Вянрикки — прапорщик, младший офицерский чин. 5 глава

И все-таки терпение победило — вскоре первый круп­ный окунь украсил горку мелкой рыбы, уже наловленной соседями.

Вася поймал еще двух окуней, а потом клев прекра­тился. Словно обрезало — даже мелочь стала брать вяло и редко. Интерес к рыбалке пропал, мучительно захоте­лось есть и спать. Словно бы скрываясь от нестерпимо палящего солнца, Вася отодвинулся в тень прибрежных зарослей, какое-то время для вида посидел там, потом привалился на бок и сразу задремал. Он знал, что спать нельзя, за это могут строго наказать, и поэтому сон его был неглубок и тревожен. Это был даже и не сон, а бес­силие перед дремотой, когда вроде бы все слышишь и по­нимаешь, а открыть глаза, очнуться — невыносимо тя­жело и больно. Соседи вполголоса переговаривались. Это мешало, так как каждое слово как бы ударяло по созна­нию, заставляло напрягаться, но в то же время и прино­сило успокоение — значит, они еще здесь, не ушли, зна­чит — еще можно вот так поваляться, подремать.

Потом Вася услышал над головой тяжелые прибли­жающиеся шаги...

— А ты что — спать сюда пришел, что ли? Другие за тебя работать должны?

— Оставь его. Он свое сделал, пусть спит...

Позже, когда по берегу пробежал дежурный с прика­занием всем уйти с озера и Васю разбудил командир взвода, Чуткнн проснулся с убежденнем, что он в дейст­вительности слышал и шаги над головой, и этот грубый окрик, и успокаивающие слова взводного. И оттого, что все это, по его убеждению, было, он не почувствовал ни­каких угрызений совести перед соседями за недозволен­ную слабость, и был крайне удивлен, когда командир взвода по пути в лагерь подзадержал его:

— Твоя фамилия вроде — Чуткин?

— Да.

— Помню тебя по шокшинскому походу. Ты, парень, знаешь правило, что в походе спать можно только в рас­положении своего взвода? И с разрешения командира.

Чуткин знал это и промолчал.

— А если бы нас вблизи не было? Или, допустим, ты заснул бы вот так не на берегу, а в лесу? Заснешь и смот­ри— не проснешься. Ваш Якунин, думаешь, намеренно на посту спать улегся? Нет, конечно. Дал себе послабле­ние, как и ты... Ладно, парень, не унывай, только больше такого не делай, если беды не хочешь.

Вася подавленно молчал. Если бы командир взвода выговаривал ему строго или начал ругаться, он знал бы, как ответить. Тем более, что и взводный не свой, а чу­жой... Вася-то и фамилии его не помнит. То ли Васильев, то ли Николаев... Но этот взводный был, как видно, не­плохим мужиком. Непонятно только, чего ж он сразу не разбудил его. Разбудил бы и дело с концом. Смешно по­лучается — сделал доброе дело, не дал разбудить, а те­перь вроде бы попрекает.

В штабе Васю встретили как героя рыбалки.

Каждый, начиная с Григорьева, счел своим долгом попробовать на вес или хотя бы потрогать его четырех окуней — особенно первого, рекордного. Трех окуней тут же забрали в общую долю. Потом Григорьев вручил Васе приз — медную тяжелую блесну, точь-в-точь такую же, на какую ловил сам. Удачливые рыбаки были тут же в шутку зачислены в бригадную рыболовную артель, председателем которой вызвался быть сам комбриг.

Для варки рыбы каждому взводу было разреше­но развести по маленькому бездымному костерку.

Свою долю — большой кусок вареного окуня и круж­ку холодной ухи — Вася Чуткин съел вечером, перед вы­ходом с озера Гардюс. Едва добравшись до отделения, он свалился под куст и проспал весь день. Спал он тревож­но. Все время ему слышался тот непонятный и незнако­мый голос: «А ты что — спать сюда пришел, что ли?..» Вася вздрагивал, напрягался и все ждал успокаивающе­го ответа: «Оставь его... Пусть спит». Но ответа не было. Вася просыпался, долго приходил в себя и, успокоив­шись, забывался снова.

3.

В штабе бригады сложился определенный походный распорядок — за час до выхода с большого привала ко­мандиры и комиссары отрядов собирались на оператив­ное совещание. Докладывали о разного рода происшест­виях, знакомились с маршрутом на следующий переход, начальник штаба намечал порядок движения, комиссар зачитывал свежую сводку Совинформбюро, потом — не­сколько минут общего перекура: сидели, вполголоса пе­реговаривались, шутили — и расходились по своим местам.

Командиры так привыкли к этому, что приходили на оперативку, не ожидая вызова. И в отрядах знали: если командир и комиссар направились к штабу бригады, по­ра готовиться в путь.

У озера Гардюс все шло, как обычно.

К вечеру ненадолго разрешили развести костры, что­бы вскипятить чаю и что-либо сварить перед походом. День отстоял солнечным и жарким, хотя у самого гори­зонта на северо-западе кучились белые облака. Было тихо и безветренно, но знатоки утверждали, что сухой погоде пришел конец. Солнце сядет в зарю, а это верный признак, что завтра будет ветрено. А где ветер — там и дождь. Если не холодный и не затяжной, то и пора бы. Жара надоела. Третью неделю не просыхаешь от пота. На марше даже ночью преешь так, что кажется, пар от тебя клубится. А тут еще проклятые комары и мошка. Спать приходится, укутавшись с головой в плащ-палат­ку. Просыпаешься мокрый и очумелый. Тело жжет от укусов. Так и хочется шарахнуться прямо в одежде в во­ду, чтоб хоть на минуту почувствовать облегчение.

А тут еще подкралась новая беда. Если бы не этот проклятый гнус, ее заметили бы раньше. А так — попробуй разберись, от чего чешется все тело? Думалось, от укусов мошки и комаров, а оказалось — в рубцах на­тельной одежды вши завелись.

Вши — не гнус, и люди стыдились их. Каждый счи­тал, что они у него одного. Скрывали беду, где-либо за кустиком пытались тайком от нее избавиться. Трясли ру­бахи, давили ногтями, стирали в холодной воде.

На озере Гардюс фельдшер отряда «Боевые друзья» Ольга Пахомова обратила внимание, что некоторые бой­цы подолгу не засыпали, копошились под плащ-палат­кой, потом, раздетые до пояса, уходили в кусты. Она заподозрила неладное и решила сделать поголовный осмотр. И сразу же подозрения подтвердились. После первых десяти — пятнадцати человек ей уже не понадо­билось осматривать каждого. Она подходила и спраши­вала:

— Есть?

Ее отлично понимали и кивали:

— Есть. Как в Греции — у нас все есть. Могу усту­пить.

— Много?

— Хватит. Больше, чем овец у доброго хозяина,— шу­тили ребята и сразу же чувствовали облегчение.

Она осматривала лишь тех, кто давал отрицательный ответ. Таких оказалось меньше половины.

Нужно было принимать срочные меры.

Пахомова доложила командиру отряда Грекову и на­чальнику санитарной службы бригады Петуховой. Та сразу же велела произвести осмотр во всех других отря­дах. Картина оказалась схожей.

В отрядах — оживление. Теперь никому не надо таиться. Одежду прожаривают над кострами, шутят, смеются, словно проверка избавила каждого не только от угнетающей тайны, но и от самой беды. Лишь пожи­лые пессимисты невесело качают головами.

— Не к добру это... Вошь, она к беде заводится! Смотри-ка, трех недель не прошло, как в бане мылись, а уже развелось столько! А ведь она соленого поту не любит. Коль в поту завелась, то и впрямь к беде!

Санитарный осмотр в отрядах закончился как раз ко времени, когда командиры собрались на оперативное со­вещание.

Предстояло решить важный вопрос о дальнейшем маршруте. На юге, в пятнадцати километрах прямо по курсу бригады располагалась система соединявшихся друг с другом озер: Сидрозеро, Тумасозеро, Кевятозеро и Унутозеро. Как их обходить — с востока или с запада? Оба варианта имели свои преимущества и недостатки. Западный, конечно, более скрытен, но места там низкие, сырые, много труднопроходимых болот и две реки — Сидра и Тумба, через которые надо наводить переправы.

Восточный вариант более рискован, он приблизит маршрут к населенным пунктам Железная Губа и Юкко-губа, в которых значатся небольшие гарнизоны против­ника. Но зато не понадобится никаких переправ, путь проляжет по сухим высоким местам, которые хорошо знакомы и комбригу, и многим другим партизанам, уро­женцам Сегозерского района. Небольшой поселок лесо­рубов Тумба, который никак при этом не минуешь, с пер­вых дней войны заброшен. В нем нет ни местного насе­ления, ни финского гарнизона. Там люди могли бы хорошо отдохнуть, привести себя в порядок. Кстати, там есть бани, если они уцелели.

Одни за другим выступали командиры отрядов, взве­шивали «за» и «против», и никто не решался высказать­ся. Григорьев не понуждал их к этому. Он и сам все еще прикидывал, взвешивал и не мог решиться. В обсужде­нии он искал не столько большинства голосов, сколько свежих доводов и возражений.

Сообщение об итогах санитарной проверки явилось определяющим доводом в пользу восточного варианта.

Григорьев принял решение: скрытно форсировать до­рогу в трех километрах от деревни Железная Губа и идти на Тумбу. В ночь с семнадцатого на восемнадцатое в квадрате 32—90 принять с самолетов продукты, войти в поселок, дать людям суточный отдых и помыть их в бане.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

(г. Беломорск, 17 июля 1942 г.)

За год пребывания в Карелии Вершинин успел при­выкнуть ко многому, но только не к странному тревожно­му состоянию, которое охватывало его в период летних ночей, когда терялось ощущение суток. Он жил в кро­хотной комнатке рядом со служебным кабинетом, му­чился от бессонницы и потому привык спать почти не раз­деваясь. После полуночи ложился на узкую железную кровать, закрывал глаза, и когда по ночам звонил в ка­бинете телефон, то не было случая, чтобы дежурный, си­девший за стеной в оперативном отделе, успевал подойти к аппарату раньше комбрига.

Сон приходил под утро, когда пора было уже и вста­вать. С шести часов начиналась утренняя связь с отряда­ми. До восьми можно бы и поспать — все равно обработ­ка занимает немало времени. Но какой тут сон, когда ожиданием утренней связи живешь уже с вечера, а ровно в десять надо звонить члену Военного Совета Куприяно­ву, и к этому времени суточное боевое донесение должно быть обдумано и составлено.

Вершинин понимал, что его вынужденный режим по­напрасну взвинчивает нервы подчиненным. Каждый ува­жающий службу офицер не уйдет отдыхать раньше стар­шего начальника, в отделах люди томятся по вечерам, особенно в дни, когда ничего чрезвычайного не происходит, а поток дневной суеты уже схлынул и в гарнизон­ном Доме офицеров — концерт, кино или танцы. Верши­нин был даже уверен, что подчиненные в такие минуты, конечно же, поминают его недобрым словом,— на их ме­сте он и сам, наверное, поступал бы точно так же: они молоды, жизнь есть жизнь, и кому же не хочется повесе­литься. Месяц назад, когда штаб только начинал форми­роваться в соответствии с новым расписанием, получен­ным из Москвы, комбриг намеревался изменить распоря­док, установить определенные часы для службы и отды­ха, однако потом, подумав, кто они и зачем сидят в этом тихом домике, он сразу перерешил: разве там, в отрядах, ради которых они и сидят тут, можно делить время на службу и отдых?

Вообще-то причиной бессонницы у Вершинина были не столько белые ночи, сколько обнаружившаяся язвен­ная болезнь.

Приступ начался в июне, когда возвращались из Москвы, с сессии Верховного Совета СССР. Всю дорогу Вершинин провел в салон-вагоне секретаря ЦК компар­тии КФССР, члена Военного Совета фронта Куприянова. Сидели, разговаривали, делились впечатлениями об однодневной, неожиданной для военного времени сессии, на которой главным вопросом была ратификация заклю­ченных договоров о взаимной помощи между союзниками в войне против Германии. Потом незаметно перешли па партизанские дела. Вершинин побывал у начальника только что сформированного Центрального штаба парти­занского движения П. К. Пономаренко. Тот выслушал доклад о карельских делах доброжелательно, но без осо­бой заинтересованности — чувствовалось, что есть у него заботы и поважнее. План бригадного похода на Порос- озеро одобрил, попросил показать на карте. Вершинин подошел к висевшей на стене, утыканной разноцветными флажками карте европейской части страны, и весь парти­занский рейд, к которому столько готовились, вдруг как- то поблек, стал казаться ничтожным — все расстояние от Сегежи до Поросозера легко прикрывалось одним указа­тельным пальцем.

— Правильно! — выслушав, сказал Пономаренко.— Пора и вам начинать действовать...

Это прозвучало обидно — как будто в Карелии парти­заны сидели без дела. Пономаренко и сам почувствовал неловкость и поправился:

— Я имею в виду... действовать масштабно.

К просьбам он отнесся внимательно. Тут же приказал выделить карельскому штабу десять раций «Север», обе­щал прислать начальника узла связи и нескольких радистов, а главное — без промедления договорился с армейскими снабженцами о выделении карельским пар­тизанам лимита на дополнительные пайки.

Удача с рациями и пайками затмила все другие впе­чатления от этого короткого визита. Правда, к бригадно­му походу дополнительные лимиты запоздали. Прижими­стые армейские снабженцы выделили партизанам далеко не самое лучшее — часть мясных консервов заменили рыбными, шпика оказалось совсем мало, пришлось ком­пенсировать комбижирами, сахар — тоже не по полной норме, часть его заменили конфетами... Не потому ли вот уже несколько дней Григорьев, с каждым разом все тре­вожнее, запрашивает, когда можно ждать заброски про­дуктов, хотя по аттестату все получено по восемнадцатое июля включительно.

Тогда же, на обратном пути в Беломорск, все тепе­решние заботы были еще впереди. В уютном салон-вагоне было тепло, даже чуть душновато, дорога предстояла долгая, и им с Куприяновым было о чем поговорить.

Прошел почти год партизанской войны в Карелии, многое прояснилось, приобрело организационную струк­туру и даже опыт, но наступившее лето озадачивало но­визной. Командование фронтом настаивало на операциях в глубоком вражеском тылу, на стратегических коммуни­кациях, где, как считалось, и действовать легче, и резуль­таты могут быть ощутимее. Для этого надо было посы­лать отряды в далекие рейды. Двести — триста километ­ров надо идти, неся на себе продовольствие и боеприпасы, чтобы на несколько дней оседлать шоссейку, разгромить автоколонну или взорвать мост. Это бы себя оправ­дало, если бы отряд смог оставаться в том районе дли­тельное время. Но как наладить снабжение, вывозку ра­неных? Авиаторы многого не обещают. Тихоходные гид­ропланы могли бы делать посадку на озерах, но такое удастся один-два раза, не больше. Частые полеты быстро демаскируют партизан, особенно сейчас, когда наступили белые ночи...

Потом связь.

В начале июня в тыл врага ушли отряды Кравченко и Бондюка. У обоих есть новенькие рации, но уже через неделю связь стала гаснуть, а затем и вовсе пропала. Теперь сиди и гадай, что там произошло. Радисты подо­зревают, что все дело в каких-то природных помехах, но кто знает? Не случится ли такое и с бригадой?

Молодой, решительный в суждениях и поступках Куприянов с удовольствием носил форму бригадного ко­миссара. Все на нем было свежим, добротным, выутю­женным, а орден Ленина и значок депутата Верховного Совета придавали ему особо значительный и молодцева­тый вид. В Москве он охотно и чуть напряженно козырял в ответ встречным бойцам и командирам, глядя им пря­мо в глаза и смущая их таким вниманием. В этой устав­ной четкости угадывался прежде всего штатский человек, недавно надевший военную форму.

От бригадного похода Куприянов ждал очень многого, ежедневно контролировал подготовку, торопил, помогал чем мог, и его воля, уверенность, инициатива постепенно передались другим. Начала похода в штабе ждали как праздника.

Тогда, сидя в вагоне, Куприянов был доволен, что де­ла не задержали его в Москве, что к моменту выхода бригады он будет в Беломорске и сможет отмечать на своей карте суточные переходы. Он любил карту, за истекший год привык разбираться в ней не хуже заправ­ского штабиста.

За ужином выпили. Теперь-то ясно, что Вершинину следовало воздержаться, в животе и без того побалива­ло, но уж больно располагающей была обстановка: впе­реди — целая ночь пути от Обозерской, где поезд словно бы на ощупь тащится по колее зыбкого, недавно отсы­панного полотна, за окном — тихий полусумрак, а на сто­лике — неуловимо прозрачная бутылка с довоенной эти­кеткой... Тем более, что и закуска была отличная — кол­баса, омлет со шпиком, рыбные консервы. Первая стопка приятно согрела желудок и отодвинула все предосторож­ности. Ужинали долго. Потом неторопливо пили чай, пе­рескакивая в разговорах с одного на другое, перебирая командиров, комиссаров, начальников штабов партизан­ских отрядов, давая им оценки, вспоминая забавные слу­чаи. В полночь прослушали выпуск последних известий, помрачнели, посидели молча и начали готовиться ко сну.

Вершинин уже отодвинул дверь своего купе, когда Куприянов неожиданно спросил:

— А что, Сергей Яковлевич, Колесник действительно хороший человек?

— Да, он способный боевой командир.

— А человек? Партизанам важно, чтоб и человек был хороший. Плохой не приживется...

Вершинин подумал и ответил:

— Мне он нравится. Прямой и честный парень. Раз­ве что резковат и прямолинеен. За зимние походы орден Красного Знамени получил.

— Орден-то при чем? К орденам-то мы сами пред­ставляем, а я о другом спрашиваю. Аристову он что-то не нравится... Не лучше ли развести их, пока не позд­но, а?

— Поздно, Геннадий Николаевич. До выхода оста­лось меньше недели. Неожиданной заменой начальника штаба мы и человека обидим, и породим ненужные толки у партизан. Григорьев убежден, что боевая обстановка примирит их.

— Ладно. Посмотрим. Ну, спокойной ночи!

Но, увы, та ночь спокойной не оказалась. Через пол­часа начались болевые схватки. Вершинин принял таб­летку, до утра провалялся с грелкой, но боль совсем так и не ушла, где-то под самой ложечкой она как бы сосре­доточилась в одной ноющей и пульсирующей точке, вы­зывая изжогу, тошноту и головную тяжесть.

Вершинин знал, что стоит ему обратиться к врачу, как его немедленно повалят на госпитальную койку, нач­нут исследовать. Но именно этого ему меньше всего хоте­лось сейчас, когда пришла самая пора для действий отрядов, а штаб партизанского движения Карельского фронта по существу находился еще в стадии формирова­ния; отделы, службы, люди все еще притирались друг к другу и, к сожалению, не всегда удачно.

В последние годы Вершинину не везло — испытал три перемещения по службе, а четвертого ему не хотелось...

Утро семнадцатого июля принесло радость. Наконец- то вышел на связь отряд Кравченко. Связь была неуве­ренная, с затуханиями и помехами, но из обрывков ра­диограммы можно было понять, что Кравченко находит­ся в районе Кондоки, возвращается на базу и потерял взвод. Понять, что означают слова «потерял взвод» — по­терян он в бою или оторвался от отряда в пути,— было невозможно. На запрос ответа не последовало, связь про­пала, даже не поступило подтверждения о приеме за­проса.

И все-таки это была радость — после долгого молча­ния узнать, что отряд цел, не сгинул в лесных дебрях, выполнил боевое задание.

Приказав ежечасно искать связи с Кравченко, Вер­шинин хотел тут же позвонить Куприянову, поделиться радостью, но потом подумал, что это известие будет со­лиднее выглядеть в общей суточной сводке. Оставался Бондюк. Если бы объявился и он, то у штаба была бы полная картина. Бригада Григорьева и семь отдельных отрядов находятся в деле, за линией фронта, нити их маршрутов уже протянулись далеко на запад, в трех ме­стах пересекли государственную границу — пусть окку­панты не думают, что их глубокие тылы недоступны партизанам.

Утренняя радиограмма от Григорьева была требова­тельная как приказ:

«Иду в квадрат три километра севернее поселка Тум­ба. Шлите полночью продукты. Сигнал три красных раке­ты в сторону Сидрозера».

Было в этом что-то настораживающее и странное. До­пустим, с продуктами понятно — завтра истекает срок. Но зачем понадобилось бригаде поворачивать к востоку, втягиваться в узкое междуозерье, когда можно спокойно обходить Сидрозеро с запада? По данным разведки, лесо­пункт Тумба считается пустующим, ближайшие гарнизо­ны в двадцати километрах... Прямой опасности вроде бы нет. И все-таки это был непонятный маневр. Вершинин искал и не мог найти объяснения, но когда его помощник, подполковник Котляров, прочитав радиограмму, восклик­нул: «Это глупо! Сам лезет в ловушку!», Вершинин стро­го посмотрел на него и оборвал:

— Мы судим по карте, а он принимает решения, исхо­дя из обстановки.

Вспомнив, что именно этот совет — действовать по обстановке — он давал Григорьеву там, в Сегеже, нака­нуне выхода бригады, Вершинин почувствовал себя при­частным к этому неожиданному решению, которое навер­няка имело какие-то мотивы — не мог Григорьев принять его необдуманно. Но почему он скрыл эти мотивы от штаба?

Наклонившись к столу и незаметно поглаживая ла­донью ноющую подложечную область, Вершинин при­казал:

— Строго напомните всем командирам отрядов и ко­мандиру бригады перечень обязательных сведений для донесений: местонахождение, обстановка, состояние отря­да, сведения о противнике, решение на завтра, в случае отклонений — мотивы. Все это в пределах пятидесяти слов, у Григорьева вечером запросите краткое объясне­ние. Проверьте готовность отправки продуктов.

В Сегеже в расположении отдельной авиагруппы на­ходились партизанские снабженцы и офицер оперативно­го отдела Филатов. Они готовились к заброске продуктов.

Котляров ушел.

Через два часа он доложил, что только что удалось соединиться с Филатовым, что там все в порядке — само­леты обещаны, продукты упакованы, ровно в полночь на­значен вылет.

Проведя короткую «оперативку» с начальниками отде­лов, Вершинин собирался на полчаса прилечь с грелкой, уже принес чайник с кипятком, как позвонил заведую­щий военным отделом ЦК компартии Карахаев и по по­ручению Куприянова предложил собраться в ЦК для обсуждения важного вопроса.

— Есть новости по поводу партизанской спецшко­лы,— добавил он, словно бы извиняясь за приглашение.

— Нужны какие-либо документы?

— Нет, приходи сам.

Шагая по улицам одноэтажного деревянного Беломор- ска, Вершинин размышлял о предстоящем разговоре по поводу спецшколы, прикидывал, какие новости ждут его.

Десять дней назад бюро ЦК республики одобрило предложение штаба о создании партизанской спецшколы на триста курсантов с двухмесячным курсом обучения. В каждой операции отряды несут потери. Пополнять их за счет необученных добровольцев стало бессмысленно, ибо сами потери во многом вызывались тем, что в отряды в начале войны пришло много людей, впервые взявших в руки оружие. Теперь, когда стало ясно, что война будет долгой и трудной, партизанское движение не может основываться на стихийном патриотическом порыве лю­дей. Нужны подготовленные бойцы, знающие не только оружие, но и основы тактики, минно-подрывное дело, то­пографию. И пополнять отряды надо крепкими молодыми людьми призывного возраста. Людские ресурсы респуб­лики практически исчерпаны, в армию призваны все, кто подлежит мобилизации. Военкоматы неоккупированных

районов держат на учете каждого подростка, и как толь­ко ему исполняется восемнадцать лет, немедленно призы­вают его в армию. Потом перевести кого-либо из армии в партизаны — целая проблема.

К тому же просто перечислить человека в партизаны нельзя — дело это чисто добровольное, на него, как пра­вило, решаются люди мужественные, смелые, беззавет­ные — как раз те, которыми дорожит фронт. Понимая это, армейские кадровики нередко цепляются за явно отсталую версию, что партизанское движение — якобы дело стихийное, оно должно расти и пополняться за счет населения оккупированных территорий. Они делают вид, что будто не знают о том, что на огромной оккупирован­ной территории Карелии осталось всего пятьдесят тысяч человек — в основном стариков, женщин и детей.

Вершинин шел, раздумывая обо всем этом, а где-то глубоко в подсознании гнездилась и беспокойно напоми­нала о себе другая мысль — почему Григорьев изменил маршрут. Если на совещании будет Куприянов, то разго­вора об этом не избежать и нельзя будет просто пожать плечами в недоумении. Утром при телефонном докладе Куприянов не придал этому значения, а Вершинин не стал привлекать его внимание — доложил, как свершив­шийся факт, и все. Но если у Куприянова была свобод­ная минутка и он постоял в раздумье над своей картой, то можно быть уверенным: такая немаловажная деталь не ускользнула от него.

В крохотном кабинете Карахаева собрались втроем: сам хозяин, Вершинин и нарком внутренних дел Бас­каков.

Всегда доброжелательный, улыбчивый, начинающий слегка лысеть Николай Федорович Карахаев, как только расселись, без всякого предисловия сообщил, что сегодня Геннадий Николаевич говорил с Москвой, что идея со­здать спецшколу получила одобрение, в течение месяца надо провести всю подготовительную работу. К концу августа школа должна действовать.

— Поздравляю, Сергей Яковлевич,—улыбнулся он Вершинину и замолчал, ожидая вопросов и зная, что они обязательно последуют.

— Откуда набирать курсантов?

— Тут есть тоже приятная новость. Принято реше­ние, что ЦК ВЛКСМ объявит призыв добровольцев в партизанские отряды. По пятьдесят человек на область.

Юноши, рождения двадцать четвертого года. Комсомоль­ская мобилизация, одним словом,— он улыбнулся и по­правился: — Извиняюсь, двумя словами... Ну как, дово­лен ты, Сергей Яковлевич, таким пополнением?

— Еще бы. Лучше и не придумаешь.

— Ну что ж. Давайте пройдемся еще раз по всем по­зициям и распределимся, кто чем займется. Первое — дислокация. Тут без изменений. Нет возражений? Нет. Второе — помещение. Одного дома маловато — придется потеснить охрану ББК и освободить второй. Это на тебе, товарищ нарком. Третье — преподавательский и команд­ный состав. Какие соображения у штаба партизанского движения?

Вершинин напомнил, что потребуется не менее два­дцати человек старшего и среднего командного состава и три десятка младших командиров. Хорошо бы иметь опытных, обстрелянных, и лучше всего — с боевыми на­градами, это имеет большое воспитательное воздействие на молодежь.

— Ну, это ты уж слишком,— улыбнулся Карахаев.— Так тебе сразу — и старших, и средних... Боюсь, нам придется обойтись теми кадрами, которые имеются уже на нашем учебном пункте. Начальник — старший лейте­нант Бондаренко, комиссар — политрук Козлов... Атте­стация у обоих отличная. Преподавателями — подкрепим. Учебная программа — в расчете на десять часов ежеднев­но. Срок учебы — полтора месяца...

— Слушай, Николай Федорович! — удивился Верши­нин.— Не понимаю, чем же наша спецшкола будет отли­чаться от обычного армейского учебного пункта?

— А ничем,— охотно подтвердил Карахаев.—Офи­циально нам и утверждена не спецшкола, а партизанский учебный пункт...

— С этого бы и начинал,— засмеялся Баскаков.

— А разве я не сказал об этом? Ну, прошу извинить... Да разве в названии дело. Пусть будет учпункт, но наша задача держать его на уровне хорошей спецшколы. Ну, пойдемте дальше...

Так пункт за пунктом прошлись по всему плану, ко­торый Вершинин вместе с тем же Карахаевым готовили совместно. Не просто прошлись, а в каждый пункт вно­сили существенные изменения, от прежнего плана оста­лись рожки да ножки, и было немного странным, что эти изменения легко, свободно, убежденно исходят как бы от самого Карахаева, но странность эта относилась не к су­ществу предлагаемых поправок, ибо поправки шли свы­ше, а к непривычной совещательной форме разговора, ка­кую избрал Карахаев. Вопрос вроде бы выносится на обсуждение, а все уже решено и согласовано.

После совещания Вершинин пообедал в цековской столовой.

Подходя к деревянному одноэтажному домику своего штаба, он через открытые окна услышал голоса и едва удержался, чтоб не постоять, не послушать — о чем так оживленно разговаривают его подчиненные. Он много раз ловил себя на желании каким-либо незаметным образом поглядеть, как живут и работают эти совсем недавно собранные под одну крышу и сидящие в одной комнате люди, как обращаются друг с другом в его отсутствие, короче говоря — увидеть их обыденную служебную жизнь такой, какой перестает она быть при его появлении. В том, что такая жизнь существует — он не сомневался. Он сам жил ею в двадцатые годы, когда был молодым командиром, и тогда она ему нравилась. Стала ли она те­перь иной? Наверное...

 

В семнадцать часов разведотдел дал ежедневную сводку. В ней были обобщены в основном сведения армейской и авиационной разведок; из партизанских отрядов данные поступали скудно, ценные «языки» не по­падались, да и связь работала неуверенно. Несмотря на многократные напоминания, командиры все еще не при­учились по пути к месту действия вести разведку широко и основательно, ограничивались разведкой «на себя», а некоторые и вообще сбор разведданных считали делом третьестепенным, посторонним и даже вредным, так как захват «языка» мог привести к преждевременному обна­ружению отряда.

Сделав необходимые пометки, Вершинин приказал на­чальнику разведотдела подготовить ориентировку для отрядов и отпустил его.

С восемнадцати пошли донесения. Вечером, как пра­вило, новостей было мало, днем отряды отдыхали, вели разведку местности. Передвижения совершались в ноч­ные часы. Вершинин прочитывал сводки, очень похожие одна на другую, и в этой похожести была если и не ра­дость, то своего рода удовлетворение — слава богу, что ничего нового; днем и не должно ничего случаться, днем, если что и происходит, то чаще всего плохое, дневные со­бытия — не для партизан, их время — ночь; и как плохо, что ночи на Севере летом такие короткие и светлые.

Кравченко вышел на связь, сообщил, что задание вы­полнено, возвращается на базу, но о потерянном взводе ни слова. Бондюк опять не отозвался. Чутье подсказывало, что за этим не скрывается ничего дурного. Скорей всего, не в порядке рация. Случись что — финское радио и газеты не промолчали бы.