Вянрикки — прапорщик, младший офицерский чин. 15 глава

— Ты слышишь меня, Прястов? Ты вел себя как на­стоящий коммунист, ты будешь представлен к ордену!

Ничто не шевельнулось в ответ на бледном, безжиз­ненном лице. Аристов поспешно, кусочком бинта, вытер струйки крови и зашагал в расположение штаба, а в со­знании все еще звучал голос Петуховой: «Скончался от ран...»

Вернувшись, он приказал вызвать Колчина.

Рослый, широкоплечий, с голубыми веселыми глаза­ми, Колчин был первым красавцем в бригаде. Он пришел в партизаны из Пудожского истребительного батальона; зимой, когда штаб бригады стоял в Чажве, а потом — в Теребовской, служил комендантом штаба, был приме­ром исполнительности и находчивости, добровольно хо­дил в разведки, но проштрафился по женской линии, за­путался в амурных историях с девушками из санчасти и был переведен в отряд с понижением в должности. В отряде служил хорошо, вел себя безупречно. Аристов много раз интересовался мнением о нем и получал поло­жительные отзывы.

Теперь, когда возникла мысль создать группу для эвакуации раненых, лучшей кандидатуры для командо­вания ею Аристов не видел. Такой найдет выход из лю­бого положения.

Колчин явился, с готовностью выслушал задание и спросил:

— Разрешите вопрос, товарищ комиссар?

— Да, слушаю.

— Сколько всего раненых?

— Сейчас двадцать три человека...

— А сколько бойцов будет в моем распоряжении?

— Считай сам. По отделению из каждого отряда. Значит, человек около тридцати.

— Как же нести, товарищ комиссар? Даже по два человека на каждого раненого не приходится.

— А ты что хотел бы? — рассердился Аристов.— Чтоб полбригады тебе дали? Кому-то надо и воевать... Там есть раненые, которые с помощью и сами могут дви­гаться.

— Наверное, будут и еще раненые? Бой-то вон все идет.

— Будут, наверное.

— На прорыв пойдем, еще больше появится?..

— То не твоя забота. О них позаботятся в отрядах... Не узнаю тебя, Колчин! Ты что — торговаться сюда явился, что ли?

— Я не торгуюсь, товарищ комиссар. Я думаю. Не­ужто и совсем безнадежных понесем, товарищ комиссар? И их, и себя мучить...

— Что ты предлагаешь?

— Неужто нет у наших докторов каких-то порошков, чтоб люди зря не страдали?

— Хватит болтать попусту, Колчин! Тебе ясно зада­ние? Выполняй. Еще раз повторяю, чтобы ни один чело­век— больной или раненый — не остался на высоте. Го­ловой ответишь.

Последний час перед прорывом Григорьев провел в странном состоянии нетерпения и внутренней оцепенело­сти. Ломило в висках, по спине то и дело прокатывался озноб, каждое неосторожное движение резкой болью от­давалось в раненом плече, он чувствовал, что силы были на исходе и надо бы поберечь их, посидеть и согреться; раз-другой он даже пытался сделать это, но как только опускался на землю, сразу туманилось в голове, клони­ло в сон. Быстро-быстро набегали тревожные видения, он вздрагивал, резко поднимался и вместе с болью возвра­щалась ясность сознания, а с нею — желание куда-то идти, что-то делать.

Но делать практически было нечего. Все распределе­но, все намечено, и все теперь будет зависеть уже не от него, а от этих ребят, которые всю ночь, голодные, уста­лые, израненные, провели под огнем и теперь, по его сигналу, поднимутся в последнюю атаку. Бой будет та­ким, что он, комбриг, в случае неудачи на каком-либо участке даже не успеет помочь, подбросить подкрепле­ние. Да и где оно? Все в деле, каждый человек на счету, а единственный его резерв — разведвзвод — первым пой­дет на прорыв.

Если бы только прорыв! Простой прорыв осуществить было бы легче: навалиться всей бригадой в одном на­правлении — и все! Но ведь насядут на хвост, будут от­рывать кусками, по частям затянут в бой... Истощенным людям не уйти от свежих и сытых егерей. Нет, удачу Гри­горьев видел не в простом прорыве, а в таком, чтобы финны не смогли прийти в себя хотя бы сутки... Будет ли она? А если вся эта хитрость обернется лишь допол­нительными потерями? Имеет ли он, комбриг, право тре­бовать от своих людей так много, коль они безропотно отдали ему практически все — и веру, и силы, и жизни?

Раньше ему никогда не приходилось задумываться над этим. Ведь случались же и прежде ситуации, когда нужно было мучительно думать и выбирать. Почему же тогда не приходили в голову мысли о праве, о долге, о совести? Не потому ли, что там все оправдывали сами обстоятельства, они были ясны и понятны каждому. А может быть, потому, что этот бой может оказаться для бригады последним. Когда превосходство и инициатива в руках врага, легко оправдать любую неудачу, и никто не станет строго судить командира. Но когда командир берет инициативу на себя и терпит неудачу — тут совсем, иное дело, тут судей хватит, и главным из них будет твоя совесть. Вспомнилось, как на базе, когда доводи­лось выпивать и они с комиссаром оставались с глазу на глаз, Аристов, делавшийся удивительно мягким, уступчивым и даже расслабленным, любил повторять: «С тобой, Иван Антонович, хорошо воевать. Ты честен и удачлив!» Было даже странно слышать о себе такое, странно и приятно. Григорьев лишь грустно усмехался в ответ. Честным и неунывающим в жизни — он, возмож­но, и мог бы считать себя, а удачливым — вряд ли... Ни разу не принял всерьез этого полупьяного откровения, а вот сегодня, острее, чем когда-либо, захотелось, чтоб оно казалось правдой. Как нужна она сегодня, эта удача! Не для себя, не для чести и славы, а для этих вот, дорогих и близких, безоглядно веривших ему людей, которых сю­да, на эту каменистую, обильно политую кровью высоту привел он, и он теперь в ответе за все!

Григорьев сознавал, что и то, что теперь представля­лось ему удачей в их положении, дорого обойдется бри­гаде, за нее придется заплатить слишком безвозвратную цену; это сидело в душе, как заноза, заставляло искать дела, двигаться, страдая от боли и безысходности дум,— но иного выхода он не видел, и он двигался, перебирался из отряда в отряд, спрашивал о самочувствии, подбад­ривал, улыбался, и мучительным утешением стало для него видеть на изможденных лицах ответные, полные на­дежды улыбки. Поэтому, когда ему наконец доложили, что переправа готова, Григорьев с каким-то внутренним облегчением дал команду начинать...

Через тридцать лет финский военный историк Хельге Сеппяля в своей книге «Советские партизаны во второй мировой войне», рассказывая довольно подробно о поросозерском походе партизанской бригады Григорьева, напишет о бое в ночь с 30 на 31 июля 1942 года всего несколько фраз:

«В конце июля бригада остановилась в финском тылу в ожидании подкрепления. И тогда финны силой до ба­тальона предприняли атаку на партизан, однако в дей­ствительности сами оказались в трудном положении».

Со шадящей самолюбие своих соотечественников де­ликатностью он не решится сказать большего и не назо­вет даже цифр потерь, хотя в других случаях, при опи­сании партизанских операций куда более мелких, он обя­зательно приводит потери с той и другой стороны.

Трудно предположить, чтобы такой сведущий специ­алист не знал, как в действительности закончился бой на высоте 264,9.

...Разведвзвод почти бесшумно скатился по западно­му склону, смял редкий заслон финнов, проскочил на со­седнюю высоту, развернулся и повел быстрое наступле­ние во фланг, вдоль северного обвода главной высоты. Следом за ним вступил в действие отряд «Боевые друзья». Судя по всему, финны и впрямь не ожидали такой дерзости и проявили удивительную беспечность. На рассвете они оставили на позициях половину сил и дежурные огневые точки, которые беспрерывно обстре­ливали партизанскую оборону, а другая половина ото­шла в глубь леса, разожгла костры, сушилась и завтра­кала в ожидании подкрепления. Считалось невероятным, что днем партизаны решатся на прорыв, да еще в север­ном направлении.

Неожиданность принесла успех.

Сбитые с позиций солдаты разбегались, отступали на восток, а паника усилилась, когда они попали под флан­говый огонь сначала отряда «Боевые друзья», потом — «Мстителей». Они вынуждены были отходить через от­крытую низину на север, и это стало похоже на разгром: пулеметные очереди из десятка стволов сразу же заста­вили их залечь на голом месте, потом под шквальным огнем ползком и перебежками добираться до кустов. Успех был бы еще большим, если бы разведвзвод, боясь оторваться слишком далеко и оказаться отрезанным от бригады, не прекратил преследования.

Одновременно на южном участке начали действия отряды «Буревестник» и имени Антикайнена. Не встре­тив серьезного сопротивления и почти незаметно они со­вершили такой глубокий обход, что неожиданно в лесу наткнулись на финский командный пункт, смяли его и повели быстрое наступление вдоль юго-восточного обво­да высоты. В руки партизан попала штабная рация. Связной командира отряда Дмитрий Востряков меткой пулей сразил убегавшего офицера, вместе с комиссаром Николаем Макарьевым они наскоро собрали документы, и наступление продолжалось. Разрозненные группы фин­нов, отстреливаясь, отходили на север, между высотой и озером, к той самой горушке за болотом, на которой еще вчера были обнаружены их подготовленные позиции.

В это время комбриг Григорьев находился на правом фланге отряда имени Чапаева. В ста метрах правее и чуть впереди залегли остатки взвода Мелехова из отряда «За Родину». Недавно, чтобы ввести в заблуждение про­тивника и обозначить попытку прорыва якобы в этом месте, Мелехов водил взвод в атаку и понес потери. Еще правее, невидимые отсюда, располагались готовые к броску вперед взводы Самсонова и Мурахина.

Приближались решительные минуты. Григорьев ждал этого момента, волновался и дрожал от озноба и нетер­пения.

— Вася! — крикнул он связному.— Мигом к Колес­нику. Пусть атакует одним взводом в сторону болота! Постой, дай-ка мне автомат!

— Товарищ комбриг! Я пошлю кого-нибудь другого! Я не оставлю вас...

— Я что сказал?! Быстро!

Сил было маловато. В отряде имени Чапаева остава­лось всего два неполных взвода, третий, ушедший с Ефи­мовым, так и не вернулся. Но когда Григорьев по звуку стрельбы понял, что финны уже приближаются к болоту, вот-вот они начнут обходить его и дальше станут недося­гаемыми, он не выдержал, дал ракетой сигнал к общему прорыву и закричал командиру взвода «чапаевцев»:

— Вперед! Поднимай взвод! За мной!

Он побежал первым, даже не оглянувшись, но твердо 8ная, что люди обязательно поднимутся за ним.

— Взвод, за мной! —услышал он позади голос, оста­новился, увидел действительно поднявшихся людей, на секунду мелькнула тревожная мысль: «Не рано ли?», но менять что-либо уже было нельзя, да и сильного встреч­ного огня противник пока не открывал, пули посвистыва­ли вокруг, но были они скорей всего случайными, и ра­достно подумалось, что финны, стоявшие против них, воз­можно, уже снялись с места, что до кромки болота не­далеко и взвод успеет отсечь путь противнику, которого теснит сюда Кукелев.

Бежали бесшумно, все плотнее стягиваясь друг к дру­гу. Кто-то обогнал комбрига, кого-то позади ранило, он вскрикнул и начал звать медсестру; на ходу Григорьев оглянулся влево-вправо и тут же споткнулся, едва не упал; болтавшийся на груди автомат больно стукнул по раненой руке, и сразу закружилась голова, по левой сто­роне груди потекло что-то липкое и теплое. Григорьев ухватился правой рукой за ствол молоденькой сосенки, секунду-другую постоял, уже понимая, что не автомат причинил ему боль, а наоборот — он спас его, ибо это пуля срикошетила от кожуха и снова задела раненое плечо.

До ольховых зарослей, обрамлявших болото, остава­лось меньше ста метров. Впереди сквозь серую мглу сла­бо проступала та злополучная горушка...

— Комбриг, что с тобой? — спросил подбежавший комвзвода.

— Ничего. Вперед! Разворачивай взвод вправо. Не пускай их к той высотке!

— Я пришлю ребят1

— Не надо! Не теряй времени! Вперед!

Вслед за ним комбриг успел пробежать несколько де­сятков шагов. Он заметно отставал, сил уже совсем не было.

Взвод, разворачиваясь на ходу, бежал под прикры­тием кустов наперерез отходящему противнику, Григорь­ев остался позади, и в это время длинная пулеметная очередь с горушки за болотцем сразила комбрига. Он медленно и бесшумно осел на землю и больше не шеве­лился.

Оглянувшись, командир взвода увидел позади непо­движного Григорьева, понял, что произошло. Одного за другим он послал к комбригу двух бойцов, но оба тут же на глазах погибли под пулеметными очередями, а через несколько минут спереди приблизился противник и стало уже не до этого.

Много финнов полегло возле этого болотца, но и из взвода, с которым пошел в атаку комбриг, удалось про­биться к своим лишь двум бойцам.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

(высота 264,9, 31 июля 1942 г.)

Еще до начала прорыва отделение Живякова назна­чили в распоряжение санчасти для эвакуации раненых.

В походе это была самая тяжелая и неблагодарная работа. Чертыхаясь, Живяков отвел своих ребят с пози­ции, по привычке пересчитал — из девяти человек в строю оставалось шестеро. Несколько минут посидели в укромном затишье, вытрясли из кисетов остатки махор­ки, выкурили одну на троих и поплелись разыскивать санчасть.

На подходе их заметил комиссар бригады, быстро бе­жавший вместе со связным им наперерез, в юго-восточ­ный сектор обороны.

— Почему бродите? Из какого отряда? — издали крикнул он.

Живяков подошел, четко доложился.

— Почему так поздно? Быстро в распоряжение Кол- чина! Где носилки? Почему без носилок? Для вас их дя­дя делать будет, что ли? Стыдно, Живяков,

— Все сделаем, товарищ комиссар...

Изготовить походные носилки — дело немудреное: бы­ли бы под рукой жерди, а натянуть между ними плащ-палатку — тут и пяти минут хватит. Топор в отделении был, Живяков уже начал высматривать на ходу годные молоденькие березки, но их как назло не попадалось; так они дошли до санчасти, а здесь уже было не до но­силок.

Эвакуация началась. Чтобы не терять времени, Кол- чин дал команду перетаскивать раненых к западному склону и спускать вниз, поближе к переправе. Людей явно не хватало, и он рассчитывал, что когда начнется отход, то там-то, у переправы, отряды не оставят их без помощи. Отправил на носилках пятерых и увидел, что таким образом ему с делом не справиться: свободных рук почти не осталось, а когда возвратятся ушедшие — кто знает. Расстояние невелико, и километра не будет, но обессилевшим людям и за час не обернуться.

— Отставить носилки! — приказал он, решив в пер­вую очередь эвакуировать тех, кто хоть как-то, пусть с посторонней помощью, но в состоянии подняться и дви­гать ногами.

— Ребята! — сказал он, обращаясь к раненым— Скоро пойдем на прорыв. Нести некому. Кто может встать на ноги — поднимайтесь, поведем под руки. Надо хоть ползком добраться до переправы. Это недалеко. Там помогут отряды. Кто в силах—поднимайтесь!

Лазарет заметно поубыл. Первыми начали подниматься те, у кого была целой хотя бы одна нога. Им на­скоро ладили что-то похожее на костыли, давали сопро­вождающего и показывали дорогу на запад. Глядя на них, с трудом и чужой помощью, вставали на ноги ране­ные в грудную клетку — их повели тоже.

Оставалось еще полтора десятка — самых трудных. Четверо — совсем безнадежны, они лежали в беспамят­стве и только числились в живых, их Колчин в расчет уже не брал. А вот с десяток, хотя сами двигаться не могли, но находились в сознании, и Колчин, не зная, что делать дальше, машинально повторял:

— Ребята, нести некому. Кто может—поднимайся. Скоро отход, ребята! Не могу же я вас здесь оставить.

Он заглядывал в шалаш, там была полутьма, лиц он не успевал различить, но видел, что больше никто не старается выбраться наружу — лишь стоны, бормотания и всхлипы были ему ответом. Он понимал, что никто из находившихся в шалаше уже не жилец на этом свете, им не выжить, даже если бы нашлась возможность тащить их; день, другой, третий — и пиши пропало. Внутренне он давно уже свыкся с этой неизбежностью, его мысли занимали не столько эти, оставшиеся здесь, сколько те, кого удалось отправить к реке, ибо если начнется быст­рый отход, то и на них не останется ни сил, ни времени. Но приказ оставался приказом, время еще было, и Кол­чин ждал, надеясь, что, может быть, носильщики успеют вернуться и удастся перебросить к берегу еще хотя бы пятерых. С основной группой раненых ушли к переправе бригадный врач Петухова и ее помощник военфельдшер Чеснов. Здесь остались лишь две медсестры.

— Эй, Колчин! — услышал он из шалаша голос.— Помоги вылезти наружу! Почему я должен подыхать в этой проклятой берлоге?!

— Тут дождь моросит,— ответил Колчин, еще не ра­зобравшись, кто окликнул его.

— А мне теперь все равно... Хоть на небо погляжу в последний разок.

— Лежи пока! И не сей панику!

— Помоги, говорю! Я ведь знаю тебя, Колчин. Пом­нишь, перед войной мы первомайские встречали в одной компании? В Медвежке. Неужто забыл? Ты еще на «бэ- бэка» тогда служил, помнишь?

— Почему забыл? Я тебя помню, Орехов. Мы ведь и потом много раз встречались, уже в бригаде,

— Так помоги же наружу выбраться, черт побери!

— Ну, пожалуйста, если хочешь...

Вместе с медсестрой они вытащили Орехова из шала­ша. Его обе ноги от паха до пят были накрепко примо­таны к грубым самодельным шинам; он сжимал зубы от нестерпимой боли, но когда выбрался на воздух и улегся неподалеку от еще тлевшего костерка, на лице его появилась счастливая улыбка.

— Я поговорить с тобой хочу, Колчин... Худо мне. Всю ночь промучился.

— Давай поговорим, пока время есть...

— А ты верно помнишь меня, Колчин?

— Почему не помню. Хорошо помню. Ведь я сразу назвал тебя по фамилии.

— Это точно, назвал. А почему ж ты до этого ни разу ко мне не признакомился? Я уж думал, что ты или за­был, или знаться не хочешь.

— Сам не знаю почему. Как-то уж так вышло, само собой...

— А я уж думал — оттого, что мы с тобой поссори­лись тогда на празднике, и ты вроде злился на меня. По­мнишь?

— Что-то не помню...

— Как не помнишь? Весь вечер цапались, по каждо­му пустяку... А потом и рассорились, чуть драку не устроили. Ты паникером меня обозвал.

— Паникером?! Вот уж не помню. С чего это —па­никером?

— Да уж и я плохо помню. Вроде бы я сказал, что война скоро будет, и ты стал спорить, доказывать, что не будет...

— Я не мог этого говорить. Я всегда считал, что вой­на будет, я еще в финскую это понял.

— Ну, может, наоборот... Может, я по пьянке другое что сказал... А паникером ты меня тогда обозвал, это точно.

— Кто его знает теперь...

— А знаешь, Колчин, почему я к тебе тогда цеплял­ся? Это ведь я во всем виноват»

— Почему?

— Я ведь тогда с невестой своей был. С Зоей. По­мнишь ее? Красивая такая. Самая красивая в компании была. Высокая, в светлом костюме, с зелеными глазами.

— Что-то вроде припоминаю...

— Ты это правду говоришь, Колчин? Ты не врешь мне?

— Ну почему я буду тебе врать?

— А потому, что знаешь, как мне важно. Я же ведь Зою тогда к тебе приревновал. Показалось мне... А как же? Оба вы красивые, песни весь вечер на два голоса пели, все время друг другу улыбались. Это-то ты хоть помнишь, Колчин?

— Песни вроде припоминаю... Так ведь песни я где хочешь пою. Люблю я песни. И на баяне играю.

— А я ведь, Колчин, и не женился на Зое из-за тебя. В тот вечер наговорил ей всякого, она обиделась, я уехал в Сегежу, а тут и война.

— Выходит, дураком ты оказался, Орехов...

— Выходит... А Зою ты что — действительно не пом­нишь?

— Говорю тебе, смутно как-то...

— Ты в Сегеже перед походом на картине «Алек­сандр Пархоменко» был?

— Был.

— Артистку Татьяну Окуневскую видел? Она с Мах­но за компанию.

— Видел.

— Ну вот она и есть копия Зои. Две сестры. Только одна постарше лет на десять. Один раз мы в Петроза­водске с Зоей были. По улице идем — все оборачиваются на нее. Ну, вспомнил теперь? Что, нет? Ну, Колчин, не­правду ты мне говоришь, скрываешь что-то, а раз скры­ваешь — то, значит, было между вами, было... Скажи хоть по-честному напоследок. Сам ведь видишь, мое дело — швах.

— Клянусь, ничего не было, Орехов, Не такой уж я кобель, чтоб за каждой гоняться.

— Ну, Зоя, положим, не каждая... Такие, как она, все наперечет... Ну да ладно, Колчин. Что теперь об этом...

Он помолчал и вдруг задорно и грустно начал на­распев:

— Эх, ноженьки вы мои, несчастные ноженьки. Уж как жалел я вас, как берег! Пуще головы. Лучше б сразу в голову, Колчин, а?

— Не расстраивайся, Орехов. Придут люди, отправ­лю тебя первым.

— Куда, Колчин? Нет уж, понимаю, что крепко не повезло. Тут и здоровым дай бог выбраться. Жить-то, ко­нечно, хочется... Нет-нет, Колчин, ты не думай, что я чего-то прошу. Это я так. Все понимаю, голова-то у меня свежая, и столько в ней за ночь провернулось!

— Помолчи, Орехов. Не тяни душу, и так тошно!

В это время подошло отделение Живякова. Не успел Колчин «выдать» им за опоздание, как на севере загро­хотало, стрельба слилась в сплошной гул, отряды пошли на прорыв, из штаба бригады прибежал связной:

— Начинайте отход! Скорей!

Под горячую руку Колчин выматерил связного, крик­нул ему вдогонку:

— С кем отходить? Не видишь, что ли? Пусть под­могу шлют!

Наступил решительный момент. Колчин оглядел свою команду — шестеро бойцов и две медсестры.

— Живяков! Назначаю тебя своим заместителем! Остаешься здесь, со мной! Остальные слушай мою команду! Четверо берите носилки, кладите вот этого пар­ня,— он указал на Орехова,— тащите к переправе!

— Не надо, Колчин,— слабо запротестовал тот.— Зря людей будешь мучить! Ребята,- подайте-ка мне лучше автомат, он в шалаше где-то.

— Прекратить разговоры! Берите и тащите! Чтоб че­рез пять минут никого здесь не было.

Орехова взвалили на носилки, четверо подхватили их и, не поднимая на плечи, потащили. Тащили тяжело, сил не было, через каждые пятьдесят — шестьдесят метров опускали на землю, передыхали, меняли руки, медсестры помогали с боков, группа постепенно удалялась, но было видно, что далеко ей не уйти,— дай бог выбраться за пе­реправу.

Вася Чуткин остался не у дел. Он стоял позади Живякова и Колчина, как и они, смотрел вслед удаляющим­ся носилкам, чувствовал, что здесь должно что-то прои­зойти, уже почти догадывался, что именно, но об этом даже думать было страшно, и он заставлял себя не ду­мать— стоял, смотрел, слушал нарастающий со всех сторон грохот боя, а сознание все четче и больнее отме­чало звуки, доносившиеся из шалаша. Он понимал всю никчемность своего здесь присутствия, и ему больше все­го хотелось быть сейчас в той, удаляющейся группе, но приказ касался четверых, а он не полез первым — и ока­зался пятым.

— Пить! Дайте же воды! Есть там кто-нибудь живой или все сбежали? — услышал он позади голос, рванул с пояса флягу и едва не наступил на выползавшего из шалаша раненого. Тот выбирался на четвереньках, воло­ча отставленную в сторону, забинтованную по бедру ногу.

— Тебе воды?

— Не-е... В шалаше второму справа...

В протянутую руку Вася отдал флягу и поскорее вы­лез обратно.

— Колчин,— тихо позвал раненый в ногу.

— Да. Чего тебе? Идти хочешь?

— Попробую. Помоги встать и дай кого-нибудь в по­мощь.

— Давно бы так. Где ж ты раньше был? Эй, па­рень,— позвал Колчин Чуткина,— бери-ка его справа, помоги подняться. Живяков, обруби-ка ему костыли! Ко­роче, короче, чтоб под мышки как раз. Парень-то, ви­дишь, роста невеликого... Ну, тронулись! Смелей, сме­лей! Опирайся ему на плечо, не бойся! Как твоя фа­милия?

— Терехин,— отозвался раненый.

— А твоя? — обратился Колчин к Васе,

— Чуткин,— ответил за него Живяков.— Он у меня тоже хромоногий, ногу подвернул.

— Ничего. Две ноги на двоих лучше, чем одна на одного, не так ли? Вот что, Чуткнн! Веди Терехина, и го­ловой мне за него ответишь. Чем дальше уйдете, тем лучше для вас, ясно тебе?

...Так начался для Васи тот кошмарный день в его жизни. Поначалу он полагал, что все его муки кончатся, как только они доберутся до переправы —там люди, они помогут. Люди на переправе действительно были, но они помогли Васе лишь перетащить Терехина на другой бе­рег и показали тропу: двигайтесь, дескать, дальше, да поскорее, вот-вот финны начнут преследование.

Бой позади совсем затих, раздавались лишь редкие одиночные выстрелы, потом и они смолкли: над мгли­стым, оцепеневшим в неподвижности лесом стояла такая тишина, что приглушенные голоса, потрескивание валеж­ника слышны были издали; они вначале обнадеживали, что вот-вот догонит какая-либо группа и возьмет Тере­хина, но группы если и догоняли, то уходили вперед, у каждой была своя ноша, и все торопились, а положение Васиного подопечного, который стоял на ногах и кое-как передвигался, не представлялось чем-то необычным: есть сопровождающий — и хорошо, шевели ногами, пока хва­тит сил.

Терехин оказался на редкость терпеливым парнем. Ранение у него было в бедро, рана кровоточила, не толь­ко бинт, но и остатки левой штанины до самой обмотки были темными от крови, однако долгое время он лишь сопел и скрежетал зубами, потом начал тихо постаны­вать при каждом шаге и все грузнее наваливаться на плечо Чуткина. Вася не знал, сколько они идут и много ли прошли. По себе он давно бы не выдержал, рухнул на землю и дал бы долгий отдых онемевшему бесчув­ственному телу, но Терехин все шел и шел, он уже не стонал, а беспрерывно выл прямо в Васино ухо и, каза­лось, начинал терять сознание.

— Все,— тихо сказал Терехин и начал медленно, дер­жась за Васю, сползать на землю.

Несколько минут полежали. Мимо них прошли две группы с ранеными, и кто-то из командиров крикнул:

— Двигайтесь, двигайтесь! Что разлеглись?

Вася и сам понимал, что в их положении отдых не даст облегчения, только расслабит еще больше, а Тере­хин теперь может вообще не подняться... Удивительно крепкий он парень! Нет, уже не парень, а мужик — лет тридцать ему, не меньше. Наверное, и семья есть — жена, дети. Интересно, из какого он отряда? Голос вроде знакомый, а по лицу теперь никого и не узнаешь, все на одно лицо — носатые, бородатые, с черными опухшими губами.

— Вставай! — сказал Вася и поднялся первым.

Терехин открыл глаза, но не пошевелился.

— Идти надо! — Вася наклонился, чтобы помочь ему.

— Слушай, Чуткнн. Не мучай меня. Не дойти мне.

— Так чё? Брошу я тебя, чё ли?

— Брось... Отведи в сторону и брось... Сам помру... А ты иди, иди... Ты, может, еще и выживешь. Чего тебе из-за меня погибать? Иди, Чуткин.

— Ну уж дудки! Погибать, так всем погибать! Вста­вай!

— Погоди, Чуткин... Будем гнаться за бригадой — по­гибнем, поверь мне... Ты тоже хромой... Ну сколько мы еще пройдем — километр, два, три. А идти сколько? Две­сти верст идти. Нести некому. Колчин никого тут не оставит. У него приказ, и он, Колчин, такой... Давай, Чуткин, свернем в сторону, переждем. Вдвоем-то мы, мо­жет, и выберемся потихоньку. А помрем — так все равно помирать. Давай, Чуткин, а?

— Ты чё, в плен захотел, чё ли? Вот ты какой! Ду­маешь, там сладко будет! Думаешь, там в живых оста­вят! А ну, вставай и пойдем! Теперь-то уж сам пропаду, а тебя не брошу! Не стыдно тебе, Терехин? Ведь можешь идти, можешь!

— Не могу... Погляди на мою ногу.

— Ведь шел же?

— Пока мог— шел, а больше не могу. Чего я мучить себя буду, коль все равно погибать. Да и ты, глупый, о себе подумал бы.

Вася не знал, что и делать. Некоторое время оба мол­чали, не глядя друг на друга.

— Вставай, Терехин... Я никому не скажу, что ты мне предлагал... Идти надо. Скоро, наверное, привал будет, доползем как-нибудь.

Терехин не отвечал, застывшим взглядом смотрел ку­да-то вдаль, но когда позади послышались шаги — их догоняла очередная группа — он сел, потянул к себе кос­тыль. Вася, ни слова не говоря, помог ему подняться, и они заковыляли по набитой сапогами тропе.

Потом их нагнали Колчин и Живяков. Какое-то вре­мя они шли в отдалении, затем приблизились. Колчин отстранил Чуткина, подставил раненому свое плечо, а Живяков сказал:

— Ты, Чуткин, иди, догоняй отделение, Мы приведем его сами.

 

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

РАССКАЗ ИВАНА СОБОЛЕВА

(г. Новошахтинск, ноябрь 1970 г.)

Командный пункт нашего отряда «Мстители» распо­лагался за большим камнем. Я, как связной, залег чуть в сторонке от командира, у корня упавшего дерева, хо­рошо приладил автомат на стволе дерева и имел отлич­ный сектор обстрела. Бой нарастал, уже слышны были стоны раненых. Два раза я сменил в своем «Суоми» разогревшийся стволик. Патронов было много, и я снова набил полные запасные диски. Финские минометы все ближе и точнее накрывали нашу цепь. Командир отряда Александр Иванович Попов повернулся ко мне и крик­нул: «Иван, передай командирам взводов — пригото­виться к атаке. Сигнал — красная ракета!»

Маленькими перебежками, от камня к камню, от коч­ки к кочке, я побежал вдоль линии обороны. Передал Бузулуцкову, бегу дальше. Ищу комвзвода Сидорова — нет его, говорят, убит. Добираюсь ползком до помкомвзвода Давыдова, голову поднять нельзя — пули так и свистят. Он сидит за камнем, чуть отвалившись спиной к другому. «Давыдов!» — кричу. Он молчит. Трясу за ру­кав — не шевелится. Глянул в лицо — у него в зубах самокрутка, немного обгоревшая с конца. В одной ру­ке— сгоревшая спичка, в другой кусок коробка, а прямо на лбу кровяное вздутие, и струйка на левую щеку и ни­же, в расстегнутый ворот гимнастерки. Я чуть не запла­кал — Давыдов был моим отделенным в зимних походах, командир нашей разведки, хороший, боевой товарищ!