Вянрикки — прапорщик, младший офицерский чин. 1 глава

ГЛАВА ПЕРВАЯ

(пос. Услас, 30 июня 1942 г.)

Бараки в поселке были заняты батальоном погранич­ников, державшим линию охранения вдоль реки Сегежа, и партизанская бригада, переправившись на за­падный берег, расположилась на отдых в лесу.

Всем отрядам капитан Колесник определил полосу обороны, наметил огневые точки для пулеметов, распи­сал очередность дежурства по бригаде и потребовал, чтобы это же было сделано в каждом отряде. Действовал он самостоятельно, с сознанием полного своего права поступать так, не ожидая приказания комбрига. Лишь убедившись, что его распоряжения выполняются, Колес­ник доложил обо всем Григорьеву.

Григорьев все одобрил, хотя кое-что в распоряжениях начальника штаба показалось ему излишней предосто­рожностью. После тяжкого ночного перехода люди вымо­тались и, может, не следовало бы сейчас держать столь­ко постов и дежурств. Прямой необходимости в этом не было. Впереди — сорок километров ничейной земли, да к тому же охрану держат пограничники.

— Хорошо,— еще раз кивнул Григорьев и вниматель­но посмотрел на Колесника, успевшего уже начертить схему обороны бригады. — Вот что, начальник штаба! Выход назначаю на двадцать три ноль-ноль. В два­дцать — совещание командиров и комиссаров отрядов. Пора в общих чертах познакомить их с боевой задачей. В восемнадцать — отправим еще одну разведку к фин­ской полосе охранения... Сам вместе с Николаевым под­бери ребят — ходких и выносливых, человек девять-десять, больше не надо. Кого командиром, как думаешь?

— Думаю, Полевика.

— Согласен. Перед выходом комиссар намечает про­вести отрядные партийно-комсомольские собрания. За­планируй время на это. А сейчас пусть обедают и до два­дцати— всем отдых! Людям надо выспаться как сле­дует. Переход-то мыс тобой тяжелый им задали, а?

Григорьев подождал — не скажет ли на это Колесник чего-нибудь, но тот промолчал.

— Я пройдусь по отрядам. К завтраку вернусь.

Григорьев постоял, неторопливо оглядывая бивуак,

потом — легко и быстро, как привык ходить всегда,— зашагал, помахивая неразлучной тростью, к реке, в рас­положение «единицы» — отряда имени Тойво Антикайнена. Недавно приказом по штабу партизанского движе­ния отрядам вместо номеров были вновь присвоены наименования, как было это в начале войны, в период их создания. Этого добивались все—и бойцы, и команди­ры— хотя сами же по привычке продолжали называть отряды по номерам.

С погодой вроде повезло. Весь июнь стояли холода, однажды в Сегеже даже снег выпал, а как только вышли на задание — день словно по заказу: безветренно, солнеч­но, тепло. Хотя трудно сказать, хорошо это или плохо. Конечно, в такую погоду и настроение у людей лучше, и костров для обсушки не требуется. Однако для маскиров­ки, особенно с воздуха — будешь и ненастью рад. Сего­дня за ночь бригада оставила за собой две черные тропы, которые наверняка различимы с самолета... Теперь уже ясно, что открытые места надо или обходить, или пересе­кать развернутым строем. Еще вчера об этом как-то и не думалось. Там, в Сегеже, все подобное казалось пустя­ком, там думалось о главном, а вот вышли в поход—и каждая мелочь таит в себе непредвиденную опасность. Сколько их встанет еще на пути бригады?

Вот и решай: ясный день — хорошо это или плохо?

Сегодня — несомненно хорошо! По всему лесу весело позвякивают котелки, жарко потрескивают костры, зве­нят топоры и пилы, тесным кружком у огня сидят лю­ди — покуривают, пересмеиваются и кой-где даже поют вполголоса. Словно бы и не они несколько часов назад с трудом добрели до реки и думали, наверное, не о каше и кружке чаю, а о том, как бы поскорее завалиться куда-нибудь поукромнее и спать, спать, спать.

А сейчас вон нашлись даже любители рыбной ловли. Сидят у реки на бревнах, помахивают удилищами-скороделками, как видно, перед сном рассчитывают ухи по­хлебать.

— Ну как — клюет? — крикнул сверху Григорьев, хо­тя и без этого было видно, что клюет, и клюет отменно: серебристые плотвички то и дело взлетали в воздух и шлепались на песок.

— А как же, товарищ комбриг! Не хотите побало­ваться?

— С удовольствием. На что ловите?

Ловили на всякое. За наживкой далеко не ходили — кто муху поймает, кто отвернет от бревна кусок коры, ра­зыщет червячка-короеда — все годится на крючок.

Григорьев с детства любил рыбалку. Конечно, не та­кую, как эта, а настоящую, на лудах, с хорошим запасом червей и крепкой снастью, чтоб можно было безбоязно выводить килограммового окуня. У них в Паданах у каждого мальчишки были свои излюбленные места, и выезжали на них не для удовольствия, а потому, что ле­том забота о рыбе для семьи была уделом ребятишек.

Да и тут баловство — баловством, а минут за де­сять — пятнадцать натаскал комбриг чуть ли не котелок рыбы. Только успеешь закинуть, пробочный поплавок дернется раз-другой и круто уходит под воду. Плотва гуляла по верховодью и за наживкой бросалась стаями.

— В штаб отнести? — кивнул на рыбу партизан, у которого Григорьев брал удочку.

— Не надо, вари на здоровье.

— Ну тогда, товарищ комбриг, на уху приглашаю. Конечно, из плотвы какая уха? Но все повкусней корюш­ки, помните?

Еще бы не помнить... Эта пудожская корюшка, на­верное, до конца дней будет преследовать своим запа­хом. Почти месяц не имела бригада другой еды, кроме корюшки... Шальские рыбаки привозили ее прямо на лодках, еще живую, трепещущую. А вечерами отрядные повара, чертыхаясь, выгребали ковшами из котлов несъеденное варево. Сладковатый, приторный, бессолый корюшковый запах, казалось, висел в воздухе над всем онежским побережьем, а партизаны, почти с отвраще­нием, заставляли себя съесть порцию корюшки — варе­ной, жареной, все равно какой...

В расположении отряда «Боевые друзья» Григорьев встретил Аристова, который, сидя на пеньке, что-то го­рячо втолковывал стоявшему перед ним невысокому, ти­хому и всегда чем-то смущенному Петру Поварову, не­давно выдвинутому из политруков на должность комис­сара отряда.

Григорьев хотел пройти мимо и не мешать их разго­вору, но Аристов догнал его и пошел рядом.

— Опять в войну играем... Люди недовольны.

— Чем? — Григорьев сразу уловил, что имеет в виду комиссар. Их неприязненные взаимоотношения с началь­ником штаба были для него хуже зубной боли.

— Посты, дозоры, наряды, дежурства... Треть лично­го состава занята... Разве есть в этом сегодня прямая необходимость?

Оттого, что Аристов задал свой вопрос почти теми словами, которыми полчаса назад Григорьев спрашивал себя, он вдруг разозлился:

— Нет, сегодня прямой необходимости нет.

— Почему же не отменишь?

— Потому что согласен с Колесником. Это все нуж­но нам делать не для сегодняшней, а для завтрашней необходимости.

— Общо и сложно. Такая формула годится на все случаи жизни.

— А нам, комиссар, и нужна такая система стороже­вого охранения и готовности, чтоб годилась на все слу­чаи. Сзади, спереди, слева, справа — откуда бы и когда бы ни напали... И чтоб каждый до автоматизма привык к этому. Не пугайся, автоматизм в военном деле вещь необходимая, и я не сам это придумал, у Энгельса вычи­тал. Ты говоришь, люди недовольны. Жаловался кто- либо?

— Не хватало, чтоб жаловаться начали... По на­строению чувствуется.

— Я и то удивился... Ну ладно, пойдем перекусим, да отдохнуть пора.

— Связь с Беломорском была?

— Первую радиограмму отдал радистам.

Григорьев шел, слушал, разговаривал, а в голове все время держалась мысль: какая это странная и необъяс­нимая вещь—человеческие отношения... Люди по су­ществу еще не знают друг друга, а уже наготове — или симпатия, или неприязнь. Не оттого ли и рождается не­приязнь, что каждый торопится найти у другого симпа­тию к себе? Особенно у молодых, которым все подавай сразу и без всяких оговорок... Но ведь Аристов уже не молод, тридцать лет стукнуло, бывший секретарь рай­кома партии. Должен же он понимать, что нельзя строить свое отношение к человеку только на том основании, что при первой встрече тот не выказал тебе должного уваже­ния! И Колесник тоже хорош! Строит из себя оскорблен­ную добродетель и с комиссаром держится с такой под­черкнутой вежливостью, от которой на версту разит пло­хо скрываемым презрением.

Началась эта история с первого дня.

Колесник появился в бригаде, хотел сразу же при­ступить к исполнению обязанностей, но письменного при­каза из Беломорска не привез. Григорьев, основываясь на своем разговоре с Вершининым, написал приказ по бригаде, показал Аристову, но тот вдруг возразил:

— К чему такая спешка? Приказа из Беломорска нет, человека я почти не знаю... Не взводного назначаем.

Григорьев даже растерялся. Такого между ним и ко­миссаром раньше не бывало. Стал объяснять, что Колес­ник не кто-то со стороны, а свой человек, бывший на­чальник пограничной заставы, зимой командовал спец­отрядом, дважды ходил в тыл на операции, награжден орденом Красного Знамени. Чем больше он нахваливал нового начальника штаба, тем суровее и несговорчивей Аристов повторял:

— Не взводного назначаем. Будем ждать приказ!

Григорьев и теперь не знал — рассчитывал ли Аристов

переубедить кого-то в Беломорске или просто хотел на­стоять на своем первом слове, но приказ по бригаде так достался неподписанным.

Тогда Григорьев рассвирепел. Молча повернулся, вы­шел, велел собрать командиров отрядов, представил им нового начальника штаба.

Приказ из Беломорска о назначении Колесника при­шел через неделю, 20 июня, за девять дней до похода.

Казалось, вся эта история должна была в первую оче­редь наложить отпечаток на отношение Аристова к нему, комбригу, но получилось как-то совсем странно. Их доб­рые отношения никак не пострадали, зато Аристов и Колесник едва переносили друг друга. Дважды за вы­пивкой Григорьев пытался мирить их, пили на брудер­шафт, но назавтра опять становились — один насторо­женно придирчивым, другой — подчеркнуто вежливым и слегка насмешливым.

Обед уже ждал командиров. Котелки с гороховым су­пом-пюре, с кашей и крепко заваренным чаем стояли возле догорающего штабного костра. Связные Василий Макарихин и Борис Воронов расстелили на земле плащ-палатки, достали сухари, ложки, кружки, но в это время подошедший Колесник сообщил, что командир батальона пограничников настоятельно приглашает командование бригады к себе на обед.

— Ну что ж, ребята! — весело сказал связным Гри­горьев.— Вам сегодня повезло. Ешьте сами, что навари­ли. Как, комиссар, сходим?

— Познакомиться не помешает,— поднялся Аристов.

Пошли втроем. Колесник знал дорогу, и минут через

десять они входили в приземистый, покосившийся от бомбежек барак, укрепленный свежими подпорками.

Стол был накрыт в тесной комнатушке с полевым те­лефоном и железной кроватью в полутемном углу.

Комбат—моложавый, рослый капитан, одетый в су­конную, чуть ли не до колеи гимнастерку, с орденом Красной Звезды и медалью «XX лет РККА», четко пред­ставился по очереди Григорьеву и Аристову и в ответ на их представление дважды повторил:

— Очень рад, прошу... Очень рад, прошу...

С Колесником, как видно, они были старыми знако­мыми.

Обед удался на славу. Было что и выпить, и закусить. В центре стола возвышалась огромная миска с кусками дочерна обжаренного мяса, да тут же еще две алюминие­вые тарелки с прозрачно-красноватым, без жира, студнем.

— Неплохо нынче пограничники живут,— добродуш­но подмигнул Григорьев, когда выпили по полстакана водки и принялись за закуску.

Это замечание не очень понравилось комбату. Он сразу нахмурился и, выждав, пояснил;

— Лоси на минах подрываются... Тянет их к реке, а у нас там сплошные минные поля.

— Что ж, бесплатное доппитание — это неплохо...

— Да нет, товарищ майор... Хлопот больше. Мясо-то мы все равно приходуем, себе оставляем рога и копыта, как говорится... А каждый взрыв — тревога, проверка, рапорты, новое минирование. Участок большой, а людей все забирают и забирают.

— Финны часто на полосу выходят?

— В нейтралке следы встречаются. А сюда на ли­нию... раза три-четыре были попытки небольшими груп­пами. Вовремя обнаружили...

— А на Майгубу финны не через ваш участок вы­шли? — спросил Аристов, чтобы включиться в разговор. Они с Колесником до сих пор молчали, и это создавало какую-то напряженность в беседе.

— Что вы, товарищ комиссар... Туда они где-то со стороны Ондозера проникли.

— Скажи, капитан,— перебил Григорьев,— что, по твоим данным, представляет собой линия охранения у финнов? Где она точно проходит?

Капитан достал карту, и сразу же Колесник развер­нул свой планшет.

— Сам я далекой разведки не веду, ограничиваюсь наблюдением. Нет возможности, да и не положено... Од­нако через участок проходит иногда армейская разведка, так что кое-какие сведения имею. Вас интересует участок между Сегозером и Елмозером? Тут финнам, как видите, повезло. Участок очень удобный для создания полосы охранения. Во-первых, дорога Паданы — Сяргозеро — Кузнаволок. Отличная коммуникация по фронту. Вторая дорога Сяргозеро — Шалговаара — Баранова Гора вы­ходит к самым их минным полям, которые тянутся от Барановой Горы прямо на юг до Орченьгубы на Сегозере. Плюс к этому, финны имеют две охраняемые просе­ки позади полосы минных полей.

— А гарнизоны? Где есть гарнизоны?

— В каждой из названных мной деревень. Числен­ности не знаю, но, думаю, небольшие. Вы рассчитываете переходить на этом участке?

— Да.

— Нелегкая у вас задача,— покачал головой капи­тан.— Я, товарищ комбриг, имею приказание оказать вам содействие. Чем могу быть полезен?

 

— Спасибо, капитан, пока ничем.

— До реки Войванец,— оживился капитан,— мои лю­ди проводят вас. Можем, если нужно, сопровождать до линии охранения.

— Спасибо, не надо. Там мы пойдем сами,— улыб­нулся Григорьев, понимая, что капитан, конечно, будет рад этому. Помолчав, он продолжал: — Давайте лучше условимся о сигналах. Не исключено, что мои связные будут выходить через ваш участок. Опознавательный сигнал— дважды поднятая над головой винтовка. При сближении пароль, ну хотя бы «Курок» — «Киев». Со­гласен?

— Хорошо. Все будет сделано.

 

Капитан повеселел. Его, как видно, тяготило неопре­деленное, но категоричное приказание оказать партиза­нам помощь, шедшее откуда-то из весьма высоких ин­станций, и теперь, когда все прояснилось и никакой по­мощи практически не требовалось, он был доволен.

— Давайте выпьем еще по одной, по последней. За успех вашей операции. Буду рад, если на обратном пути снова встретимся за этим столом. Ни пуха ни пера!

Выпили, закусили, принялись за чай.

— Колесник, я завидую тебе. Ты идешь на серьезное дело! — тихо сказал капитан, и все сразу примолкли, по­чувствовали неловкость, словно произнес он что-то явно лишнее и даже неуместное.

Допивали чай в напряженной тишине, как бы при­слушиваясь и ожидая сигнала, чтобы встать и разойтись.

Такой сигнал последовал. Заверещал «зуммер», и комбату доложили, что из Сегежи прибывает катер. Вид­но, должны были привезти что-то важное для комбата, так как он, покусывая губы, произнес в трубку:

— Передай, скоро буду!

— Ну, и нам пора! — поднялся Григорьев и надел фуражку.

— Товарищи, если хотите, располагайтесь отдыхать вдесь. Я велю принести матрасы. В лесу ведь комары спать не дадут.

— Ничего, капитан,— Григорьев поправил маузер, взял в руку трость.— Спасибо тебе. А насчет комаров — нам дело привычное.

— Почту, наверное, тоже привезли? — спросил Ари­стов, прощаясь с капитаном,

— Да.

— И газеты?

— Наверное.

— Сможете нам выделить несколько экземпляров?

— Конечно... конечно... Я пришлю, сразу же как раз­берем... Колесник, может, хоть ты останешься, отдох­нешь здесь — койка, видишь, зря пропадает. Поговорим потом.

— Если хочешь, оставайся,— разрешил комбриг,

— Нет, я должен идти.

— Вечером я приду проводить вас,—крикнул капи­тан, когда они уже разошлись в разные стороны.

— Хороший парень,— улыбнулся Аристов.

— Только болтает много,— хмуро возразил Колесник. В поведении своего бывшего сослуживца что-то ему не нравилось.

Григорьев рассмеялся:

— Вот и угоди вам! Человек хотел каждому из нас приятное сделать, а вы его обсуждать взялись... Парень как парень, настоящий пограничник... Ну, кто как, а я на боковую. Только бы добраться до палатки.

3.

Ровно в семнадцать Колесник разбудил комбрига:

— Разведгруппа готова к выходу,

— Да-да, сейчас.

Григорьев словно бы и не проснулся, а очнулся после странного, удушающего забытья. Пять часов пролетели как одно мгновение. Было жарко и непривычно. Солнце светило справа, и тени полосовали лес уже в другом на­правлении.

Лагерь спал. Ни звука, ни движения. Лишь кое-где, у едва курившихся костров сидели в ожидании смены взводные дневальные, да изредка кто-либо, разморенный жарой, не выдерживал, переползал в тень и тут же за­сыпал как убитый.

Григорьев из котелка плеснул на лицо тепловатой во­ды, вытерся рукавом гимнастерки и поднялся: идти умы­ваться к реке не было времени.

Командир разведгруппы Андрей Полевик сидел у по­тухшего штабного костра напротив Колесника.

— Как настроение? — вполголоса спросил Григорьев, подойдя и устраиваясь рядом.— Сиди, сиди...

— Ничего, товарищ комбриг.— Полевик подумал и добавил: — Хорошее, боевое...

— Начальник штаба объяснил задание?

— Так точно.

— Будут изменения.— Григорьев покосился в сторо­ну Колесника. Он знал, что начальники штабов больше всего не любят, когда в уже намеченный план вно­сятся какие-нибудь перемены. Но Колесник даже и глазом не повел, словно бы уже знал о намерениях комбрига.

— Смотри сюда, Полевик! — Григорьев расстегнул планшет, вынул и развернул карту.— Сразу за рекой возьмешь азимут 295 градусов. Выйдешь на эту просеку. По ней прямо на запад дойдешь до высоты 139,2. Отсюда это тридцать два километра. Отметь у себя — квадрат 34—58. Далее возьмешь азимут на южную оконечность Елмозера. Пока все, как и было раньше. Дойдешь до гу­бы. Где-то здесь должны начаться минные поля. Будь осторожен... Минера берешь с собой?

— Беру. Даже двоих.

— Хорошо. Дальше повернешь не на юг, как предпо­лагалось раньше, а направишься вдоль восточного бере­га Елмозера. Задача — выяснить возможности перепра­вы через Елмозеро. Особое внимание обрати на квадрат 124/54. Видишь, здесь озеро, совсем узкое - меньше километра, место для переправы самое, казалось бы, удоб­ное. Но есть два «но». Первое — на западном берегу бараки бывшего лесопункта, там может быть у финнов гарнизон. Второе — к берегу здесь плохие подходы: топ­кое болото, шириной более километра. Я бывал здесь и знаю: все дело в том — какая нынче вода в Елмозере. Если высокая — болото не перейти, если низкая — одо­леть можно. Как ты знаешь, неделю назад туда ушла разведгруппа Громова. С заданием разведать перешеек. Сюргин идет с тобой?

— Идет.

— Хорошо. Эти места ему знакомы. Главное для те­бя— впереди. Дойдешь до реки Елма. Вдоль нее финны держат линию охранения. Понаблюдай. Разведай, есть ли там минные поля? Как часто патрулируется река? И поворачивай назад. Мы будем ждать тебя пятого июля в районе высоты 139,5, у озера Мальярви, в квадрате 28—46. Успеешь?

— Надо успеть. А какое это расстояние будет? Кило­метров восемьдесят, пожалуй?

— Расстояние девяносто километров,— сразу же уточнил Колесник, на своем планшете следивший за маршрутом.

— Трудно успеть, товарищ комбриг... Очень спешить придется.

— Хорошо. Добавлю еще одни день. Встреча шесто­го июля там же. К тому времени мы проведем тщатель­ную разведку перешейка между Елмозером и Сегозером. Есть еще вопросы?

— Все ясно, товарищ комбриг.

— Тогда отправляйся... У тебя есть что добавить? — повернулся Григорьев к начальнику штаба.

— Есть. Мне понадобится полчаса, чтобы заново сде­лать для Полевика расчеты азимутов.

— Я сам сделаю, товарищ начштаба!

Колесник вопросительно посмотрел на Григорьева. Тот подумал и разрешил:

— Пусть сам. Парень грамотный... Ну, Полевик, смотри не подведи в сроках. Для нас каждый день, зна­ешь... А главное, запомни — переход годится только скрытный!

— Понятно, товарищ комбриг.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

(пос. Ус лаг, 30 июня 1942 г.)

Прозвище «доходяга» родилось не у партизан. Оно пришло, наверное, из лагерного жаргона. Но в бригад­ном походе это слово обрело столь исконный и на­глядный смысл, что сразу получило самое широкое рас­пространение и до конца войны среди партизан харак­теризовало целое явление походной жизни.

Одним из первых получил эту кличку боец отряда «Мстители» Вася Чуткин, восемнадцатилетний парень из Шелтозерского района. В партизаны он пришел в сен­тябре 1941 года и вскоре стал своего рода отрядной зна­менитостью. Был он незлобив, покладист и до удивления безразличен к голоду и холоду, опасностям и радостям. На все у него был один ответ: «А мне чё?» И при этом Вася обязательно виновато улыбнется и подернет пра­вым плечом. Сухопарый и длинноногий, он отлично хо­дил на лыжах, скользил легко и накатисто, однако это свое умение Вася показал лишь единственный раз, когда командир отряда послал его с донесением в штаб брига­ды через Онежское озеро. Шестьдесят километров Чут­кин пробежал за восемь часов, и быть бы ему при на­граде и в должности связного при штабе, если бы в пути он не перезабыл все, что было ему поручено передать. От сурового наказания его спасло лишь то, что операция на западном берегу озера окончилась удачно и его за­бывчивость никакой беды отряду не принесла.

Вася участвовал во всех зимних операциях отряда, дважды ходил с диверсионной группой в свой район и один раз был послан со стариком Мякишевым в развед­ку в родную деревню.

С диверсионного задания вернулся с трофейным авто­матом «Суоми» — мечтой всех его товарищей по взводу. Но тут же променял автомат у старшины на пачку лег­кого табаку. В ответ на упреки и даже обвинения, что подрывает огневую мощь взвода, Вася виновато улыб­нулся:

— А мне че? Нужны эти майские жуки, что ли?

— Какие майские жуки, дурень?

— Выдь на озеро, узнаешь...

Сбиваясь и умолкая, словно бы нехотя, Чуткий рас­сказал, как преследовали их группу, как настигли на середине озера («попробуй сам три дня не жравши, не спавши...»), как партизаны залегли и дали прицельный огонь...

— Расстояние-то с километр будет... У них одни эти «Суоми», а у нас винтовки есть... Мы их как куропаток, прицельно: бац-бац, бац-бац... В снег полезли, жарят из своих трещоток. А пули — как майские жуки! Жужжат, глазом видно — снимай шапку и лови! Летит и кувырка­ется, как камень из рогатки! Я этих ихних пуль штук де­сять в шапку поймал, особенно которые трассирующие...

— Какой шапкой, этой? — ядовито ухмыльнулся кто- то, снимая с Васиной головы замусоленную ушанку.

— А какой еще? Конечно, этой...

— А где пробоины? Чего врешь?

— Какие тебе пробоины? Говорю — на излете пули, никакой силы у них за километр нет, жужжат как лени­вые майские жуки... Из нас никого даже не ранило, а будь у них винтовки, все мы там остались бы... Мне чё? 11е хочешь — не верь...

Все понимали, что подсочинил Вася и подсочи пил крепко, особенно в отношении того, чтоб пули шапкой ло­вить, но было в этой придумке такое, во что хотелось верить, и поэтому верили. Ведь у большинства в отряде были на вооружении винтовки — или трехлинейка, или образца «Маузер». Должны же они иметь хоть какое-то успокаивающее преимущество в сравнении с автоматами противника.

А потом Чуткин пропал. Вернулся недели через три исхудавший, с обморожениями на лице. Как ни в чем не бывало, плюхнулся, не раздеваясь, на топчан и два дня не вставал, отсыпался — даже ел лежа... В санчасть не пошел, врач сама приходила к нему. Где он был, что де­лал — товарищи могли только догадываться, и авторитет Васи в эти дни достиг высшей точки.

Но Чуткин сам же все и испортил.

Когда все пообвыклись и Вася пришел в себя, стали товарищи у него понемногу выпытывать — как оно там, на другой стороне, как живут люди в деревнях и сильно ли финны лютуют... Вася долго отмалчивался, непонят­но пожимал плечами, и на него никто не обижался, по­добная разведка — дело секретное. Поговаривали, что не сегодня-завтра Васю вообще заберут из отряда, не зря его в наряды уже не назначают, пусть отдыхает парень, сил набирается.

Однако из отряда Чуткин так и не ушел. И вот по ка­кой причине. Когда от него уже начали отставать даже самые любопытные, Вася как-то вечером, сидя на топча­не, чему-то усмехнулся, головой покачал в сомнении и произнес:

— Сдавил я ей, паразитке, глотку, под пальцами что-то хрустнуло —слабо так... Забила она ногами по полу и затихла.

Все сразу примолкли, потянулись к нему с вопроса­ми: «Кто? Где? Кому?»

Как всегда, добиться от Васи связного рассказа так и не удалось, но кусками — кусками, а картина выясни­лась полная.

Был Вася в родной деревне. Пришел поздно вечером в свой дом. Старуха (так он называл мать) все, что зна­ла, выложила ему и говорит, что тебе, Васенька, оста­ваться в родном доме нельзя — финны часто приходят, один за Зинкой все ухаживает, целыми вечерами у них просиживает. «Где Зинка?» — спросил Вася, подни­маясь. («Зинка — это сестра, на год младше».) Старуха ответила, что на гулянке и скоро должна прийти. Вышел Вася на крыльцо, стоит, раздумывает — куда же ему по­даться, где устроиться, чтоб задание выполнить.

А тут и Зинка идет. И вместе с ней финн этот — про­вожает. Вася — шасть под крыльцо и замер. Останови­лись они совсем рядом, руку протяни — достанешь. Сто­ят, хиханьки да хаханьки. Потом целоваться начали. Поднимутся на ступеньку — чмок-чмок. Поднимутся на другую — опять то же самое. Еле дождался Вася, пока финн уйдет. Вошел в дом, вызвал Зинку в сени и...

—...Сдавил ей, паразитке, глотку, под пальцами что- то хрустнуло — слабо так. Забила она ногами по полу и затихла,— равнодушно, слово в слово, повторил Вася и принялся свертывать цигарку.

Все сидели ошеломленные, не зная, то ли верить, то ли рассмеяться прямо в лицо Ваське. Чаши весов долго колебались, и вдруг одна медленно потянула вниз.

— А чего ж ты обоих из автомата не полоснул? Пря­мо там, на крыльце, раз решил расправиться с сестрой... Поди, с автоматом ходил?

Чувствовалось, что командир отделения Живяков уже поверил случившемуся и его беспокоила лишь Васина оплошность — упустил финна.

— Шум нельзя было поднимать…

— И это ты на глазах у матери? — сдавленным голо­сом, осуждающе произнес Иван Соболев — одногодок Чуткина, пудожский комсомолец, бывший детдомовец.

— Не-е, старуха уже спала...

Слух о Васином поступке быстро разнесся по отряду. Партизаны других взводов специально заходили в его казарму посидеть — покурить в рукав (курение в казар­мах запрещалось), никто уже ни о чем не расспрашивал, но все с каким-то странным удивлением смотрели на Васю, словно был перед ними совсем незнакомый чело­век. Политрук третьего взвода Спиридон Лонин, человек добрый и старательный, в силу своей доброты потрясен­ный услышанным более других, уже начал готовить спе­циальную беседу «Нет пощады предателям», которую ду­мал построить на рассказе Чуткина, как вдруг все пере­менилось.

Поздно ночью Чуткина вызвал в штаб командир от­ряда Александр Иванович Попов.

— Значит, хрустнуло под пальцами? — весело спро­сил он и улыбнулся куда-то мимо Чуткина.

Заспанный, ничего не понимающий Вася тоже улыб­нулся и пожал плечами. Поначалу он не заметил, что в полутемном углу сидит помощник командира бригады по разведке, отправлявший его месяц назад на задание.

— Значит, и ногами забила по полу?

Вася молчал, глядя чуть в сторону.

— Почему же ты не доложил об этом, вернувшись?

Вася продолжал молчать.

Командир поднялся и во весь голос крикнул:

— Встань как следует! И отвечай, трепло несчастное! Ишь, у него, видите ли, «хрустнуло под пальцами...». Где только научился так складно врать. Вот уж воистину, один дурак семерым работу задаст. Знаешь ли ты, идиот, что из-за твоей болтовни людей на проверку пришлось отправлять, все твои другие сведения под сомнение ста­вить. Хорошо, хоть в деле не наврал, а то быть бы под трибуналом. Вот так: был ты представлен к награде, а теперь все отменяется... Будешь месяц нужники чистить.

Помощник комбрига приблизился к Васе и тихо спросил:

— Скажите, Чуткин, зачем вы все это придумали? Зачем вам понадобилось позорить свою сестру, да и се­бя, конечно?

Вася молчал. Что он мог ответить? Им легко спраши­вать — зачем? А попробовали бы сами пойти в оккупи­рованную деревню, да пожили бы там хотя бы неделю — тогда узнали бы, зачем человеку приходится многое при­думывать... За двое суток, пока шел через озеро и впере­ди ждало неизвестное, в голове всякое побывало. И хо­рошее, и худое. Даже не знал, живы ли вообще мать и Зинка — восемь месяцев ничего о них не слыхал. Если живы, то как живут, чем кормятся? Подумаешь об этом —опять закорючка! Если плохо им — мать жалко, старая уже, а помочь-то нечем. Коль хорошо или сносно живут — еще хуже, разве честные советские люди могут хорошо жить при оккупантах?.. Да, многое пришлось обмозговать, и он остановился, как ему думалось, на са­мом худшем. И так свыкся в мыслях с этим, что, кажет­ся, все было на самом деле.

Разве ж виноват он, что в деревне все оказалось про­ще и неинтересней. Живут люди. Впроголодь, конечно, но от голода никто еще не умер. Кто как может, пережи­вают лихое время, своих ждут. Парни и девки, оставшие­ся в оккупации, угнаны на оборонные работы и дома бывают только по церковным праздникам. Старикам и пожилым тоже без дела сидеть не дают — дороги расчи­щают, дрова заготовляют, паек отрабатывают.