… и в конце концов мое сердце снова перевернется, повернется плохой стороной наружу, хорошей вовнутрь, и опять я буду беспрестанно искать средство, как мне стать такой, какой мне бы очень хотелось быть и какой бы я могла быть, если бы… в мире не было других людей.
Анна Франк, «Убежище. Дневник в письмах»,
1 августа, за три дня до ее ареста
(1)
Феминизм, согласно The Random House Dictionary, — это «доктрина, выступающая за уравнивание социальных и политических прав женщин с правами мужчин». Это один из основных принципов феминизма, и я прошу вас не насмехаться над ним, не высмеивать его как реформистский, не отвергать в приступе того, что вам кажется борьбой за идеологическую чистоту левого крыла.
Некоторые из вас всеми сердцем и душой боролись за гражданские права для черных. Вы поняли, что в том, чтобы сидеть за грязным прилавком и обедать тухлым гамбургером, нет совершенного ничего революционного, — ивы также поняли унижение, унижение из унижений, заключающееся в невозможности сделать даже это. И потому вы, и другие такие же как вы, положили свои жизни на то, чтобы черные небыли вынуждены страдать от систематических ежедневных унижений исключения из институтов, которые вы на самом деле не поддерживали. За все годы существования движения за гражданские права я никогда не слышала, чтобы белый мужчина-радикал сказал черному: «Почему ты хочешь есть там, ведь есть кашу дома гораздо лучше?» Было понятно, что расизм — гнойная патология и что эта патология должна быть оспорена везде, где бы ни появлялись ее жуткие симптомы: для проверки развитиясамой патологии; для уменьшения ее пагубного воздействия на ее жертв; для спасения жизней черных, по одной, если это необходимо, пострадавших от расистской системы, осуждающей тех, кто живет в горькой нищете.
|
|
Однако когда речь заходит о ваших собственных жизнях, вы не делаете таких же заявлений. Сексизм (верное определение которого — систематическое культурное, политическое, социальное, сексуальное, психологическое и экономическое порабощение женщин мужчинами и патриархальными институтами) — тоже гнойная патология. Он гноится в каждом доме, на каждой улице, в каждом суде, на каждом рабочем месте, в каждой телепередаче, в каждом фильме. Он гноится практически в каждом взаимодействии между мужчиной и женщиной. Он гноится в каждом взаимодействии между женщиной и институтом в этом обществе, где доминируют мужчины. Сексизм гноится, когда нас насилуют или когда мы выходим замуж. Он гноится, когда нам отказывают в абсолютном контроле над нашими телами — неважно, государство или мужчина решает, как будут использовать наши тела. Сексизм гноится, когда нас учат подчиняться мужчинам, сексуально и/или интеллектуально. Он гноится, когда нас учат и принуждают служить мужчинам на их кухнях, в их постелях, как прислуга, как гребаные работники в их разнообразных делах, как преданные приверженицысвоей работы, какой бы эта работа ни была. Он гноится, когда нас учат и принуждают лелеять их как жены, матери, любовницы или дочери. Сексизм гноится, когда нас вынуждают учиться мужской культуре, но при этом запрещают нам узнавать свою собственную культуру или гордиться ею. Он гноится, когда нас учат чтить и уважать мужские голоса, так что у нас нет своих собственных голосов. Сексизм гноится, когда, начиная с младенческого возраста, мы вынуждены сдерживать всякий порыв к приключениям, всякое стремление к достижению или величию, всякие смелые и оригинальные поступок или идею. Сексизм гноится день и ночь, день за днем, ночь за ночью. Сексизм — это фундамент, на котором построена всякая тирания. Каждая социальная форма иерархии и злоупотребления построена по образцу доминирования мужчин над женщинами.
|
|
Я никогда не слышала, чтобы белый радикальный мужчина высмеял или оклеветал черного мужчину за требование принять закон о гражданских правах или за обвинение тех, кто отказывается голосовать за этот закон, в расизме. Тем не менее, многие левые женщины говорят мне: «Я не могу понять политику поправки о равных правах». Дальнейшее обсуждение всегда показывает, что эти женщины были оклеветаны левыми мужчинами за то, что сокрушались, что поправка о равных правах не сможет быть принята в этом году или в ближайшем будущем. Позвольте мне рассказать вам о «политике поправки о равных правах»: отказ принять ее — это отказ признавать женщин достаточно умными, чтобы пользоваться правами гражданок; отказ принять ее осуждает женщин на жизнь ничтожества перед законом; отказ принять ее подтверждает мнение, что женщины уступают мужчинам в силу своей биологии, только потому, что родились женщинами. Среди политиков зазорно быть расистом или антисемитом. Но не зазорно пренебрегать гражданскими правами женщин.
На мой взгляд, любой человек, который искренне признает ваше право на достоинство и свободу воли, осознает, что ужасные симптомы сексизма должны быть оспорены везде, где они появляются: для проверки развитиясамой патологии; для уменьшения ее пагубного воздействия на ее жертв; для спасения жизней женщин, по одной, если это необходимо, пострадавших от сексистской системы, осуждающей тех, кто живет в горькой нищете. Любой человек, являющийся вашим товарищем, интуитивно узнает это унижение, унижение из унижений — систематическое недопущение до прав и обязанностей гражданства. Любой человек, являющийся вашим настоящим товарищем, будет стремиться положить свое тело, свою жизнь, чтобывы больше не подвергались унижению. Я попрошу вас посмотреть на своих левых мужских товарищей и определить, действительно ли они сделали это для вас. Если нет, то они не принимают вашу жизнь всерьез — и вы, пока работает вместе с ними, тоже не будете воспринимать свою жизнь всерьез.
|
|
(2)
Феминизм — это исследование, которое только началось. Женщин учили, что для нас земля плоская и что если мы отважимся заглянуть за ее край, то упадем с него. Некоторые из нас, однако, заглянули и до сих пор не упали. Моя вера, моя феминистская вера, — в том, что мы не упадем.
Наше исследование состоит из трех частей. Во-первых, мы должны открыть наше прошлое. Дорога назад неясна, ее трудно найти. Мы ищем знаки, которые скажут нам: женщины жили здесь. А затем мы пытаемся увидеть, какой была жизнь тех женщин. Это печальное исследование. Мы видим, что на протяжении веков, на протяжении всего записанного времени, женщин попирали, эксплуатировали, унижали, систематически и бессовестно. Мы видим, что миллионы женщин погибли как жертвы организованного г и ноцида*. Мы находим бесконечные зверства, выполненные в таких огромных масштабах, что другие злодеяния блекнут по сравнению с ними. Мы видим, что гиноцид принимает множество форм — убийство, калечение, членовредительство, рабство, изнасилование. Для нас непросто выносить то, что мы видим.
Во-вторых, мы должны рассмотреть настоящее: как сейчас организовано общество; как работает эта глобальная система угнетения по половому признаку, забирающая так много невидимых жизней; каковы источники мужского доминирования; как мужское доминирование увековечивает себя в организованном насилии и тоталитарных институтах? Это тоже печальное исследование. Мы видим, что по всему миру наши люди, женщины, находятся в цепях. Это психологические, социальные, сексуальные, правовые, экономические цепи. Это тяжелые цепи. Эти цепи закованы систематическим насилием полового класса мужчин в отношении нас. Для нас непросто выносить то, что мы видим. Для нас непросто сбросить эти оковы, найти ресурсы, чтобы отозвать наше согласие от угнетения. Для нас непросто определить, какую форму должно принять наше сопротивление.
В-третьих, мы должны представить себе будущее, в котором мы были бы свободными. Только представление себе этого будущего может стимулировать нас, чтобы мы не оставались жертвами нашего прошлого и нашего настоящего. Только представление себе этого будущего может дать нам силу, чтобы отречься от нашего рабского поведения — выявить его всякий раз, когда мы проявляем его, и искоренить его из нашей жизни. Это исследование не печально, но оно безумно сложно — потому что каждый раз, когда женщина не отказывается от рабского поведения, она встречает в лоб всю силу и жестокость своего обидчика.
Политически ангажированные женщины часто задают вопрос: «Как мы, женщины, можем поддержать борьбу других людей?». Этот вопрос в качестве основы для политического анализа и действий повторяет саму форму нашего угнетения — он расценивает наш половой класс как помощниц. Если бы мы не были женщинами — если бы мы были работниками мужского пола, или черными мужского пола, или кем угодно мужского пола — то этого нам было бы достаточно, чтобы распознать факт собственного угнетения; только одно это придало бы нашей борьбе авторитет в глазах мужчин-радикалов.
Но мы женщины, и первый факт о нашем угнетении заключается в том, что мы невидимы для наших угнетателей. Второй факт о нашем угнетении заключается в том, что мы учились — веками и с самого младенчества — видеть их глазами, и потому мы невидимы для самих себя. Третий факт о нашем угнетении заключается в том, что наши угнетатели не просто мужчины — главы государств, мужчины-капиталисты или мужчины-милитаристы, но и наши отцы, сыновья, мужья, братья и любовники. Никакие другие люди не захвачены настолько полностью, так совершенно покорены, так лишены какой-либо свободы о памяти, так ужасно лишены самобытности и культуры, так оклеветаны как группа, так унижены и оскорблены в повседневной жизни. Но мы все равно слепо идем вперед и снова и снова спрашиваем: «Что мы можем сделать для них?». Пришло время спросить: «Что они теперь должны сделать для нас?». Этот вопрос должен быть первым в любом политическом диалоге с мужчинами.
(3)
На протяжении всех этих патриархальных веков женщины были тверды в том, что защита жизней других важнее защиты наших собственных жизней. Мы умирали в родах, чтобы другие могли жить. Мы поддерживали жизни детей, мужей, отцов и братьев на войне, во время голода, при любой разрухе. Мы делали это в печали глобального рабства. Мы знаем все, что можно знать о стремлении к жизни во время патриархата. У нас есть все, что необходимо для осуществления этого стремления.
Настало время отказаться от патриархата, оценив наши собственные жизни так же полно и решительно, как мы ценим жизни других. Настало время посвятить себя заботе и защите подруга подруги.
Мы должны создать ценности, которые берут начало в сестринстве. Мы должны создать ценности, отвергающие фаллическое превосходство, отвергающие фаллическую агрессию, отвергающие все отношения и институты, основанные на мужском доминировании и женском подчинении.
Будет нелегко создать ценности, которые берут начало в сестринстве. Многие века мужские ценности запихивали в наши глотки и затрахивали в наши пезды. Мы являемся жертвами насилия настолько всеобъемлюще, настолько постоянно, настолько неумолимо и бесконечно, что не можем указать на конкретную точку и сказать: «Вот здесь оно начинается, а вот здесь заканчивается». Все те ценности, которые мы могли бы защищать, являются следствием нашей приверженности мужчинам и их идеям, пропитанным насилием или памятью о нем. Мы знаем больше о насилии, чем любой другой человек на этой земле. Мы впитали такое его количество — как женщины и как еврейки, негритянки, вьетнамки, коренные американки и так далее — что наши тела и души иссушены его последствиями.
Я подсказываю вам, что любая приверженность ненасилию, которая является реальной и подлинной, должна начинаться в признании форм и степеней насилия, учиняемого половым классом мужчин в отношении женщин. Я подсказываю вам, что любой анализ насилия или каких-либо обязательств действовать против него, который начинается не с этого, бессмысленн — это обман, последствиями которого будет сохранение нашего рабства. Я подсказываю вам, что любой мужчина-поборник так называемого ненасилия, который не стремится положить свои тело и душу, чтобы закончить насилие над нами, не заслуживает доверия. Он вам не товарищ, не брат, не друг. Для него ваша жизнь невидима.
Для нас, женщин, ненасилие должно начаться в отказе быть попранными, в отказе быть жертвами. Мы должны найти альтернативы подчинению, потому что наша покорность — изнасилованиям, нападениям, рабству, насилию и виктимизации всех видов — увековечивает жестокость.
Отказ быть жертвой не означает стремление к убийству и подобным ему актам сопротивления, придуманным мужчинами. Отказ, о котором я говорю, — это революционный отказ быть жертвой в любое время, любом месте, для друга или врага. Этот отказ требует сознательного отучения ото всех форм мазохистского подчинения, которые нам преподают как самую суть бытия женщиной. Мужская агрессия кормится женским мазохизмом, как стервятники питаются падалью. Наш проект ненасилия — это нахождение социальных, сексуальных, политических и культурных моделей, которые отвергают подчиненное поведение, на которое нас запрограммировали так, что мужская агрессия не могла найти мертвой плоти, которой можно попировать.
Когда я говорю, что мы должны создать ценности, берущие начало в сестринстве, я имею в виду, что мы не должны принимать, даже на секунду, мужские понятия о том, что такое ненасилие. Эти понятия никогда не порицали систематическое насилие против нас. Мужчины, которые придерживаются этих понятий, никогда не отрекались от мужского поведения, привилегий, ценностей и тщеславия, которые сами по себе являются актами насилия против нас.
Мы уменьшим количество насилия, отказываясь быть попранными. Мы отвергаем всю патриархальную систему с ее садомазохистскими институтами, с ее социальными сценариями господства и подчинения, основанными на модели «мужчина выше женщины», когда мы сознательно, строго и абсолютно отказываемся быть почвой, на которой мужские агрессия, тщеславие и самоуверенность могут расти как дикие сорняки.
Лесбийская гордость[11]*
Для меня лесбийство значит три вещи.
Первое — я люблю, лелею и уважаю женщин каждой клеткой своего тела. Эта любовь к женщинам есть почва, в которой моя жизнь пустила корни, почва нашей каждодневной жизни вместе. Эта почва дала мне жизнь — в любой иной я бы давно зачахла. Всякой своей силой я обязана власти и страсти этой целительной любви.
Второе — лесбийство значит эротическую страсть, рожденную осязанием и вкусом, дикую, соленую нежность, сладкий влажный пот, наши груди, наши губы, наши вульвы, наши переплетенные волосы. Я говорю о чувственной страсти, что глубже и загадочнее морских вод, мощнее и нерушимее горных склонов, упорнее и изменчивее ветра.
Третье — лесбийство значит память о матери, пережившую года в клетках моего собственного тела, память, что я с упоением искала, нашла и воздвигла на пьедестал. Память о матке, в которой мы были едины с нашими матерями, пока рождение не развело нас порознь. И в лесбийстве мы возвращаемся в этот укромный уголок внутри нее, внутри самих себя, к родным тканям и мембранам, к водам и крови.
Гордость живет в этой целительной любви, что объединяет нас, и в чувственной страсти, и в памяти о матери — и эта гордость сияет, словно летнее солнце в разгар полудня. Эту память невозможно унизить; а те, кто осмеливаются, все равно что бросают комья грязи в светило. Оно не утрачивает сияния, а грязь остается лишь на руках наглецов.
Порой солнце скрывают тучи, и кто бы ни взглянула на небо, она не увидит солнца. Но солнце сияет. В ночи, когда гаснет свет — солнце сияет. Когда льет дождь, иль падает град, иль буйствует ураган — солнце сияет.
Спрашивает ли себя Солнце: «Я хороша? Я достойна? Я на своем месте?»? Нет, оно горит и сияет. Спрашивает ли себя Солнце: «Что думает обо мне Луна? Понравилась ли я сегодня Марсу?»? Нет, оно горит и сияет. Спрашивает ли себя Солнце: «А что, если в других галактиках есть солнца больше и ярче меня?»? Нет, оно горит и сияет.
Я предвижу ужасную бурю, что потрясет эту страну в грядущие года. Я чувствую, что небеса затянет непроглядная мгла. Улицы погрязнут во тьме, и во тьме будут бродить прохожие. Заключенные тюрем и лечебниц не увидят неба из-за решеток — лишь тьму. Изголодавшиеся и отчаявшиеся не найдут сил поднять головы — тьма застелет землю у их ног. Изнасилованные увидят тьму в лице насильника. Столкнувшиеся раз с насилием безумцев не перестанут вглядываться во тьму в страхе перед тем, что выйдет из нее. В разгар бури сложно будет помнить о том, что — пусть даже недоступное взору — солнце продолжает сиять. Сложно будет помнить о том, что — даже сокрытое от нас — солнце пылает. Мы будем искать его света, и пытаться почувствовать его, и забудем, что там, в небесах, солнце по-прежнему горит, и сияет, и дарит нам тепло — иначе Земля давно обратилась бы в холодную безжизненную пустошь.
Пока мы живем и дышим, какая бы тьма ни застилала небеса, наше солнце продолжает гореть и сиять. Им храним день сегодняшний — без него не будет завтрашнего и не было бы вчерашнего. Это же пламя в наших сердцах — негасимое, дающее тепло и исцеление. Помните об этом, сестры, когда настанут темные дни.
Наша кровь:рабство женщин в Америке[12]*
памяти Сары Гримке (1792-1873) и Анджелины Гримке (1805-1879)
(1)
Во вступлении к «Феликсу Холту» (1866) Джордж Элиот написала:
«… много на свете безмолвных страданий; звуки, возбуждающие сердечную агонию, частенько бывают заглушены в общем хоре стремглав летящей жизни; взгляды ненависти, поражающие в самое сердце, не вызывают воплей о помощи, — есть воровства, лишающие человека навеки спокойствия и веселья и однако тщательно хранимые в тайне самим пострадавшим, — эти страдания не выливаются в других звуках, кроме ночного стона, не выражаются другими письменами, кроме тех, которые запечатлевают на челе страдальца длинные месяцы затаенного отчаяния и подавленных слез. Не одно наследованное горе, разбившее светлые надежды молодой жизни, осталось навеки тайной, неповеданной человеческому слуху…» 1
Сегодня я хочу поговорить с вами о «наследованном горе» женщин земли Американской, горе, которое омрачило миллионы миллионов человеческих жизней, горе, которое осталось «тайной, неповеданной человеческому слуху», и о горестях, которые были услышаны, но забыты.
История этой нации — это история кровопролитий. Все, что здесь выросло, росло на полях, орошенных кровью близких друг другу народов. Эта нация построена на гниющих трупах нации индейцев. Эта нация построена на рабском труде, массовой резне и горе. Это нация расистов, нация сексистов, нация убийц. Эта нация патологически одержима стремлением к господству.
Пятьдесят пять лет назад мы, женщины, стали гражданками этой нации. Спустя семьдесят лет яростной суфражистской борьбы наши милостивые господа нашли приличествующим дать нам право голоса. С тех пор мы стали, — по крайней мере, номинально, — участницами кровопускания нашего государства; мы стали замешаны, формально и официально, в его преступлениях. Надежды наших праматерей возлагались на то, что когда женщины получат право голоса, мы остановим с его помощью преступления мужчин и против мужчин, и против женщин. Наши праматери верили, что дают нам орудие, с помощью которого мы сможем превратить развращенную нацию в нацию добродетели. Так горько говорить, что они заблуждались. Так горько говорить, что право голоса стало надгробным камнем на их безвестных могилах.
Мы, женщины, не можем похвастаться множеством побед. Во всем мире наш народ закован в цепи — заклеймен второсортным по отношению к мужчинам; лишен контроля над собственными телами, подвластными мужчинам и их законам; становится жертвой жестоких, варварских преступлений; приговорен законами, традициями, обычаями к сексуальному и домашнему рабству; беспощадно используется для любого оплачиваемого труда; грабительски лишен личности и стремлений еще при рождении. Мы хотим объявить право голоса своей победой. Мы хотим праздновать. Мы хотим радоваться. Но на самом деле право голоса было лишь поверхностной, косметической переменой в нашем положении. Право голоса было для нас иллюзией участия без настоящих свободы и независимости. До сих пор мы — колонизированный народ, подчиненный воле мужчин. И на самом деле за правом голоса скрыта история движения, которое предало само себя, отказавшись от собственных прозорливых идей и идя на компромиссы со своими самыми фундаментальными принципами. 26 августа 1920 года предвещает, как ни горько это говорить, смерть первого феминистского движения в Америке.
Как можем мы праздновать эту смерть? Как можем мы радоваться кончине движения, поставившего своей целью спасти наши жизни от разрушительной и разоряющей патриархальной власти? Какую победу можно увидеть здесь, в мертвом прахе выгоревшего феминистского движения?
Вот для чего нужна была борьба за право голоса: чтобы мы смогли увидеть во плоти наше невидимое прошлое и понять, как и почему столь многое в конце превратилось во столь малое; чтобы мы смогли воскресить наших мертвецов и изучить, как они жили и почему умерли; чтобы мы смогли найти лекарство от болезни, скосившей их, и не стать ее следующей жертвой.
Я думаю, многие женщины выступают против феминизма, потому что это мучительно — осознавать, какое женоненавистничество пропитало культуру, общество и все личные взаимоотношения. Это как если бы наше угнетение много тысячелетий назад бросили в лаву, и теперь оно превратилось в гранит и каждая отдельная женщина была похоронена в камне. Женщины пытаются выжить внутри камня, заключенные в его толщу. Женщины говорят: «Мне нравится этот камень. Он не такой уж и тяжелый». Женщины защищают камень, говоря, что он оберегает их от дождя, ветра, огня. Женщины говорят: «Камень — это все, что я знаю, куда же я без него?»
Для некоторых женщин заточение в камне невыносимо. Они хотят свободно двигаться. Они выкладываются на полную, пытаясь выцарапать себе путь наружу из камня, заточение в котором сводит их с ума. Они срывают ногти, отбивают кулаки, сдирают кожу на руках до крови и мяса. Они вспарывают губы о камень, и ломают зубы, и задыхаются от гранитной крошки во рту. Многие женщины умирают в этой отчаянной, одинокой битве с камнем.
Но что, если бы стремление к свободе пробудилось во всех женщинах, похороненных в камне? Что, если бы само вещество камня настолько пропиталось зловонным запахом гниющих женских тел, сконцентрированной вонью тысяч лет разложения и смерти, что ни одна женщина не смогла бы сдержать отвращения? Что бы сделали эти женщины, если бы наконец они и правда захотели освободиться?
Полагаю, они бы начали изучать камень. Полагаю, они бы бросили все свои умственные и физические способности на анализ камня, его структуры, его качеств, его природы, его химического состава, его плотности, законов физики, определяющих его свойства. Они попытались бы найти места, где он потрескался, выяснить, какие вещества могут его разложить, какое давление потребовалось бы для его разрушения.
Такое исследование потребовало бы абсолютной строгости и честности: любая ложь о природе камня, сказанная ими самим себе, помешает их освобождению; любая ложь об их жизни внутри камня, сказанная ими самим себе, продлит пытку.
Я думаю, что мы больше не хотим быть похороненными внутри камня. Я думаю, что вонь разлагающихся женских останков наконец стала такой гнусной, что мы готовы взглянуть в глаза правде — о камне и о том, как нам живется внутри него.
(2)
Рабство женщин возникло тысячи лет назад, в предыстории цивилизаций, которая до сих пор нам недоступна. Мы не знаем, как женщины стали рабынями мужчин. Зато знаем, что порабощение женщин мужчинами — наиболее древняя из известных форм рабства в истории мира.
Первыми рабами, привезенными на эту землю англо-саксонскими империалистами, были женщины — белые женщины. Их рабство было освящено религиозными и гражданскими законами, которые были овеществлены обычаями и традициями и приведены в исполнение систематическим садизмом мужчин как класса рабовладельцев.
В следующем абзаце описаны права женщин в английском законодательстве семнадцатого и восемнадцатого веков:
«… Согласно этому утверждению, то, что мы называем брачными узами — это объединение супругов воедино. Правда то, что муж и жена — одно существо, но понимать это нужно так: когда маленький ручей или небольшая речка впадают в… Темзу, маловодная речка теряет свое имя. Она течет все дальше и дальше с водами другой, новой реки. Она не несет никакой власти, ничем не управляет. Женщина, выходя замуж, получает статус «под покровительством»; на латыни nupta, что значит «покрытая вуалью», и она уходит в тень, в туман; она теряет свое течение… Ее новая личность — это ее наставник, ее спутник, ее хозяин… Ева, помогая соблазнить Адама, навлекла на себя особое проклятье. Здесь кроется причина… того, что у женщин нет голоса в Парламенте. Они не создают законов, ни согласовывают и не упраздняют их. Все они воспринимаются как жены или невесты, и желания их устремлены к их мужьям. Так законы идут рука об руку с Божьим Промыслом…» 2
В колониях признавали английский закон. Ничего нового для себя женщины там не нашли.
Сначала женщин продавали в брак в колонии по цене путешествия из Англии; потом, когда мужчины поднакопили богатств, торгаши продавали женщин, будто картошку, и за более крупные суммы.
Женщин ввозили в колонии для разведения. Как только мужчина покупал землю, чтобы выращивать пищу, он покупал жену, чтобы выращивать сыновей.
Мужчина владел своей женой и всем, что она создавала. Урожай из ее матки и пожинался год за годом до самой ее смерти.
По закону мужчина владел даже ее нерожденными детьми. Также он владел всеми ее личными вещами: одеждой, расческой — любым имуществом вплоть до самых ничтожных мелочей. И также, конечно, имел он право пользоваться ее трудом как домашней прислуги и обладал всем, что было сделано ее руками: едой, одеждой, тканями и т.д.
Мужчина имел право на телесные наказания или так называемое «дисциплинирование». Жен секли и били за непослушание или по прихоти, с полного разрешения законов и обычаев.
Сбежавшая жена считалась беглой рабыней. На нее охотились, ее возвращали владельцу и жестоко наказывали — сажали в тюрьму или секли. Всех, кто способствовал ее побегу или давал ей еду или укрытие, обвиняли в грабеже.
Брак был гробницей. Однажды попав туда, женщина умирала как гражданка. У нее не было ни политических, ни частных, ни личных прав. Ею, ее телом и душой, обладал муж. Даже после его смерти она не могла унаследовать детей, которых родила; муж должен был передать детей по наследству другому мужчине, который становился их полноправным опекуном.
Большинство белых женщин, конечно, привозили в колонии в качестве брачного движимого имущества. Однако некоторых женщин ввозили в качестве служанок, связанных контрактом. Теоретически контрактная служанка подписывала договор на рабство лишь на какое-то ограниченное количество времени, обычно чтобы расплатиться за переезд на новое место. На самом же деле хозяин мог с легкостью продлить время ее служения в наказание за нарушение законов или правил. Например, часто хозяин сексуально использовал контрактную служанку, не имеющую по определению ни правовой, ни экономической защиты, оплодотворял ее, а затем обвинял в том, что она вынашивает внебрачного ребенка, что было преступлением. В наказание за такое преступление она могла быть приговорена к дополнительной службе своему хозяину. Подобное насилие оправдывали в частности тем, что беременная женщина приносит меньше пользы, а значит, хозяина обманули, предоставив меньше труда, чем было оговорено. Женщину вынуждали возместить потери.
Женское рабство в Англии, — а затем и в Америке, — не отличалось по своей сути от любого женского рабства в любой точке мира. Институциональное угнетение женщин не возникло в отдельный исторический период, так же, как не возникло оно и ввиду обстоятельств, сложившихся в какой-то определенной стране, как не ограничено оно западной культурой, как не является последствием конкретной экономической системы. Женское рабство в Америке лишь копировало черты унизительного общемирового женского подчинения: женщины были вещами для удовлетворения плотских желаний мужчины; их телами и потомством владели мужчины; господство мужчин над ними было систематическим, садистским и сексуальным по своему происхождению; их рабство было фундаментом, на котором строилась социальная жизнь, и моделью, из которой брали начало все формы общественного господства.
Зверство господства мужчин над женщинами отравило все общество до нутра, как в Америке, так и везде в мире. И первыми умереть от этого яда, конечно же, должны были женщины — с их уничтоженным гением, низведенными талантами, опустошенными силами, украденными телами, волей, растоптанной хозяевами-мужчинами.
Но стремление к господству — зверь прожорливый. Его чудовищному аппетиту никогда не хватает теплых тел. Родившись однажды, этот зверь растет и растет, питаясь окружающими жизнями, опустошая землю в поисках новых источников пищи. Зверь этот живет в каждом мужчине, кормящемся от женского рабства.