Когда Рихтер предстал пред нами – мы будем звать его Рихтер, хотя это лишь один из его бесчисленных псевдонимов: Ильин, Старик, Фрай, Петров, Майер, Йорданов, Мюллер, Тулин, Петербуржец и других, – так вот, когда он предстал пред нами, у нас – ангелов – даже дыхание перехватило. Он стоял, маленький и крепкий, раскачиваясь взад и вперед на своих коротких ножках, заложив кулаки подмышки, растопырив локти, как плавники, ни на грош не смущаясь (а ведь все мы знали, что этот человек сотворил зла больше всех в мире), и такая энергия исходила от него, что мы чуть ли не начали чувствовать себя виноватыми перед ним.
Он и его ангел‑хранитель стояли перед трибуналом, состоявшим из Аватура Музании, ангела Полярной звезды и Весов Судного дня, Мункара, черного ангела с синими глазами, обычно не склонного к милосердию, и Зеанпуръуха, всегда готового понять подсудимого. Ангел‑хранитель имел весьма сокрушенный вид. Его допрашивали первым, и он не старался скрывать ужасного итога Рихтеровой жизни. «Я не виноват», – повторял он через каждые три фразы.
За свою жизнь Рихтер придумал концентрационные лагеря, снова ввел в обиход пытки, систематически и широко прибегал к массовым казням, рассматривал подозрение как доказательство вины, требовал, чтобы репрессии производились в соответствии со все возрастающими нормами, довел народ до голода, чтобы окончательно поработить его, короче, сознательно практиковал террор в качестве средства управления государством. Мы же, кому дано читать историю справа налево, знали, что дело этим далеко не ограничивалось: во имя этого человека на четырех континентах должно было еще погибнуть сто‑двести миллионов человек разного цвета кожи. Не говоря уже о разрушенных семьях, о сыновьях, предававших отцов, о женах, доносивших на мужей, о целых народах, высланных с их родины, об угнетенных классах, о преследуемых Церквях, о пересмотренных истинах, о нескольких поколениях, отравленных одно за другим удивительной, изуверской смесью утопии и цинизма.
|
|
– Злодеяния, совершенные его последователями, не могут быть вменены ему в вину, – заметил Зеанпуръух.
– Чтобы отправить его в геенну, хватит и тех, что совершил он сам, – откликнулся Мункар.
Ангел‑хранитель признал, что в бытность свою революционером Рихтер в статьях постоянно призывал к убийству («Колите! Режьте! Рубите!»), а достигнув власти, сам провел эти свои призывы в жизнь, требуя увеличения числа расстрелов, отправляя на казнь по шесть тысяч заключенных в ответ на покушение на себя самого, пропагандируя «жесточайший террор», без которого революция якобы превратится в «болтовню и кашу», инициируя процессы с заведомо кровавым концом и сознательно провоцируя в народе голод с целью укрепления своего режима. Наши великие предшественники со всеми своими гильотинами, говорил он, были сущими детьми, ибо людей надо держать не за голову, а за желудок. «Я не виноват», – добавил в конце своей речи ангел‑хранитель. Стремясь в то время прослыть хорошим, добрым человеком, все свои приказы Рихтер отдавал втайне, но очень тщательно: диктатор в деталях расписывал своим сатрапам, как должен происходить тот или иной допрос или обыск.
– Так он немного садист? – спросил Мункар.
– Какое там немного… Но я не виноват, – ответил ангел‑хранитель.
|
|
– Ну хорошо, – сказал Зеанпуръух, – он верил в благотворность принуждения. Но не он один. Должны же быть смягчающие обстоятельства. Он считал, очевидно, что призван совершить нечто великое, а люди, как известно, считают, что, не разбивши яйца, яичницы не сделаешь.
– В нашем случае, – возразил Мункар, – яичницы никакой нет. А вот разбитых яиц – множество.
Спросили у ангела‑хранителя, и тот признал, что, если честно, то никакой яичницы не было и в проекте.
Такой же невежда в философии, как и в политэкономии, Рихтер использовал учение старого бородатого сатаниста (кстати, давно уже устаревшее и опровергнутое новыми общественными структурами) лишь как движущую силу революции, которая была для него целью сама по себе. Он ссылался на своих учителей как на абсолютные авторитеты, вкладывая в их уста все, что заблагорассудится. Его любимое выражение «диктатура пролетариата» было лишь предлогом для революции. Впрочем, в его произведениях слово «пролетариат» встречается лишь в родительном падеже и никогда не выступает в роли подлежащего, а это показывает, что народные массы были для него скорее средством, чем конечной целью. По правде говоря, Рихтер никогда не верил в свою победу и не готовился к управлению государством. Поэтому, оказавшись на вершине власти, он был занят только тем, как там удержаться. «Я не виноват», – добавил при этом ангел‑хранитель.
– Но он все же электрифицировал деревню, – заметил Зеанпуръух.
– Электрификация страны началась еще при старом режиме, – возразил Мункар, который внимательно изучил дело. – А правда, – спросил он, – что к концу жизни, уже после нескольких инсультов, когда Рихтер утратил многие из своих способностей до такой степени, что не мог перемножить двух цифр, он не выпустил из рук бразды правления и при всей своей умственной отсталости продолжал править двумястами миллионами человеческих душ?
|
|
– Да, правда, – признал ангел‑хранитель, – но я не виноват.
– Для смягчающих обстоятельств, – произнес Мункар, – это слабовато.
– Я хотел бы, – вступил Аватур Музания, – чтобы мы поговорили о мотивах господина Рихтера. Что это за «революция сама по себе»? Не бывает никаких «революций самих по себе». Может быть, господин Рихтер испытывал жалость к народу, страдающему под игом невыносимой тирании?
Нет: с одной стороны, в стране господина Рихтера не было невыносимой тирании, наоборот, законы там смягчались день ото дня. Но главное, ангел‑хранитель признал, что за всю свою жизнь Рихтер не испытывал жалости ни к кому: ни к бедняку, ни к ребенку, ни к собаке. И дело не в том, что жалость – чувство похвальное и заслуживает особого уважения, Рихтер просто не знал, что это такое. Когда его спросили, не жаль ли ему людей, которых он посылает на смерть, он ответил, что сожалеет об интеллигентах, потому что их и так не много в стране.
Зеанпуръух напомнил, что старший брат Рихтера был повешен за покушение на монарха: может быть, младший брат действовал из мести, чувства не слишком христианского, но заслуживающего определенной симпатии. Увы, ангелу‑хранителю нечем было подтвердить это предположение: Рихтер был в неважных отношениях с братом и, узнав о его казни, он сказал только: «Мы пойдем другим путем».
Напрашивался вывод, что Рихтера более всего интересовала не сама власть, а ее завоевание.
Председательствующий, беспристрастный Аватур Музания, сказал:
– Творить зло и добро одновременно – в природе людей. Однажды луковица, которую старая скряга дала бедняку, перевесила на моих весах все золото, украденное ею за всю ее жизнь. В другой раз краюха хлеба, брошенная нищему злым рабовладельцем, оказалась тяжелее всех цепей и хлыстов, которыми он истязал своих рабов. Ищите, ищите луковицу и краюху Рихтера.
Ангел‑хранитель прилежно принялся искать, как дети ищут ответ на загадку, и наконец жалобно признался:
– Я ничего не нахожу.
Рихтер – защитник пролетариата – преследовал крестьян, нанесших, как он утверждал, ущерб его собственности; своей домработнице он платил две с половиной серебряных монетки в месяц, в то время как за одну только газетную статью он получал две сотни. Если его близкие были грустны, он говорил, что не знает, что делать с их чувствительностью; что же до их неприятностей, то это были «их Privatsachen [49] ». Если он справлялся об их здоровье, то лишь для того, чтобы попрекнуть небрежным отношением к коллективной собственности. Один раз он помог одному товарищу подвезти тачку, но лишь для того, чтобы похвастаться свой недюжинной физической силой. Он завел себе щенка, но его заботил лишь его нюх.
– Я не виноват, – закончил ангел‑хранитель.
– Это просто невероятно! – воскликнул Аватур Музания. – Каждый человек делает добро тем, кого он любит. Кого же любит он? Кого он любил?
– Никого, вне всякого сомнения, – сказал Мункар. – Потому он и сотворил столько зла.
Ангел‑хранитель грустно покачал головой. Тем не менее, было решено рассмотреть всех, кого Рихтер мог любить.
К отцу, судя по всему, он привязан не был. Когда он был ребенком, старшему брату приходилось делать ему замечания за неуважительное отношение к матери. Позже он написал своей матушке массу ласковых писем, но чаще всего они кончались просьбой о деньгах: он только и делал, что выкачивал из нее ее скудные средства, сам же не переставал вести приятный образ жизни. Использовал он и свою сестру, перегружая ее всякими поручениями, в том числе и опасными.
Были ли у него друзья? Он часто сближался с тем или иным из товарищей, но всегда лишь с целью лучше использовать того на революционной работе, впрочем, эта привязанность никогда не длилась долго.
Жена. Он свыкся с этой дурнушкой, и они жили в добром согласии, но незаметно было, чтобы она служила ему чем‑то, кроме экономки‑домоправительницы‑секретарши‑делопроизводителя, при этом обращался он с ней сурово, В сущности, он питал к ней не больше нежности, чем к своей теще, которая исполняла роль кухарки. Детей у него никогда не было.
«Любовница». В какой‑то момент он был очарован одной женщиной, товарищем по партии, с которой на какой‑то период они даже перешли на «ты». Никаких следов иной близости не сохранилось. Они неоднократно жили втроем – он, его жена и она, – и похоже, что это не стесняло ни одного из участников этого трио. Как‑то, когда они уже расстались, в письме она пожаловалась ему, что падает от усталости, недовольна своей работой и что вообще глубоко несчастна в жизни. В ответ на это он написал ей, как прекрасно провел отпуск, как много купался, загорал и охотился. Ее восторгам по поводу романтических отношений между великими людьми он неизменно противопоставлял достоинства пролетарской семьи.
Нет, решительно, ни в жизни, ни в личности Рихтера не было и намека на любовь. Сам же он, все так же раскачиваясь взад‑вперед, внимательно следил за ходом судебного разбирательства, а на плотоядных губах у него играла насмешливая улыбка: любовь? да на что она?
Но Аватур Музания не отступался. Рихтер ведь был человеком партийным, так, может быть, основанная им партия заменила ему и семью, и дружбу, и любовные ухаживания, короче говоря, человеческое тепло? Он принадлежит к натурам, в которых отцовское начало чудовищным образом подавляет все остальное. Ангел‑хранитель не смог дать по этому поводу никаких показаний. О своей партии Рихтер имел обыкновение говорить, что она – не Армия спасения, не какая‑нибудь там благотворительная организация, а оружие революции. То есть каждый здравомыслящий и порядочный человек должен был быть революционером, а значит, принадлежать партии, которая, по мнению Рихтера, была права во всем, даже в тех случаях, когда ей приходилось коренным образом менять свое мнение. А любому, кто не вписывался в эту картину, ответ один: «Свернуть башку!» Короче, трудно утверждать, что наш друг любил людей, даже своих соратников, от которых он требовал верности во всем и – чего проще! – высшего самопожертвования.
Зеанпуръух из природного своего доброжелательства, а возможно, для того, чтобы сделать приятное Аватуру Музании, высказал следующее предположение: но если не людей, так, может быть, Рихтер любил какие‑нибудь вещи, красивые виды, занятия для души.
Ангел‑хранитель вспомнил, что однажды спрашивал у Рихтера, любит ли тот реку, на которой провел свою юность; тот лишь пожал плечами. Он помнил, какие цветы росли у его родного дома, однако незаметно было, чтобы он особенно любил их. Литература? Для него существовала лишь одна хорошая литература – та, которая способствовала революционному прогрессу, а вся остальная была плохая. Он мог без конца слушать «Патетическую сонату» и революционные песни, но когда рабочие решили сыграть в его честь старинную мелодию, он потребовал прекратить: «Не могу я слушать музыку – я от нее добрею». Правда, никто, кроме него самого, никогда этого за ним не замечал. Даже если и была у него такая слабость, он тщательно ее скрывал. Мункар – судья с черным лицом и голубыми глазами – простодушно, а может, и с долей сарказма, предположил, что, не любя ничего и никого, Рихтер, возможно, любил просто Бога, как любили его когда‑то столпники и пустынники.
Нет, отвечал ангел‑хранитель, сокрушаясь все больше и больше. Рихтер не любил Бога. Он считал, что все, что касается религии, – это мелкобуржуазная слякоть и что «любое заигрывание с Богом отдает некрофилией». В шестнадцать лет он выбросил свой крестильный крестик на помойку. А в пятьдесят сотнями сносил церкви и тысячами расстреливал священников, монахов и монахинь. – Да что же это за человек такой?! – воскликнул Аватур Музания.
Ангел‑хранитель стал путаться в деталях. Этот великий хвастун, только и твердивший все время о действиях «энергичных, решительных, беспощадных» и ежедневно занимавшийся шведской гимнастикой, чтобы быть готовым к борьбе, оказался на деле человеком крайне осторожным. Его ни разу не видели ни на одной баррикаде. Завладев властью, он окружил себя семнадцатью телохранителями и без конца вдалбливал им их обязанности. Если на него нападали на улице, он отдавал злоумышленникам все, что у него было, не думая даже воспользоваться оружием. Этот поборник революционной бедности лопал из нескольких кормушек, позволяя содержать себя сразу нескольким издателям, своей матери, жене, партийным меценатам и просто членам партии, которые тоже вносили в это дело посильную лепту. Не переставая ныть и сетовать на полуголодное существование, он через день бывал в театре и не раздумывая уходил в первом антракте, если пьеса была ему не по душе. Ему нужна была прислуга для ведения хозяйства, опытный корректор для правки гранок, вся семья находилась у него в услужении, и он был полностью доволен таким порядком вещей. Однако он не просто наслаждался комфортом, который ему удавалось себе организовать и в ссылке, и в подполье, – он был убежден, что комфорт этот им вполне заслужен, ибо он – воплощенная революция, а воплощенной революции положено жить с удобствами. Именно поэтому он и о здоровье своем пекся чрезвычайно, пользуясь услугами лучших врачей. Иное отношение к здоровью должно было казаться ему преступным, почти кощунственным: такой прекрасный механизм просто необходимо содержать в порядке. При этом он сам пришивал себе пуговицы, надраивал до зеркального блеска ботинки, каждое утро собственноручно стирал пыль с книг и с письменного стола, не выносил шума, расписывал свои дни как по нотам, смаковал сплетни… Было в нем что‑то от старой девы. Комфорт – да, но роскошь – никогда. Он не курил, не пил, и когда стал безраздельным владыкой над двумястами миллионами душ, продолжал брать в городской библиотеке «Рокамболя».
Мункар поинтересовался, не было ли в Рихтере гордыни.
На что ангел‑хранитель, заикаясь от робости, ответил примерно следующее:
– Ну, как вам сказать? В нем нет тщеславия, он никогда не говорит о себе, абсолютно равнодушен к лести, всякое позерство ему чуждо. Правда, он терпеть не может проигрывать в шахматы, а это и есть симптом такой чудовищной гордыни, что я прямо не знаю. Рихтер считает себя непогрешимым во всем. Он уверен, что знает все лучше других, а потому спорить с ним просто невозможно. Если кто‑то не соглашается с ним полностью, тот обязательно будет либо последний дурак, либо мерзавец, либо сразу и то и другое. Своим собеседникам он все время говорит: «Да поймите же наконец!» или «Ну как же вы не понимаете?», при этом «не понимать» – значит не разделять его мнения, а следовательно, быть немедленно обруганным последними словами, изгнанным, ошельмованным. Любой разговор с Рихтером превращается в сентенциозный, поучающий монолог, в котором он вдоволь ссылается на самого себя, в полной уверенности, что его долг – просвещать тех, кто способен «понимать», и что самого его никто ничему научить не может. Ну, ладно бы он разоблачал внутрипартийные интриги, анализировал международную обстановку, учил, как надо захватывать власть, обличал заблуждения своих противников, но он ведь позволял себе тот же менторский тон, рассуждая, например, о философии, в которой он был полнейшим нулем. Самое удивительное, что это ничуть не сказывалось на авторитете, которым он пользовался у своих последователей, вовсе наоборот. На самом деле авторитет этот основывался не на большем, чем у них, стремлении к истине, а на внутреннем превосходстве, которое навязывалось им во всех областях жизни… За исключением разве что шахмат, откуда столько досады. Превосходство это порождено неистребимой энергией, направленной всегда на одну цель, наподобие молотка, которым с удвоенной силой колотят все время по одному и тому же гвоздю. И вот результат: на свое окружение Рихтер производит, вернее, производил поистине гипнотическое действие. Живя рядом с ним, нельзя было не принимать его ум за единственно правильный ум, его порядочность – за единственно возможную порядочность, его совесть – за единственно кристальную совесть, а его бездушие – за единственно чистую душу. Рихтер начисто опустошал вас, а затем заполнял самим собой. Я не виноват…
Зеанпуръух захотел узнать, был ли Рихтер подвержен страстям. Ангел‑хранитель ответил, что, точнее сказать, Рихтер сам был одна сплошная страсть. Прежде всего, конечно, он питал сильную страсть к революции. Для него революция была не столько политической необходимостью, сколько основным инстинктом, своего рода сладострастием.
– И если я правильно понял, и завистью, и гневом, и чревоугодием, и гордыней, и алчностью, – добавил Мункар.
– А когда эта страсть его отпускает, он впадает в апатию и оцепенение, – заключил ангел‑хранитель. – Его страсть к разрушению – это своего рода навязчивая идея, но она носит врожденный характер, это как бы основа его жизни, что‑то вроде дополнительного органа, которым другие люди, к счастью, не наделены. Однако эта страсть – главная в его жизни – не исключает наличия других, которым он предается с той же силой. Одно время он просто болел шахматами, я слышал, как он тогда бормотал во сне: «Этот негодяй идет конем, а мы пойдем ладьей…»; а когда он заболел охотой, то мог отмахать в день до сорока километров, и все по болотам да по горкам. Было у него увлечение коньками, так зрители просто промерзали насквозь, любуясь его пируэтами. А когда он ударился собирать грибы, то таскал их просто мешками, невзирая даже на проливной дождь. Но я не виноват…
– Микофилия – любовь к грибам – грехом не считается, – сухо заметил Мункар.
Судьи переглянулись. Раз дело дошло до грибов, пора было прекращать следствие. Вопросов больше ни у кого не было. Оставив Рихтеру последнюю возможность оправдаться, Аватур Музания предоставил ему слово:
– Что ты имеешь сказать в свое оправдание?
Калмыцкая физиономия Рихтера налилась кровью. Лысина его покраснела. Щеки запылали. Раскосые глаза уставились куда‑то помимо судей, словно уже успели пронзить их насквозь. Вся его приземистая фигура как‑то собралась и напряглась, так что он стал похож на приготовившегося к атаке кабана.
– Да поймите же вы наконец, – сказал он, – что мне, человеку, не пристало оправдываться перед холуями самого ужасного кровопийцы на свете, да еще и в перьях. Да меня смех берет, когда вы попрекаете меня какими‑то тысячами и миллионами мертвецов. А я тогда попрекну вашего Боженьку всеми смертями всех когда‑либо рождавшихся людей. Там, на земле, я естественно не верил в Его существование, да и само Его существование только подтверждает мою правоту. Он не тот, каким представляется, чтобы в Него верили. Нет Бога всемогущего и всеблагого, в самих этих определениях заложено противоречие. Тот, Кто принимает себя за вашего Бога, – да я миллион раз плюну Ему в рожу, потому что только такую философию Он и способен понять. Как Ему иначе объяснить, что рядом с любым мало‑мальски порядочным и умным человеком Он – просто темный работяга, сотворивший нелепейшую Вселенную, которой сам управлять не в состоянии? Что, Он потратил на это шесть дней? Оно и видно! Вот если бы я был творцом, я бы вам вместо Вселенной такой механизм выдумал, который работал бы без единого сбоя, уж можете мне поверить. А ваш псевдо‑Боженька просто неумеха, вот и получает каждый день от своего творения да в рожу! Ну, вот вы там, сикофанты, как вас там, кто меня придумал? Кто меня таким сделал? И разве мое существование не делает Его существование посмешищем? Он выдает себя за Бога и при этом допускает, чтобы я был тем, что Он же осуждает? Да даже я, простое двуногое существо, и без всяких перьев, любого, кто мне сопротивлялся, стирал в порошок! Да если бы Он был хоть чуть‑чуть достоин Своего Божества, Он бы, как только увидел, что я родился, сразу бы отправил меня обратно в небытие, потому что должен был знать, что я родился, чтобы показать Ему кукиш! А Он, – как Он ведет себя с такими, как я? Он лезет за нас на крест, что вообще – верх дурости. А вы? Вы вот тут присвоили себе право судить меня, потому что можете мне сделать плохо, а что вы, собственно, понимаете в мировой истории? У вас есть царь – Он, буржуазия – вы, ангелы, и пролетариат – мы, и вам надо одно – чтоб так было вечно? Да самый сопливый младенец уже понял бы, что так вечно продолжаться не может, потому что на то есть диалектика. Ну вот, скажите, зачем ваш распрекрасный Боженька допустил противоречия? Допустил – вот пусть сам и пропадает теперь. Даже сама возможность существования какого‑либо противоречия заведомо обрекает Бога на исчезновение. Боженька постепенно приходит в негодность, друзья мои. И происходит это от трения тезы об антитезу. Знаю, вы почитаете всяких там бездельников, которых зовете мучениками, святыми, но скажите на милость, чего они добиваются всеми этими своими кривляньями? Да они просто пляшут какой‑то теологический канкан на потребу дураков и юродивых! А эти нимбы, что они напяливают себе на башку, – да это просто перевернутые ночные горшки! Что хорошего сделали они человечеству? Они просто всячески исхитрялись продлить век общества несправедливости, в основе которого лежит величайшая несправедливость в мире: почему Он – Бог, а я всего лишь человек? По какому праву Себя Он сделал Богом, а меня – человеком? Я отказываюсь играть в какие бы то ни было игры с этим шулером! А если я тоже хочу быть богом, что тогда?
Я внимательно выслушал перечень пороков, в которых вы так по‑детски меня обвиняете. Я никого не люблю – пусть. Кто же виноват, что ваш Боженька не заложил в меня любовь? Кто виноват, что и мир вокруг нас не так уж любвеобилен? И потом, почему любовь считается верхом добродетели? Кто и когда это доказал? Я убил много народу, ладно. Прежде всего, по‑настоящему никто никого никогда убить не может – мы все обречены на смерть. В худшем случае, кого‑то можно лишить остатка жизни, а это не так страшно. Но допустим. Да, я хорошенько перемолол всех этих аристократов. Богачей, попов, офицеров. Но разве мне не следовало пойти на все ради революции? Да, я тысячу раз преступил буржуазную мораль, но если у буржуа есть их мораль, почему я не могу иметь своей? Своей собственной, которую я сам придумал и которую ни разу в жизни не преступил? Побеждая, я не щадил побежденных? Ну, а если я так считаю – что победитель должен быть беспощаден? Кто вы такие, чтобы не соглашаться со мной? Вы исполняете свои ангельские обязанности так, как понимаете их, а я исполнял свои человеческие обязанности так, как их понимал. Вот когда вы упрекаете меня в том, что я истреблял попиков и монашек, в этом больше логики: это ваши друзья, вы должны держаться на их стороне. Но, с одной стороны, попу никогда не повредит принять мученичество, наоборот, он так наберет больше очков, а с другой, разве священники не призывают прощать обидчикам? Ведь если бы их перестали обижать, они лишились бы своего капитала. Желая отомстить за них, вы противоречите и им, и себе самим. Я их убиваю – они мне прощают. Каждому свое.
Но я знаю, что вы все равно меня осудите, и понимаю вас: я – ваш враг, и вы сильнее. Я же сказал: победитель обязан быть беспощаден. Представьте на мгновение, что я – сильнее вас: я бы не раздумывая послал вас лизать раскаленные сковородки. Короче, все это вопрос расстановки сил, а вовсе не справедливости, а вы – лицемеры, и ваше мирозданье, которым вы так кичитесь, – выгребная яма. Вот я подожду на самом дне преисподней, пока ваш Боженька не придет совсем в негодность. А тогда выйду оттуда и сам стану богом.
Слюна кипела в уголках его рта.
И снова судьи обменялись взглядом. Они заметили ликование, с каким Рихтер подбирал самые оскорбительные слова. Подняв глаза к небу, ангел‑хранитель, казалось, говорил: «Он всегда был такой. Я не виноват».
– Ты только забываешь одно, – сказал Рихтеру Аватур Музания. – Бог тебя любит.
Рихтер хихикнул:
– Плевать я хотел на его любовь.
* * *
Прошли тысячелетия – не знаю сколько. Мир подходил к своему концу. Ангел‑хранитель регулярно спускался в ад и жалобно спрашивал Рихтера, все так же ли тот отказывается покориться Любви.
– Да, – отвечал Рихтер, – и закрой дверь с той стороны.
Надо сказать, что ад теперь вовсе не походит на то, каким его себе обычно представляют. Дантовы грешники, без конца сдирающие с самих себя кожу, которая без конца нарастает вновь, или пожирающие друг у друга мозги, встречаются редко. Как, впрочем, и котлы с кипящей смолой. Самая ужасная пытка – постоянное отсутствие Бога (от нее страдают и живые, хотя для них она еще весьма относительна), однако похоже было, что и это не имеет на Рихтера ни малейшего воздействия. Так что даже дьявол, признав в нем коллегу человеческого рода, делал ему всяческие поблажки и оказывал знаки внимания. В результате точно так же как бренное тело Рихтера не было предано земле его последователями, а наоборот, забальзамировано, сохранено, и эта падаль была выставлена для всеобщего поклонения в гробу из пуленепробиваемого стекла, поставленного в самом центре порфирового мавзолея, – его бессмертная душа была заключена во дворце Неискупленного Зла, как в вечном слепке с его земной мастабы.[50]
Итак, приближался конец света.
Ангелы суетились, спеша отделить зерна от плевел, сложить первые в амбары Бытия, а вторые выбросить в небытие. Души, которым был назначен очистительный огонь, выходили из него и одна за другой, как мыльные пузыри, возносились на небо, чтобы с упоением лицезреть там Божий Лик неизреченной доброты. Вскоре внизу осталось лишь несколько преступников, более, чем другие, закосневших в грехе, но и они, признав свои ошибки, были прощены и с благодарностью вернулись на свою небесную родину. Старая земля была заменена новой, старое небо – новым, горний Иерусалим с яхонтовыми стенами и золотыми чертогами, самоцветными опорами и двенадцатью жемчужными вратами спустился с небес, нарядный, как невеста пред женихом. Короче говоря, настало время закрыть навсегда этот эон, опечатав ад, но опечатать его было нельзя, пока там оставался один‑единственный человек – Рихтер. Попросили ангела‑хранителя любой ценой уломать его. От него не будут ждать раскаяния, просто пусть выкатывается и безвозмездно идет пастись на лугах Божественного света.
Рихтер, в костюме и жестком воротничке, лежал на красном атласном матрасе во дворце Неискупленного Зла, положив одну руку на грудь, а другую вытянув вдоль бедра.
– А, это ты, придурок, – проговорил он из глубины своего прозрачного гроба. – Давненько я не имел удовольствия тебя видеть! Ну что, дурья башка, притащился вкручивать мне очередную чушь?
– Я прибыл сообщить тебе, – дипломатично отвечал ангел‑хранитель, – что время все сглаживает, даже преступление Ореста,[51]даже твои грехи. И не во власти человека – существа конечного – грешить без конца; так что и твоему наказанию должен быть предел. Считай, что ты прощен, и присоедини свою радость к радости всей просвещенной твари. Нет больше зла на земле, лев и ягненок лежат рядом, и все сияет светом Господним.
– Ну что ж, тем хуже, – ответил Рихтер. – Народные гулянья никогда меня не привлекали. На что мне твои ярмарочные фонари? Меня прекрасно устраивает здешний полумрак. А что до Божьего прощения, я о нем не просил и считаю, что со стороны твоего Бога нахальство – прощать меня против моего желания.
– Ты не понял, – откликнулся ангел. – Там, наверху, все ликуют от счастья, и люди, и мы, ангелы. Мы все любим друг друга и поем все вместе славу Господню. Люди снова стали такими, какими были до грехопадения. Если бы ты вышел отсюда, ты не узнал бы сам себя: ты стал бы добрым и безмятежным, да‑да, ты, Рихтер! Ты бы только посмотрел, как отплясывает старик Адам, когда Исрафил начинает трубить в свою трубу. Тебе больше нечего здесь делать, пойдем.
– Нет есть чего. Говорить Богу «нет».
Ангел рассердился.
– Ты пользуешься тем, что ад стал цивилизованным. Посмотрел бы я на тебя, если бы тебе целыми веками черти без зазрения совести поджаривали пятки.
– Ну, я конечно бы сразу стал молить о пощаде, но как ты не понимаешь, что это была бы моя победа? Ведь какая‑то частица во мне продолжала бы все равно говорить «нет», и этого было бы достаточно для доказательства моей правоты.
Отказ Рихтера был передан по инстанциям и дошел до Уриила, Управителя Солнца, Пламени Господня, ангела Присутствия и архангела Спасения, который призвал к себе Педаила, ангела Освобождения.
– Ну‑ка, освободите мне Рихтера.
– А если он откажется?
– Вы – ангел, мой милый. Разбирайтесь сами.
Но Педаил не разобрался. Рихтер ответил, что он не хочет, чтобы его освобождали, потому что он чувствует себя свободным везде, где нет Бога. Для нас нет ничего труднее, чем понять, как можно цепляться за тьму, когда солнце истины осветило мир, но Педаил потерпел поражение.
Такое поведение показалось Уриилу просто тупостью, и он поторопил Анабиила, ангела Глупости, доказать Рихтеру, что его упрямство – глупо. Рихтер ответил:
– А ты мне осточертел со своим солнцем истины. Если истина – одна, то никакой свободы нет.
Тогда Уриил послал к нему Поиила, ангела Философии, велев тому разъяснить Рихтеру, что это рассуждение, хоть и вполне гениальное, все же ошибочно, так как в основе его лежит неправильное представление о свободе. По мнению Поиила, свобода заключается в признании истины таковой.
– А по мне, – ответил на это Рихтер, – так в ее отрицании.
Заграгил, ангел Мудрости, стал доказывать Рихтеру, что тот абсолютно лишен здравого смысла:
– Если бы ты еще мог своим упрямством помешать всеобщему счастью или хотя бы счастью одного человека, тогда твоя позиция была бы понятна. Но ведь ты мешаешь только собственному счастью.
– Я мешаю счастью Бога, – сказал Рихтер.
Не добился ничего и ангел Надежды Фануил.
– Я надеюсь, что мне не на кого надеяться, – заявил Рихтер, – и можешь сообщить своему подельнику Заграгилу, что в этом и заключается единственно настоящая мудрость.
Кассиил, ангел Одиночества, осведомился у узника, не страдает ли тот от своего тысячелетнего уединения.
– Не знаю никого, кто был бы достоин моего общества, – ответил Рихтер. – Не о чем мне разговаривать с такими тупицами, я только теряю с вами время.
Ангел Времени явился к нему и сказал, что упрямство можно понять только во времени, а теперь о времени, собственно, и говорить не приходится, вернее, так будет, как только он, Рихтер, воссоединится с Вечностью.
– Ну что ж, ты должен благодарить меня, – сказал Рихтер, – ведь я отодвигаю срок твоего ухода на пенсию.
Мзопинсаил, ангел Гнева, решил, что все, хватит, и без приказаний помчался во дворец Неискупленного Зла. На стенах дворца облупилась краска. В углах бахромой висела паутина. Пыль заглушала шаги.
– Мерзавец, выйдешь ты или нет? Я дважды повторять не буду!
Лежа в своем гробу, Рихтер насмешливо взглянул на него из‑под полуопущенных век:
– Когда причинишь человеку самое большое зло, начинаешь чувствовать свое бессилие и злиться на него, словно он в этом виноват. Когда я угробил восемнадцать членов императорской семьи, меня просто крутило от мысли, что они все для меня уже недосягаемы. Вот и ты горячишься, потому что, попав в ад, я стал неуязвим. Ты видишь: в сущности, мы даже похожи.
Между ангелами это стало своего рода соревнованием: кто же добьется успеха там, где остальные потерпели поражение?
Рахмиил, ангел Сострадания, пошел сообщить пленнику, что ему сострадает вся тварь. Никто не сердится, а все лишь испытывают к нему глубокое сочувствие.
– Ну а я испытываю ко всем вам глубокое презрение.
Ангел Силы Африил пошел и сказал ему, что заставить его выйти не составит труда. Еще в Священном Писании рассказывается о том, как хозяин дома, сочтя, что на пир его пришло слишком мало гостей, стал зазывать к себе в дом нищих и бродяг со всех перекрестков.
– Взял бы я тебя за загривок и…
– Ты унизил бы этим своего Бога, – ответил ему Рихтер.
Ангел Слабости Амалиил долго доказывал Рихтеру, что сила без слабости – не сила. Одеяла ткут, специально оставляя пространство между нитями, чтобы они были теплее. Клинки куют с ложбинками, чтобы придать им больше прочности. Своим упрямством Рихтер хочет показать характер, но он не прав: надо уметь склонять голову перед фактами. Все остальное – мальчишество. Всю свою жизнь Рихтер отрицал Бога. Когда он умер, существование Бога стало для него неприятным сюрпризом. Надо уметь делать из этого выводы и признать, что отныне миром правит Любовь, а Крест – символ абсолютной слабости – стал орудием победы.
– Победа, победа, – проворчал Рихтер. – А вот я считаю, что в поражении больше свободы.
Маленький ангел Суриил, тот, что командует Покаянием, потихоньку, робко проник в мавзолей и смиренно спросил у добровольного узника, не приходилось ли тому когда‑либо раскаиваться. В изумлении Рихтер даже приподнялся в своем гробу.
– Раскаиваться?!. – повторил он. – Ну, раскаялся я один раз, когда играл с Горьким на Капри в шахматы, что пошел ладьей, когда надо было пойти слоном. Тогда из‑за этого у меня вышел шах и мат.
– У тебя и сейчас шах и мат, – ласково сказал Суриил. – Покайся.
– Может, в этом и есть логика, – согласился Рихтер, – но слишком много радости было бы твоему хозяину.
Рахмиил, ангел Милосердия, пошел узнать у Рихтера, что тот думает о его специальности.
– Не знаю, что это такое, – ответил тот.
Ахазриил, ангел Судебных исполнителей, заявил, что нашел выход:
– Я просто предъявлю этому мещанину ордер на выселение. За долги.
Но Рихтер стал защищаться:
– Даже по капиталистическому законодательству вы не имеете права забирать мою кровать.
И не сдвинулся со своего красного атласного матраса.
Уриил испытывал постоянное давление Сверху, где спешили закрыть лавочку – то есть эон. Он вздохнул:
– Придется заняться самому.
Архангел Спасения шел по степи. Насколько хватало глаз, вокруг не было ничего, кроме порфирового дворца Неискупленного Зла. Он подошел ближе, дунул на дворец, и тот растворился в дым. Остался один Рихтер в своем гробу.
– Все люди творят зло, – сказал ему Уриил. – Получается, что ты сделал его больше, чем остальные. Это не случайно. Ты действительно – Тот, Кто Сотворил Больше Всего Зла в Мире. Ты наказан. Признаёшь, что это справедливо?
– Я признаю, что это неизбежно. Но надо еще решить, что мы понимаем под «злом».