Вянрикки — прапорщик, младший офицерский чин. 3 глава

И тут Чуткин решился, сделал шаг вперед.

— Можно, товарищ комбриг?

Григорьев вгляделся и кивнул:

— А-а, это ты, Чуткин... Что у тебя?

Он помнил его по шокшинской разведке и по всей той истории, о которой и сейчас трудно вспоминать без улыбки.

— Товарищ комбриг, разрешите мне с бригадой... Я могу. Я последние дни хорошо шел.— Вася сам испу­гался своей смелости и привычно загнусавил: — Чё, я хуже других, чё ли... Я вон только разошелся, а тут назад...

Комбриг смотрел на Васю, щурился и уже не скры­вал улыбки.

— Попова ко мне, быстро,— приказал он связному.

К счастью, Попов оказался поблизости. Минутку они вполголоса посовещались, поглядывая на Васю, и Гри­горьев приказал:

— Чуткин, возвращайся в отряд... Только если отста­вать будешь, палкой погоню, понял? Ну, остальные рас­пределяйтесь по носилкам и трогайтесь. Шунгин, на­значь наблюдателей по сторонам. Счастливого пути!

Григорьев подошел к носилкам, попрощался с ране­ными разведчиками, сказал им несколько ободряющих слов и пошел к штабу. До выхода бригады на север оста­валось менее получаса.

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПО ВОСПОМИНАНИЯМ НАДЕЖДЫЛАЗАРЕВОЙ

(с. Ладва, 20 февраля 1971 г.)

...Как это случилось тогда? Нет, забыть-то оно не за­былось, хоть и прошло почти тридцать лет. Такое как забудешь, только вспоминать да рассказывать тяжело.

Попрощались мы с комбригом, ребята встали по чет­веро к носилкам и пошли. Бригадный врач Екатерина Александровна Петухова проводила нас до постов, суну­ла напоследок еще один пакет с сульфидином: «Девочки, у Кузнецова жар начинается, поите его почаще!» Да, с нами шла еще третья девушка — переводчица Аня Кемова.

Поначалу все было хорошо. Первый отдых сделали, когда прошли с километр или даже больше. Хотя кто их считал, эти километры... Посидели минут десять и даль­ше тронулись. А потом и началось... Только тот, кому хоть раз довелось тащить летом по лесу на носилках ра­неного человека, и может понять, какое это тяжкое дело! Поднимут ребята носилки, протащат шагов сто — двести и, обессиленные, чуть не падают на землю. И так тяже­ло, а тут смотри, чтоб не оступиться, не грохнуть наземь ношу. А там ведь не мешок какой — живой человек, да еще с перебитыми ногами, ему каждый толчок — мука нестерпимая.

Хорошо бы сами носильщики были крепкими. Тут сила нужна, а они ведь ослабевшие...

Так вот и тащились час, другой, третий. Солнце уже низко опустилось, а командир наш Шунгин на запад по­сматривает, хмурится, поторапливает. Сам он работал больше всех, подменял ребят по очереди.

Освободится от одних носилок, шагов десять пере­дохнет и бежит на подмену к другим. Девчата по два вещмешка несли и оружие раненых — тоже выбивались из сил.

Недалеко уже до этого озера оставалось, куда мы шли, как догнала нас еще одна группа из бригады. Было их человек восемь и сандружинница Аня Леонтьева с ними. Несли они еще одного раненого, подорвавшегося на мине. Там ребята здоровые были, и шли они ходко. Думали мы — вместе дальше пойдем, помогут нам, ведь у них все-таки две смены на одни носилки. А они только на минутку остановились, объяснили, что им после са­молета бригаду догонять надо, и ушли вперед.

К назначенному сроку мы опоздали. На озеро вышли в полночь и очень обрадовались, что самолета еще не было. Только радость наша оказалась ни к чему. Всю ночь прождали мы самолета, и все напрасно.

Те, восьмеро, нервничали, уговаривали Шунгина взять их раненого, чтоб им поскорей вернуться в брига­ду, а тот словно знал, что самолета не будет:

— Ребята, говорит, если вы хотите погубить всех больных и раненых, то можете уходить. Вы же видите, что у нас и на двое носилок нет людей. Самолета ведь может и не быть.

Раненый у них был совсем тяжелый, все время сто­нал, иногда впадал в беспамятство. Аня Леонтьева так и не отходила от него.

Уже утро наступало, а самолета все нет. Та группа не выдержала, схватила свои носилки и отправилась на восток. Решили поскорей добраться до пограничников. Мы ждали, как было приказано, до часу дня и тоже тро­нулись.

Теперь уж, наверное, не столько шли, сколько отды­хали. Старались ребята по-прежнему, но силы убывали с каждым шагом. Пронесут сколько могут, сядут на землю и, как говорится, языки на сторону. Пять — десять минут никто и с места не сдвинется — только и дышат, отдышаться не могут.

В ночь и настигла нас беда.

Не знаю, сколько мы прошли от этого озера, где са­молета ждали. Может, километров десять, а то и боль­ше. Помню, что случилось это после большого привала на малом...

Надо честно сказать, что к тому времени осторожно­сти у нас никакой не было. Шли хотя и по нейтральной полосе, а считали ее своей. На западе — бригада, на во­стоке — пограничники, откуда тут противнику взяться? Думы наши о другом были — как бы до своих добрать­ся, хватит ли у нас сил, если пограничники навстречу не выйдут? Кузнецову-то совсем плохо стало. Хотя его пе­ребитые ноги и были взяты в жесткие шины, а такая дорога растревожила их — стонал почти беспрерывно. Второй раненый — Першин — чувствовал себя получше.

Только мы присели на отдых, ребята еше и закурить не успели — тут и началось. Трудно сказать, откуда фин­ны взялись — то ли случайно на нас вышли, то ли по следу нагнали. Было их немного, человек пятнадцать — двадцать, и напали они на нас с одной стороны.

Развернуться к бою группа не успела, хотя Борис Шунгин первым открыл огонь и крикнул: «Ребята, за­нять оборону!» У большинства и оружия при себе не оказалось. Пока разбирали винтовки и пытались занять оборону, финны подошли совсем близко. Они строчили из автоматов чуть ли не в упор и кричали: «Рюсся, сда­вайся!»

Открыть ответный огонь успели лишь несколько че­ловек из наших. Борис Шунгин и политрук Кошкин бы­ли ранены в первые минуты, но отстреливались. Тут же ранило в руку и меня. «Девчата, оттаскивайте раненых в кусты!» — крикнул нам Шунгин. Першин успел сполз­ти с носилок и тоже открыл огонь. Еще из двух-трех мест бухали винтовки наших ребят, потом и они начали зати­хать. Финны подошли совсем близко к Борису Шунгину, наверное, хотели взять его живьем. Тот долго отстрели­вался, потом бросил одну гранату, а второй тут же взо­рвал себя. На какое-то время перестрелка затихла. Мы с девчатами подхватили раненых Першина и Кошкина и через густой кустарник поползли к болоту. Кошкин еле дышал. С места боя слышались уже редкие автоматные очереди. Как мы поняли, это финны добивали тех, кто был жив, но уже не мог ни стрелять, ни двигаться.

Уползти далеко мы не могли. Едва перебравшись че­рез болото, все пятеро — я, Першин, Кошкин, Аня и Валя — укрылись под густой елкой. Из оружия у нас было — винтовка, три нагана и две гранаты... Если фин­ны пойдут сюда, решили живыми не сдаваться. Кошкин терял сознание и просил пить. Вода была близко, в боло­тине, но с той стороны слышались голоса финнов и рис­ковать было бессмысленно.

Я осторожно выдирала прохладный, чуть сыроватый мох и подносила ко рту Кошкина. Он жадно сосал его н затихал. Валя перевязала мне руку — рана была сквоз­ная, но чистая, и кровотечение скоро остановилось, хотя боль не утихала.

Трудно сказать, почему финны не решились перейти болото. Они наскоро обшарили поле боя на той стороне и скрылись. Наверное, посчитали, что наша группа — это маленькая частица более крупных сил, которые вот-вот могли прийти к нам на помощь, и поспешили поскорее убраться. Судя по голосам, у них были тоже потери или убитыми, или ранеными. Как оказалось потом, им пона­добились носилки, и они использовали наши.

Тем временем мы лежали под елкой и думали, как быть дальше? Саша Першин — он стал у нас за старше­го—решил направить Валю Клыкову к пограничникам за помощью. Он много раз терпеливо объяснял ей ориен­тиры, по которым нас можно найти. Сложного тут ничего не было: мы находились слева от бригадной тропы, кото­рая, наверное, не зарастет и через три года — так глубо­ко пропахали ее партизанские сапоги.

Першин проверил, как мы умеем ходить по азимуту,— оказалось, что умеем плохо, лишь теоретически и при­близительно. Он терпеливо учил нас, и Валя отправилась. По его подсчетам, она должна была вернуться через трое суток.

Вскоре скончался Кошкин. Умер он тихо, и мы бес­сильны были ему помочь —два ранения в грудь сдела­ли свое дело.

Утром Аня Кемова сходила на место боя, собрала и принесла вещмешки с остатками продуктов.

Прошли сутки, другие, третьи, четвертые...

Мы боялись признаться друг другу, но, наверное, каждый про себя уже считал, что с Валей случилось не­ладное. Эта мысль угнетала нас, мы меньше стали раз­говаривать, сидели, молчали, думали и ничего не могли придумать.

Когда истекли четвертые сутки, Аня Кемова первая произнесла то, чего, наверное, ждали все трое: «Надо что-то делать. Надо кому-то идти».

Я считала, что идти должна Аня. Дело не в моей ра­не, которая, хотя и болела, но не настолько, чтобы я не могла двигаться. Я понимаю так, что мне, как сандру- жинннце, которой был поручен раненый Першин, нельзя оставлять его, и я должна быть с ним.

Но Саша решил по-своему. Он долго молчал, вроде и не слышал Аниных слов. Потом он сказал: «Слушайте меня, девчата. Идите вдвоем. Так будет лучше и вернее. Кто знает, что случилось с Валей. Одной в лесу вообще трудно. А тут еще минные поля, финны бродят... Оставь­те мне немного продуктов, принесите несколько котелков воды и отправляйтесь. Я буду ждать вас через три дня. Договорились?»

Желая подбодрить нас, он даже улыбнулся.

Мы отправились. Мы сделали все, как он просил: за­пасли воды, натаскали валежника, чтоб в случае дождя он мог развести костер и обогреться. Мы гадали, чем еще помочь ему, и оттягивали свой выход. Он торо­пил нас.

С тяжелой и неспокойной душой уходили мы от этой густой ели, спасшей м приютившей нас. Шли и все время оглядывались, прислушивались. Мне почудилось, что голос Першина окликнул меня. Бегом я вернулась об­ратно. «Что случилось?» — встрсвоженно спросил Саша, потянувшись к винтовке.— «Ты звал нас?» — «Нет».— «Саша, что бы ни произошло, мы обязательно придем за

тобой. Обязательно, понимаешь?» — «Я знаю... Идите, не теряйте время».

Мы пошли. Мы шли, не отдыхая — день, ночь, еще день... В полночь вторых суток нас остановили погранич­ники. Поверили нам не сразу. Пока разбирались, пока' комплектовали группу, еще прошли сутки. Мы поспали, отдохнули немного. С трудом удалось добиться, чтоб мне разрешили пойти назад, хотели направить сразу в гос­питаль.

Несмотря на усталость, последние километры мы с Аней чуть ли не бежали. И обессилевшие упали на зем­лю лишь тогда, когда из-под густых еловых лап выгля­нуло лицо Першнна — еле живого, измученного болью и одиночеством.

Уже в госпитале в Сегеже я узнала, что Валя Клыко­ва заблудилась и вышла позже нас. Узнала я также, что остались в живых еще двое ребят из тех, что были от­правлены из бригады нести раненых.

В живых осталось шестеро из шестнадцати.

ГЛАВА ПЯТАЯ

(высота 161,1, 12 июля 1942 г.)

Бригада шла на север, вокруг Елмозера, и еще не знала, что уже понесла первые ощутимые потери. Разве мог кто-нибуь предположить, что группы Шунгина уже не существует, что от нее в живых останутся лишь ше­стеро, что десять человек, в том числе и сам Борис Шунгин, погибнут в неравном бою на нейтральной по­лосе, на полпути между озером Тухкаярви и рекой Войванец, где наши пограничники держали передовые посты.

О плохом никто не думал, и все же у командования бригады жила какая-то смутная тревога за судьбу от­правленных назад, так как при каждой связи с Беломор­ском радиограммы заканчивались просьбой: «Сообщите о прибытии раненых».

Бригаду в свою очередь преследовали обидные не­удачи. Не успели отойти от Мальярви и пяти километ­ров, как головной дозор напоролся на минное поле. Один из бойцов получил тяжелое ранение в ноги. Еще оставалось время, и восемь ребят покрепче спешно по­несли раненого к озеру Тухкаярви, чтобы успеть к пер­вому рейсу гидросамолета.

Сплошное минное поле тянулось от побережья Елмозера до огромного, с множеством бурых «окон» болота, которое пришлось обходить с востока, а это прибавило верст десять лишнего пути.

Никто тогда и не думал, что это самое болото через сорок дней придется преодолевать чуть ли не вплавь и кое-кто из раненых и обессилевших партизан найдет свою могилу в его бездонной жиже.

Настроение людей менялось. На привалах все реже говорили о том, что будет там, в тылу противника. Это начинало казаться далеким и не таким уж трудным или страшным — главное перейти линию охранения. Нашлись и скептики: «Походим, походим, паёк сожрем и назад вернемся... Дураки они, финны, что ли? Так и откроют нам ворота — входите, мол, милости просим. За год вон чего понатворили — ступить негде».

Подобные рассуждения резко обрывали не только командиры или политруки, но и сами бойцы: у молодых они задевали чувство партизанской гордости, а те, кто постарше и поопытнее, понимали, что путь назад лежит для бригады только через тылы противника. Иного не могло и быть: обстановка на юге с каждым днем ухуд­шалась, положение на фронтах становилось отчаянным, и оно требовало действий любой ценой.

Утром и вечером штабные радисты Николай Мурзии и Александр Паромов подавали комиссару сводки Сов- информбюро. Аристов прочитывал их и подолгу сидел в раздумье — спускать ли их в отряды и как строить очередную политинформацию? Люди ждут чего-то обна­деживающего, а в скупых сообщениях чуть ли не ежедневно появлялись все новые и новые оперативные направления: Воронежское, Лисичанское, Ростовское. Партизаны выслушивали сводки сосредоточенно и мол­ча. Вопросов не задавали, так как понимали, что и полит­руки знают о положении на юге не больше их. Карты, чтоб определить, как далеко прорвался враг на юге, в бригаде не было, но находились уроженцы упоминаемых в сводках мест, и картина понемногу восстанавливалась.

В проведении политинформаций выручала вторая часть сообщений Совинформбюро, где говорилось об успешных действиях отдельных частей и партизанских отрядов. Все —и комиссары, и бойцы — понимали, что в условиях, когда враг движется лавиной на тысячекило­метровом фронте, удачная контратака одного батальона или разгром немецкого гарнизона в белорусском селе значат слишком немного для общего перелома в войне, и все же действия никому не известного батальона капи­тана Колосова или партизанского отряда товарища Ф. делали события на юге доступными и близкими, поддер­живали и надежду, и веру в лучшие времена.

Аристов это почувствовал сразу же. Радисты, ссыла­ясь на то, что не успевают, вначале записывали лишь общие сообщения в масштабах фронтов и пропускали частности. Тогда комиссар стал сам садиться к рации, и сводки уже выглядели полнее и не такими удручающи­ми. Тем более, что Аристов стал сам проводить политин­формации по очереди в каждом отряде, увязывая их с задачами бригады и обязанностями каждого бойца. На данном этапе о задачах бригады он мог говорить лишь в самой общей форме, цели похода были пока еще воен­ной тайной, но обязанности всех и каждого определялись строгой и точной формулой: железная дисциплина, пол­ная самоотверженность, беззаветная храбрость.

Думали ли рядовые партизаны о конкретной боевой задаче бригады? Конечно, думали, даже спорили втихо­молку друг с другом, основываясь на каких-либо слу­чайных и косвенных догадках... Естественно, что каждо­му хотелось определенности и ясности. И вместе с тем отсутствие этой общей для всех осведомленности скорее сближало, чем разъединяло людей. Тайна делала их сопричастными чему-то большому, значительному, успех которого будет зависеть и от тебя, и от товарищей, и от всех вместе... А это, в свою очередь, укрепляло взаимо­зависимость друг от друга и дисциплину.

11 июля бригада остановилась на привал вблизи вы­соты 161,1, в восьми километрах от дороги Кузнаволок — Коргуба, куда сразу же была выслана разведка. Отряды заняли круговую оборону, выставили постовых и затих­ли: костров и движения не полагалось. Было известно, что иногда над финской линией охранения пролетает самолет-наблюдатель. Правда, летал он слишком редко и нерегулярно, но было бы обидно оказаться обнару­женными из-за ложки горячей каши.

В восемь утра Аристов записал очередную сводку Совинформбюро и вместе со своим связным Борей Воро­новым направился в расположение отряда «Мстители»,

Сводка вновь была нерадостной — наши войска на юге вели тяжелые оборонительные бои в излучине Дона.

Отряд собрался на политинформацию под густой за­весой ольховых кустов у самого края болота. Партизаны сидели на сырой земле и напряженно слушали. Едва Аристов начал говорить, как появился разводящий и зна­ком позвал дежурного по отряду командира взвода Бузулуцкова. Тот незаметно поднялся и ушел. Минут через пять он вернулся, пробрался к командиру отряда Попову и стал что-то шептать ему на ухо. Попов сидел рядом с Аристовым, он был виден всем, и глаза партизан смотрели уже не на докладчика, а на чем-то встревожен­ного командира отряда. Аристов раз-другой кинул на шептавшихся требовательный взгляд, но те продолжали свое дело. Когда Попов встал и хотел незаметно уйти, Аристов не выдержал:

— Что случилось?

Командир отряда в нерешительности посмотрел на комиссара бригады, потом на внимательно наблюдав­ших бойцов.

— Я спрашиваю, что произошло? Бузулуцков, от­вечай!

Возможно, если бы недовольный Аристов, явно в на­рушение субординации, не обратился прямо к дежурному по отряду, то случившееся получило бы другой исход. Но комиссар обратился к Бузулуцкову, а тот был дисципли­нирован и исполнителен. Он, чуть помешкав, громко от­ветил:

— Боец Якунин уснул на посту, товарищ комиссар.

Все замерли. По партизанскому кодексу, сон на посту

в боевых условиях приравнивался по тяжести преступле­ния к прямой измене...

— Это какой Якунин? — спросил Аристов.— Не тот ли, с которым я позавчера беседовал?

— Тот самый, товарищ комиссар.

Секунду-две Аристов молчал, потом сказал:

— Вот так. Говорим о железной дисциплине... и вот, пожалуйста, иллюстрация... Попов, разберись, принимай меры и доложи комбригу. Продолжаем, товарищи, по­литинформацию.

Конец беседы был испорчен. Аристов говорил о по­ложении на фронтах, о необходимости остановить врага, о приказе Верховного Главнокомандующего «Ни шагу назад!», о долге каждого карельского партизана, не счи­таясь с жизнью, громить врага здесь, в Карелин, и тем помогать бойцам героического Юга, а сам беспрерывно думал о случившемся. Он понимал, что об этом же ду­мают и его слушатели. Он видел их сумрачные беспо­койные лица, их редкие вопросительные переглядывания, он принял их встревоженность случившимся за сочувст­вие виновнику, и это заставило его говорить резко:

— Чтобы победить врага, мало одного оружия. Болт­ливость, ротозейство, беспечность могут погубить любое дело. Ротозей, как и трус, прямой пособник врагу.— Аристов протер очки, близоруко сощурился: — Будут ли вопросы?

Сандружинница Аня Шалина подняла руку:

— Товарищ комиссар, что теперь будет Якунину?

Аристов надел очки, в упор посмотрел на нее:

— А как ты сама считаешь?

— Не знаю...

— Значит, плохо ты, Шалина, разбираешься в обста­новке. Надо внимательней слушать и понимать, что гово­рится... Что касается Якунина — это решит полевой трибунал. Это ведь не первый его проступок в этом по­ходе... Сначала невыполнение приказа командира отде­ления, потом сон во время дневальства, теперь — вот и сон на посту. Преступление и начинается с мелочи, Ша­лина! Расходитесь по местам. Комиссару и политрукам остаться!

Аристов выждал, пока бойцы разойдутся, и сурово посмотрел на комиссара отряда:

— В отряде царит беспечность и беззаботность! Слу­чай с Якуниным немедленно сделать предметом обсуж­дения в каждом взводе! Еще раз подчеркнуть, что при малейшем нарушении дисциплины будут применяться самые строгие меры. Завтра перейдем линию охранения, и пора понять, что пощады никому не будет!

Когда Аристов вернулся в штаб бригады, там уже знали о случае в отряде «Мстители». Была сформирова­на тройка полевого трибунала. Из опроса виновного и троих свидетелей выяснилось, что Якунин спал на посту так крепко, что разводящий, забрав у него оружие и по­ставив другого часового, успел сходить за дежурным по отряду и уже втроем они разбудили спящего.

Никаких смягчающих вину обстоятельств не было, и приговор был единодушным — расстрел.

Приговор подлежал утверждению командиром бригады.

Листок, вырванный из блокнота, с десятком строк, тяжело выведенных химическим карандашом, и тремя подписями внизу — был первым смертным приговором, который предстояло утвердить Григорьеву. Он знал мнение комиссара, начальника штаба, секретаря парт­бюро бригады Кузьмина, и все же, прежде чем написать одно-единственное необходимое слово, еще раз молча встретился глазами с каждым.

Да, в восьми километрах на запад проходила для них, партизан, черта милосердия, и иного выхода не суще­ствовало.

Приговор был объявлен по отрядам, и вечером, неза­долго до выхода, приведен в исполнение.

Вечерняя радиограмма в штаб партизанского движе­ния заканчивалась на этот раз фразой: «За сон на посту расстрелян боец Якунин».

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПО ВОСПОМИНАНИЯМ АННЫБАЛДИНОЙ

(пос. Пряжа, 18 декабря 1970 г.)

О том, как мы переходили линию финского охране­ния, я хорошо помню еще и потому, что именно в эти дни произошел случай, который мог кончиться большой бе­дой и для меня, и для Степана Халалеева.

Чтоб было понятно, начну издалека.

Когда я зимой пришла в отряд сандружинницей, мне сразу же дали винтовку, но через некоторое время фельдшер Ольга Павловна Пахомова приказала винтов­ку сдать обратно. Представляете мое разочарование! Пришла воевать, бить врага, а на вооружении одна са­нитарная сумка! Несколько дней я ходила совершенно подавленная...

И тут Миша Ярошенко, связной командира отряда, неожиданно подарил мне трофейный пистолет. Это был красивый и маленький, похожий на детскую игрушку пистолетик в аккуратной лакированной кобуре. В обой­му вмещалось шесть крохотных патрончиков. Миша дал мне еще две запасные обоймы, научил меня разбирать и чистить пистолет, а потом и стрелять. Стрелял пистолет хорошо, мягко, звук был похож на выстрел из малокали­берной винтовки, а метров с десяти я легко попадала в тетрадный лист, прикрепленный на дереве. Большего, как объяснил Миша, мне и не требовалось, оружие пола­галось сандружинницам лишь для самообороны.

Я была счастлива, но счастье оказалось недолгим. Постепенно все в отряде узнали о подарке, и мой чуд­ный, изящный пистолетик стал предметом не только лю­бопытства, но и постоянных вышучиваний. Уж как над ним только не издевались, как не называли — и пушкой, и гаубицей, и мухобойкой. Даже мой тогдашний коман­дир взвода Саша Аверьянов — потом в походе он стал начальником штаба отряда — строил, глядя на меня, хитрую улыбочку. Сначала я отшучивалась, потом это стало надоедать, но приходилось терпеть, так как я пони­мала, что в нашей партизанской жизни без шуток не обойтись.

Свой пистолетик я любила и с гордостью носила его на поясном ремне. Тогда я не думала, что он принесет мне столько переживаний.

...В Сегеже мы жили в здании школы, рядом остано­вилась воинская часть, а чуть подальше — жилой дом. Мы познакомились с одной женщиной из этого дома и часто вечерами, захватив с собой что-либо съестное, бе­гали к ней пить чай.

Так было и в тот вечер — последний перед походом.

Аня Леонтьева, Дуся Григорьева, Наташа Герасимо­ва успели забежать в подъезд дома, я мчалась последняя и вдруг слышу окрик патруля:

— Стой!

Я не остановилась, но патруль дал выстрел в воздух, меня забрали и повели в комендатуру, почти через весь город.

Там первым делом приказали сдать оружие, и мой пистолетик оказался на столе у дежурного коменданта. Надо было видеть, как загорелись у него глаза!

— Откуда? Где взяла? Есть ли разрешение? Почему без документа с оружием?

Не успела я ничего объяснить, как раздался телефон­ный звонок. Это звонил наш командир Федор Иванович Греков.

Как выяснилось, кто-то из ребят видел из окна слу­чившееся, доложил командиру отряда, и тот теперь решительно требовал доставить сандружинницу Балдину в расположение части.

Комендант, держа на широкой ладони мой малень­кий, блестящий пистолетик, долго сопротивлялся, упирая на то, что я не подчинилась приказу патруля, вынудила их стрелять, переполошила город и должна за это поне­сти наказание, но потом вдруг согласился, положил те­лефонную трубку и приказал патрульному:

— Отведи ее назад!

— А пистолет? — спросила я.

— Иди, иди! С пистолетом еще разбираться будем.

Со слезами на глазах я вернулась в отряд, пошла

к командиру, все рассказала. Он снова взял телефон­ную трубку, потребовал вернуть оружие. Мне приказал:

— Ступай отдыхать. Утром получишь. Завтра поход, а вы тут приключения устраиваете.

Всю ночь я не сомкнула глаз. Я словно бы предчув­ствовала, что так просто мне свой пистолет не получить, уж больно он понравился коменданту.

Так оно и вышло. Несколько часов мне пришлось про­торчать в комендатуре. Того коменданта уже не было, мне по очереди предлагали взамен сначала старый облу­пившийся наган, потом черный браунинг и даже новень­кий «ТТ», но я стояла на своем, даже расплакалась, и наконец мой маленький пистолетик снова оказался у ме­ня в руках.

Если бы я тогда знала, что он принесет мне в походе, то, может быть, и согласилась бы на замену.

...Помню, это был последний привал перед линией охранения. Был строгий приказ о соблюдении тишины и маскировки. Вообще после случая с Якуниным дисцип­лина и на марше, и на привалах резко поднялась, все по­няли, что шутки и беспечность должны быть оставлены позади.

Я, конечно, не знала, что линия охранения уже близ­ко. Думаю, и другие бойцы не знали об этом. Мы могли лишь догадываться, что приближается что-то серьезное. Переходы стали быстрыми, даже стремительными. С привалов снимались неожиданно и так же внезапно останавливались. Костров не разводили. Питались всу­хомятку, запивая сухари озерной водой.

Таким же неожиданным был и тот злополучный привал.

С огромным наслаждением я скинула с плеч свой полегчавший вещевой мешок, отстегнула ремень с писто­летом, достала котелок и пошла вниз по склону к виднев­шейся сквозь деревья ламбушке. Набрала воды, подни­маюсь обратно и вдруг — впереди словно сухой сук треснул. В лесу этот звук привычен, но треск был какой-то уж очень неосторожный. Помнится, я невольно шагу прибавила.

Возвращаюсь, и что же?

Степа Халалеев стоит около моего мешка, в его пра­вой руке поблескивает мой пистолет, а левая — вся в крови. Кровь густыми темными каплями падает на зем­лю. Лицо бледное как полотно, глаза испуганные.

Котелок с водой так и выпал из моих рук.

— Степан, что ты сделал? — прошептала я, выхва­тывая у него пистолетик.

Он молчал и только морщился от боли. Я мигом до­стала индивидуальный пакет, йод и принялась перевязы­вать рану, от испуга и растерянности повторяя:

— Что же ты наделал? Что наделал?

Степа по-прежнему молчал и озирался по сторонам, пытаясь понять — видел ли кто случившееся. К счастью, все занимались своими делами или делали вид, что ниче­го не случилось.

Наконец рана перевязана. Что делать дальше? По по­ложению я обязана доложить фельдшеру Оле Пахомовой, та — командиру отряда, тот — комбригу... Но что будет потом? Как в штабе расценят все это? В той си­туации, в какой находилась бригада, за выстрел, даже случайный, полагалась самая суровая кара... Выстрела, положим, никто не слышал, или не обратил на него вни­мания, а кто и слышал, тот ничего не понял. Слава богу, мой пистолетик стреляет так, что и на выстрел не­похоже. Но рана! Я хоть и не медик, до войны работала учительницей в начальных классах, однако и моих зна­ний, полученных на занятиях по санитарному делу, впол­не хватало, чтобы определить, что рана относится к разделу тяжелых: повреждена кость указательного пальца. Хочешь или не хочешь — а налицо членовреди­тельство. Перед самой линией охранения человек вывел себя из строя. Случайно или намеренно — тут надо раз­бираться. Я-то не сомневалась, что случайно, да и другие, кто знал Степу, по-иному не могли думать, его все люби­ли, уважали, он, единственный в отряде, еще до войны был награжден правительственной наградой, медалью «За трудовое отличие», и одно то, что медаль эту он по­лучил в Кремле, из рук Михаила Ивановича Калинина, делало в наших глазах Степу Халалеева человеком осо­бенным. Я-то, конечно, не за медаль ценила Степу, мы питались в походе из одного котелка, и я лучше других знала, какой это честный, добрый и верный товарищ. Захотят ли там, в штабе, разбираться во всем этом? Да и есть ли для этого время, если каждую минуту может раздаться команда и бригада должна будет скорей-ско­рей двигаться на запад?

Думала я обо всем этом, а из головы не выходил не­давний случай с уснувшим на посту Якуниным.

Мы сидели на земле и молчали. Степа тихо баюкал свой забинтованный куклой палец, морщился от боли, изредка поглядывал на меня, наверное, ожидая моего решения, а я не знала, что и сказать. Зачем он брал мой пистолетик? Неужели только затем, чтобы полюбоваться на эту противную блестящую игрушку? Я-то тоже хоро­ша— ушла за водой и оставила личное оружие, словно забыла, что в боевых условиях это тоже наказуемо.

— Аня, не говори никому, ладно? — вдруг тихо по­просил Степан.— Заживет, куда ему деться... Подума­ешь— палец!.. Пустяк ведь это, верно?