках и лбу разгладились, лицо помолодело.
Пани Ядвига мягко улыбается, сидит молча, считая, пожалуй, неделикатным вмешиваться в разговор мужчин. Но все же внимательно прислушивается, а последние слова мужа явно вызвали ее одобрение: она несколько раз кивнула головой.
По оконным стеклам по-прежнему стучит дождь. Равномерно отсчитывают время дешевые часы-ходики, висящие на стене. Уже полночь. В дверь кто-то стучится. Пани Ядвига идет открывать.
На пороге - Тилла Матьякубов. Мокрая плащ-палатка топорщится, на пол стекают струйки воды. Сапоги Тиллы в липкой черной грязи, и Матьякубов боится ступить дальше порога, чтобы не наследить на полу.
- Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?
- Я слушаю вас, товарищ боец.
- Здесь в одной семье болен ребенок, очень болен, - докладывает Тилла, - боюсь, что умрет.
- Так-так, болен, - подтверждает пани Ядвига. - Это у пани Михалины. Ладна така доченька, а теперь лежит…
- Что вы предлагаете? - спрашивает у Матьякубова командир роты.
- Разрешите мне сбегать за доктором в медсанбат. Он тут рядом, Тилла сбегает мигом.
А медсанбат расположился в небольшом хуторке, километрах в пяти отсюда – «рядом». На дворе дождь, слякоть. Добраться туда нелегко.
Скуластое лицо Матьякубова застыло в ожидании. В маленьких черных глазах бойца - нетерпение и досада на то, что командир почему-то молчит, не принимает решения. Наконец, Тилла не выдерживает и снова повторяет просьбу:
- Разрешите сбегать, я мигом…
- Что ж, Тилла, беги… Только не заблудись.
Лицо бойца просияло от радости.
- Тилла быстрее коня, быстрее машины. Тилла никогда не блудил, - воскликнул Матьякубов. - Спасибо, товарищ старший лейтенант, что разрешили…
Боец, круто повернувшись, исчез в темном проеме двери.
- Да хранит его матка боска, - вполголоса произнесла пани Ядвига, крестясь на икону.
- А завтра у Тиллы день рождения, тридцать лет будет, - как бы про себя произносит Поляков.
Хозяин дома встрепенулся, подбежал к жене.
- Готовь, Ядя, пирог, самый вкусный пирог для жолнежа. Завтра мы поздравим его…
Обернулся Тилла, действительно, мигом. Приехал назад с врачом на санитарной машине.
Для больного ребенка потребовалась кровь.
И снова Тилла едет на машине в медсанбат, и вдруг беда - крови нужной группы нет. Тилла предлагает свою. Проверили - к счастью, оказалась она нужной группы. Так Матьякубов стал донором. Уснул боец на рассвете, когда убедился, что больной ребенок спасен.
В эту ночь не сомкнули глаз и мы с Поляковым. Побывали в семье больной девочки, а перед утром, после всех тревог, стояли возле аккуратного домика пана Кручинского и жадно курили.
- Вот он каков, наш Тилла! - говорил Поляков. - С каждым днем открываешь в нем все новые и новые качества. Ох, и расцелую я именинника!.. Впрочем, каждый наш боец поступил бы точно так, как Тилла. Будь я верующим, я бы не на иконы молился, а на простую любительскую фотокарточку нашего солдата.
Дождь перестал. Дует сильный восточный ветер. Он быстро сушит землю.
- Для Тиллы приготовлен хороший подарок, - сообщает мне Поляков. - Еще месяц тому назад представил его к ордену Красной Звезды. Поговорил с майором Гордиенко и попросил, чтобы приказ о награждении был подписан накануне тридцатилетия Матьякубова. Замполит и сам командир полка хорошо поняли мою затею, поддержали. В свою очередь доложили комдиву, согласился и генерал. Он тоже похлопотал перед командующим армии и нашел у него сочувствие. Вчера получена выписка из указа о награждении Матьякубова орденом Красной Звезды. Запомнит Тилла день своего тридцатилетия. Орден да еще пирог пани Ядвиги в придачу - это прямо-таки здорово!
В ту минуту, когда мы разговаривали с Поляковым, нам было невдомек, что Тилле готовится сейчас не один пирог. Не знали мы, что наш неугомонный хозяин пан Владек Кручинский ушел обежать все село. Он рассказал, как Тилла привез к пани Михалине доктора, как дал свою кровь, чтобы спасти девочку. По большому секрету сообщил также, что Тилла Матьякубов будет отмечать завтра день своего рождения. И как то команде, во всем селе затопились печки. Проворно и сноровисто хлопотали хозяйки - молодые и в летах, полные и худенькие, чернявые и блондинки, у которых были приятные, чисто славянские имена: пани Марыся, пани Зося, пани Владимира, пани Юзя, пани Владя, пани Казимира, пани Янина, пани Теця, пани Геня - да разве всех перечислишь! Пеклись пироги - с яблоками и черносливом, с грецкими орехами и сушеной смородиной, со свежим творогом и рубленым мясом. Делались и самодельные торты с кремом и с густым вишневым сиропом, перемешанным с крахмалом. Всю ночь топились печи, и всю ночь сновали из погребов в дома и обратно женщины с глечиками и макитрами, с банками и кульками муки, с мисками свежих яиц и охлажденных сливок. Вот какую кашу заварил наш пан Кручинский! Поднял на ноги все село. Да и он не сидел без дела. Суетился, вертелся возле пани Ядвиги, помогал, взбивал крем, растирал макогоном черный, как зернистая икра, мак.
А тот, кому предназначались все эти превкусные лакомства, которые готовились из последних, надежно запрятанных в укромных местах запасов, приберегаемых для рождества, спал сном праведника и ни о чем не догадывался.
Задал же ты людям задачу, Тилла! Но это хорошо. День рождения человека должен быть шумным, веселым. А тридцать лет что-то значат. Большая дата!
Не занимает наш Тилла Матьякубов высокого поста в государстве, носит он на плечах лишь погоны сержанта. Простой пулеметчик. И хорошо, что день рождения простого бойца будет отмечен вручением правительственной награды.
Быстро светает. Утро уже в разгаре. По дворам на разные голоса перекликаются аккуратные петухи.
- Надо идти к Матьякубову, - говорит старший лейтенант Поляков. - Пусть принарядится. Я ему достал обмундирование первой категории, новенькие кирзовые сапоги и новую суконную пилотку. В боях-то пообносился, в таком виде неудобно будет стоять перед командиром, а генерал скоро будет, орден привезет.
Поляков ушел искать старшину роты.
Наступает день. Твой день, Тилла!
Всходит солнце, большое, ясное, до ослепительного блеска омытое ночным дождем. Основательно прополощено дождем, хорошо высушено ветром и синее небо. Оно без единой тучки, даже больно смотреть. И сразу же в густых, серебристых тополях, в вишневых садах, позолоченных утренним солнцем, брызнул разноголосый птичий гомон. Повернули свои головы к солнцу стройные подсолнухи, листья и стебли которых еще покрыты влагой и блестят теперь, будто сделаны они из жести, выкрашенной в зеленый цвет. Все сверкает, переливается радужными красками, все тянется к солнцу и синему небу, радуясь теплу, буйному свету, этой жизни, вечно молодой в своем неутомимом беге. Пахнет утренней сыростью, зеленью садов и огородов, черноземом, старыми соломенными крышами, пропитанными влагой. Избы весело улыбаются окнами, дымят печными трубами, звенят детскими голосами.
К домику, где остановились на ночлег пулеметчик Тилла Матьякубов и его друзья, идут люди. Женщины, мужчины, молодые парни и паненки, дети. У паненок - большие букеты цветов. Женщины бережно несут большие тарелки и вазы, покрытые белоснежными рушниками.
На крыльце стоит Тилла. Он в новеньком обмундировании, в новых сапогах. На чисто выбритом лице - бледность и усталость. Матьякубов ничего не понимает, удивленно смотрит на людей, собравшихся возле крыльца, потом вопросительно оглядывается на своего командира роты, который стоит рядом. Не понимает и Поляков.
Подбегает пан Кручинский:
- Пан поручик, наши селяне пришли поздравить пана Тиллу с днем рождения, - шепчет Полякову пан Кручинский с торжествующим видом.
- Но как люди узнали?
- О, про хорошего человека можно все быстро узнать!
Поляков понимающе улыбается.
- Это вы рассказали?
Пан Кручинский машет руками, делает безобидное лицо.
- Зачем я? Могли узнать и от друзей пана Тиллы.
- О, пан Кручинский, вижу, это ваша работа!
Наш хозяин уже не противоречит.
Девочки-подростки, одетые в белые кисейные платья, взбегают на ступеньки крыльца и преподносят Матьякубову букеты цветов.
- Поздравляем пана с днем рожденья!
- Многие лета пану!
- Нех бог хранит пана на войни!
- Счастливого життя пану!
Самая маленькая из них, худенькая, с тонкой талией, востроносая девчурка приподнимается на цыпочки и целует Тиллу в щеку.
Толпа хлопает в ладоши, возбужденно шумит, волнуется у крыльца. Слышны возгласы:
- Спасибо русскому жолнежу!
- Пусть дочекается пана жолнежа его пани матка!
- Нех жие Червона Армия!