Вянрикки — прапорщик, младший офицерский чин. 6 глава

В девятом часу принесли радиограмму от Григорьева:

«Нахожусь указанном квадрате. Жду продукты, веду разведку сторону Юккогубы. Ночью войду Тумбу, где есть бани. Людям нужна санобработка. Срочно шлите Продукты».

Это успокоило окончательно. Вершинин лишь слегка подосадовал, что Григорьев не счел нужным в утренней радиограмме сообщить эти короткие две фразы, которые делали логичным и понятным его решение.

В двадцать два часа он, не снимая сапог, лишь под­стелив под ноги газету, прилег на койку, и сразу думы затянули его в тот привычный и все более мучительный круг, из которого он не знал, как выкарабкаться.

Вот уже год он руководит лесной войной, разрабаты­вает операции, дает задания, шлет распоряжения, отве­чает на запросы «как быть», а сам эту лесную войну представляет лишь умозрительно, по рассказам команди­ров отрядов и по давнему, явно устаревшему опыту, когда он тоже воевал, но воевал не здесь и не так, как здесь; тоже голодал, мерз, ходил в атаки, был ранен, награжден орденом Красного Знамени, учился, дослужился до высо­кого чина, но все это теперь не имело, как ему казалось, своего настоящего значения до тех пор, пока он не увидит собственными глазами, что же представляет собой парти­занский поход. Он руководит партизанской войной в Ка­релии, а сам Карелию практически знает лишь по карте, и все эти селения — Вокнаволок, или Поросозеро, или Юккогуба — жили в его представлении не первой, а вто­рой, понятной русскому слуху частью своего названия.

На первых порах, пока и у самих партизанских коман­диров никакого опыта не было, его знаний вполне хвата­ло; по крайней мере, их недостаток никем не замечался, и слава богу, что сам Вершинин первым задумался об этом. Он стал покрывать свою карту не только пометка­ми и знаками, но и зримыми представлениями, старался все вообразить, запомнить, ничего не упустить, однако эти картины и представления были все же мертвыми, и оживить их могло участие хотя бы в одном партизанском походе.

Он знал, что этого никогда не случится. Похода ему не выдержать, возраст не тот, да и никто его не отпустит. Было бы странным, если бы он даже заикнулся об этом, но об этой странности трудно было не думать, когда от­даешь приказы, опираясь на опыт тех, кому приказы­ваешь.

Думая дальше, он неизменно приходил к мысли, что все правильно, что по-иному не бывает и не может быть, что любой генерал уступает ротному командиру в знании конкретной обстановки на участке роты, что умение опи­раться, обобщать опыт многих, принимать решения и со­ставляет основу командирского искусства. Но каждый генерал, прежде чем стать генералом, был взводным, рот­ным, батальонным, полковым, в его распоряжении — ве­ками накопленная теория стратегии и тактики, правила военного искусства, а какая теория, какие правила есть у партизан, кроме собственного опыта, находчивости и смекалки?! Вся и сложность, что тут чаще всего прихо­дится действовать наперекор правилам.

Близко к полуночи в дверь постучал лейтенант Кармакулов и доложил, что прибыл подполковник Котляров и просит срочно принять его. Вершинин быстро поднялся, привел себя в порядок и вышел в кабинет.

Подполковник Котляров должен был с двадцати двух часов находиться в штабе ВВС фронта до получения под­тверждения, что выброска продуктов бригаде произведе­на. Вершинин сразу почувствовал, что случилось что-то неладное.

— В чем дело? — встревоженно спросил он,

— Вылет на сегодня отменен.

— Почему? Кем отменен?

Сбивчиво и торопливо, как бы заранее отводя возмож­ные обвинения комбрига, Котляров начал жаловаться, что все было готово, но на полевой аэродром неожиданно прибыл командир особой авиагруппы майор Опришко, осмотрел партизанский «багаж», попинал его ногой, по­щупал и отменил вылет.

— Почему? Ты можешь говорить точней? — повысил голос Вершинин.

— Слушаюсь. Он сказал, что багаж требует переупа­ковки.

— Кто тебе сообщил это?

— Только что звонил Филатов.

Первым порывом Вершинина было — сразу, немед­ленно звонить командующему ВВС фронта, просить не только отмены неожиданного распоряжения командира авиагруппы, но и наказания его за своеволие. Он ни­сколько не сомневался, что со стороны авиаторов это был какой-то каприз. Комбриг уже подошел к столу, сел в кресло и потянулся к аппарату ВЧ, но тут же сдержал себя, и через мгновение не пожалел об этом, ибо ни объяснить, ни доказать командующему он ничего не мог, он мог только пожаловаться, а никто из начальников не любит жалоб на непорядки в своих войсках.

Можно бы попробовать действовать через Куприяно­ва, он охотно вмешается, но как знать — чем обернется дело, если вдруг выяснится, что у авиаторов есть серьез­ные доводы.

— Что конкретно сообщил Филатов? — строго по­смотрел Вершинин на Котлярова.

— Он сказал, что багаж требует упаковки в более плотный материал.

— Ступай к связистам, и пусть они немедленно соеди­нят меня с командиром авиагруппы. Немедленно, слы­шишь?!

Прошло не менее получаса, прежде чем Кармакулов доложил, что майор Опришко на проводе.

Они были знакомы. Авиагруппа зимой много раз вы­полняла просьбы партизан по эвакуации раненых. Вер­шинин начал разговор так, как будто бы ничего не слу­чилось.

— Как дела, Николай Александрович? Как летается?

— Все в порядке, товарищ комбриг.

— А погода? Надеюсь, хорошая?

— Не совсем. С запада приближается грозовой фронт, так что отдыхаем пока, товарищ комбриг.

— Вот как?! И надолго?

— Синоптики обещают, что часа через три-четыре все будет в порядке.:

— Ну и отлично. Значит, нашу «посылку» скоро от­правите?

— Нет, товарищ комбриг, сегодня ничего не полу­чится.

— Вот тебе и раз! Почему?

Вершинин и сам почувствовал, что его удивление по­лучилось уж слишком деланным, но поправляться было поздно, и он, слушая, как в трубке вроде бы действи­тельно потрескивают грозовые разряды, терпеливо ждал ответа, чтобы сразу же при случае перевести разговор в более официальный тон.

Но Опришко и тут оказался на коне.

— Товарищ комбриг, вы хотите, чтобы адресат полу­чил груз?

— Странный вопрос!

— Тогда прикажите немедленно переупаковать его в более плотный материал. От ваших сухарей, завернутых в дерюгу, останется одна пыль, если мы будем сбрасы­вать их даже с бреющего полета.

— Почему же ваши люди не могли предвидеть это вчера или позавчера?

— Своих разгильдяев я уже наказал. Советую вам сделать то же в отношении ваших. Тут не нужно быть большим специалистом, чтоб понимать, что к чему... Ведь не первый раз продукты сбрасываем, товарищ комбриг.

— Наказание наказанием, а адресат ждет посылки.

— Значит, надо поскорей разворачиваться. Я прика­зал выделить вам старый брезент и парашютное по­лотно...

— Если мы все закончим к утру, вы сможете начать полеты сразу же?

— А вы разве не боитесь, что дневные полеты дема­скируют ваших?

— Но адресат не может двое суток находиться без движения. Это — не менее опасно, не говоря уж о сроч­ности груза.

— Если будет приказ, мы полетим в любое время...

Положив трубку, Вершинин еще раз порадовался, что

удержался от звонка в штаб ВВС, уберег и себя, и свое «хозяйство» от неминуемого конфуза, который наверняка получился бы при выяснении дела. Он начал было успокаиваться, обдумывать, как быстрее и проще найти вы­ход — просить ли дневных полетов или отложить их до следующей ночи, но, увидев молча стоявшего перед ним Котлярова, чуть ли не вскипел от негодования. Как вид­но, подполковник все еще надеялся, что комбриг примет его сторону, позвонит высокому начальству и уж оно-то наверняка даст нагоняй несговорчивым авиаторам. Как же иначе? Командиров полков много, а партизанское «хозяйство» одно на весь фронт, да и не службу несет, а воюет. И не где-нибудь, а во вражеском тылу. А кто воюет, тот не может быть ни в чем виноватым, он нуж­дается в исключительном внимании.

Эта партизанская «болезнь» была знакома Вершини­ну. Он мирился, когда замечал ее у командиров отрядов, которые иногда непрочь были покичиться своей лихостью и независимостью перед армейцами. Но видеть такое у штабиста было просто невыносимо. По сути дела, чело­век провалил весьма несложное задание и стоит с не­винно-оскорбленным видом. Не хотелось даже тратить слов на выговор.

— Значит, Филатов сказал тебе, что майор Опришко пинал наш багаж ногой? Говорил он тебе это?

— Не то, чтобы пинал...— смешался Котляров.— Он, наверное, на прочность пробовал.

— Так какого же черта ты сочиняешь? Тоже мне ху­дожник слова нашелся! Стыдно! Немедленно отправляй­ся на вокзал, садись в первый же грузовой поезд на юг, поднимай людей из отряда Введенского и сам, собствен­ными руками упаковывай тюки. Понятно? Сам, собствен­ными руками! И пока груз не будет доставлен по назна­чению, сиди там. Здесь справятся без тебя!

— Слушаюсь!

«Это не работник для нашего ведомства,— подумал Вершинин, провожая Котлярова взглядом.— От таких надо поскорей избавляться...»

Было уже за полночь. Вершинин позвонил Куприяно­ву, коротко доложил обстановку. Было в этом звонке что- то неловкое, похожее на перестраховку, ибо сам Верши­нин еще не принял определенного решения, когда просить полеты — утром или ночью, но так уж повелось, Куприя­нов никогда не обижался на подобные звонки, охотно вникал в партизанские заботы и даже не любил, если ему чего-либо не докладывали.

— Демаскировать бригаду дневными полетами не следует,— сказал Куприянов, понимая, что Вершинин ждет от него совета.— Это ведь здорово, что Григорьев до сих пор не обнаружен.

Они попрощались и положили трубки.

Оба еще не знали, что два часа тому назад в положе­нии бригады все круто изменилось.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

(координаты 30—92, 17 июля 1942 г.)

Потом, когда случится то, что случилось, и когда, в силу этого, все доводы, продиктовавшие комбригу его решение, получат иной вес и иную цену, приказ идти на Тумбу станет представляться не только беспечностью или излишней самоуверенностью, но и явной ошибкой. О нем так и будут судить некоторые командиры. Еще бы! Не надо быть военным специалистом, чтобы понимать, что чем ближе будет бригада держаться к населенным пунктам, тем вероятнее возможность ее обнаружения противником. Казалось бы, чего проще — свернуть впра­во, уйти в безлюдные дебри Западно-Карельской возвы­шенности, скрыться там и потом спокойно двигаться к Поросозеру...

Да, если бы знать наперед, что ждало бригаду, то, возможно, и сам Григорьев избрал бы западный вариант, хотя даже сейчас, через тридцать пять лет, нельзя с уве­ренностью сказать — избавило бы это бригаду от бед и лишений или принесло бы ей лишь новые?

Целую неделю бригада шла по вражескому тылу, имея перед собой одну главную опасность — угрозу пре­ждевременного обнаружения. Теперь к ней прибавились еще две — надвигающийся голод и угроза эпидемии.

Если обнаружение представлялось Григорьеву хотя и серьезной, но пока еще проблематичной опасностью (он многого не знал и многое зависело от случая), то голод и необходимость срочной санобработки были реальностью, которую не отведешь ни волей, ни силой оружия.

До Поросозера оставалось около ста километров, не меньше недели пути, а голод, истощение, болезни, если не принять решительных мер, могли стать угрозой зав­трашнего дня.

Этими соображениями и руководствовался Григорьев, когда отдал приказ двигаться на Тумбу.

Бригада продолжала идти на юг по просекам.

В полночь благополучно перешли развернутым фрон­том дорогу Железная Губа — Чиасалми, как всегда, сде­лали рывок, утром в глухом лесу остановились на двух­часовой привал. Хотя официально никаких объявлений во взводах сделано не было, но все уже знали, что сле­дующей ночью ожидаются самолеты с продуктами. Это воодушевляло людей. Несмотря на усталость, всем не терпелось быстрее добраться к месту выброски, поскорей почувствовать за спиной тяжесть набитых продуктами вещмешков и вновь досыта наесться... А там, говорят, будет суточный отдых, баня, ночь под крышей — без ко­маров, без мошки, без этого проклятого зуда во всем теле.

Недалеко отошли от места привала, как слева неожи­данно загремели выстрелы. Один, другой, третий... Про­рокотали короткие пулеметные очереди.

Отряды уже начали разворачиваться в боевой поря­док, как пришла команда двигаться дальше. Выяснилось, что боковое охранение из отряда «Боевые друзья» натк­нулось на спокойно пасшихся в низине лосиху и теленка. Увидев неподвижно застывших людей, животные не бро­сились бежать, а сбились поплотнее друг к другу. Ко­мандир охранения дал команду залечь и послал человека в штаб за разрешением стрелять. Однако, когда лоси на­чали медленно уходить в лес, он взял ответственность на себя и приказал открыть огонь.

Аристов негодовал. Он требовал немедленного преда­ния виновных суду.

— Из-за какого-то куска мяса мы проваливаем всю операцию! — громко и непримиримо, чтоб слышали дру­гие, сказал он, не глядя на виновато стоявшего перед ним командира дозора.

Григорьев видел в случившемся лишь один крупный просчет — стрельбу из пулемета. Несколько одиночных выстрелов из винтовки не могли демаскировать бригаду. Населенные пункты отсюда далеко: до Железной Губы километров десять, а до Юккогубы и еще дальше. Выст­релы там, конечно, не слышны. А если где-то в лесу и оказались случайно люди, то винтовочные выстрелы не могли бы насторожить их. Гораздо хуже, если кто-либо слышал пулеметные очереди.

Оставалось надеяться на лучшее. Тем более, что уже поднялся сильный ветер, и он, конечно, как-то скрал зву­ки пулеметных очередей.

Как это часто бывает, когда люди хотят сделать луч­ше, а получается хуже, прямого виновника определить было трудно. Выяснилось, что командир охранения не давал команды пулеметчику открывать огонь. По лосихе стреляли из винтовок двое —он сам и еще один меткий боец. Но когда испуганный лосенок бросился бежать, пулеметчик Прястов не выдержал и двумя короткими очередями свалил его.

Чтобы успокоить расходившегося Аристова, Григорьев сурово посмотрел на виновных и сказал:

— Вопрос о наказании будем решать после возвра­щения из похода! Идите!

— Вы оба должны своей кровью оправдать этот про­ступок,— добавил им вслед Аристов.

В полчаса туши, неснимая шкур, разделали и поде­лили сначала по отрядам, потом по взводам, потом — по отделениям. Каждому бойцу досталось по небольшому куску мяса.

После полудня начался дождь. Быстро заволокло не­бо, глухо в вышине зашумел лес, стало темно и прохлад­но. Все приуныли. Если такая погода продержится долго, то самолетов ждать бесполезно. А ведь ненастье может стоять и день, и два, и три... Где-то далеко на северо-западе пророкотал гром. Он приближался все усиливаю­щимися накатами. И оттого, что он догонял, а партизаны как бы уходили от него, и с каждым разом он грохотал все сильнее и резче, у всех росло ощущение какого-то беспокойства, словно за спиной что-то уже происходит и надо как можно скорей отрываться, убегать, пря­таться...

Гром и ливень догнали их. Все кинулись прятаться под деревьями, но елей было мало, а под соснами — ка­кое укрытие? Ливень был такой сильный, что, пока доста­вали плащ-палатки, успели промокнуть.

Гроза и ливень обогнали их и ушли вперед, а мелкий дождик продолжался почти всю дорогу. На привал в квадрат 30—92, где должны были ждать сброски про­дуктов, пришли усталые и мокрые, но счастливые и тем, что добрались наконец-то, и особенно тем, что на западе вновь прояснело и даже выглянуло солнце. А это означа­ло, что погода может быть летной.

Больше часа неподвижно сидели, ожидая, пока будет произведена разведка местности. Потом по цепочке за­шелестела команда: «Привал!», и отряды разошлись в отведенные им сектора.

Разрешение развести по одному костру на отделение все восприняли как вполне заслуженную награду за этот утомительный суточный переход. Теперь можно и обсу­шиться, и сварить, наконец, злополучное мясо, которое давно уже не давало покоя голодному воображению.

Все шло отлично, и ничто, казалось, не предвещало беды.

Место для привала оказалось сухим и удобным. На западе сквозь редкие стволы соснового бора поблескива­ло широкое Сидрозеро. Его противоположный берег про­ступал сквозь синеватую дымку. С востока — в километ­ре — было труднопроходимое болото. Год или два назад в этих местах прошел низовой пожар, трава и кустарник выгорели и еще не успели подняться. Снизу даже обуг­лились стволы кондовых сосен. Слабый ветерок с озера легко проникал сюда, и комаров поэтому почти не было.

Костры, как и положено, развели в ложбинках и укрытиях. Дежурный по отряду специально расхаживал от отделения к отделению и присматривал, чтоб и костер был небольшим, и чтоб дыму не было.

Этому партизан учить не надо. Дай только разреше­ние—такой костерок держать будут, что и в двадцати шагах не заметишь. Промокшую сверху валежину спе­циально отешут топором, чтоб не дымила; щепки акку­ратно высушат и все до единой сожгут, а сами двойным кольцом так плотно усядутся вокруг, что издали и не поймешь — то ли есть у них костер, то ли по лености да усталости решили без него обойтись.

Не прошло и четверти часа, как вся бригада разби­лась на шестьдесят таких групп, в центре каждой, над огнем, висели на рогулинах вплотную друг к другу по пять-шесть котелков.

Какие это мучительные и счастливые минуты! Лицо уже пылает от сухого жара, одежда курится легким парком, а ты сидишь, куришь, сознавая свое законное право вот так сидеть и курить; смотришь на огонь, на воду в черном котелке, сквозь которую проступают куски багрового мяса, выделенного тебе и двум твоим пайщи­кам,— и эти куски кажутся пределом твоих желаний. Ты понимаешь, что быть таким жадным нехорошо даже го­лодному, ты стараешься делать вид, что тебе безразлич­но и ты просто отдыхаешь, ты пытаешься поддерживать разговор, но вновь и вновь ловишь себя на том, что смот­ришь в одну злополучную точку и мучительно ждешь, ждешь... А ждать придется долго. Мясо — не рыба, на костре оно упреет не скоро, вся вода выкипит — придется не один раз добавлять, и все равно с трудом будешь рвать его зубами. Уже подкрадывается коварная мысль — зачем ждать, чего возиться, покипит немного и хватит, сырое, говорят, еще питательней. Если бы ты был один, то, может, и не выдержал бы. Но вас в паю трое. Возможно, каждый думает так же, как и ты, но раз трое — приходится ждать. Тем более, все ждут, а в похо­де нельзя по-иному — надо делать как все.

За последние дни Чуткин наголодался больше дру­гих. Что он ел за эти сутки? Вчера вечером — рыбу. Хотя и не досыта — вволю теперь, поди, не скоро наешься, но кусок был большой, а главное, кто-то оставил ему, спя­щему, небольшую дольку сухаря. Совсем крохотную, со спичечный коробок, а все же во рту остался вкус хлебно­го. Вроде бы отблагодарили его за рыбацкую удачу. Ин­тересно, кто так расщедрился? У его пайщиков — моло­дых ребят — сухарей не было. А сегодня весь день на подножном корму. Из питательного только и перепало две горсти сырого пшенного концентрата.

Чуткин глядел в костер, ждал и незаметно все силь­нее надавливал ногой на рогулину, прижимая свой коте­лок поближе к огню.

От глазастого Живякова ничего не укроется.

— Смотри, опрокинешь и костер зальешь,— тихо и вроде бы безразлично произнес он.— Протер бы лучше винтовку, ржавчиной после дождя возьмется.

Вася ничего не ответил, но ногу убрал. Конечно, вин­товку не мешало бы протереть, и он обязательно сделает это — оружие беречь надо, а то оно и подвести может,— однако делать это лучше после ужина, а еще лучше, ко­гда на пост пойдет. Там времени хватит, все равно ле­жать, посматривать да прислушиваться, со сном бороть­ся — все-таки будет занятие. Разбирать винтовку он, ко­нечно, не станет, на посту не место для этого, а так, свер­ху протрет масляной тряпочкой... С нарядами на карауль­ную службу Васе везет. Вчера из-за рыбалки вообще не ходил, а сегодня — его вторая очередь. Только не бывав­шие в дальних походах могут считать: дескать, не все ли равно, когда доведется отстоять на посту свой час — пер­вым, вторым или десятым? Вася, когда был новичком, тоже радовался, коль ему выпадала далекая очередь. Но теперь-то он понимает разницу. Нет смены лучше первой. Вроде бы наоборот должно быть. Ведут тебя на пост, а ты — голодный, усталый после перехода, еле ноги воло­чишь вслед разводящему. Так и кажется, что стоит за­нять место в секрете, сразу и глаз не разомкнуть — хоть распорки между веками вставляй. А получается по-ино­му. Лежишь, посматриваешь, минуты на глазок отсчи­тываешь, а позади ощущаешь —не слышишь, а именно спиной чувствуешь,— как не спит, живет, двигается ла­герь. Оттуда и дымком потянет, а иногда тихо, еле слыш­но дужка котелка звякнет. Значит, ребята уже и костер сообразили, и за варево принялись. С поста придешь — в самую пору. Перекусишь — и кум королю до конца привала. Одно это сколько бодрости прибавляет...

Но быть на посту — в секрете ли, в дозоре,— когда все спят — нет большей муки. Сам заспанный, и позади — сонное царство. Костры уже погашены, нигде ни звука, глаза слипаются, и только проклятая мошка, которая с ходу стегает, как осколками, и беспрерывно лезет за шиворот, заставляет шевелиться, отмахиваться, поежи­ваться. Да еще страшная мысль, что вот заснешь — и ни­когда не проснешься...

Вася сидел у костра, размышлял, глотал слюну, по­глядывая на кипевший котелок, и успокаивал себя тем, что нет худа без добра. Теперь уже ясно, что на пост придется идти голодному, но зато к возвращению будут ждать его сразу две радости — и еда, и сон до конца привала. А если к тому времени прилетят самолеты да сбросят продукты — то чего еще и желать? Погода опять наладилась. Солнце уже село, а в лесу светло, как днем, потому что небо — чистое, ясное, голубое, словно в мае, перед началом белых ночей. В такую ночь отчего не ле­тать? Через часок сгустятся синеватые сумерки, кой-где даже звезды, которые поярче, проглянут, а ночь-то все равно будет белая... Хоть и не такая, как в июне, но еще светлая, тихая и теплая.

— Чуткин, собирайся на пост!

Вот и прошел час привала. Незаметно проскочил, словно короткий перекур на марше,— так бы вот там, на посту, время летело.

Собираться на пост — это значит свернуть и выкурить цигарку, чтоб там не томиться. Другого собирать нече­го — винтовка под рукой, две гранаты на боку, а мешок вдесь, у костра, останется.

— Пошли, Чуткин!

Вася сделал последние торопливые затяжки, кинул окурок в костер и поднялся. Потуже затягивая пояс-патронташ, не без сожаления посмотрел на все еще кипев­ший котелок и пошел за Живяковым.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

(координаты 30—92, 17 июля 1942 г.)

С того момента, когда бригада, проведя три дня ме­жду Сегозером и Елмозером, так и не смогла перейти ли­нию охранения и двинулась в обход, на север, комиссара Аристова не покидало чувство тревоги и неуверенности. Он жил с ощущением, что все идет не так, как положено, и впереди надо ждать еще худшего.

Аристов не был военным человеком. Из-за плохого зрения его даже не призвали в армию, что явилось нема­лым ударом по самолюбию молодого парня, только что начавшего самостоятельную жизнь. В 1930 году он вме­сте с группой ленинградских комсомольцев приехал на лесозаготовки в Карелию, работал лесорубом-возчиком, здесь вступил в члены партии, вскоре был назначен на­чальником сектора в отделе кадров Карпотребсоюза. Это была ответственная служба, связанная с работой по изу­чению деловых и политических качеств людей, она во всем требовала четкости, обязательности, инициативы. По крайней мере, так казалось Аристову, и за четыре го­да маленький по штату сектор он сделал почти необходи­мым при решении нескончаемых кадровых перестановок, которыми во все времена славилась потребительская кооперация. Свою службу он считал очень важной и об­завелся серой суконной гимнастеркой, широким коман­дирским ремнем, диагоналевыми брюками-галифе и хро­мовыми сапогами. Большие глубокие очки, так недавно смущавшие его, придавали скуластому лицу солидность и сосредоточенность. В свое время он окончил первый курс промышленно-экономического техникума, и пока этого для Карпотребсоюза вполне хватало, но Николай Павло­вич, позанимавшись на вечернем рабфаке, поступил в пединститут, через год вынужден был бросить учебу, однако и этот год дал многое не только в знаниях, но и в анкетной графе об образовании.

По тем трудным временам его образование было не­малым. Деловые качества — четкость, сосредоточенность и даже многозначительная замкнутость, которые нелегко давались молодому и горячему по натуре человеку, но которые он не без усилий все-таки воспитал в себе,— не остались незамеченными. За три года Аристов прошел четыре важных ступени: в 1936 году стал инструктором Петрозаводского горкома партии, потом заведующим от­делом школ и политпросветработы и, наконец, в 1939 го­ду был избран первым секретарем райкома.

Он и сам понимал, что возвышение было слишком стремительным, ни на одной из должностей он не успевал освоиться, развернуть своих способностей, и некоторые из числа недоброжелателей, конечно, имели повод видеть во всем этом что-то карьеристское. Но таковы были об­стоятельства, а себя он карьеристом не считал, во-первых, потому, что в действительности не был им, ибо работал везде, не щадя ни времени, ни сил, а во-вторых, потому, что среди близкого окружения он и не видел люден, более способных и достойных занять открывшуюся вакансию.

Доверие и поддержка со стороны первого секретаря Карельского обкома ВКП(б) Куприянова окрыляли его. Кроме порученного дела, кроме постоянной бесконечной работы для Аристова ничего не существовало. Район по­пался трудный, бездорожный, с тремя небольшими МТС и мелкоконтурными, каменистыми полями, где техника была почти бессильна; от деревенских забот он успел от­выкнуть, да и условия на его родине в Галичском районе на Ярославщине были иными; дни и ночи проводил он в колхозах, вникая, осваиваясь, обживаясь. Самым труд­ным на первых порах было то, что везде от него чего-то ждали: совета, помощи, приказа. Зато трогала и волно­вала обстановка полного повиновения. Первую посевную Аристов провел довольно-таки успешно — лучше, чем ожидалось.

Летом Куприянов сделал ему предложение перейти на работу в аппарат недавно созданного Центрального Комитета компартии Карело-Финской ССР.

Аристов попросил не трогать его из района, дать воз­можность поработать, приобрести опыт.

Глубокой осенью 1941 года Заонежье было оккупиро­вано врагом. Партизанский отряд, созданный райкомом партии, в трудных условиях по неокрепшему льду вы­нужден был перебраться сначала на Климецкий остров, потом на пудожский берег, где вскоре началось формиро­вание первой партизанской бригады.

Аристова вызвали в Беломорск и решением бюро ЦК КП(б) республики назначили комиссаром бригады.

Гордый оказанным доверием, возвращался он в Пу- дож. По пути многое обдумал, прикинул, наметил. В ушах еще звучали напутственные слова Куприянова. «Комиссар — это не только воспитатель. Это партийное око и партийный ум, которые должны все видеть, все знать, все направлять. Помнишь ленинскую мысль о ко­миссарах?»

В Челмужах Аристов встретил своих земляков — сек­ретаря Заонежского райкома комсомола Николая Тихо­нова, Павла Спящего и Степана Кузьмина, которые гото­вились пойти через залив в глубокую разведку. Он тут же договорился о командованием и всех троих забрал с собой, решив назначить их своими помощниками в пар­тизанской бригаде.

Все складывалось хорошо, но первые месяцы принес­ли и разочарование.

Как и у всех, кто никогда не служил в армии, у Ари­стова еще с довоенных времен жило представление, что воинская часть —это абсолютно выверенный, четкий механизм, где нет и не должно быть места каким-либо случайностям, сбоям, отклонениям от установленного порядка, где человек должен так подчинять себя долгу, делу, службе, что все остальное просто не должно суще­ствовать. Боевое подразделение представлялось ему той идеальной формой соединения людей в коллектив, кото­рая в состоянии максимально проявить их усилия для достижения общей цели и управлять которой не пред­ставляет особых трудностей.

В пей самой заключены все условия и предпосылки для точного выполнения всех возложенных на нее функ­ций. Коль все в армии заранее определено и строится по четкой системе «приказ — исполнение», то успех дела зависит от командира, от его умения найти самое верное решение. Его обязанность, как комиссара, проследить, чтобы принятое решение было действительно не только верным, но и единственно приемлемым.

С первым командиром партизанской бригады В. В. Тиденом он так и строил свои отношения. Он знал Влади­мира Владимировича еще по Петрозаводску, когда тот был директором Онежского завода. Правда, знакомство было чисто шапочным, их служебные интересы, даже ко­гда Аристов работал в горкоме партии, не скрещивались, но директор завода был в городе фигурой заметной, его уважали, с ним считались, избирали в члены бюро гор­кома. Когда-то Тиден был кадровым командиром, носил звание майора, и это тоже имело для Аристова немало­важное на первых порах значение.

Тиден командовал, предлагал свои планы и разработ­ки, Аристов подвергал их детальному разбору, ничего не навязывая и лишь обращая внимание на слабые сторо­ны. Тиден оказался человеком мягким, уступчивым, и вскоре их отношения перепутались. Комбриг стал ждать от Аристова каких-то определенных предложений, словно комиссар обязан принимать окончательные решения и нести ответственность за них. До открытых распрей дело не дошло, но оба чувствовали взаимную неудовлетворен­ность, которую не устранила даже успешная Клименецкая операция, когда партизаны одновременно ударили по шести гарнизонам и почти весь остров оказался у них в руках. Сопротивление продолжали лишь два финских гарнизона, которые можно было разгромить, задержав­шись на сутки и подтянув освободившиеся отряды. Прав­да, был риск, что финны тоже подтянут подкрепления, и бригада может ввязаться в долгие бои, отходить придет­ся по открытому озеру, а значит — с неизбежными поте­рями, которые сведут на нет весь смысл быстрого и почти бескровного для партизан налета. Командир и комиссар наскоро, впервые за сутки по­сле выхода с базы, обедали в крестьянской избе, ели мол­ча, думая, наверное, об одном и том же, и уже заканчи­вали пить чай, как вдруг Тиден весело сказал: