Вянрикки — прапорщик, младший офицерский чин. 7 глава

— Дело сделано! Что думает по этому поводу ко­миссар?

Аристов достаточно хорошо помнил фильм «Чапаев», чтобы уловить и шутливую, и серьезную сторону этого вопроса.

— Комиссар думает, что командир уже принял реше­ние,— произнес он, чуть помедлив, и про себя усмехнул­ся: «Тоже мне, Чапай выискался».

Тиден помрачнел, допил чай, поднялся и отдал приказ на отход с острова.

На командирском разборе операции Аристов высту­пил последним. Ему показалось, что и комбриг, и коман­диры отрядов слишком удовлетворены успехом, словно бы все прошло так, как было задумано, а тот факт, что два отряда так и не справились с заданием, они расцени­ли как вещь вполне допустимую и даже неизбежную.

Сдерживая волнение и готовя себя к главному, Ари­стов спокойно и удовлетворенно оценил действия тех отрядов, которые добились успеха, отметив у них лишь отдельные недостатки, потом выдержал паузу, протер очки и резко, едва справляясь с возмущением, заговорил о разболтанности, недисциплинированности и даже тру­сости, которые проявились среди некоторых командиров в этом походе.

Командиры настороженно притихли, ожидая каких-то неизвестных им фактов в поведении отдельных партизан. Но комиссар замахнулся на большее.

— Мы хвалим отряд Грекова. Да, он разгромил гар­низон в Сенной Губе. Да, он понес при этом самые мини­мальные потери. Мы даже склонны гордиться этим. Но почему же мы так беззубо оцениваем тот факт, что Гре­ков начал операцию с восьмичасовым опозданием, что половина финского гарнизона из Сенной Губы успела за это время уйти на помощь своим в деревню Кургеницы, и в результате Кукелев, встретив двойное сопротивление, не выполнил задачи. Что это — ротозейство, неумение командовать или маленькая хитрость? Тут говорят, де­скать, Греков заблудился в лесу, у него был, дескать, самый далекий путь, и это с каждым может случиться. Надо еще разобраться в причинах всего этого, и мы, ко­нечно, разберемся, но ясно одно — так воевать нельзя. Вопрос стоит так: или мы покончим с безалаберностью и научимся воевать, или нам надо признать, что командо­вать мы не умеем.

Аристов знал свою особенность — говорить на сове­щаниях резко, категорично, не щадя ни себя, ни других. На заседаниях в райкоме это производило сильное впечатление, люди уходили с бюро подтянутыми, сосредото­ченными на упущениях, с чувством внутренней вины и ответственности.

Тогда, после Клименецкой операции, партизаны весе­ло и воодушевленно переживали свой успех, ибо это была первая столь крупная по масштабам операция, она за­крепила уверенность в своих силах, рождала надежды на еще большее, и Аристов, закончив речь, даже пожалел, что не сдержался, что в воспитательных целях, возможно, и не следовало ему портить людям настроение, ведь в целом операция была все-таки удачной и он сам в полит- донесении в Беломорск так оценил ее. Но жалеть о сде­ланном он не умел, тут же легко и быстро нашел оправ­дание. На разборе присутствовал представитель штаба из Беломорска — пусть там знают, как сурово и критично расценивают в бригаде свой успех.

Через три недели Тиден был отозван из бригады. Ари­стов не считал, что причиной этому послужило его отно­шение к комбригу, внешне, для других, их отчуждение никак не проявлялось, но эта мысль иногда приходила ему, и уже весной, когда бригада передислоцировалась в Сегежу, он, будучи в Беломорске, спросил об этом Куп­риянова. Спросил неловко, с оттенком виноватости и ро­бости; Куприянов заметил это, и его реакция была неожиданной:

— А что? Разве Григорьев хуже Тидена?

— Нет, я просто интересуюсь причиной.

Куприянов помедлил, от докуренной папиросы при­курил новую и коротко сказал:

— Значит, замена целесообразна.

С новым комбригом было интереснее и труднее. Весе­лый, подвижный, чуть ироничный к себе и другим, Гри­горьев умел все делать легко и решительно, как бы меж­ду прочим, а все получалось у него, как надо. Финны стали чуть ли не ежедневно бомбить Чажву — он, долго не раздумывая и не боясь подозрения в трусости, в один день перебазировал штаб в Теребовскую, сам начал обу­чать партизан стрельбе по воздушным целям и добился своего — один самолет сшибли, и налеты стали не таки­ми нахальными. Во время отдыха ввел обязательную утреннюю зарядку на лыжах, сам первым выходил на нее и, несмотря на сорокалетний возраст, ни на шаг не отставал от молодых в трехкилометровом пробеге. Посте­пенно в эти занятия пришлось втянуться и штабникам, никому не хотелось попадать под язвительные насмешки комбрига.

Временами эта легкость пугала Аристова. Казалось, что все радостное в ней идет от удачливости, от какого-то непонятного везения, а строить жизнь целого партизан­ского соединения на таком весьма зыбком основании представлялось чуть ли не авантюрой. Невольно возника­ла настороженность. Помня историю с Тиденом, Аристов не позволял ей развиться, всячески помогал укреплению авторитета комбрига в глазах подчиненных, благо делать это было нетрудно — Григорьев так скоро пришелся пар­тизанам по сердцу, что это рождало добрую зависть,— но в глубине души все время жила смутная тревога, что рано или поздно везение может кончиться.

Началом этого и стала во мнении Аристова неудача бригады при переходе линии охранения противника.

Рассуждая про себя, он приходил к выводу, что ниче­го страшного не произошло, было бы куда хуже, если бы бригаде пришлось проникать в тыл противника с боями и тем самым делать дальнейший поход на Поросозеро бессмысленным, однако ощущение, что кем-то что-то сде­лано не так, как полагалось бы, что эта первая неудача является предвестницей еще худшего, не покидала его. Аристов не привык и не умел покоряться обстоятель­ствам, считал это уделом слабых и почти преступлением перед долгом, за которое кто-то должен нести ответствен­ность. Выходило так, что сам он в сложившейся ситуации оказывался виноватым без вины, ибо кто же, если не они с Григорьевым, ответственны за бригаду и за поход? Один — по долгу командира, второй — по партийной со­вести. С Колесника никто ничего и спрашивать не станет, он лицо второстепенное, и если сует свой нос в решение важных вопросов, то делает это от излишнего самомне­ния. Аристова злила та легкость, с которой Григорьев подчинился обстоятельствам. Перемену маршрута ком­бриг воспринял как дело естественное и привычное. По- чертыхался, поплевался на устаревшие разведданные, посоветовался, принял новое решение и — словно бы ста­рого варианта никогда не существовало: вперед-вперед, быстрей-быстрей... Такая уступчивость не сулила ничего хорошего.

Вообще Григорьев в этом походе стал непонятен Ари­стову. До перехода линии охранения был мрачен, нераз­говорчив, на привалах много ходил по отрядам и взво­дам; неожиданно поднимется, кивнет связному: «Макарихин, пошли!» и пропадает где-то час, а то и два. После того как бригада наконец-то пересекла дорогу Кузнаволок — Коргуба и сделала рывок в сорок километров, Гри­горьев стал весел, оживлен, даже шутлив, словно главное сделано, все трудности позади. Штабную палатку велел ставить на самом приметном месте, чтоб в отрядах зна­ли, что штаб тут вот, рядом, на виду у всех. Было в этом что-то ребяческое, похожее на пионерскую игру, но, чув­ствуя радостное настроение комбрига и сам радуясь это­му, Аристов лишь иронично заметил:

— Ты бы еще красный флаг повесил.

— А что, может, когда-нибудь и до этого доживем,— вполне серьезно ответил Григорьев и даже оглядел бли­жайшее дерево, словно прикидывая, как бы выглядел на нем флаг, если бы он был и если бы его можно было вывесить.

Когда повернули на юг и в квадрате 72—88 проходи­ли мимо заброшенной лесной избушки, стоявшей на бере­гу ручья, Григорьев, дав команду продолжать движение, неожиданно свернул к ней, вошел внутрь, минут десять пропадал там и лишь потом, догнав штабную цепочку, пояснил Аристову, как бы извиняясь:

— Понимаешь, в двадцать седьмом году два месяца прожил тут. Одного финского лазутчика выслеживали.

Аристов даже покраснел от этой глупой, никому не нужной и недостойной сорокалетнего человека сентимен­тальности; тем более, что объяснение Григорьева могли слышать не только работники штаба, но и шагавшие сза­ди связные из отрядов. И, наверное, поэтому, щадя авто­ритет комбрига, он спросил не без усилия над собой:

— Ну и как, выследили?

— Нет. Вышел на другую заставу, там его и взяли.

— Не повезло, значит?

— Почему не повезло? Взяли же...

Потом — эта дурацкая причуда с рыбалкой на озере Гардюс!? От пойманной рыбы даже костей не осталось в тот же вечер, а риск какой? Шестьдесят человек протор­чали полдня на берегу озера с удочками!..

Наконец — история с лосями, в которой командир бокового охранения проявил такое головотяпство, что оно граничит с прямым преступлением. Там, на ничейной земле, расстреляли Якунина за сон на посту — и поступили правильно! — а здесь, в тылу врага, оставили без последствий проступок куда более тяжкий.

Аристов уже не мог сдерживаться и твердо решил серьезно поговорить с комбригом на первом же большом привале.

Такой случай скоро представился.

Питались попарно — каждый со своим связным. В од­ном котелке варили пшенный концентрат, или гороховый суп-пюре, или то и другое пополам, заправляя двумя- тремя ложками свиной тушенки — получалось что-то непонятное на вкус, но жирное и плотное по ощущению. Другой котелок — для чая. Тут уж никаких смесей или эрзацев не допускалось. Пока был запас, берегли каж­дую чаинку, заваривая ровно на две кружки, но покреп­че; давали хорошо настояться, плотно прикрывали коте­лок крышкой и даже на время окапывали его снизу не­жаркой золой. Давно проверено, что без кружки чая нет у походного обеда ни вкуса, ни ощущения сытости.

Забота о пище была уделом связных, и эту свою обя­занность они чувствовали до тонкостей. Варили каждый отдельно и вроде бы свое, а у всех получалось одинако­вое— если каша, так у всех троих каша, коль суп — так суп, а если Аристов случайно примечал, что его связной Боря Воронов замешивает «болтушку», то мог быть уве­рен, что точно такой же обед будут сегодня есть и ко­мандир и начальник штаба. Была ли в этом договорен­ность между связными или сказывались какие-то иные соображения — понять трудно, но одинаковое меню у штабного костра вроде бы объединяло, рождало чувство, что все живут одним общим столом, к чему привыкли на базе. Да и расход продуктов был у всех равным и как бы сам собою контролировался.

Вечером 17 июля эта традиция впервые нарушилась.

Как всегда на долгом привале, штаб бригады оказал­ся в центре огромного многослойного круга, образованно­го сначала редкими точками отрядных штабов, потом подальше — цепочкой взводных костров и, наконец, ли­нией боевого охранения. Все это сложное построение нельзя было увидеть, ибо отряды и взводы, не говоря уже об охранении, располагались достаточно далеко друг от друга и тщательно маскировались, особенно с внешней стороны. Но именно так все оно выглядело на схеме, ко­торую Колесник наскоро набрасывал, как только бригада приближалась к месту привала.

Пока связные разжигали костер и готовили пищу, на­чальник штаба обходил отряды, уточняя линию обороны, комбриг долго и тихо колдовал чуть в сторонке с ради­стами, ожидая выхода на связь с Беломорском, а комис­сар просто пережидал, чтоб отправиться в отряды чуть попозже, когда уляжется суматоха, люди распределятся с делами и нарядами, комиссары отрядов и политруки взводов разберутся со всеми происшествиями и будут готовы доложить о них.

Сегодня можно было не торопиться. Привал ожидал­ся долгим, с утра отряды должны по очереди отправлять­ся в Тумбу на помывку и суточный отдых. В полночь надо обязательно прослушать последние известия, запи­сать их, провести инструктивное совещание политработ­ников, а завтра в каждом взводе — развернутую беседу о положении на фронтах. В последнюю неделю изрядно подзапустили это, надо наверстывать.

Костер долго не разгорался. Сидеть без дела, когда другие чем-то заняты, было неловко, да и трава не об­сохла еще после дождя, и Аристов, несмотря на уста­лость, медленно прохаживался с записной книжкой в ру­ке. Потом окликнул помощника по комсомолу Колю Ти­хонова, приказал на завтра готовить комсомольские собрания в отрядах, сделать упор на дисциплину в бою и походе, отпустил его и сразу же подозвал другого помощ­ника, секретаря партбюро бригады Степана Кузьмина, велел на завтрашнем отдыхе проконтролировать выпуск в каждом взводе «боевых листков».

Помощники молча выслушали его и отправились по отрядам, оставив свой костер и ужин на попечение деву­шек из санчасти. С костром у девушек сегодня не лади­лось. Аристов подошел к их костру, молча взялся за топор, нарубил и наколол сушняка, раздобыл бересты, наладил огонь, минуту-другую постоял и вернулся.

Наверное, он и себе не признался бы в этом, но пред­стоящий разговор с комбригом, который он сам же твер­до решил начать сегодня, явно угнетал его. Там, на пере­ходе, все представлялось ясным и необходимым, но теперь время словно бы сняло всю остроту и убежден­ность, как будто вместе с опостылевшим вещмешком спа­ла с плеч и прежняя душевная тяжесть. В бригаде ниче­го не случилось. Бригада пришла, расположилась, ждет продуктов, настроение у всех приподнятое, и надо ли тер­зать себя и других какими-то объяснениями, разговора­ми, опасениями?

Но согласиться с этим—значило бы признать все прежние суждения несправедливыми, а себя неправым. Ведь разговор с комбригом уже начат, пусть намеками, полушуткой, но Григорьев не такой простак, чтоб не по­нимать этого. Да и как вести себя дальше, если промол­чать? Имеет ли право коммунист и комиссар молчать, если он замечает слабости и упущения у комбрига, тоже коммуниста — правда, принятого в партию лишь перед походом.

Возможно, Аристов и не довел бы себя до прежнего накала, но в это время он увидел, что Боря Воронов вы­нул из мешка кусок багровой лосятины, который достал­ся при дележе им двоим и о котором он успел даже и за­быть. Думая о своем, Аристов какое-то время безразлич­но наблюдал, как Боря счищает финкой прилипший к мясу мусор, как, экономя воду, ополаскивает его из ко­телка, и вдруг, словно очнувшись, позвал:

— Борис, поди сюда!

Тот удивленно посмотрел на комиссара, подошел.

— Вари сегодня «болтушку».

Связной удивился еще больше.

— Николай Палыч, у нас осталось всего три брикета.

— Прекрати разговоры. Делай, как сказано... Мясо отдай в санчасть... Ясно?!

Вдогонку добавил:

— Пусть подкормят «доходяг»...

Это была вынужденная уступка, ослабевших в пол­ном смысле этого слова пока еще, к счастью, не было; на марше люди как-то подравнялись, тянулись из послед­них сил, но в каждом отряде насчитывалось по десятку- другому бойцов, у которых продукты кончились до срока, и шли они на подножном корму. Таких Аристов и назы­вал «доходягами». Втайне он ненавидел их, считал, что они сами должны расплачиваться за свое бедственное положение, клеймил позором при каждом удобном слу­чае и ругал взводных политруков, что недоглядели, упу­стили, не проконтролировали.

Распоряжение связному было, конечно, отступлением от воспитательных принципов, но этот злосчастный кусок мяса был так ненавистен ему в плане иных, более выс­ших и важных соображений, что он был рад неожиданно явившемуся поводу проявить принципиальность, последо­вательную и поучительную. Он был уверен, что его по­ступок не останется незамеченным ни в штабе бригады, ни в отрядах. Пусть его смысл по-разному истолкуют для себя комбриг и, допустим, какой-либо «доходяга», кото­рого пригласят в санчасть и угостят дополнительной кружкой мясного навара. В итоге каждый из них поймет то, что ему полагается.

Оставаться у костра и смотреть, как Боря с сожале­нием понесет мясо в санчасть, а потом станет заваривать «болтушку», было бессмысленно.

Аристов раньше времени отправился в обход и, уже подходя к одному из костров отряда «Боевые друзья», вдруг подумал, что, вполне вероятно, ужин в штабе опять получится одинаковым. Григорьев такой человек, что, не задумываясь, откажется от своей мясной порции, за ним, конечно, последует Колесник, который, надо полагать, будет при этом иронично улыбаться.

Во взводах варили лосятину. И хотя сам по себе этот факт продолжал раздражать, но бодрое настроение бой­цов, вызванное и предстоящим горячим ужином, и благо­получным завершением длинного перехода, и радостным ожиданием первого сброса продуктов, о котором не гово­рили вслух, хотя и подразумевали, незаметно переда­лось Аристову, оттеснило прежние думы, и он, может быть впервые за этот поход, позволил себе вот так вот, запросто и без дела, посидеть у костра в плотном окру­жении, послушать незамысловатые партизанские шутки, посмеяться со всеми.

Сегодня обхода не получилось. Он как присел у кост­ра во взводе Михаила Николаева, так и просидел до тех пор, пока за спиной не вырос Боря Воронов и не про­шептал на ухо:

— Николай Палыч, вас комбриг просит, и ужин готов.

Вопреки ожиданию, ужин готов был только у комис­сара. Связные Григорьева и Колесника все-таки варили мясо. Даже не варили, а тушили: сложили все четыре порции в один плоский котелок, плотно закрыли крыш­кой, закопали в угли, а сами занимались приготовлением к ночлегу.

Это было уж слишком! К черту мясо, пусть жрут! Но ничто в поведении комбрига не задевало Аристова так больно, как непонятное его дружелюбие к Колесни­ку. Что он нашел в нем? Что их сближает? Разве служба в погранвойсках?.. Так ведь все это теперь в прошлом: у Колесника — надолго, у Григорьева — навсегда. Шесть лет назад его уволили из погранвойск, исключили из пар­тии... Неужели былая служба так дорога его сердцу, что он готов дружить с этим ироничным зазнайкой? Ишь, даже на общий котел перешли...

Аристов молча присел в сторонке.

Радостный Григорьев сообщил, что самолеты будут в полночь, сегодня и завтра обещано больше тонны, а это значит, если продукты пришлют калорийные, что бригада обеспечена на четыре дня...

— За четыре дня мы под Поросозером окажемся,— весело заключил комбриг, и его самоуверенность опять уколола Аристова. Невозможно было понять, то ли ком­бриг и впрямь за четыре дня рассчитывает пройти сто километров, то ли зачем-то приободряет себя и других.

Аристов промолчал. Колесник доложил о разработан­ном им порядке приема продуктов. Поскольку хозяй­ственный взвод был возвращен назад на третий день по­хода, то обязанности контроля, учета и распределения продовольствия он просил возложить на составленную им команду отрядных старшин.

Григорьев согласился.

Посидели, помолчали, Григорьев принялся переобу­ваться, достал сухие портянки, осмотрел сапоги, попро­бовал на прочность подошвы, остался недоволен, заду­мался с сапогом в руках, и Аристову показалось, что комбриг готов приняться за ремонт, только не знает, где найти необходимые принадлежности.

— Иван Антоныч, прогуляться не хочешь? — предло­жил Аристов.

— Да вроде бы и нагулялся за день.— Комбриг по­смотрел комиссару прямо в глаза, понял смысл пригла­шения и стал обуваться.— А и то дело. Сходим к озеру, умоемся перед ужином. Сколько же времени? Ого, уже одиннадцатый. Колесник, проследи, чтобы через час ни одного костра не было.

— Николай Палыч, заваруха остынет,— напомнил Воронов.

Аристов сделал вид, что не услышал.

Не глядя друг на друга, комбриг и комиссар медлен­но, словно прогуливаясь в городском парке, вышли к рас­положению отряда «За Родину» и, сопровождаемые лю­бопытными взглядами сидевших у костров партизан, на­правились вдоль линии обороны в сторону озера. В отда­лении, стараясь оставаться незаметным, шел за ними связной Макарихин.

Разговор никак не налаживался. Перебрасывались случайными фразами, и оба чувствовали непривычную настороженность. Один ждал, когда же начнется, нако­нец, то главное, ради чего его и пригласили на эту необя­зательную прогулку; другого это самое ожидание путало, сбивало с решительного тона, к которому он готовил се­бя, на доверительный, в котором не видел много проку н никогда не чувствовал себя уверенным.

Когда вышли на побережье, Григорьев остановился, долго вглядывался в темную гребенку леса на другой стороне и неожиданно сказал:

— Знаешь, раньше в Сидрозере даже лосось водился.

— Уж не думаешь ли ты опять рыбалкой заняться?

— А что? Были бы сети, завтра можно бы и перего­родить протоку... Лосося, конечно, не возьмешь, не время, а другой рыбы, уверен, взяли бы. Раньше селецкие му­жики сюда рыбачить приезжали.

— Ты рассуждаешь так, будто прибыл в отпуск при­ятно провести время.

— Угадал,— засмеялся Григорьев.— Я тут, знаешь, сколько не бывал? В Паданах — каждый отпуск. А сюда давно не добирался. Последний раз приезжал из Турке­стана... И точно —восемь лет... Как раз поселок Тумба строили.

— Коль уж ты сам, Иван Антонович, заговорил о Туркестане, то скажи, за что тебя из погранвойск уво­лили?

— Будто не знаешь? — усмехнулся Григорьев.— Зна­ешь, поди.

— В общем — знаю, а конкретно — нет.

— Нарушителя проворонил. Это — конкретно. А в об­щем... То ли дядя со стороны отца, то ли дядя со стороны матери —одним словом, кто-то из неблизких родствен­ников оказался причастным к «поросозерской республи­ке». Знаешь, была такая в годы гражданской войны. Ти­пичный кулацкий выверт карельских националистов... Ты об этом и хотел поговорить? Не стесняйся. Об этом со мной столько разговаривали, что я уже привык. Только ты мог бы начать разговор и пораньше, в Шале или Сегеже.

— Я не об этом. Извини за любопытство.

Они тихо тронулись вдоль берега, навстречу красному зареву заката, и теперь Аристов чувствовал себя уверен­ней; он подумал, что Григорьев уже не станет уклонять- £я от прямого разговора, не укроется за шуткой или иро­нией, и спросил:

— Скажи, Иван Антонович, как ты оцениваешь поло­жение бригады?

— Странный вопрос! Разве ты не присутствовал на последнем командирском совещании?

— Присутствовал. Совещание совещанием, а мне хо­телось бы знать твое личное мнение.

— Значит, ты считаешь, что у нас с тобой должно быть два мнения — одно для всех, другое друг для дру­га? Так, что ли? Вот уж никогда не думал об этом.

— Брось, Иван Антонович! Ты отлично понимаешь, что я имею в виду.

— Как раз и не понимаю. Если у тебя есть что — да­вай, выкладывай. Зачем ходить вокруг да около?

— Есть.

— Говори, не стесняйся. Парень ты прямой и честный, не бойся — не обижусь.

Последняя фраза комбрига слегка задела Аристова своей снисходительностью, но разговор наконец-то попал в желаемый и удобный тон, и Аристов чуть ли не по пунктам начал выкладывать все, что зрело у него в по­следние дни. Свои претензии он все же не решился адре­совать прямо Григорьеву, употреблял множественное число — «мы упустили», «мы проявили близорукость»,— однако и сам он, и комбриг отлично понимали, кто это «мы».

Григорьев выслушал не перебивая. Давалось это ему нелегко, по его открытому добродушному лицу пробегала тень то ли недоумения, то ли внутреннего страдания, светлые глаза прятались под нависшими надбровными дугами, взгляд сумрачно замирал на одной точке, но ком­бриг ни разу даже не сделал попытки прервать комисса­ра, шел себе рядом и терпеливо слушал.

Аристов выговорился и умолк. Молчание Григорьева уже беспокоило его. Ожидая возражений, внутренне он подготовил себя к более резкому напору, но комбриг, как бы очнувшись, остановился, посмотрел на него и грустно улыбнулся:

— Черт возьми, как легко быть умным задним умом, а? Все видишь, все знаешь —тут уж ошибиться никак нельзя! Ты не думай, это я не в обиду тебе, Николай Палыч. Я вот слушал тебя и думал, как бы я вел себя, если бы мы вдруг поменялись ролями... Может, и я стал бы так же драконить тебя. Как думаешь? А к Колеснику ты зря цепляешься, ей-богу. Парень он совсем неплохой, дело ведет грамотно. Ты уж меня ругай, если хочется, ладно? А его пощади, ему и так трудно — новичок! Знаешь что? Давай-ка умоемся как следует. Смотри, какая губа отличная. Потом и поговорим.

Не ожидая ответа, Григорьев начал спускаться к воде.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

(координаты 30—92, 17 июля 1942 г.)

Пост их взводу достался — лучше и не придумаешь: наблюдать со стороны озера. Берег в этом месте вспучи­вался каменным горбом и далеко, метров на двадцать, вдавался, словно волнорез, в воду. Пожар сюда не до­стал. Мысок кудрявился молоденькими березками, куста­ми малинника и шиповника. Ягод было мало, да и те еще не вызрели, лишь начинали слегка белеть, были тверды и безвкусны, но и это бесполезное пока соседство прино­сило Васе Чуткину тихое удовлетворение.

Укрывшись за валуном, он поглядывал на успокаи­вающееся озеро, радовался удаче с постом и неторопливо раздумывал, что голодная пора в лесу, слава богу, кон­чается. Если постоит вёдро, через недельку поспеет ма­лина, а там, глядишь, пойдут и грибы. Нет, грибов в сухую погоду ждать трудно. Тут уж одно из двух — или малина, или грибы. Правда, бывают года, когда и того и другого не оберешь, однако ягоды в таком случае, хотя и крупные, но водянистые и кислые. Потом вспомнилось, что начало лета в этом году было холодным, даже снег выпадал, пришлось это на самую пору цветения малины, и Вася решил, что ягод ждать нечего, лучше рассчиты­вать на грибы; но для грибов нужны дожди, а коль заря­дят они, то бригаде придется совсем плохо. Как ни рас­кинь — хорошего мало!

Вася раздумывал об этом, сокрушался, что вот с по­годой, грибами и ягодами нескладно вроде получается, а душу все равно подмывало предчувствие близкой ра­дости.

И радость эта не была для него чем-то смутным и не­определенным. Он четко знал, в чем она состоит. У кост­ра его ждет кусочек мяса, потом прилетит самолет с про­дуктами, а завтра — день сытого и спокойного отдыха...

Но так уж повелось у Васи — хорошее даже в мыслях он приучал себя оставлять про запас, расчетливо пола­гая, что коль оно предстоит, то никуда не денется и ду­мать о нем — немного проку. От радости никто не умер, а сколькие погибали только потому, что слишком упова­ли на эту близкую радость.

А коль быть до конца откровенным, то Вася и сам сознавал, что, думая так, он лукавит. Разве его жизнь не состояла из беспрерывного чередования надежд и ожи­даний? Сколько их похоронено за девятнадцать неполных лет? Они нарождались и умирали ежедневно, даже по многу раз в день. Большинство он хоронил сам — умом и рассуждением. Иные же держались подолгу, он расста­вался с ними неохотно, и уходили они медленно, остав­ляя в душе тоску и горечь невосполнимой потери.

Одна из них — мечта стать моряком, капитаном даль­него плавания — умирала уже пятый год, с тех пор как Вася после седьмого класса бросил школу. Нет, школы он тогда не жалел, учился он так себе, только лишь чтоб не остаться на второй год. Наверное, поэтому председа­тель колхоза из всех деревенских ребят и выбрал его. Приехал поздно вечером, в доме ужинали, мать растеря­лась, не знала, куда посадить гостя, бросилась искать чистую миску, чтоб попотчевать хотя бы парным моло­ком. Председатель был весел, добродушен, за стол сел и молока с черным хлебом похлебал, и даже похвалил — вкусное, дескать, в вашей деревне молоко, пастбища хо­рошие, травы ароматные. Потом, как бы между делом, спросил, обратившись к Васе по-взрослому:

— Ну как ты, Василий? Кончил семилетку?

— Кончил, кончил,— обрадованно закивала мать.

Председатель в ее сторону и не посмотрел, глаз с Ва­си не спускал.

— Дальше что делать думаешь? Решил уже, поди?

Вася молчал. Не станет же он так вот сразу выклады­вать постороннему человеку то, чего никому не говорил.

Отец и мать притихли: им самим, наверное, интересно было узнать, что скажет Вася в таком серьезном раз­говоре.

— Федор,— обернулся председатель к отцу,— ты, по­ди, знаешь, что недавно эмтзэс нам тракторную косилку на лето выделил?

Откуда отцу, рядовому конюху, знать о таких ново­стях, но то ли от стеснения, то ли желая сделать предсе­дателю приятное, он еле слышно выдохнул:

— Говорили, вроде...— и раскашлялся.

— Паренька в прицепщики подбираю. Бойкого надо, разворотливого. Подрастет — потом и на машиниста се­нокосилки выучится... Зимой на курсы пошлем, глядишь, трактористом станет, в штат эмтээс возьмут. Хорошее дело! Как, Василий, не хочешь пойти? — И председатель глаза в глаза уставился на Васю.

Тут Вася совсем смутился. Молчал он не потому, что предложение не нравилось: скорей наоборот —на такое внимание к себе он и не рассчитывал. С тех пор как каждую весну в колхоз стали приходить из МТС тракто­ры, кого из мальчишек не будоражила мысль — сделать­ся трактористом? Почетней должности и не было в де­ревне. Даже старики к парням в замасленных комбине­зонах обращались только по имени-отчеству.

Председатель не торопил, дал подумать... А Вася уже боялся, как бы тот сам не перерешил или отец с матерью не воспротивились. Сколько раз подвыпивший отец по­хвалялся перед гостями в праздники: «Пока силы есть, учить буду парня. Время такое — ума надо набираться». Мать, счастливая, раскрасневшаяся, при этих словах со­гласно кивала ему головой...

Поэтому, когда председатель повторил вопрос, Вася не показал своей радости и посмотрел на родителей:

— А мне чё? Надо, так пойду...

Все сразу оживились. Вася тогда и не догадывался, что для отца с матерью этот приход председателя не был неожиданностью.

Ни машинистом сенокосилки, ни трактористом Вася так и не стал. Тракторная косилка колхозу не сгоди­лась— покосы мелкие, конная еле разворачивалась, а чтоб поступить на курсы трактористов — надо было ждать, пока исполнится семнадцать лет. Так Вася и ра­ботал все эти годы: летом — прицепщиком, зимой — куда пошлют, а чаще всего возчиком на лесозаготовках. Из года в год все собирался — вот подготовлюсь и поступлю учиться на моряка; в Ленинграде, говорят, есть такой техникум, куда с семью классами принимают; но когда в финскую погиб на фронте отец — замерз, го­ворили, в окружении под Питкярантой,— и эта надежда отпала: не бросишь же семью.