Каждый женатый мужчина, независимо от своей бедности, владел одной рабыней — своей женой. Каждый женатый мужчина, независимо от своей беспомощности по сравнению с другими мужчинами, имел абсолютную власть над одной рабыней — своей женой. Каждый женатый мужчина, независимо от своего положения в мире мужчин, был тираном и господином одной женщины — своей жены.
И у каждого мужчины, женатого или холостого, было гендерное классовое осознание своего права господствовать над женщинами, права жестокой и абсолютной власти над их телами, беспощадной и злонамеренной тирании над их сердцами, умами, и судьбами. Это право сексуального господства было дано им при рождении, предопределено волей Господней, закреплено известными законами биологии, не подвержено изменениям или ограничениям со стороны закона или здравого смысла. Каждый мужчина, женатый или холостой, знал, что он не женщина, не сексуальная игрушка, не животное, ниспосланное на землю с целью давать и рожать. Это знание было центром его личности, источником его гордости, зерном его силы.
Таким образом, начало черной работорговли не могло вызвать никаких противоречий или угрызений совести. Стремление к господству питалось женской плотью; оно наращивало мускулы, порабощая женщин; оно вожделело власти, обезумев в садистском удовольствии абсолютного превосходства. Всякое мерило людской совести должно было атрофироваться для того, чтобы мужчины могли спокойно обращать других людей в собственность, иссохнуть, сделаться абсолютно бесполезным — и случилось это задолго до того, как первых черных рабов привезли в английские колонии. С тех пор как женское рабство легло в основу общества, стало его больным фундаментом, появление на свет расизма и прочих иерархических патологий стало неизбежным.
|
|
Черными рабами торговали и до английской колонизации того, что сейчас зовется восточными Соединенными Штатами. На протяжении средневековья в Европе были черные рабы в сравнительно небольших количествах. Первыми, кто посвятил себя похищению и продаже черных, были португальцы. Они развили трансатлантическую работорговлю. Черные рабы в огромных количествах ввозились в португальские, испанские, французские, голландские, датские и шведские колонии.
В английских колониях, как я уже сказала, у каждого женатого мужчины была одна рабыня — его жена. Мужчины богатели и покупали себе больше рабов, черных рабов, которых уже перевозили через Атлантику, чтобы продать в рабство. Богатство мужчины всегда измерялось тем, скольким он владеет. Мужчина покупает собственность с двумя целями: чтобы приумножить свое богатство и чтобы выставить его напоказ. Черные рабы покупались и для того, и для другого.
Законы, зафиксировавшие имущественный статус белых женщин, теперь применялись и к черным рабам. Божественное право, одобрявшее порабощение женщин мужчинами, теперь толковалось в пользу идеи о том, что порабощение черных белыми мужчинами — это одно из изъявлений Божьей воли. Вредоносная идея о биологической неполноценности, выдуманная с целью оправдать унизительное подчинение женщин мужчинам, теперь распространялась и на подчинение черных белым. Кнут, что раньше использовался для полосования женских спин, теперь орудовал и по черным телам.
|
|
И черные мужчины, и черные женщины были похищены из своих домов в Африке и проданы в рабство, но условия их рабства в корне отличались. Белый мужчина увековечил свое восприятие женской неполноценности в институте черного рабства. На рынке цена на черного раба была вдвое больше, чем цена на черную рабыню; его труд в поле или в доме стоил вдвое больше ее труда. Рабское положение черной женщины в первую очередь определялось по ее полу, и уже потом — по расе. Природа ее рабства отличалась от природы рабства черного мужчины, потому что она была вещью для удовлетворения плотских желаний мужчины, сексуальным товаром, объектом для исполнения сексуальных желаний ее хозяина. И в поле, и в доме она терпела те же условия, что и раб-мужчина. Работала так же тяжело; работала так же долго; получала такую же ненормально маленькую порцию еды и такую же не отвечающую требованиям одежду; начальники били ее хлыстом так же часто. Но черных женщин разводили, как беспородных животных, вне зависимости от того, трахал ли ее белый хозяин или выбранный им черный раб. Ее экономическая стоимость, всегда меньшая, чем у черного мужчины, оценивалась в первую очередь по ее способности плодиться и производить все новые богатства в виде рабов для хозяина; и уже потом — по ее способности работать в поле или по дому.
И пока черные рабы ввозились в английские колонии, характер женского рабства менялся, причем очень причудливо. Жены оставались собственностью. Они все еще были предназначены для производства сыновей, год за годом, до самой смерти. Но их белые хозяева в исступленном восторге от своей власти нашли их телам новое применение: теперь они должны были быть украшением, совершенно бесполезным, пассивным, — декоративной вещицей, единственный смысл которой был в том, чтобы демонстрировать благосостояние хозяина.
|
|
Такое существо, женщину-украшение, можно увидеть в любом обществе, основанном на женском рабстве, где у мужчин накоплено достаточно богатства. В Китае, например, где женщинам четыре тысячи лет бинтовали ноги, ноги женщин из бедных семей бинтовали не так туго, ведь им еще нужно было работать; ей бинтовали ноги, а ее мужу — нет; таким образом он превосходил ее, потому что он мог быстро ходить, а она — нет; но при этом ей все еще приходилось рожать детей и растить их, работать дома, а часто и в поле; он не мог позволить себе искалечить жену до конца, потому что нуждался в ее труде. Но женщина, взятая в жены богатым мужчиной, была обездвижена. Ее ноги превращались в пеньки, так что она была абсолютно бесполезна во всем, кроме секса и размножения. Степень ее бесполезности показывала уровень его богатства. Полная инвалидность была последним писком женской моды, идеалом красоты и женственности, эротическим критерием личности женщины.
В Америке, как и везде в мире, истинной целью высокой моды было сковать женщину. Костюм леди был садистски спроектирован так, чтобы мучить ее и причинять боль ее телу. Ее ребра сдавливались и сдвигались вверх; ее талия была сжата до невообразимых размеров так, что она походила на песочные часы; ее юбки были широкими и тяжелыми. Скованные движения, которые она могла совершать в этом удушающем и болезненном одеянии, считались сущностью женской грации. Леди так часто падали в обмороки, потому что не могли дышать. Леди были такими пассивными, потому что не могли двигаться.
Помимо этого, конечно же, леди учились умственному и моральному идиотизму. Любое проявление интеллекта подвергало риску декоративную ценность леди. Любая твердость в суждениях противоречила определению, данному ей ее хозяином: она — украшение. Любой бунт против бездумной пассивности, продиктованной рабовладельческим классом в качестве ее истинной природы, мог навлечь на нее гнев могущественного хозяина, подвергнуть ее порицанию и стать причиной ее смерти.
Эти дорогие пышные платья, украшающие леди, ее досуг, отсутствие у нее каких-либо мыслей затмевали для многих холодную жесткую реальность ее статуса как живой собственности. И так как ее призванием было олицетворять богатство мужчины, часто предполагалось, что и она сама владеет этим богатством. На самом же деле ей отводилась лишь роль инкубатора и украшения, не имеющего ни частных, ни политических прав, не претендующего ни на достоинство, ни на свободу.
Гениальность любой системы рабства обнаруживается в поддерживающей ее силе, которая изолирует рабов друг от друга, скрывает правду об их общем положении и делает объединенный бунт против угнетателя недостижимым. Власть хозяина абсолютна и бесспорна. Она защищена законом, вооруженными силами, традициями, и божественным и/или биологическим наказанием. Для рабов характерно усваивать точку зрения хозяина на них, и этот усвоенный взгляд концентрируется в патологическую ненависть к себе. Типично для рабов научиться ненавидеть качества и поведение, присущие их группе, и отождествлять свои собственные личные интересы с личными интересами угнетателя. Высшее положение хозяина неуязвимо; можно стремиться лишь стать хозяином или его приближенным или получить признание за хорошую службу хозяину. Обиду, гнев и горечь от осознания собственного бессилия нельзя направлять против него — так что остается только отыгрываться на других рабах, которые являются живым воплощением твоей собственной деградации.
Среди женщин эта сила работает сама по себе и проявляется в том, что Филлис Чеслер назвала «политикой гарема». Первая жена тиранит вторую, вторая — третью и так далее.
Власть первой жены или любой другой женщины в гареме, у которой есть привилегии над другими женщинами, не отменяет ее бесправное положение по отношению к хозяину. Ту работу, что она выполняет в качестве куклы для секса и инкубатора, может выполнять и любая другая женщина ее гендерного класса. Она точно так же, как и все женщины ее угнетенного класса, мгновенно заменяема. Это значит, что как бы жестока она ни была с остальными женщинами, действует она как агент своего хозяина. Ее поступки, вредящие другим женщинам в гареме и разобщающие их, идут на пользу хозяину, чье господство укрепляется от взаимной ненависти женщин.
Внутри гарема, лишенные любой реальной силы, всякой способности к самоопределению, все женщины выплескивают на других женщин свою подавленную злость на хозяина; таким же образом они выплескивают неосознанную ненависть к себе подобным. Опять же, это эффективно упрочивает господство хозяина, ведь женщины, ополчившись друг на друга, не объединятся против него.
В доме владельца черных рабов белая женщина была первой женой, но у хозяина было много других, настоящих или потенциальных наложниц — черных рабынь. Белая жена действовала как агент мужа против всего остального его живого имущества. Ее злость на хозяина можно было выплеснуть только на них, что она и делала, зачастую с изощренным садизмом. Ее ненависть изливалась на тех, кто, как и она сама, были предметами сексуального ублажения мужчины, но отличались от нее цветом кожи. И точно так же она терзала своих белых дочерей, заковывая их в цепи и кандалы статуса леди, заставляя их развивать в себе пассивность украшения и поддерживая институт брака.
Черные рабыни, чьи тела кровавая резня белого мужского господства карала наиболее свирепо, вели жизнь, полную горечи, и не находили облегчения. Они трудились до изнурения; их детей забирали от них и продавали; они сексуально обслуживали своих хозяев; и часто они терпели гнев белых женщин, жестоко униженных условиями собственного рабства. Политика гарема, ненависть угнетенных к самим себе, дававшая волю мести себе подобным, и склонность рабынь отождествлять свои собственные личные интересы с личными интересами хозяина — все это не давало белым женщинам, черным женщинам и черным мужчинам увидеть поразительное сходство их положений и объединиться против угнетателя.
Сейчас многие полагают, что изменения в обществе происходят из-за бесплотных процессов: они описывают изменение терминами технологических достижений или рисуют огромные схемы противоборства абстрактных сил. Но мне кажется, мы, женщины, знаем, что никаких бесплотных процессов не существует; что всю историю порождает человеческая плоть; что все угнетение совершает одно тело над другим; что все общественные перемены построены на костях и мускулах и из плоти и крови создающих их людей.
И такими людьми были сестры Гримке из Чарлстона в Южной Каролине. Сара, рожденная в 1792 году, была шестой из четырнадцати детей. Анджелина, рожденная в 1805, — последней. Их отцом был богатый адвокат, владевший множеством черных рабов.
С малолетства Сара протестовала против своего статуса леди и против вездесущего ужаса черного рабства. С ранних лет она мечтала стать адвокатессой, но возмущенный отец, хотевший только, чтобы она танцевала, флиртовала и вышла замуж, запретил ей получать образование. «Для меня учеба была страстью, — позже писала она. — Природе моей отказывали в надлежащем питании, сбивали ее с курса, ломали ее стремления»4. В юности Сара добросовестно бросала вызов закону южных штатов, который запрещал учить рабов грамоте. Она давала уроки чтения в воскресной школе для рабов, пока ее отец не узнал об этом; и даже после этого она все еще обучала свою служанку. «Гасился свет, — писала она, — заслонялась замочная скважина, и, лежа на животах перед камином, с букварем перед глазами, мы бросали вызов законам Южной Каролины»5. В итоге об этом тоже стало известно, и, зная, что служанку высекут за последующие нарушения, Сара прекратила уроки.
В 1821 году Сара покинула юг и отправилась в Филадельфию. Она отреклась от епископальной религии своей семьи и стала квакеркой.
Анджелина тоже не выносила черного рабства. В 1829 году, в возрасте двадцати четырех лет, она написала в своем дневнике: «Эта система совершенно неправильна, и поддерживаться она может лишь преступлением против законов Божьих»6. В 1828 году она тоже переехала в Филадельфию.
В 1835 она написала личное письмо Уильяму Ллойду Гаррисону, воинствующему аболиционисту. Она написала: «Убеждения, за которые вы стоите, священны: никогда, никогда не отрекайтесь от них. Если вы отступите, надежды рабов рухнут… В душе моей живет глубокая, серьезная вера, что за это стоит умереть»7. Гаррисон опубликовал это письмо в своей аболиционистской газете «Освободитель», обозначив в предисловии Анджелину как дочь видной семьи рабовладельцев. Многие друзья и знакомые осуждали ее за неуважение к семье, и Сара — вместе с ними.
В 1836 она окончательно решила свою судьбу предательницы собственной расы и родной семьи, опубликовав аболиционистский трактат под названием «Обращение к южным женщинам-христианкам». Наверное, впервые в мировой истории женщина обратилась к другим женщинам и потребовала от них стать единой революционной силой и низвергнуть тираническую систему. И впервые в истории Америки женщина потребовала, чтобы белые женщины отождествляли себя с благополучием, свободой и достоинством черных женщин:
«… Давайте объединяться в общества и посылать петиции в органы управления, упрашивать наших мужей, отцов, братьев, сыновей упразднить институт рабства; не позволим больше сечь женщин и заковывать их в цепи, держать в невежестве и подвергать нравственной деградации; не позволим больше отрывать мужей от жен, а детей — от родителей; не позволим больше заставлять мужчин, женщин и детей работать безо всякой оплаты; не позволим больше отравлять их жизнь тяжелой несвободой; не позволим больше сводить граждан Америки к унизительному рабскому положению; не позволим больше продавать образ Бога в человеческих мясных лавках за такие порочные вещи как золото и серебро…» 8
Анджелина убеждала белых женщин юга — во благо всех женщин — организовывать антирабовладельческие общества; посылать петиции в органы власти; узнавать о суровой действительности черного рабства; высказываться против черного рабства перед семьей, друзьями и знакомыми; требовать освобождения рабов в своих семьях; платить заработную плату всем неосвобожденным рабам; в обход законов освобождать рабов везде, где можно; и в обход законов учить рабов чтению и грамоте. В первом политическом заявлении о гражданском неповиновении как о части борьбы она писала:
«… Но кто-то из вас скажет: «Мы не можем ни освободить своих рабов, ни научить их читать, ведь законы нашего штата это запрещают». Не удивляйтесь, когда я скажу, что такие злые законы не должны препятствовать вам на пути к вашим обязанностям… если закон приказывает мне грешить, я нарушу его; если я пострадаю от этого, то безропотно приму свою участь. Доктрина слепого послушания и безоговорочной покорности любой человеческой власти, будь то власть гражданская или церковная, — это доктрина деспотизма…» 9
Южные почтмейстеры сожгли этот трактат; в передовой статье Анджелину предупредили никогда не возвращаться на юг; ее семья отреклась от нее. После публикации «Обращения» она посвятила все свое время аболиционистскому активизму.
Также в 1836 году, в своей переписке с Кэтрин Бичер, Анджелина выразила первый полностью осознанный феминистский довод против угнетения женщин:
«… Я полагаю, что это право женщины — иметь выбор во всех законах и правилах, с помощью которых ею правят, церковных или государственных; и что нынешнее устройство общества… это нарушение человеческих прав, явное узурпирование власти, насильственный захват и конфискация того, что священно и неотъемлемо принадлежит ей — это отражается на женщине возмутительно неправильно, создает неисчислимые проблемы в социальной жизни, а своем влиянии на мир распространяет только зло, и такое происходит постоянно…» 10
Ее феминистское сознание переросло ее аболиционистские обязательства: «Исследование прав рабов привело меня к лучшему пониманию собственных прав».11.
Также в 1836 году Сара Гримке опубликовала памфлет «Послание к духовенству южных штатов». В нем она опровергает утверждения южного духовенства о том, что библейское рабство оправдывает американское рабство. С тех пор Сара и Анджелина стали союзницами в своей политической работе как публично, так и за закрытыми дверями.
В 1837 году сестры Гримке посетили антирабовладельческий съезд в Нью-Йорке. Там они отстаивали мысль о том, что белые и черные женщины составляют сестринство; что институт черного рабства питают предрассудки северной расы; и что у белых женщин и черных мужчин также одинаковое положение:
«… [рабыни] — наши соотечественницы — они наши сестры; и у нас, женщин, они имеют права искать сочувствия их горестям, усилий, прилагаемых к их спасению, и молитв. Наш народ воздвиг ложные стандарты, по которым судят человеческий характер. Потому что в рабовладельческих штатах цветных людей похищают и держат в унизительном невежестве, относятся к ним с пренебрежением и презрением, и даже здесь из уважения к Югу мы отказываемся есть, ездить, ходить, общаться, открывать наши учебные заведения и даже наши зоологические институты цветным людям, только если они не входят туда на правах слуг, лакеев, скромно присутствующих при англо-американцах. Кто-нибудь слышал о подобной злой глупости в республиканской стране?..
Женщины особенно должны сочувствовать нарушениям прав цветного мужчины, ведь, как и его, ее винят в умственной неполноценности и также, как и ему, ей отказывают в привилегии либерального образования…» 12
В 1837 году общественность яростно выступила против сестер Гримке. Духовенство Массачусетса опубликовало пасторское письмо, осуждающее женский активизм:
«… Мы призываем вас обратить внимание на опасности, которые, как нам кажется, в данный момент угрожают причинить серьезный и необратимый вред личности женщины.
… Мы не можем… не сожалеть об ошибочных действиях тех, кто призывает женщин присоединяться к набившей оскомину и притворной борьбе за преобразования, и также мы не можем поддержать ни одну из представительниц этого пола, которые зашли так далеко, что забыли себя и странствуют в качестве публичных лекторов и учителей. Особенно мы порицаем то тесное знакомство и неразборчивое общение женщин в отношении того, что не следовало бы называть; то, что поглотило скромность и утонченность — это очарование домашней жизни, составляющее настоящее влияние женщины на общественную жизнь — и открыло путь, по нашим опасениям, к разрушению и вырождению…» 13
В ответ на пасторское письмо Анджелина написала: «Неожиданно мы оказались в чрезвычайно трудной ситуации на передовой линии совершенно новой борьбы — борьбы за права женщины как нравственного, разумного и сознательного существа»14. Ответ Сары был позже опубликован в составе работы, посвященной систематическому анализу угнетения женщин, под названием «Письма о равенстве полов и состоянии женщин», далее — выдержки из него:
«… [в пасторском письме] сказано: «Мы призываем вас обратить внимание на опасности, которые, как нам кажется, в данный момент угрожают причинить серьезный и необратимый вред личности женщины ». Я счастлива, что они обратились к представительницам моего пола, ибо полагаю, что когда женщина задумается на этим, она вскоре обнаружит, что опасность действительно грядет, только с другой стороны — со стороны тех, кто, узурпировав власть, долгое время держит бразды правления в своих руках, не позволяя нам занять место, предназначенное для нас Богом, и кто, объединившись в союз, намеревается сокрушить бессмертную душу женщины. Я радуюсь, ибо убеждена, что права женщин, как и права рабов, надлежит рассматривать только с целью их лучшего понимания и признания даже со стороны тех, кто сегодня пытается подавить неукротимое желание интеллектуального и духовного освобождения, живущее в сердцах самых робких и молчаливых…» 15
Из этого противостояния с массачусетским духовенством родилось движение за женские права в Соединенных Штатах. Две женщины, говорящие от имени всех угнетенных их класса, решили преобразовать общество во имя — и во благо — женщин. Работа Анджелины и Сары Гримке, настолько глубокая в своем политическом анализе тирании, настолько невоплотимая в своей революционной настойчивости, настолько упорная в своей ненависти к рабству, настолько радикальная в своем восприятии общего угнетения всех женщин и черных мужчин, была материалом, из которого было соткано полотно первого феминистского движения. Элизабет Кэди Стэнтон, Лукреция Мотт, Сьюзен Энтони, Люси Стоун — все они дочери сестер Гримке, рожденные из их удивительного труда.
Часто говорят, что все, кто стоял за женские права, были аболиционистами, но не все аболиционисты стояли за женские права. Горькая правда в том, что большинство мужчин-аболиционистов было против женских прав. Фредерик Дуглас, бывший черный раб, который решительно поддерживал права женщин, так описал своих противников в 1848 году, после съезда в Сенека-Фолс:
«… Те, кто зовутся мудрецами и благодетелями нашей страны, с бо́льшимудовольствиемрассуждалибыоправахживотных, чемоправахженщин. Поихмнению, грешно думать, что женщины могут иметь равные права с мужчинами. Многие из тех, кто наконец открыл для себя, что у негров есть кое-какие права, как и у остальных членов человеческой семьи, должны были уже убедиться, что и у женщин должны быть…Многие из таких людей вообще покинули антирабовладельческое движение, только чтобы их действия не были истолкованы в поддержку этой опасной ереси, что женщина в вопросе уважения к ее правам стоит на равных основаниях с мужчиной. В осуждение подобных людей американская система рабства со всеми сопутствующими ей ужасами должна порицаться меньше, чем эта злая идея…» 16
В аболиционистском движении, как и в большинстве движений за социальные перемены, женщины были преданны идеям; женщины делали необходимую работу; женщины были позвоночником и мускулами, поддерживающими все тело. Но когда женщины заявляли о своих собственных правах, их презрительно отстраняли, высмеивали или говорили, что их собственная борьба — это слишком и она вторична по сравнению с реальной борьбой. Как писала Элизабет Кэди Стэнтон в своих мемуарах:
«… В течение шести лет [Гражданской войны, когда женщины] использовали свои слова о свободе в пользу рабов… и трудились, вдохновляя людей своим стремлением к освобождению, их почитали как «мудрых, верных и проницательных». Но когда рабы стали свободными, а эти женщины при реконструкции системы попросили признать их гражданками республики, равными перед законом, вся эта превосходная добродетель испарилась, словно предутренняя роса. И так всегда и происходит: пока женщина трудится, поддерживая стремления мужчины и превознося его пол над своим, ее хорошие качества не оспариваются; но стоит ей потребовать для себя прав и привилегий, ее мотивы, манеры, одежда, внешний вид и характер подвергаются насмешкам и клевете…» 17
Женщины, как подчеркнула Стэнтон, «стояли наравне с неграми, были низшим классом за пределами политического рая»18; но большинство мужчин-аболиционистов и республиканская партия, представлявшая их интересы, не желали ввязываться в борьбу за права женщин, не говоря уже о радикальном общественном преобразовании, которого требовали феминистки. Вместо этого эти мужчины-аболиционисты остались верой и правдой служить мужскому господству, вкладываться в мужское привилегированное положение и поддерживать веру в мужское превосходство.
В 1868 году была ратифицирована четырнадцатая поправка, освободившая черных мужчин. В этой самой поправке, в первый раз во всей конституции Соединенных Штатов употребляется слово «мужчина» — то было сделано с целью удостовериться, что четырнадцатая поправка ни при каких обстоятельствах не разрешает избирательное право или любые другие законные права женщинам.
Это было низкое предательство. Мужчины-аболиционисты предали всех женщин, чей активизм, лекции, дискуссии оказали влияние на аболиционизм. Мужчины-аболиционисты предали половину всех бывших черных рабов — черных женщин, не признаваемых гражданками из-за четырнадцатой поправки. Черные мужчины объединились с белыми мужчинами, чтобы отказать черным женщинам в гражданских правах. Аболиционисты объединились с бывшими рабовладельцами; бывшие мужчины-рабы объединились с бывшими рабовладельцами; черные и белые мужчины объединились, чтобы сомкнуть мужские ряды против белых и черных женщин. Последствия этого для черных женщин предсказала Соджорнер Трут в 1867 году, за год до принятия четырнадцатой поправки:
«… Я родом из… страны рабов. Они получили свою свободу — это такая удача, что рабство частично уничтожено; но не целиком. Я хочу, чтобы и корни, и ветви его были уничтожены. И тогда мы все и правда будем свободны. Поднялся такой ажиотаж вокруг того, что цветные мужчины получили права, но ни слова о цветных женщинах; и если цветные мужчины получили свои права, а цветные женщины своих не получили — вот увидите: цветные мужчины станут хозяевами женщин, и будет так же плохо, как было до этого…» 19
Если рабство когда-нибудь и будет уничтожено, вместе с «корнями и ветвями», то уничтожат его женщины. Мужчины на протяжении всей своей истории только обрывают с него бутоны и собирают цветы.
Я прошу вас взять на себя ответственность за свою собственную свободу; я прошу вас не соглашаться на меньшее, не идти на компромиссы, не торговаться, не поддаваться на пустые обещания и жестокую ложь. Я хочу напомнить вам, что рабство должно быть уничтожено со всеми своими корнями и ветвями, иначе оно прорастет вновь. Я прошу вас не забывать, что мы были рабынями так долго, что даже забываем иногда о собственной несвободе. Я прошу вас быть верными идее женской революции — революции всех женщин, поднятую всеми женщинами ради всех женщин; революции, цель которой — на корню уничтожить всякую тиранию так, чтобы избавиться от нее раз и навсегда.
Первопричина[13]*
«А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное…»
Аристотель, «Метафизика», книга 1
Сегодня я поведу разговор о том, что реально, и том, что возможно. Реальность неоспорима и неумолима; мир возможностей же порой представляется нам, откровенно говоря, невозможным. Я хочу напомнить вам, что в былые времена все верили, что Земля была плоской. На этом убеждении зиждилась вся земная навигация и картография. Я называю это «убеждением», однако для тех времен это была реальность — единственно возможная реальность. Реальностью оно стало, потому что все верили в его истинность; и все верили в его истинность, потому что таким оно и казалось. Земля выглядела плоской; не случалось такого, чтобы на горизонте она не оканчивалась краем, с которого можно было бы упасть. И люди решили, что где-нибудь обязательно должен быть край, за которым — ничего. Границы их воображения были очерчены рамками чувственного восприятия, ограниченного природой и воспитанием, и восприятие подсказывало, что Земля — плоская. Этот принцип реальности существовал не только в теории — он определял порядок жизни. Корабли не отправлялись в слишком дальние путешествия, потому что никому не хотелось уплыть за край света; никому не хотелось погибнуть ужасной смертью от такого безумного и глупого поступка. Членов общества, для которых мореплавание было основой жизни, мысль о такой судьбе повергала в самый настоящий ужас.
Но, как гласит история, однажды человек по имени Христофор Колумб вообразил, что Земля — круглая. Он вообразил, что можно доплыть до Дальнего Востока, держа путь всегда на запад. Мы не знаем, как эта идея родилась в его голове; но однажды задумавшись об этом, он уже не смог позабыть. Долгое время до его встречи с королевой Изабеллой никто не желал прислушаться к нему или задуматься над его идеей — ведь, очевидно, он был сумасшедшим. У кого достанет безумия спорить с тем, что Земля — плоская? Однако сейчас, глядя на фотографии Земли, снятые из космоса, мы уже и не вспоминаем о том, что когда-то каждый на ней живуший верил в то, что Земля — плоская.