Первой данностью этой культуры является мужское превосходство: мужчины по праву рождения, по закону, обычаю и традиции систематично и регулярно определяются как существа, превосходящие женщин. Постулат, что мужчины как класс выше и противоположны женщинам, является неотъемлемой частью каждого органа и института данной культуры. Для этого правила нет никаких исключений.
В культуре мужского превосходства мужской взгляд принимается как общечеловеческий. Таким образом, если говорит мужчина, будь он артист, историк или философ, он говорит объективно по определению, как некто, не стремящийся ни с кем выяснять отношения, чью точку зрения не могут исказить никакие факторы; он — живое воплощение нормы. С другой стороны, женщина — это не мужчина. Согласно мужской логике, женщина — отклонение от нормы; иное, низшее существо, скорее субъективное, нежели объективное, запутанное сочетание претензий и склок, и все это делает ее суждения, мнения и решения не достойными доверия, неправдоподобными и эксцентричными. Симона де Бовуар в предисловии ко «Второму полу» описывает это так:
Отношение двух полов не идентично отношению двух электрических зарядов или полюсов: мужчина представляет собой одновременно положительное и нейтральное начало вплоть до того, что французское слово les hommes означает одновременно «мужчины» и «люди»... Женщина подается как отрицательное начало — настолько, что любое ее качество рассматривается как ограниченное, неспособное перейти в положительное… «Самка является самкой в силу отсутствия определенных качеств, — говорил Аристотель. — Характер женщины мы должны рассматривать как страдающий от природного изъяна». А вслед за ним святой Фома Аквинский утверждает, что женщина — это «несостоявшийся мужчина», существо «побочное»…
Человечество создано мужским полом, и это позволяет мужчине определять женщину не как таковую, а по отношению к самому себе; она не рассматривается как автономное существо. 1
Мы можем с легкостью обнаружить, в чем же наш «природный изъян». Как красноречиво выразился Фрейд спустя два тысячелетия после Аристотеля:
[Девочка] случайно обнаруживает большой, легко заметный пенис у брата или сверстника, распознает его как преувеличенный аналог своего собственного маленького и скрытого органа…
С признанием своей нарцистической раны у женщины возникает — словно рубец — чувство малоценности. После того, как она преодолевает первую попытку объяснить отсутствие у нее пениса понесенным ею лично наказанием и узнает об общераспространенности этого характерного полового признака, она начинает разделять пренебрежение мужчины к полу, имеющему дефект в столь важной части организма, и продолжает, по крайней мере, в этой оценке приравнивать себя к мужчине. 2
Итак, ужасная правда в том, что в патриархате одержимость фаллосом — это единственный маркер значимости, краеугольный камень человеческой идентичности. Все позитивные человеческие черты воспринимаются как неотделимые и следующие из этой единственной биологической причины. Интеллект, высокая нравственность, созидательность, воображение — все мужские, или фаллические, дарования. Стоит какой-либо женщине начать развиваться в любом из этих направлений, мы говорим, что она стремится вести себя «как мужчина» или называем ее «маскулинной».
Еще один важный атрибут фаллической идентичности — это смелость. Возмужание можно функционально объяснить как способность совершать смелые поступки. Мужчина рождается с этой способностью — да-да, с фаллосом. Каждый маленький мальчик — потенциальный герой. Его мать обязана взрастить и взлелеять его так, чтобы эта особенность развивалась, а отец — донести всему миру, что она сполна реализована.
Любая работа или деятельность, осуществляемая мужчиной, или талант, который может у него обнаружиться, имеют мифическое значение: мужской культурой они могут быть интерпретированы как героические, и немедленно подтверждают возмужание любого мужчины-деятеля.
Категорий и видов мифических героев-мужчин великое множество. Мужчина может стать героем, если карабкается по горам, играет в футбол, пилотирует самолет, пишет книги или музыку, ставит пьесы. Будь он ученым или солдатом, наркозависимым или ди-джеем, да хоть вшивым заурядным политиком. Скорбит ли он и страдает или мыслит логически и аналитически; потому что он чувствителен или жесток. Богатство дарует ему статус героя, равно как и нищета. Технически, любые жизненные обстоятельства сделают мужчину героем в глазах какой-либо группы людей и дадут повод для мифологического изображения в культуре — литературе, художественном искусстве, театре, или в ежедневных газетах.
Именно мифическая ценность любой мужской деятельности придает вещественность половой классовой системе, и из-за нее мужское превосходство незыблемо и неприкосновенно. О женщинах никогда не говорят как о героичных или смелых, потому что способность быть смелым заложена в мужественности как таковой: она признана и утверждена мужской чертой. Вспомним, что женщина является женщиной «в силу отсутствия определенных качеств». Одно из качеств, которого мы должны быть лишены из-за своей половой принадлежности, это способность совершать смелые поступки.
Этим насквозь пронизана культура, в которой женщины невидимы, что бы ни делали. Наши действия не видят, не замечают, не делают частью опыта, не фиксируют и не подтверждают. Они не имеют мифической ценности в мужской системе координат, просто потому что мы не мужчины, у нас нет фаллосов. Когда мужчины не видят члена, они не видят ничего вообще: они замечают лишь недостаток, отсутствие качества. Они не видят ценности, если это не фаллическая ценность — а они не могут оценить то, что вне их поля зрения. Зато мужчины способны населить пустые пространства, ничто, всеми видами монструозных созданий: например, они могут вообразить, будто вагина — это дыра, полная зубов, но они не в состоянии понять, что женщина как она есть — комплексное, живое существо; также они не могут взять в толк, чем женское тело является для нее самой, и что женщина воспринимает себя как цельное существо, а не кальку с мужчины; равно как неспособны они понять, что женщины не «пусты» внутри. Эта последняя мужская иллюзия, или галлюцинация, настолько же интересна, насколько и шокирующа. Мне часто приходилось слышать, как мужчины описывают вагину как «пустое пространство»: по их логике, отличительная особенность женщин в том, что от бедер до талии они пусты изнутри. Так создается иллюзия, что внутри женщин пустота, она же отсутствие чего-либо, и ее нужно заполнить с помощью фаллоса или ребенка, который мнится продолжением фаллоса. Толкование Эрика Эриксона этой мужской фантазии стало священной коровой психологии. Эриксон писал:
Несомненно и то, что само существование продуктивного внутреннего пространства рано вызывает у женщин специфическое чувство одиночества, страх, что оно останется незаполненным, что ее лишат чего-то ценного, боязнь иссушения… для женщины «внутреннее пространство» — источник отчаяния, хотя оно же и условие ее реализации. Пустота для женщины — гибель… одиночество, лишение сердечного тепла, утрата жизнеспособности означают для женщины опустошение… Если в молодом и зрелом возрасте приступы душевной боли возникают у женщины время от времени… то в климактерический период ощущение пустоты и одиночества становится постоянным. 3
Неудивительно, что мужчины воспринимают нас только тогда, когда мы являемся приложением к фаллосу в рамках сексуального взаимодействия, или когда мы беременны. И вот тогда в их глазах мы настоящие женщины, у нас появляется самость, предназначение и доказательство существования; тогда — и только тогда — мы не «пусты». Выделение этой мужской патологии, кстати, проливает свет на истерию вокруг абортов. В обществе, где единственная достойная ценность — фаллическая, для женщины немыслимо выбирать «быть пустой внутри», выбирать «отказ от драгоценности». Лону воздают почести, лишь покуда оно носит в себе святой груз — фаллос или, если мужчина захотел сыновей, зародыш сына. Абортировать зародыш, в понимании маскулизма, значит совершить акт насилия против фаллоса. Это сродни отрубанию члена. Потому что зародыш по умолчанию мужского пола, его так называемая жизнь ценится очень высоко, в то время как жизнь настоящей женщины не ценна и невидима, если она потенциально не может принести пользу фаллической культуре.
Возможно, на первый взгляд это дико, говорить о страхе как об отсутствии смелости. Мы знаем, каждая из нас, что страх живой, настоящий, ощутимый физически — а еще такова вагина. Но мы живем в мире, воображаемом мужчинами, и наши жизни ограничены пределами мужского восприятия. И границы очень строги.
Как женщины мы знаем, что страх — опция нашей так называемой феминности. Нас систематически учат быть запуганными, причем учат не только тому, что это согласуется с феминностью, а что страх от нее неотделим. Мы выучиваемся быть запуганными: неспособными действовать, быть пассивными, быть женщинами, что означает, по чудесному выражению Аристотеля, «страдать от природного изъяна».
В «Ненависти к женщинам» я описала, как этот процесс реализуется в сказках, которые мы узнаем в детском возрасте:
Мораль этой сказки проста, и мы крепко усваиваем урок.
Мужчины и женщины абсолютно разные, это два противоположных начала.
Героического принца невозможно перепутать с Золушкой, Белоснежкой или Спящей Красавицей. Она никогда бы не могла сделать того, что делает он, и уж тем более справиться лучше него.
Где он бодр, там она ленива. Где он действует, там она спит. Где он активен, там она пассивна. Где она бодра, или активна, или действует, там она зло, которое нужно уничтожить.
Существует два определения женщины. Есть хорошая женщина, и она жертва. Есть плохая женщина, и ее нужно уничтожить. Хорошей женщиной нужно завладеть. Плохую женщину нужно убить или наказать. Обеих нужно упразднить.
Есть хорошая женщина, и она жертва. Само уязвимое положение жертвы, ее пассивность провоцирует насилие.
Женщины изо всех сил стараются быть пассивными, потому что хотят быть хорошими. Спровоцированное этой пассивностью насилие убеждает их в том, что они плохие…
Однако какие бы усилия она ни прилагала, чтобы достигнуть вожделенной пассивности, время от времени ей все же приходится что-то делать. Любой, даже самый незначительный поступок с ее стороны провоцирует насилие. Насилие, спровоцированное этим поступком, убеждает ее в том, что она плохая...
Мораль этой сказки, казалось бы, должна исключать саму возможность счастливого конца, но это не так. Мораль истории и является счастливым концом. Она говорит нам, что счастье для женщины заключается в пассивности, участи жертвы, уничтожении или сне. Она говорит нам, что счастливое будущее уготовано лишь хорошим — безвольным, пассивным женщинам-жертвам, и что хорошая женщина — это счастливая женщина. Она говорит нам, что счастливый конец приходит, когда нам приходит конец, когда мы живем без жизни или не живем вовсе 4.
Каждый орган культуры мужского превосходства претворяет в жизнь комплексную и гнусную систему наказаний и поощрений, которая учит женщину, где ее место, ее законная сфера. Семья, школа, церковь; книги, кино, телевидение; игры, песни, игрушки — все учит девочку подчиняться и подстраиваться задолго до того, как она станет женщиной.
По факту посредством эффективной и вездесущей системы наказаний и поощрений девочку заставляют развивать именно недостаток качеств, что и определит ее как женщину. Развивая отсутствие качеств, она вынуждена учиться наказывать себя за любое нарушение правил поведения, приемлемое для ее полового класса. Ее недовольство самим определением женскости трансформируется таким образом, что, в конце концов, она воюет против себя самой: против обоснованных порывов к деятельности и отстаиванию себя; против справедливых притязаний на самоуважение и достоинство; против возможности удовлетворения амбиций или получения награды внеразрешенной ей сферы деятельности. Она инспектирует и наказывает себя, но даже если эта извечная система по какой-либо причине не сработает, рядом всегда есть психиатр, профессор, министр, любовник, отец или сын, чтобы загнать ее обратно в женское стадо.
Также все вы знаете, что другие женщины ведут себя как агентки этой колоссальной репрессии. Первый долг матери в патриархате — растить героических сыновей и внушать дочерям стремление приспособиться к тому, что можно метко назвать «полу-жизнь». Все женщины должны поносить себе подобных, осмелившихся отклониться от принятых норм женственности, и большинство так и делает. Но примечательно, что хоть так и поступает большинство, но некоторые — нет.
В частности, в культуре мужского превосходства позиция матери совершенно несостоятельна. Фрейд, в очередном удивительном наблюдении, заявлял: «Только отношение к сыну приносит матери неограниченное удовлетворение; оно вообще является из всех человеческих отношений самым совершенным и наиболее свободным от амбивалентности»5. По факту женщине проще растить сына, нежели дочь. Во-первых, ее вознаграждают за рождение сына — это вершина возможных достижений в ее жизни, согласно мужской культуре. Под этим подразумевается, что девять месяцев она носила внутри своей пустоты фаллос, и этим заслужила одобрение, которое не могла бы заработать никаким другим способом. Далее ожидается, что всю свою оставшуюся жизнь она посвятит вскармливанию, взращиванию, взлелеянию и почитанию сына. Но суть в том, что у сына есть данное с рождения право на самость, которого она лишена. У него есть право демонстрировать настоящие качества, развивать таланты, действовать, становиться — стать кем угодно, кем не смогла бы она. Невозможно представить, что эти отношения для матери не пронизаны амбивалентностью, амбивалентностью и явной горечью. И эти амбивалентность и горечь естественны для отношений матери и сына, потому что сын непременно предаст мать, превратившись в мужчину, вступив в свое данное с рождения право быть выше и против ее и ее рода6. Но для матери дело воспитания сына — самое исполненное смысла дело, на которое можно надеяться. Она может наблюдать, как он, ребенок, играет в те игры, в которые не разрешалось играть ей; она может вложить ему свои идеи, стремления, дерзания и ценности — или то, что от них осталось; она может смотреть, как ее сын, появившийся от ее плоти и поддерживаемый ее работой и усилиями, представляет ее миру. И несмотря на то, что дело воспитания сына сопряжено с амбивалентностью и неминуемо ведет к горечи, это единственное дело, которое позволяет женщине существовать — существовать через своего сына, жить через своего сына.
Воспитание девочки, с другой стороны, мучительно. Мать должна преуспеть в том, чтобы научить дочь не существовать, она должна заставить дочь развивать недостаток качеств, что позволит ей состояться как женщине. Мать — это главная агентка мужской культуры в семье, и она обязана принудить дочь подчиниться требованиям этой культуры7.Она должна проделать со своей дочерью то же, что сделали с ней. Нас всех учат быть матерями с младенчества, что означает посвятить свою жизнь мужчине, сын он нам или нет; нас всех учат принуждать других женщин демонстрировать недостаток качеств, что характеризует культурный конструкт женственности.
Страх скрепляет эту систему. Страх — это клей, соединяющий все ее детали. Нас приучили бояться наказания, которое непременно последует, если мы нарушим границы навязанной женственности.
Мы выучиваем, что страхи как таковые женственны — например, девочки должны бояться жуков и мышей. В детском возрасте нас поощряют за усвоение этих страхов. Девочек учат опасаться любых видов деятельности, которые традиционно признаются мужской территорией: бег, лазание, игры с мячом; математика и наука; сочинение музыки, зарабатывание денег, демонстрация лидерства. И этот список можно продолжать и продолжать, потому что, по сути, девочек учат бояться всего на свете, кроме домашней работы и воспитания детей. К тому времени, как мы становимся женщинами, страх для нас так же привычен, как воздух. Это наша стихия. Мы живем в нем, вдыхаем и выдыхаем его, и большую часть времени даже не замечаем этого. Вместо «я боюсь» мы говорим «я не хочу», «я не знаю как», «я не могу».
Страх — это приобретенный рефлекс. Это не человеческий инстинкт, который по-разному срабатывает у женщин и мужчин. Сам вопрос опротивостоянии инстинктов и приобретенных рефлексов лицемерен. Как писала Ивлин Рид в «Эволюции женщин»:
Смысл социализации животного в том, чтобы разрушить абсолютный диктат природы и заменить простые животные инстинкты на условные рефлексы и усвоенное поведение. В наше время люди настолько сгладили инстинкты, что многие из них стерлись. Например, ребенку нужно объяснять, что огонь опасен, а животные избегают его инстинктивно. 8
Мы отделены от своих инстинктов, какими бы они не были, тысячелетиями патриархальной культуры. Все наши знания и действия — результат того, чему нас научили. Для женщины страх — такая же выученная черта женственности, как смелость для мужчины — черта мужественности.
Тогда что есть страх? Каковы его свойства? И что же в нем такого, чтобы столь эффективно принудить женщин быть хорошими солдатами во вражеской армии?
Согласно опыту женщин, страх имеет три свойства: изолировать, обескураживать и истощать.
Когда женщина нарушает правило, предписывающее правильное поведение для человека женского пола, ее оставляют в одиночестве мужчины, их сторонницы и их культура, потому что она создает проблемы. Изоляция бунтарок реальна, поскольку ее избегают, игнорируют, наказывают или осуждают. Принятие обратно в мужское, единственное жизнеспособное и одобренное, общество, возможно только если она отречется и откажется от своего девиантного поведения.
Каждая девочка в процессе взросления получает опыт подобной изоляции. Она узнает, что это наказание неизбежно следует после любого бунта, не важно, сколь он мал. Когда она становится женщиной, страх и изоляция сплетены в тугой, неразрушимый узел, и она уже не может представить одно без другого. Ужас, сковывающий женщин при одной лишь мысли о возможности «остаться одной», произрастает непосредственно из этой установки.Если в патриархате существует некое «женское проклятие», то это страх одиночества, который развивается из-за отдельных случаев.
Непонимание — также составная часть страха. Если ты, например, хорошо лазаешь по деревьям, или решаешь математические задачи, наказание за успех обескураживает; просто невозможно ответить на вопрос «что я делаю не так?». В результате, получая непременное наказание за успех, девочка связывает страх с непониманием и непонимание со страхом. Когда она становится женщиной, страх и непонимание вызывают одновременно одни и те же стимулы, и разделить их невозможно.
Для женщин страх изолирует и запутывает. Но также он последовательно и все более и более истощает. Каждое действие вне сферы, отведенной женщинам, провоцирует наказание, неотвратимое, как приход ночи. Каждое наказание страшно. Словно крыса, женщина будет стараться избегать этих жалящих электрошокеров, которыми, кажется, усеян лабиринт, ведь она тоже хочет добраться до пресловутого сыра в конце. Но для нее лабиринт не кончается никогда.
Бессилие, вызванное этим инстинктом страха, нарастает по мере взросления женщины, даже не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Когда девочка впервые нарушает правила полового класса и получает наказание, она видит в этом только последствие своего неправильного поступка. Она одинока, обескуражена и напугана. Но во второй раз, когда она делает что-то не так, она сталкивается с последствиями, а также с воспоминаниями о первом поступке и его последствиях. Взаимосвязь болезненных воспоминаний, ожидание боли и реальная боль в таких обстоятельствах делают невозможным для женщины отследить ежедневные унижения, субъектом которых является она сама, а тем более — защитить себя в них, или же развить и отстоять ценности, подрывающие и противостоящие мужскому превосходству. Последствия окружающего, нарастающего, истощающего страха чудовищны, а мужская культура предлагает только одно возможное решение: полное и подобострастное подчинение.
Механизм страха, как я его описала, — источник того, что мужчины так спешно и радостно назвали «женским мазохизмом».
Конечно, когда чья-либо самость выражается в отсутствии таковой; когда чье-то выживание прямо пропорционально умению давить или преуменьшать любое побуждение к самоутверждению; когда кого-либо последовательно и обязательно поощряют за причинение себе вреда подчинением унизительным правилам поведения; когда кого-либо последовательно и неминуемо наказывают за достижения, успех или отстаивание себя; когда кого-либо втаптывают в грязь, физически и/или эмоционально, за любой акт или мысль неповиновения, а после поощряют и принимают в случае, если она сдастся, отречется, извинится — тогда мазохизм становится краеугольным камнем личности. И, как вам, должно быть, известно, мазохистам очень сложно найти в себе гордость, силу, внутреннюю свободу и смелость, чтобы выступить против угнетателей.
Правда в том, что мазохизм, ставший сутью женской личности, — это механизм, который позволит системе мужского превосходства работать как единое целое, даже если части этой системы будут разрушены или перестроены. Например, если преобразовать систему мужского превосходства таким образом, чтобы на законодательном уровне запретить в рабочей среде дискриминацию по половому признаку и платить равную зарплату за одинаковую работу, мазохистская суть женщин будет подталкивать нас, несмотря на изменения в законе, воспроизводить паттерн женской несостоятельности, и мы будем выполнять мелкую работу, подходящую нашему половому классу. Этот фактор — гарант того, что никакие экономические и законодательные реформы не искоренят мужское доминирование. Внутренний механизм женского мазохизма должен быть выдран с корнем, чтобы женщины осознали, что значит быть свободными.
(2)
Итак, цель феминизма — положить конец мужскому доминированию,стереть его с лица земли. Мы также стремимся прекратить формы социальной несправедливости, являющиеся продуктами патриархата, как то: империализм, колониализм, расизм, война, нищета и насилие в любом его проявлении.
Чтобы это совершить, нам придется уничтожить структуру культуры как мы ее знаем, ее искусство, ее церкви и законы; нуклеарные семьи, основанные на праве отца и национальном статусе; все изображения, институты, привычки и традиции, описывающие женщин как ничего не стоящих и невидимых жертв.
Чтобы разрушить структуру патриархальной культуры, мы должны уничтожить мужскую и женскую сексуальную идентичность как мы ее знаем. Другими словами, мы должны будем коллективно отказаться от фаллической ценности и женского мазохизма как он нормативных и одобренных идентичностей, как от моделей эротического поведения, как от базовых индикаторов «мужчины» и «женщины».
Если мы разрушим структуру этой культуры, мы должны будем построить новую — неиерархичную, несексистскую, непринуждающую, неэксплуатирующую, — в двух словах, культуру, не основанную на доминировании и подчинении ни в каких аспектах.
Поскольку мы разрушим фаллическое самоопределение мужчин и мазохистское самоопределение женщин, нам необходимо создать из собственного пепла новые эротические идентичности. Они должны будут отвергнуть мужскую сексуальную модель: то есть, отвергнуть модели поведения вида доминант-актив («мужчина») и сабмиссив-пассив («женщина»); сместить фокус и ценность эротической идентичности с сексуальности, основанной на гениталиях; отвергнуть и избавиться от любых форм эротической объективации и отчуждения, присущие мужской сексуальной модели9.
Как можем мы, женщины, приученные бояться каждого шороха в ночи, осмелиться вообразить, что можем уничтожить мир, на который мужчины положили свои армии и жизни? Как можем мы, женщины, у которых нет реального представления о себе как о героинях, вообразить, что мы можем успешно устроить революцию в обществе? Откуда нам взять революционной смелости, чтобы преодолеть рабский страх?
Жаль, но мы невидимы для самих себя, как и для мужчин. Мы учимся смотреть их глазами, а они слепы. Наша первая задача, как феминисток, научиться смотреть своими глазами.
Если бы мы не были невидимы для самих себя, мы увидели бы, что в нас есть зачатки качеств, способных низвергнуть систему мужского превосходства, подавляющую нас и грозящую уничтожить всю жизнь на планете. Мы увидели бы в себе зачатки ценностей, которые положим в основу нового мира. Мы увидели бы, что женская сила и смелость развились в нас даже в таких обстоятельствах, где мы живем как инкубаторы и домашняя утварь. До сих пор мы использовали их, чтобы выстоять в опустошающих и ужасающих условиях. Отныне мы должны использовать женскую силу и смелость, развившиеся в нас, матерях и женах, чтобы отринуть рабские условия, из-за которых они появились.
Будь мы видимы для себя, мы увидели бы, что с начала времен женщины были примером физической силы. На карачках в поле, оставленные в спальных комнатах, в трущобах, лачугах или госпиталях женщины переносят родовые муки. Рождение ребенка требует колоссальной физической силы. Это прототип истинной физической выносливости. Жизнь на кону. Лицом к лицу со смертью. Выдерживая, превозмогая, утопая в боли. Выживание зависит от стойкости, усилий, концентрации и силы воли. Никакой фаллический герой, что бы он ни делал с собой или другими, чтобы доказать свою мужественность, и рядом не стоял с одинокой, экзистенциальной смелостью рожающей женщины.
Нет необходимости заводить детей, чтобы получить право чувствовать себя достойно, осознавая такую свою черту, как физическая выносливость. Она и без того наша, принадлежит нам, и принадлежала с самого начала. Что нужно сделать, так это вернуть ее — забрать себе и не обслуживать мужчин, сделать видимой для себя и решить, как использовать ее в целях феминистической революции.
Будь мы видимы для себя, мы увидели бы, что всегда решительно работали во благо и верили в человеческую жизнь, и что наши забота и поддержка делали нас героинями в жизни других людей. В любых обстоятельствах — война ли, болезнь, голод, засуха, нищета, когда вокруг немыслимые горе и отчаяние — женщины выполняли работу, нацеленную на выживание вида. Мы не нажимали кнопку, упрощающую все, и не поднимали на уши армию, чтобы те эмоционально и физически поддерживали жизнь. Мы делали это сами — одна за другой, в одиночку. На мой взгляд, в течение тысячелетий женщины были образцом моральной и духовной силы — мы взращивали жизнь, когда мужчины ее забирали. Возможность поддерживать жизнь принадлежит нам. Мы должны вернуть ее — забрать себе и не обслуживать мужчин, чтобы больше никогда они не могли использовать ее в своих преступных целях.
Также, будь мы видимы для себя, мы увидели бы, что большинство женщин могут вынести, и на протяжении веков выносят, любую пытку — физическую или моральную — во имя тех, кого любят. Пора вернуть себе и эту силу тоже, и направить ее на себя и друг друга.
Исторически для нас смелость была частью нашей решительной воли к жизни. Смелость, как мы ее знаем, развилась из этой решимости. Мы встречались лицом к лицу со смертью во имя жизни; и даже в горечи нашего домашнего рабства нас поддерживает осознание того, что мы заботимся о жизни.
Итак, мы сталкиваемся с двумя фактами существования женщин в патриархате: во-первых, нас приучили, что страх — часть женственности, во-вторых, даже в рабских условиях, с которыми мы вынуждены мириться, в нас выросла героическая воля к заботе и поддержанию жизни.
В течение наших жизней мы не сумеем переменить первый факт существования женщин в патриархате: мы будем бояться наказаний, которые неизбежны, если мы бросим вызов мужскому превосходству; мы обнаружим, насколько сложно искоренить мазохизм, сидящий глубоко внутри нас; мы будем страдать от двойственности и конфликта, большинство из нас, всю свою жизнь, продвигая идеи феминистической революции.
Но при должном упорстве мы углубим и увеличим героическую волю к заботе и поддержанию жизни. Мы углубим ее, создавая видимые формы нового человеческого общества; мы увеличим ее, включившись в нее, научившись ценить и лелеять друг друга, словно сестры. Мы упраздним все виды мужского контроля и мужского доминирования; мы уничтожим все институты и культурные ценности, которые держат к клетке невидимости и виктимности; но мы возьмем из нашего горького, горького прошлого наше страстное отождествление с ценностью человеческой жизни.
Я хочу закончить, сказав, что мы никогда не должны предавать героическое следование идее ценности человеческой жизни, источника нашей женской смелости. А если мы ее предадим, то обнаружим себя с руками по локоть в крови, ничем не лучше «героев»-мужчин.
Новое определение не-насилия[10]*