— Костры разрешишь разводить?
— Разрешу. Поближе к вечеру, часика на два... Да что с тобой, Николай Павлыч? Что случилось?
— А то, что этих проклятых продуктов мы можем век не дождаться, если связи не будет. Сегодня семеро идти не могут, завтра их будет семнадцать, послезавтра семьдесят...
— Ты что-то хочешь предложить?
— Надо спасать бригаду,
— Как?
— Не знаю... Давай думать вместе...
Аристов умолк. Григорьев понимал, что его остановило, и тоже молчал, ожидая — решится ли комиссар первым высказать мысль о возвращении или будет его вынуждать к этому. Ему очень хотелось, чтоб комиссар высказался не только категорично, но и до конца, его с давних пор коробила принципиальность с примесью дипломатии, на этом он не раз бывал бит и учен в прошлом, и сейчас в их положении больше всего хотелось доверия друг к другу и откровенности...
«Неужели ты, дорогой комиссар, считаешь, что я побоялся бы отдать приказ о возвращении, если бы видел в этом выход? — думал Григорьев с огорчением.— Плохо же ты меня знаешь... Или, наоборот, хорошо. Знаешь, что не остановлюсь на полуслове. Тогда зачем же боишься, что я стану укрываться за твоей спиной... Не бойся. Не до этого теперь, не о том мои заботы».
Григорьев знал свой недостаток. Он хорошо понимал и чувствовал своих собеседников, многое схватывал на лету, легко и охотно рассуждал про себя, но как только начинал говорить, его мысли странно сворачивались в короткие, слишком определенные фразы, категоричность которых он привык скрашивать иронической или вопросительной интонацией. «Думать вместе» он не умел и не любил.
— Вот что, комиссар,— пересилив себя, сказал Григорьев.— Возвращаться мы не можем...
Аристов удивленно сверкнул очками в его сторону, но Григорьев предупреждающе поднял руку:
— Дело не в нарушении приказа... Мы не можем идти назад, пока не получим продуктов. Люди не выдержат пути.
— А если мы их не получим вообще?,
— Будем искать другой выход.
— Какой еще есть выход?
— Ждем эту ночь. Завтра отбираем несколько групп из ребят повыносливее и направим добывать продукты. Одних на дорогу, других — к Янгозеру, третьих — на финские группы, которые сопровождают нас... Вон их дымы, километрах в пяти от нас.
— И этим ты думаешь обеспечить бригаду?
— Нет, не думаю... Хотя кое-что наверняка добудем. Тут другое важно. Люди воевать должны. Они ведь воевать шли сюда.
— Ну, такая возможность была у нас и поближе,— усмехнулся Аристов.— В Барановой Горе, в Кузнаволоке. Стоило ли идти так далеко? Повоевать и там можно. Не затем же нас сюда послали.
— Ты не хуже меня знаешь, зачем нас сюда послали,— рассердился Григорьев.— Чего же умничаешь теперь?! Свою вину я без тебя знаю. На твои плечи не стану ее перекладывать.
— О какой вине ты говоришь? — насторожился Аристов и принялся протирать очки.
— А о той, что смалодушничал я в начале похода. Не рассредоточил бригаду поотрядно, когда выяснилось, что линию охранения между Сегозером и Елмозером не перейти...
— Ну это ты брось! Не бери на себя лишнего. У нас был строгий приказ, и все было сделано как надо. Наши беды начались позже, с поворота на Тумбу... Эти проклятые вши, эти лоси, которых хватило лишь на понюшку, эта глупая история с самолетом... Вот тут мы, действительно, допустили промашку.
«Мы... допустили». Это великодушие было неприятно Григорьеву, он уже жалел, что ввязался в никому не нужный разговор, и решил промолчать. Аристов и сам почувствовал никчемность этих напоминаний.
— Ну да ладно... О чем мы говорим? Давай ближе к делу. Ты, значит, решил завтра действовать?
— А ты против? Говори прямо. Я готов обсудить это на совете командиров.
— Только этого нам и не хватает, чтоб командир и комиссар не нашли общего языка. Нет уж, Иван Антонович, давай обходиться без этого. Есть у нас проблемы поважнее...
«Если он скажет сейчас свое любимое «ты командир, тебе решать», то я не выдержу и обложу его матом»,— успел подумать Григорьев. Но Аристов не сказал этого, они посидели молча, потом подошел Колесник с докладом о состоянии отрядов, за обычными делами разговор постепенно отодвинулся, потерял свою остроту, и Григорьев уже спокойно вспомнил о нем, лишь когда они вновь остались вдвоем и Аристов спросил:
— Если готовиться к действиям, то надо бы провести в отрядах партийно-комсомольские собрания.
— Надо,— отозвался Григорьев.
— Я займусь этим. Вечером и проведем. Ты сам-то выступишь в каком-либо отряде?
— Хорошо.
— Боря! — крикнул Аристов своему связному.— Через полчаса комиссарам отрядов и секретарям партбюро быть у меня. Быстро!
Успели натянуть штабную палатку. Григорьев залез в нее, рассчитывая вздремнуть хотя бы часок, в последнее время он спал мало — как только закрывал глаза, наплывали думы, одна цеплялась за другую, и конца им не было; они тянулись утомительной и привычной чередой, а сон подолгу не приходил, хотя в эти минуты он особенно остро чувствовал, как безмерно устал, как заметно убывают силы. Хватит ли их? Через три месяца ему стукнет сорок. До недавних пор он никогда не задумывался о своем возрасте — жил, держался и чувствовал себя так же, как двадцать лет назад, когда начинал службу в погранохране. Привык верить, что силы — дело наживное: отдохнул, выспался и снова как огурчик... Да и теперь о силах, о возрасте и усталости думалось не для себя — он идет и будет идти не хуже двадцатилетних. Есть у него для этого и воля, и привычка. Но быть как другие — этого ему мало. Поход еще так долог, самое трудное еще только начинается, и каждый боец, чтоб самому держаться, вправе видеть своего командира всегда бодрым, уверенным, веселым.
Сегодня утром, когда уходили с высоты 264,9, он, кажется, впервые отступил от этого правила.
«Надо держаться...» — он мысленно чуть ли не умолял их.
Выходит, надо держаться прежде всего самому — не раскисать, не поддаваться бесполезному, расслабляющему людей состраданию, во всяком случае, не показывать этого, как невольно он сделал сегодня утром — не этого хотят они сейчас от командира. Надо быть таким, как всегда, а вот хватит ли на это сил?
Григорьев так и лежал с закрытыми глазами, пытаясь расслабиться, чтобы заснуть, но слух четко фиксировал каждый звук, доносившийся снаружи, и он вперемежку с думами почти зримо представлял, что там происходит. Вот вернулась дальняя разведка, он хотел подняться, но тут же понял, что этого можно и не делать,— она не принесла ничего нового. Приглушенным голосом Николаев докладывал Колеснику, что дошли они до берега Янгозе- ра, долго наблюдали, ничего не обнаружили, по пути не попалось никаких следов присутствия людей, только с южной стороны слышали недолго гул самолета, он прошел где-то вдалеке и низко над лесом — сколько ни смотрели, самого самолета не увидели.
— Самолет какого типа? — спросил Колесник.
— Я же говорю, мы его не видели...
— А по звуку?
— Трудно сказать, погудело с минуту-другую и затихло.
— Ладно, пусть бойцы отдыхают.
— Костры можно разводить? Ребята грибов собрали.
— Пока приказа комбрига не было. Ближе к вечеру.
— А комбриг где?
— Отдыхает,— помедлив, с оттенком удивления тихо ответил Колесник.
«Кажется, привыкает парень!» — улыбнулся про себя Григорьев. Еще недавно Колесник не позволил бы подчиненному таких вольностей в разговоре, а тем более — любопытства. Григорьев и сам не любил излишнего, распространенного среди партизанских командиров панибратства, но теперешние отношения Колесника и Николаева его порадовали.
Ненадолго снаружи затихло.
...Все чаще приходили мысли о семье, и в походе думалось о ней все нежнее и трогательней. Целых полгода, до марта, Григорьев не знал, где семья и жива ли она. В последний раз случайно виделись в сентябре в Медвежьегорске, когда маленькому Коле не было и девяти месяцев. Да, какая это радость — заиметь наконец сына! Дочки— это тоже замечательно, но сын!.. Теперь неловко даже признаваться, однако когда не было вестей, он больше всего беспокоился о Коле — об этом крошечном и неразумном существе, которое при встрече в Медвежьегорске даже не признало сразу отца. Почему-то казалось, что беда в первую очередь должна коснуться его.
Теперь Коле уже полтора годика, Ольга Ивановна писала, что он уже бегает и пытается что-то лепетать. Люда хорошо помогает матери, закончила четвертый класс, учится в музыкальной школе. Младшая — Ляля — ходит в садик... Спасибо тебе, далекий и незнакомый Уржум! Хотя почему незнакомый? Этот крошечный городок помнится по книге «Мальчик из Уржума» — ведь там родился Киров! Спасибо... Хоть и трудно, но все живут, работают, учатся, растут... Теперь станет полегче — есть командирский аттестат, и второй секретарь ЦК партии Сорокин, старый знакомый по Петрозаводску, не только помог отыскать семью, но и написал в Уржум, чтоб получше устроили с жильем. Начали сходиться комиссары и парторги, они располагались где-то в сторонке, Григорьев слышал и даже угадывал их голоса. Как всегда на таких совещаниях, Аристов по очереди заслушивал краткие политдонесения, задавал вопросы, кому-то выговаривал, кого-то хвалил, затем минут десять слышался лишь его ровный и строгий инструктирующий голос, и совещание закончилось. Рядом с палаткой Макарихин чистил свой автомат «Суоми». Он делал это часто, Григорьев много раз наблюдал эту процедуру и теперь не только живо представлял его хмурую сосредоточенную позу, но по щелчкам, лязгам и шарканью угадывал, чем именно в данную секунду занимается адъютант. Вот он протер спусковой механизм и принялся за стволик. Обычно он стволик вынимает из кожуха, вставляет на время чистки запасной— любит, чтоб оружие всегда было в боевом положении. Аккуратный парень... Так и есть — запасной стволик вставлен, короткий щелчок крышки, лязг отведенного и спущенного затвора, еще один щелчок вставленного диска — и автомат готов к бою, положен у ног, а сам Макарихин наверняка уже накручивает на кончик шомпола полоску тряпицы. Стволик он будет тереть долго, до зеркального сияния, при котором спиральная нарезка короткого дула покажется на глаз легкой, сбегающей к центру паутинкой. А потом все повторится еще раз: запасной стволик будет вынут и на его место вставлен основной, хотя какая между ними разница — никому, кроме Макарихина, неизвестно.
Однако дождаться окончания процедуры Григорьеву на этот раз не довелось. Послышались поспешные шаги, и в палатку просунулась голова Колесника:
— Комбриг, есть связь с Беломорском...
Радисты ликовали. Мурзин работал на прием, и строчки цифр в блокноте уже росли одна за другой. Вот он исписал первый листок, быстро оторвал его и, не глядя, сунул лежавшему рядом Паромову.
Подбежал Аристов, не спрашивая, понял, что произошло, минуту-другую все трое понаблюдали за радистами и молча отодвинулись в сторону, чтобы не мешать.
Когда Григорьев сидел на корточках рядом с Мурзиным, ему показалось, что он тоже слышит слабый торопливый писк морзянки; он знал, что это не так, сигнал был слишком слабый, чтоб услышать его без наушников, но сам факт связи с Беломорском разве не был похож на чудо? Почему же не случиться и другим чудесам, помельче? Глядя на радистов, Григорьев ощутил прилив такого благодарного умиления, какого он давно не испытывал: «А ведь добились же своего, черти! Добились! Эх, парни, золотые вы мои... А тебе тоже спасибо!—подумал он, скользя взглядом к вершине сосны, куда убегала серая ниточка антенны.— Вот на что ты все же сгодилась. Спасибо и извини!»
Мурзин все писал и писал. Потом перешел на ключ, и все это было бесконечно долго, несравненно дольше, чем раньше, когда связь была надежной и постоянной.
Наконец Паромов вручил Григорьеву радиограмму:
«Григорьеву, Аристову.
Немедленно организуйте вывод бригады свой тыл, маршруту старому, проводить тщательную разведку, пути движения уничтожайте гарнизоны противника. Ежедневно доносить свое местонахождение.
Вершинин,, Поветкин»
Стояли еще больше суток. Связь пока была уверенной, и не хотелось уходить отсюда, не получив продуктов хотя бы на первые дни возвращения. Опасались, что стоит двинуться с этой счастливой высоты, и вновь рация «оглохнет».
Григорьев не отказывался от своих планов, выслал в сторону деревни Янгозеро и на дорогу две небольшие разведывательные группы. Они ходили долго и принесли неутешительные вести. В деревне располагался большой гарнизон, который, судя по всему, находился в состоянии боевой готовности. Подходы со стороны леса очищены от кустарника и, надо думать, заминированы; в подпольях некоторых домов замечены свежеоборудованные амбразуры, мыс обнесен колючей проволокой. О штурме гарнизона без больших потерь нечего было и думать.
На дороге — тишь и благодать. За несколько часов наблюдения не прошло ни одной машины. Подходящих объектов для диверсий тоже не было. Разведчики на всякий случай взорвали небольшой мост через ручей, свалили несколько телефонных столбов довоенной установки и вернулись, довольные, что хватило сил дотянуть до своего лагеря.
К вечеру 29 июля со стороны высоты 264,9 послышался бой. Он начался одиночным винтовочным выстрелом, потом — несколько секунд напряженной тишины, и вдруг разом загремела перестрелка, которая с каждой минутой нарастала, усиливалась, словно бы приближаясь; забухали частые и короткие разрывы, и неожиданно все начало затихать. Бой еще продолжался, но разрывы уже прекратились и звуки как бы постепенно погружались в воду.
Григорьев, взобравшись на знакомую сосну, хорошо видел в бинокль высоту, на которой остался отряд Грекова. Он уже предполагал, что финны предприняли атаку с поддержкой минометным огнем и, судя по всему, атака захлебнулась, что партизаны сами перешли в контратаку и бой сместился за гору, потому-то выстрелы стали глуше, и он больше всего боялся, как бы Греков не увлекся и не попал в окружение. Лесной бой требует быстрых ног; тут — кто проворен, тот и силен, а кто знает, как велики силы финнов? Хорошо, если это очередной наскок группы сопровождения, но откуда взялись минометы? Если перестрелка начнет разгораться вновь, то надо спешить на выручку.
Но скоро на севере все затихло, и постепенно пришла уверенность, что там все в порядке.
Через два часа пришел связной от Грекова и подтвердил, что атака финнов действительно отбита, что взвод Михаила Николаева фланговым ударом заставил их поспешно отойти за болото, что потери партизан невелики — один убит и шестеро ранены, а продуктов все нет и нет. Отряд «Боевые друзья» идет на соединение с бригадой.
«Зря только Греков силы потратит на лишние десять верст туда и обратно»,— подумалось Григорьеву. Но оставлять отряд на отшибе теперь тоже было опасно. Финны, конечно же, разобрались, что на высоте 264,9 не вся бригада, и они не успокоятся...
Весь день над расположением бригады висел высоко в небе финский самолет-наблюдатель. На час-другой он пропадал и появлялся вновь. Окончательно скрылся лишь к вечеру, когда горизонт начало затягивать низкими тучами и опять пошел дождь; да и то, словно в издевку, дважды крест-накрест пронесся над самыми верхушками леса.
Каждые четыре часа рация выходила на связь с Беломорском. Вершинин повторно передал те сообщения, которые в последние дни посылались без подтверждения о приеме:
«27 июля 1942 г.
Григорьеву.
Ночью 27 июля координаты 86—04 сброшено 700 килограммов продуктов. Проверьте. Сегодня следите до 6 часов утра за воздухом. Сигналы четыре костра, белое полотнище, ракеты.
Вершинин»
«27 июля 1942 г. 23 час. 40 мин.
Григорьеву.
Предполагаем послать «Дуглас» сопровождении истребителей две тонны продуктов. Срочно радируйте, есть ли вблизи вас наземный противник, тоже воздушный. Ваше местонахождение, сигналы.
Вершинин»
«29 июля 1942 г. 3 часа 34 мин.
Григорьеву.
Повторяю 27 июля координат 86—04 сброшено двух самолетов 700 килограммов. 28 июля сброшено координат 86—94 продуктов один самолет 300 килограммов. Немедленно проверьте.
Вершинин»
Тонны и сотни килограммов лишь вызывали теперь раздражение. Прошло двое суток, а ни «Дугласа», ни даже тех трехсот килограммов, которые выброшены в районе высоты 264,9 не было, а до тех семисот, что сброшены в районе Большого Матченъярви, не дойти и за двое суток, если они не попали в руки противника.
Вечером 29 июля Григорьев радировал:
«Вершинину.
Остановились у высоты 234,8. Два человека умерли от голода, идти больше не можем. Сегодня вышлите самолет с продуктами питания. Выбросьте концентрат. Сигнал 4 костра. С получением продуктов возвращаемся обратно. В 22 часа ждем ответ».
Ждали до утра, шел беспрерывный дождь. Самолета не было. Утром 30 июля была принята радиограмма, которая делала дальнейшее ожидание бесполезным:
«Григорьеву
Плохой погоды самолеты задерживаются вылетом. Продолжайте смотреть воздухом 30—31 июля. Ваши сигналы старые, наши —самолет покачивает крыльями.
Немедленно произвести разведку возможной посадки гидросамолета озеро Кужламби, вывозки раненых и больных. Укажите другие озера более подходящие. Сообщите.
Вершинин»
Григорьев сразу же ответил:
«Вершинину.
Продукты не получили. Вечером от голода умерло 4 человека. Противник подтягивает силы. Сколько возможно, сегодня возвращаемся обратно. В 18 сообщу новые координаты. Ждем продуктов питания».
Как только радист закончил передачу, Григорьев дал команду трогаться. Шли в стороне от старой тропы. Держались надеждой, что, может быть, удастся разыскать эти злополучные триста килограммов возле высоты 264,9.
Двигались из последних сил, делая лишь частые короткие остановки для передышки. Ослабевших вели под руки, несли на носилках. К вечеру на высоту не взошли, а едва втащились, помогая друг другу.
Связь, к счастью, была и, не дожидаясь назначенного часа, Григорьев передал радиограмму;
«Вершинину.
Возвратились на высоту 264,9. Ждем здесь продукты питания. Положение тяжелое, имею еще 2 случая смерти. Спешите. Мы все погибнем, но не уйдем отсюда, пока не получим продуктов.
Григорьев».
Это была последняя радиограмма, которую послал командир партизанской бригады Иван Григорьев начальнику Карельского штаба партизанского движения комбригу Вершинину.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
(высота 264,9, 30 июля 1942 г.)
К 30 июля все части, подчиненные полковнику Мякиниэми, занимали позиции согласно его замыслу. Две роты б-го егерского пограничного батальона, рассредоточенные на поисковые группы, уже много дней двигались вслед партизанской бригаде, широким фронтом прочесывая леса. В их задачу входило не терять соприкосновения с противником, вести наблюдение, мелкими стычками сковывать движение, а когда стало ясно, что партизаны терпят бедствие с продовольствием, то и всячески мешать снабжению их по воздуху. Каждая группа имела рацию, и полковник, располагая к тому же данными авиаразведок, мог постоянно следить за продвижением партизан.
Главную ударную силу составлял 4-й батальон 12-й бригады под командованием майора Айримо. Его четыре роты уже находились в непосредственной близости от партизан, охватывая их с трех сторон. Рота капитана Ремеза наступала с севера, рота лейтенанта Перттула — с востока, рота капитана Сегерстрёля — с юго-востока, а подчиненная батальону рота лейтенанта Исомаа должна была отрезать русским путь на юг. 2-й батальон под командованием майора Пюёкимиеса составлял оперативный резерв и находился в деревне Сельга. При необходимости на помощь атакующим могли быть быстро подтянуты кавалерийский эскадрон ротмистра Путконена и два егерских взвода, расположенные в деревне Янгозеро.
Сил было достаточно, но начинать решительные действия в глухих бездорожных краях полковнику не хотелось. Он считал, что отсутствие сносных коммуникаций как бы уравнивало возможности, ибо партизаны имели важное преимущество — свободу маневра. Для бесспорного успеха необходимо было или прижать их к какому-либо жесткому непреодолимому рубежу, или оттеснить в район, ограниченный дорогами, когда свободу быстрого маневрирования получат уже финны.
В последние дни партизаны двигались так медленно, что создавалось впечатление, будто они потеряли всякую способность к маневрированию. Поисковые группы докладывали, что среди партизан царит страшный голод, на их пути обнаружено несколько могил, где захоронены умершие, судя по всему, от истощения. Это же подтверждали и перехваченные радиограммы. Две специальные радиоразведывательные группы вели непрерывное прослушивание, фиксировали каждый выход в эфир партизанских раций.
Когда выяснилось, что партизанская бригада остановилась в районе реки Тяжа и ждет снабжения продуктами по воздуху, финское командование решило не медлить.
30 июля в 18.00 майор Айримо дал приказ всем подчиненным ему ротам начать быстрое продвижение с трех сторон к высоте 264,9, окружить, атаковать и уничтожить партизан. Как свидетельствуют финские источники, этот приказ был воспринят в ротах с радостным облегчением. Многодневное бесплодное блуждание по лесам порядком измотало солдат, особенно егерей из пограничного батальона, которые уже две недели не видели крыши над головой, однако все понимали, что путь в уютные и спокойные казармы лежит для них только через уничтожение партизанской бригады, которая, как казалось им, неизвестно чем и держится, разве что упрямством командиров и политруков, да еще тем отчаянием, какое испытывают люди, попавшие в безвыходное положение. Солдаты считали — чем скорее это произойдет, тем будет лучше, в успехе никто не сомневался, и даже надоедливый моросящий дождь сулил удачу,
Когда возвращались к высоте 264,9 и подошли к ее пологому восточному склону, то правое боковое охранение заметило за нешироким болотцем что-то похожее на полосу обороны: неглубокие окопчики, пулеметные гнезда, выложенные камнем ячейки для автоматчиков. Впечатление было такое, словно противник только что закончил оборудование позиций и почему-то отошел. Сделано все аккуратно, с финской предусмотрительностью: дно окопчиков выложено еловым лапником, а сектора обстрела для пулеметов расчищены от подроста. Оборона рассчитана примерно на роту. Ясно, что здесь готовились к серьезному бою, но когда и с кем?
— Греков, тебя минометы не отсюда долбили? — спросил Григорьев.
— Вроде нет, товарищ комбриг. Откуда-то северней били.
— А взвод Николаева к этому болотцу не выскакивал, когда контратаковал с фланга?
— Нет. Он теснил их к другому болоту,
— Ну, значит, повезло Николаеву.
Григорьев уже не сомневался, что здесь была подготовлена засада с целью выманить партизан с высоты и огнем из укрытия расстрелять их. Но где противник сейчас? И почему он оставил свои позиции, хотя мог бы теперь навязать бригаде недагодный для нее бой?
Долго раздумывать было некогда. Важно как можно скорее занять господствующую высоту — слава богу, она свободна.
Почти сутки не прекращался дождь, он лишь стихал ненадолго и вновь начинал барабанить по затвердевшим плащ-палаткам с удручающей монотонностью. Назад шли в стороне от старой тропы, дождливая навесь скрыла все приметы местности, и далеко не все партизаны знали, что бригада вновь приближается к высоте 264,9.
Но когда поднялись на плоскогорье и отряды заняли свои прежние секторы обороны — тут уж сомнений не оставалось, и каждый вернулся в свою ячейку, как в родной дом.
Несмотря на безмерную усталость, отдыхать не пришлось. Начальник штаба Колесник ходил вдоль линии обороны и повторял:
— Зарываться! Зубами камень грызи, а зарывайся!
Окапывались кто как мог, жались поближе к корням
деревьев и к холодным камням, благо было их здесь столько, что и до земли не доберешься. Через час дождь прекратился, стало поуютнее, потом разрешили развести костры по одному на отделение, и посменно стали ходить сушиться.
Поисковые группы обшаривали склоны, искали те злополучные триста килограммов, которые, согласно радиограмме, были сброшены еще три дня назад, до первого прихода партизан на высоту. Не было не только продуктов, но и следов их выброски. Выслушивая доклады командиров групп, Григорьев раз от разу матерился все ожесточеннее, командиры оторопело озирались, не понимая, чем заслужили такую немилость, а комбриг досадливо махал рукой:
— Да не тебе »то, мата не слышал, что ли? Иди отдыхай!
В половине восьмого, когда стало ясно, что искать эти триста килограммов бесполезно, Григорьев решил отправить взвод на север, в квадрат, где сброшены продукты для раненых. Если они действительно сброшены, то не могли же двенадцать человек съесть за несколько дней семьсот килограммов. Из отряда имени Тойво Антикайнена отобрали двадцать пять добровольцев во главе с командиром взвода Гришуковым.
Взвод ушел, а минут через двадцать с северо-запада донеслась яростная перестрелка. Она быстро приближалась. Вскоре одиночные выстрелы и короткие пулеметные очереди загрохотали из сектора отряда «Боевые друзья», огонь нарастал, распространяясь по северному обводу высоты, вот уже в бой включился отряд «Мстители», и стало ясно, что финны предприняли наступление.
— Занять оборону! Погасить костры! Приготовиться к бою! — привычно выкрикнул Григорьев, и относилось это скорее к работникам штаба, чем к отрядам, которые при первых выстрелах должны были без команды и занять оборону, и погасить костры, и приготовиться к отражению атаки, а работникам штаба надлежало теперь быть на местах и проследить — все ли сделано, как надо.
Это было непонятным — наступать на высоту с севера, где склоны были столь круты, обрывисты и каменисты, что обороняющиеся имели явное преимущество, но тем не менее наступление шло оттуда: противник вел интенсивный огонь по всей северной дуге; пули свистели, верещали, дзинькали над головами даже здесь, на середине плато, где располагались штаб, санчасть и разведвзвод, и, подбегая вместе со связным к командному пункту Грекова, Григорьев увидел, что с линии обороны уже оттаскивают первого раненого.
«Неужели финны и рассчитывали на то, что отсюда мы меньше всего будем ждать их? — подумал Григорьев.— Нет, тут что-то не так! Тут что-то другое!»
Командный пункт Грекова располагался в пятнадцати метрах позади цепи, у огромного растрескавшегося валуна, за которым можно было не только лежать, но и сидеть, поглядывая по сторонам и по звуку определяя, где противник давит в данную минуту сильнее всего.
— Что у тебя? — спросил Григорьев Грекова.
— Метров на пятьдесят подошли. Перли с ходу. Еле отбились. Теперь вроде ничего. Тут справа внизу скала, так человек десять в мертвое пространство проскочили, пулей не достать, так там и сидят. Беды-то от них никакой, а неприятно все-таки...
— Гранатами не пробовал?
— Пробовали, да никак не подкинуть туда, скала-то голая, из лесу под огнем ее держат, жаль людей тратить понапрасну.,. Да ты, Иван Антоныч, больно-то не высовывайся, этот камень откуда-то тоже достают. Слышишь, как рикошетит. Моему Арсену мешок уже продырявили.
Видимость отсюда была плохая. Григорьев ползком пробрался в цепь, понаблюдал за лощиной внизу, прислушался к интенсивной, но очень уж ровной перестрелке, какая бывает, когда первая горячка уже схлынула, обе стороны залегли в оборону и ведут огонь лишь потому, что стреляет противник.
Еще раз подивился Григорьев всей нелепости финского наступления именно отсюда, с севера, когда южный пологий склон словно нарочно предназначен для этого, вспомнил брошенные противником окопы на соседней сопке за болотцем и вдруг понял — что к чему. Черт побери, да это же совсем просто! Финны, конечно же, не рассчитывают, что бригада будет держать долгую оборону, каждый час боя им на руку, они попробовали надавить с севера, а вдруг мы начнем отход? Куда мы можем отходить? Конечно, на восток или на запад. На западе— река Тяжа. Значит, только на восток, мимо того самого болотца, на которое нацелены все огневые точки брошенной обороны. Можно голову дать на отсечение, что теперь те позиции уже заняты... Их задача — не пустить нас на север, теперь это понятно как дважды два.
— Прекратить пальбу! Беречь патроны! Стрелять только по видимой цели! — приказал Григорьев Грекову, вернувшись к камню.
— Слушаюсь, товарищ комбриг.
— Тот десяток постарайся не выпустить, раз сами залезли в ловушку.
— Стемнеет — не углядишь.
— Когда стемнеет, их гранатами можно взять.,
— И то правда.
— Потери?
— Трое убито, четверо тяжело ранены.
— Ладно, Федор, держись. Если снова напирать станут, подмогу пришлю. Я — к Попову. Вася, пошли.
— Ты осторожней, Иван Антоныч,— предупредил Греков.— Они уже успели пристреляться.
Да, финны не жалели патронов. Пулеметы с соседней высоты били длинными очередями по каждой точке, где замечалось какое-либо движение. Конечно, безопасней было бы отползти назад, поглубже в лес, куда прицельный огонь не доставал, но делать долгий крюк на виду у бойцов не хотелось, и Григорьев, где ползком, где перебежками, добрался до отряда Попова. Успокаивая дыхание, несколько минут полежал за корнем вывороченной ветром сосны и двинулся дальше. Здесь все шло так же, как и у Грекова. Встретив сильный огонь, финны прекратили атаку, залегли на другой стороне неширокой ложбинки и поливали позиции партизан автоматными очередями. Что они думают делать дальше — бог весть, но что-то, наверное, думают, ибо не зря же они положили в этих атаках, как минимум, полтора десятка солдат. Конечно, эти подсчеты слишком приблизительны и даже условны, но коль обороняющиеся имеют уже семерых убитых, то наступающие должны потерять в два раза больше. Не зря же атака захлебнулась.